Текст книги "Избранное"

Автор книги: Ван Мэн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 51 страниц)

Ни Цзао был потрясен.

Ни Учэн перестал вспоминать Ни Хэ лишь в последний год, наверное потому, что ни на что уже не надеялся. Он, по-видимому, понял, что больше никогда не поднимется. Впрочем, он не говорил никаких последних слов и не возражал, когда кто-то пытался внушить ему, что он скоро поправится. В последние дни он реагировал на людей и события одинаково однозначно. «Спасибо!» – было его единственным словом. Он больше никого не ругал, не жаловался на судьбу, не сетовал на жизнь.

Наверное, для такого человека, как он, смерть должна была быть единственным утешением и освобождением от мук.

Действительно, с его смертью жизнь родных стала гораздо свободнее, легче, проще. Пожалуй, лишь один человек глубоко переживал его кончину – дальняя родственница, которая, узнав о его смерти, долго плакала навзрыд. «Только сейчас я оценила его достоинства!» – говорила она сквозь слезы. Итак, люди вспоминали о них лишь после его смерти. Увы, такова жизнь! Руководители учреждения, где работал Ни Учэн, глубоко вздохнули. Умер их бывший сотрудник, ушедший на пенсию, – один из «пострадавших». За несколько месяцев перед смертью, во время кампании по «осуществлению действенных мер», его перевели из разряда «контрреволюционеров с историческим прошлым» в группу «товарищей, покидавших свой пост и отправлявшихся на заслуженный отдых». Да, учреждению с ним сильно не повезло. Церемония прощания с телом Ни Учэна происходила на площадке в морге, возле столов, на которых лежали замороженные трупы. Прошла она довольно холодно, можно сказать, кое-как. Присутствующие мечтали лишь об одном: поскорее закончить утомительную процедуру.

Некоторое оживление в похоронную церемонию внесли молодые парни, приехавшие из крематория за телом. Родственники покойного, как положено, поднесли им деньги на водку и сигареты. Довольные подарком, парни расцвели. Они напоминали праведников, сумевших освободиться от пут суетного бытия. Настойчивые просьбы родственников проявлять осторожность парни оставили без внимания, и тело умершего, еще не успевшее полностью разморозиться, каталось на похоронной тележке из стороны в сторону. При каждом ударе оно сотрясалось и подпрыгивало. Наконец тележка с трупом подъехала к самому страшному месту, к последнему пределу, где происходило окончательное прощание с жизнью, – к жерлу печи. Уже издали можно было услышать скорбные крики и рыдания родственников того, чье тело ушло из жизни в пламя. Несколько плачущих мужчин оттаскивали от печи содрогающуюся от рыданий женщину, которая порывалась броситься в огонь, и со стороны казалось, что она больше оплакивает не покойника, а самое себя.

Такова человеческая жизнь. Никто не избежит своей судьбы, рождается человек с плачем, в слезах, и заканчивается его жизнь горькими рыданиями. А кто способен сдержать слезы, оглянувшись на свою прошлую жизнь?

Но группа людей, провожающих останки Ни Учэна, до странности спокойна. Их невозмутимость можно взять за образец. Нет ни всхлипов, ни стонов, не видно даже слез на глазах.

Покойный никому не принес страданий после своей смерти. По всей видимости, это единственное доброе дело, которое он сделал в жизни.

Последний этап: оформление дешевой урны для праха усопшего. Но вот все позади.

Впрочем, одна маленькая деталь: покойнику до самого дня кончины так и не удалось приобрести собственных часов.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Не только Ни Цзао, но даже и его мать, Цзинъи, верила, что победа китайской революции в 1949 году погребла все страдания прошлой жизни. Еще раньше, в 1945 году, безоговорочно капитулировали японские агрессоры. Вскоре после капитуляции Ни Учэн, служивший директором школы в приморском городке, завел дружбу с американцами, которые в ту пору обосновались в этих местах на военно-морской базе. Однажды он вместе со своим новым приятелем – американцем отправился на приморский пляж и стал свидетелем страшного зрелища, как хищница акула, жительница Желтого моря, отгрызла американцу ногу, после чего тот вскоре умер от потери крови. Это случилось в момент, когда антияпонская война уже закончилась, пришла победа, вызвавшая прилив патриотических чувств у молодежи, в том числе и у Ни Цзао, который восторженно приветствовал приход Национальной армии.

Впоследствии Ни Учэн, потеряв директорский пост, остался без работы и вернулся в Пекин – к тому времени город был переименован в Бэйпин, – к «домашнему очагу». Однако его возвращение больше походило на визит гостя, ищущего временного пристанища, а сам он напоминал болезненный нарост на здоровом теле. К этому времени неумолимая действительность сильно поколебала энтузиазм Ни Цзао, когда-то горячо встретившего победу и приход национальных войск. Повсюду в стране царила коррупция, росла дороговизна. Развал и разложение стали повсеместным явлением. Жизнь людей по сравнению с периодом японского господства нисколько не улучшилась. Приезд отца, лишившегося к тому времени работы, таил в себе опасность нового бедствия в омертвелой, прозябающей семье. И все же для Ни Пин и Ни Цзао, особенно для Ни Цзао, возвращение отца было хоть небольшим, но все-таки утешением. Что до Ни Пин (а ей в то время было тринадцать), то она наотрез отказывалась выходить куда бы то ни было вместе с отцом. Упрямство дочери каждый раз вызывало у отца вспышку гнева, он обрушивался на дочь с укорами, обвинял ее в замкнутости и нелюдимости и в том, что ее нельзя образумить. Отец взволнованно твердил, что очень не любит людей, которые упрямо стоят на своем и без всякого основания отвергают предложения других. Девушки должны уметь жить, уметь одеваться и носить свои любимые платья, они должны быть раскованными, непосредственными, держаться достойным образом. Очень дурно, если она все время дичится, смотрит на мир словно из мышиной норы, жмется в сторону, смущается и робеет… На сей раз тирады негодовавшего отца не встретили резкой отповеди со стороны матери. Ему ответила сама Ни Пин: «Какая чушь! – и прибавила: – Противно слушать!» Выпалив эти слова, девочка повернулась и пошла от отца прочь, не обращая на него ни малейшего внимания и всем своим видом демонстрируя, что она начисто отметает его родительский авторитет. Если бы отец погнался за ней и продолжал бы ее ругать, она повернула бы к нему лицо и, бесстрастно глядя прямо ему в глаза, отрезала сурово и безоговорочно: «Мало ты повеселился на стороне? Мало там попил и поел? А сейчас проелся и вернулся… Говорят, еще жену новую завел?!»

К пустой болтовне отца, изобиловавшей иностранными словесами, некоторый интерес, пожалуй, проявлял лишь Ни Цзао. Однажды у мальчика на глазу вскочил ячмень, и отец решил показать сына врачу. Однако вместо того, чтобы вести сына в глазную лечебницу «Свет», он повел его в ресторан, куда его пригласил господин Ду. В ресторане Ни Учэн продемонстрировал превосходное знание обстановки, проявив при этом изрядную церемонность, сочетавшуюся с благовоспитанностью. Выбирая место для сидения и блюда из меню, он высказал вполне обоснованные претензии к официанту, показывая свой опыт и знание предмета. Лицо Ни Учэна сияло от блаженства, что свидетельствовало о его прекрасном расположении духа. Да, он, несомненно, был прирожденным хозяином застолья. Как-то позднее Ни Цзао спросил отца: «Скажи, может ли хороший обед изменить твое мировоззрение?» Ни Учэн загоготал: «Это вполне согласуется с материалистической теорией!» Он радостно закивал головой.

Несколько раз отец с сыном ходили в баню. Каждое их посещение доставляло большие хлопоты старому банщику, который спустя много лет еще часто вспоминал господина Ни, очень любившего помыться. А, господин Ни? Как поживаете? Никак разбогатели! Не желаете ли чайничек «Ароматного»? А может, подать «Высокие кончики»?

Постоянную работу в Пекине Ни Учэн так и не нашел и влачил самое жалкое существование. В 1946 году он внезапно решил ехать в Освобожденные районы и примкнуть там к коммунистам. Незадолго до этого он получил два письма: одно от знакомого учителя, а второе – от какого-то ученика. Оба находились в Освобожденных районах страны. Он установил контакты с некоторыми коммунистами, работавшими в Исполнительном управлении по военному урегулированию в Пекине, и признался кому-то из них, что хочет съездить в Освобожденные районы и посмотреть на все собственными глазами. Я знаю, они выступают против эксплуатации, против феодализма, это я приветствую. Я поддерживаю их борьбу с помещиками, хотя сам вышел из помещичьей семьи. У меня есть все основания считать, что любая жестокость в этой борьбе вполне оправданна. Но особенно ненавистны мне женщины из помещичьих семей, их следует карать безжалостно.

В эти годы в районах, контролируемых гоминьданом, распускали разные слухи о земельной реформе. Самым страшным, пожалуй, был рассказ о том, как крестьяне, желая проучить помещицу, сажают ей в штаны кошку. Ни Учэн воспринял эту басню с ликованием и заявил, что он горячо приветствует этот метод борьбы с помещичьими женами. Если не применять таких крайних мер в борьбе, то переделать людей в такой стране, как Китай, никогда не удастся! Ибо все обязаны трудиться. Как говорится: «Каждому свое, старому – старое, молодому – новое!»

Жизнь насквозь прогнила, людские страдания достигли предела. Кругом копошатся странные существа. Одни – мерзкие людские отбросы, остатки эксплуататорских классов, алчные поглотители благ, нынче забившиеся в щели, недовольные тем, что происходит вокруг, не желающие и страшащиеся своей гибели. Другие – всем сердцем ожидают очистительной бури, мечтают о вселенской встряске и катастрофе, чтобы рухнули небеса и разверзлась земля, чтобы взорвались вулканы, а реки повернули вспять… Многие, многие давно пришли к мысли о том, что нынешний мир надо непременно вывернуть наизнанку. Ни Учэн твердил, что надо идти именно по этому пути, и он пошел сам – «пошел в революцию». У людей, хорошо знавших его, этот его поступок вызвал удивление. Он походил на взрыв снаряда, давным-давно всеми позабытого, долгие годы молчавшего и ржавевшего в воде. Все разинули рты от изумления.

Кто по-настоящему был увлечен революцией, так это Ни Цзао, который страстно и жадно впитывал в себя теорию революции и старался применить ее на практике. Он уже не мог дольше жить прежней жизнью, жалкой и ничтожной, которую вели люди прежних поколений. Он решил раз и навсегда порвать с мраком старого и страшного бытия, который просачивался в любую мелкую щель. Он свято верил в ту кровь, что проливали люди на полях сражений, в тюрьмах и в пыточных казематах, потому что она была той животворной влагой, которая возвращала человека от смерти к жизни. Только она, эта алая кровь, способна была смыть всю ту грязь, что скопилась на теле его страны, она могла принести спасение тысячам и тысячам рабов, окаменевших в бесправии. Он сам был готов в любую минуту отдать свою кровь, всю без остатка. Революция – это факел, маяк, солнце; она словно мощный мотор, который двигает жизнь вперед. После революции все на земле изменится, прежде всего изменится само человеческое существование. Изменится он сам. Жизнь без революции хуже любой смерти.

Революционный пыл, с которым он обратился к политике, заставил его изменить свое представление о многих людях и свою позицию по отношению к ним. Например, в момент освобождения Бэйпина в 1949 году образ отца заметно вырос в его глазах: отец еще в 1946 году уехал в Освобожденные районы, значит, он человек хороший, по-своему даже выдающийся. Правда, где-то в глубине сознания жило сомнение. Выходило, что образ отца, каким он его знал, приближается к тем революционным идеалам, к которым стремился он сам. Лишь очень много лет спустя, уже после того, как лопнули, подобно мыльному пузырю, его младенческие мечты, его грезы о «золотой птичке» – канарейке и «живой воде», он по-настоящему понял, что революция – это не живая вода из сказки. Она не может изменить в одно мгновение все сразу. Например, в один миг заново переделать людей, как это происходит в «складных картинках». Причина не в том, что революции не хватит величия и силы, а в том, что ее путь очень долог и извилист. Конечно, можно критиковать революцию за то, что она отошла от идеалов, о которых кто-то мечтал и осуществление которых он взял на себя. Но разве смысл революции от этого меркнет?

После революции Ни Цзао твердо решил, что его бабушка госпожа Чжао и его тетя Цзинчжэнь (она же госпожа Чжоу и Цзян, она же Цзян Цюэчжи) – обе происходят из семьи помещиков и являются представителями мерзкого умирающего класса, а потому обречены на уничтожение, хотя по сути своей сами они, возможно, не способны заниматься контрреволюционной деятельностью. Сейчас, когда вся страна, общество, народ, возродившись из мертвого пепла, обретают новую жизнь, он, Ни Цзао, вряд ли чем-нибудь сможет им помочь, даже если бы он очень захотел: два жалких существа должны быть похоронены вместе со своим классом, так как они обречены на смерть и исчезновение. А если это так, то пусть их гибель произойдет как можно скорее, потому что они несут на себе часть из того множества преступлений, которые совершило старое общество. Даже если бы не произошло никакой революции, они все равно не избежали бы жалкой и постыдной участи, потому что ее предопределило их собственное загнивание и прозябание. Возможно, их жизненный финал оказался бы куда более страшным и отвратительным. Разве безнадежность их будущего существования не составляет вопиющий контраст с теми яркими, поистине безграничными надеждами, которыми живет поколение Ни Цзао? Революционный поток, клокочущий, устремленный вперед, увлек за собой и Ни Пин.

В 1949 году Ни Учэн вернулся в Бэйпин. Он возвратился сюда как победитель. Облаченный в серую ватную униформу, которая выдавалась всем кадровым работникам, он сразу же получил довольствие по разряду «среднего котла» и занял видный для того времени пост исследователя при «Революционном университете», на деле представлявшем краткосрочные курсы. Революционность отца вызвала у Ни Цзао глубокие раздумья и сомнения. Во-первых, побывав в Освобожденных районах и приехав в Пекин победителем, он тем не менее не вступил в партию. Во-вторых, он быстро ушел из «Революционного университета» и стал обычным преподавателем какого-то частного института, не имевшего никаких революционных традиций.

В 1950 году благодаря усилиям Ни Цзао и его содействию в разрешении конфликта отец и мать наконец согласились на развод. Ни Цзао считал, что развод – это одно из достижений революционной эпохи. В прежние времена такой, в общем, довольно обычный финал несчастливого и даже противоестественного брака был бы невозможен. Еще год назад Ни Цзао надеялся на то, что революционная действительность поможет родителям сблизиться, но оказалось, что революция, увы, далеко не всесильна. Когда они беседовали с отцом и речь заходила о разводе, Ни Цзао вставал на сторону отца, твердо уверенный, что новое общество создаст и совершенно новые человеческие взаимоотношения, цивилизованные по своей сути, основанные на чувствах дружбы и любви. Развод, согласованный с принципами цивилизации, как вполне обычное явление станет частью этих новых отношений между людьми. Перед свершением официальной бракоразводной процедуры Ни Учэн высказал настоятельное желание (и предпринял конкретные шаги) сфотографироваться вместе с женой, а также сделать групповой снимок всех членов семьи. Во время съемки группового портрета он был ко всем и заботлив, и трогателен, и даже нежен. Как известно, существуют снимки свадебные, но вряд ли кто встречал фотографии «бракоразводные». На обеих фотографиях Ни Учэн выглядит как добрый отец, мудрый муж или святой во Христе, преисполненный к людям любовью и милосердием. В его глазах блестят слезы. Он обнимает детей и жену, словно боится их потерять, – счастливое семейство! Во время фотографирования у Цзинъи даже мелькнула мысль (она, разумеется, ошибалась), что муж, возможно, еще изменит свое решение о разводе. По правде говоря, она этого развода не хотела.

Получив в участковой канцелярии бракоразводное свидетельство и выйдя на улицу, Ни Учэн тут же залился слезами. Прости меня, прости меня! – повторял он без конца, и кадык его трепетал. Его душили рыдания, голос от плача охрип. Перед Цзинъи стоял не тот самоуверенный и жестокий Ни Учэн, который не ставил ее ни в грош, а слабый и добрый человек, глубоко ранимый и страдающий. Но Цзинъи проявила стойкость, она утешила Ни Учэна, прибегнув к новому в ее словаре выражению: «Что было, то ушло! Кто виноват, что мы жили в старом обществе?.. Желаю тебе счастья в жизни и успехов в будущей карьере!»

Вскоре Ни Учэн женился вторично, но спустя неделю после брака между супругами разразился грандиозный скандал, ничуть не менее громкий, чем те, которые у него случались с Цзинъи. Новая жена заявила, что Ни Учэн ее обманул. Оказывается, он вовсе не профессор и не революционер со стажем. К тому же он не подвел черту под своим прошлым браком… Ни Учэн уже на третий день после своего нового брака умудрился проявить свое прежнее величие и благородство, причем в довольно оригинальной форме: он дал полюбоваться новой жене семейной фотографией, сделанной во время бракоразводного процесса. Тем самым он хотел продемонстрировать свое добросердечие и гуманность…

Его практическая деятельность в стенах частного учебного заведения очень скоро обнаружила полную его неспособность к преподаванию в вузе в новую эпоху – после Освобождения. Он и раньше никогда не имел своих собственных взглядов, не приобрел он их и сейчас. У него не было ни твердых знаний, ни логики, ни самостоятельного мышления. Он не имел даже справочной литературы и своих собственных материалов, которые можно было бы использовать в работе. Правда, он не был лишен некоторой сообразительности и своих собственных мыслей, крайне скудных, которые иногда позволяли ему во время чтения лекций отметать сложившиеся философские модели и стереотипы. Во время лекций он часто не мог свести концы с концами, в его выступлениях порой отсутствовала основная тема, центральная идея, он то и дело терял мысль, отчего слушатели никогда не могли понять, о чем идет речь. Впрочем, к студентам он относился весьма доброжелательно. На занятиях и во внеурочное время он постоянно подчеркивал свое искреннее и горячее одобрение марксистско-ленинской теории и идеи революции.

После преобразований, произведенных в институте и на факультете, он в конечном счете оказался преподавателем, лишенным лекций. Заниматься исследовательской деятельностью – к этому у него душа не лежала, поскольку он был совершенно неспособен заниматься чем-то глубоко. Он любил реальную жизнь во всем ее многообразии и богатстве, в ее горении, как нередко старая дева питает особое пристрастие к романтической любви. Из всех его жизненных интересов остались незыблемыми, пожалуй, лишь два: посещение ресторанов и плавание. Вскоре после открытия ресторана «Москва» на территории Советской выставки он, мечтая отведать русской кухни, рискнул проехать на велосипеде около десяти километров, держа за пазухой бутылку «маотая»[170]170
  Крепкая водка, название происходит от местечка Маотай, провинция Гуйчжоу.


[Закрыть]. Ему пришлось почти два часа дрожать на холодном ветру в ожидании своей очереди. Когда он вошел в ресторан, он походил на попрошайку-нищего.

Летом его обуяла страсть к плаванию. Сразу после Освобождения было построено и восстановлено большое количество плавательных бассейнов. Сам Председатель Мао Цзэдун на своем собственном примере пропагандировал пользу плавания. Новое увлечение Ни Учэна, которое неожиданно пришло к нему, очевидно, вследствие его пристрастия к бане, свидетельствовало о его «прогрессивности в духе эпохи». Он ежедневно тратил на плавание два, три и даже четыре часа. Плавал он плохо и медленно, но всегда стремился продемонстрировать опыт, позволявший укрепить здоровье. И в конце концов он научился держаться на воде часа два или три, проплывать несколько километров, не вылезая на берег. В конце лета он походил на прокопченного, черного угря.

Когда ему было уже за сорок пять, он начал учиться прыжкам в воду и с трамплина. Дрожа всем телом, он ступал на доски трехметрового трамплина и минут пять внимательно разглядывал поверхность бассейна. Позади него образовывалась очередь из озорных мальчишек, которые, не выдержав долгого ожидания, начинали над ним подсмеиваться и торопить. Побыстрей! Не бойтесь!.. Эй, дядя, этим не шутят, смотри не переломись!.. Гляди-ка, во дает старик!

После долгих раздумий он наконец принимал решение: прыгать вниз. Плюх! Он плашмя шлепался о поверхность воды, образуя фонтан разлетающихся во все стороны брызг. Тело багровело от удара, кругом стоял оглушительный хохот.

Прыжок с трамплина, граничащий с самоубийством!

Если после плавания в его кармане оказывалось немного денег, достаточных для того, чтобы купить пару кружек пива и тарелочку с закуской – хотя бы порцию «рябой старухи» (бобового сыра с перцем), – он чувствовал, что его настроение резко повышается… Мне всего за сорок, мои потенциальные силы на девяносто пять процентов не использованы, мне еще не поздно заняться настоящим делом. Я буду готовить себя к изучению Гегеля, Лаоцзы, Сунь Ятсена, Ван Говэя, Лу Синя. Опираясь на гениальные мысли товарища Мао Цзэдуна, я усвою и обобщу идейное наследие всех философов древности и современности Китая и других стран. Понятно, что мне придется подвергнуть критике феодальные классы и буржуазию. Кроме того, я могу заняться переводом, писать статьи и рецензии, я могу… Мало ли существует людей, весьма серых и ординарных по своим возможностям, но пишущих книги и создающих разные теории? А ведь это не только занятие, но и своего рода волшебное производство: вы трудитесь, чтобы прокормить и одеть себя своими собственными руками. Писание и рецензирование книг, а также переводческая деятельность могут обеспечить существенную прибавку к моему бюджету. Получая солидные гонорары, я смогу купить новый велосипед…

Много раз Ни Цзао доверял тем завышенным самооценкам, которые давал отец своим скрытым талантам. В самом деле, разве не тронет тебя боль человека, который страдает оттого, что его внутренние силы находятся в состоянии спячки? Ему вспомнились слова героя фильма «Дело Сюй Цюина»: «Я – зернышко озимое, мне суждено страдать оттого, что я никогда не произрасту, не дам всходов!..» Ни Цзао горячо убеждал отца в обратном, успокаивал его, прибегая к самым красивым словам, распространенным в новом обществе. Надо двигаться вперед, преодолевать трудности и бороться, надо дорожить временем! Не следует дотошно подсчитывать свои достижения и потери и глубоко переживать успехи и неудачи. Важно постараться преодолеть индивидуализм с его узким взглядом на жизнь и философию геройства с ее пустословием и хвастовством. Нужно, чтобы в твоей жизни существовала твердая цель; надо настойчиво трудиться, чтобы с каждой каплей пота рождалась частица успеха, надо проявлять талант, усердие. В науке нет ровных путей…

Но я не святой, я уже давно говорил тебе, что меня мучат две проблемы, которые мешают мне раскрыть свои потенциальные силы. Первая – мой брак и семья. Вторая – мое общественное положение. Я давно уже перевалил за сорок – преодолел пору жизненных сомнений, однако до сего времени так и не добился ни уважения людей, ни их понимания.

Ни Цзао взорвался. Между отцом и сыном разгорелся ожесточенный спор. Разве может так говорить человек, обладающий нормальными человеческими способностями? Председатель Мао учит, что основой всяких изменений являются внутренние причины, что до внешних обстоятельств, то они составляют лишь условия этих изменений. Почему ты без конца твердишь о каких-то объективных причинах? Ты, наверное, читал сказку Андерсена… На кладбище стояла надгробная плита, на которой было написано, что здесь похоронен поэт, не успевший написать ни единой строки. Под другой плитой лежал великий полководец, которому так и не довелось командовать армией. В третьей могиле покоились останки изобретателя, гениальные идеи и проекты которого так и остались в голове…

Ни Учэн сначала возмутился, а потом его охватила печаль. Он вдруг вспомнил «Подлинное жизнеописание А-Кью». В повести Лу Синя самое низкое социальное положение занимает маленькая монашка. А-Кью, не способный одолеть даже Маленького Дэна, осмеливается тем не менее дотронуться до бритой головы монашки, которая сквозь слезы ему говорит: «Проклятый А-Кью!» – все, чем может она ему ответить. Так вот, я стою еще ниже, чем эта монашка. Все эти а-кью, которых лупят маленькие дэны или бородатые ваны и которых в дрожь кидает при виде господина Чжао, имеют право бесцеремонно щупать мою голову, а я не могу даже их обругать: «Чтоб тебя убило на месте!» О чем это говорит? О том, что все эти бездари, серости, которые находятся вокруг меня, эти самые а-кью, без таланта и знаний, не имеющие ни на грош революционной искренности, – все они, уставившись на мою башку, нацелились ее щипать и щупать. Они меня считают никому не нужным существом, балластом – чем-то вроде козявки. Они поносят меня за то, что я ни на что больше не способен, кроме как держаться на плаву. Вот почему я решил уйти с работы… Я куплю себе маленькую печурку для угля и стану «домохозяйкой»… Ах, простите, – «домохозяином»!

После споров с отцом Ни Цзао едва дышал. К счастью, он воспринимал новую жизнь радостно и оптимистически, поэтому не страдал бессонницей, наслушавшись оригинальных, чтобы не сказать, странных теорий «домохозяина», который, по его же словам, был куда хуже, чем лусиневская монашка.

Поспорив с отцом (надо заметить, что инициатором встреч был обычно отец, не обремененный особыми заботами, в отличие от сына, который часто был занят), в минуты, когда они обычно прощались, Ни Учэн в большинстве случаев старался разрядить обстановку. Отец начинал заверять сына, что он с оптимизмом смотрит в будущее. Вооруженные теорией марксизма-ленинизма и идеями Мао Цзэдуна, мы сможем преодолеть все трудности, которые носят временный характер, а также избавиться от всех существующих тревог. Вместе со строительством социализма и с развитием социалистических преобразований трудности исчезнут без следа!

Если судить по внешнему виду отца, то он говорил эти слова вполне искренне, без тени лицемерия, что было вызвано прямо-таки лютой злобой к тому положению, в котором он находился, и чувством удрученности, которое он 414 постоянно испытывал, а также тем, что на протяжении вот уже десяти лет он непрестанно восхвалял марксизм-ленинизм и идеи Мао Цзэдуна. Ни Цзао не понимал, как эти два состояния отца уживаются вместе – постоянное нытье и оптимизм, – однако он не видел оснований не верить отцу. А может быть, отец мечтал вступить в партию, занять высокий пост или получить выгодное место? Нет, у Ни Учэна вряд ли были подобные расчеты.

В 1954 году Ни Учэн объявил, что собирается написать статью с критикой буржуазного прагматизма. Идея отца вызвала у сына большие сомнения. Ну какой же он марксист-ленинец? Один смех! Это же будет выглядеть как насмешка над марксизмом-ленинизмом. Но через две недели статья была написана, и отец отослал ее в какую-то крупную газету, а еще через две недели из редакции пришли гранки, которые Ни Учэн восторженно совал каждому встречному, объясняя, что его статья будет скоро опубликована в большой газете. Это – важнейшее событие всей моей жизни, крутой поворот во всех моих делах! Как только получу гонорар, говорил он каждому, непременно приглашу всех друзей в ресторан. Говоря это, Ни Учэн требовал, чтобы собеседник сказал, в какой именно ресторан он желает пойти: во «Всеобщую гармонию» – «Тунхэцзюй» или в «Башню собрания цветов» – «Цуйхуалоу»? А может быть, в «Пекинскую утку» или «Ароматы моря»? Несколько дней подряд с его лица не сходила улыбка, он вел себя раскованно и свободно, словно парил на крыльях. Он походил на «оперившегося небожителя, взлетающего к небесам».

Правил гранки он по крайней мере дважды и несколько раз сообщал своим приятелям и детям, что через два дня его статья появится в газете. Но вдруг редакция сообщила, что статья не пойдет.

Ни Учэн побледнел. Он был почти убит. Оседлав велосипед, он, истратив на дорогу полтора часа, прикатил к Ни Цзао, который давно жил самостоятельной жизнью. Выкладывая сыну новость, он весь дрожал, его зубы выбивали дробь, а затем у него началось расстройство желудка, и ему не удалось сдержаться… Он обрушился с проклятиями на редакцию газеты, которая его одурачила и осрамила. Ее сотрудники совершили плагиат, украв основные положения статьи. После истории с газетой Ни Учэн сразу как-то сильно постарел…

В 1955 году, во время борьбы против контрреволюционеров, Ни Учэна «вытащили» на свет, и он стал объектом критики как предатель и международный шпион, поскольку общался с иностранцами, в частности с Ши Фуганом. Во время критики он не высказывал своих обид, честно признав, что во время кровопролитной войны – Сопротивления Японии – он своими поступками и высказываниями действительно походил на предателя. Старым участникам войны он открыто заявил, что он национальный ренегат и готов в любую минуту подвергнуть себя «суду отечества». Когда он это говорил, его правая рука непрестанно теребила вторую сверху пуговицу на куртке, что означало его готовность распахнуть ворот и подставить грудь под пулю.

Кампания критики кончилась довольно безболезненно, не дав каких-то особенных результатов. Ему сказали, что его вопрос относится к разряду обычных вопросов «об историческом прошлом», что сильно опечалило и даже возмутило Ни Учэна. При каждом удобном случае он всякий раз вспоминал историю оскопления Сыма Цяня, его «жестокий позор» – это древнее выражение сейчас висело у всех на языке. На собраниях и после собраний, в общественных местах и во время частных бесед он без устали твердил, что «жестокий позор», который ему довелось испытать, никоим образом не может поколебать его веру в Коммунистическую партию Китая, в марксизм-ленинизм и величие идей Мао Цзэдуна. Последние слова он повторял особенно часто, что помогло ему без особых происшествий прожить весь 1957 год. Среди его сослуживцев было несколько человек, которых он сравнивал с А-Кью и Маленьким Дэном, – людей, способных обидеть маленькую монашку. Во время кампании борьбы с правыми в 1957 году этих людей зачислили в категорию «дурных элементов», сделали объектом борьбы. Ни Учэна охватило ликование, наверное такое же, какое испытывали «леваки». Борьба с правыми – это необходимо, борьба с правыми – это прекрасно! Как-то во время последнего этапа кампании Ни Учэну пришлось разговаривать с одним ответственным ганьбу, человеком, известным в сферах политических, который подвергся «организованной критике», благодаря чему приобрел необыкновенный авторитет. Ганьбу сказал ему: ваши революционные устремления… красивы только на словах!