Текст книги "Избранное"

Автор книги: Ван Мэн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 43 (всего у книги 51 страниц)

– Не падай духом, товарищ Сяоцян, смотри, я с тобой, я одобряю и поддерживаю тебя!

Чжао Сяоцяну стало тошно, и съеденные накануне две миски пельменей со свининой и лучком едва не полезли обратно.

А к Чжу Шэньду явился какой-то длинноволосик, закаливший свой дух дыхательными упражнениями «цигун», что помогло ему тиснуть в «Вечерке» пару микрорассказиков. И высказался:

– Я давно заметил, что этот малый, Чжао Сяоцян, мать его… подонок! Если глубокоуважаемый Чжу не отвернется от меня, то стоит почтенному мигнуть, как я немедленно впрягусь в ваш возок, и вы сможете помыкать мной!

От этих слов у Чжу Шэньду почему-то началось сильное сердцебиение, двадцать четыре часа сердце не успокаивалось. Он стал избегать длинноволосого, возжаждавшего с помощью укрепляющей дух гимнастики или иных каких специальных упражнений сломать судьбишку Чжао Сяоцяна.

Попадались ловкачи, которые не «примазывались», а старались держаться посередке. Встретят многоуважаемого Чжу – улыбаются, точно так же, как при виде Чжао. Встретят Чжао – поговорят о погоде, точно так же, как с многоуважаемым Чжу. Радость переполняет их при виде многоуважаемого Чжу, как и при встрече с Чжао. В высшей степени внимательны к обоим, дабы ни к кому не склониться, ни на шаг не приблизиться, так сказать, не допустить перевеса ни на грамм.

И почтенному Чжу, и Чжао тошно было от всех этих пересудов, этой ужасной атмосферы, но противостоять ей, избегнуть ее не было никакой возможности. Ну мог ли, посудите сами, почтенный Чжу отвернуться от Юй Цюпин, отказать ей от дома? А Чжао поступить так же по отношению к Ли Лили? К чему самому себе яму рыть? Этак в конце концов и останешься один-одинешенек. Нет-нет, уговаривал себя Чжао Сяоцян, я себе не враг, и поэтому лучше не обращать внимания ни на какие фокусы, делать вид, будто ничего не слышишь. А почтенный Чжу успокаивал себя так: человек значительный не снисходит до суетных мошек, душа врачевателя – бесстрастное зеркало вод, в чтении находит успокоение дух. Увы, оба они уже не вольны были распоряжаться собой, ввергнутые в болото сочувственного шепота, назойливого внимания, и должны были выступать в роли неких «лидеров фракций».

Со временем пересуды поутихли, а люди, до них охочие, нашли себе другую тему – принялись рядить, кто станет преемником городского головы.

Как вдруг в январе 1984 года небольшой столичный журнал поместил материальчик «Дискуссия после зарубежной стажировки», написанный давним, еще со школьных лет, приятелем Чжао Сяоцяна. Этот журналист побывал у него полгода назад. Чжао уже запамятовал о его визите и вспомнил, лишь получив сразу два экземпляра журнала.

Статья, как говорится, «в основном опиралась на факты», однако в немалой степени была разбавлена – как маслицем, так и уксусом. Но куда журналисту-очеркисту, подумал Чжао Сяоцян, без таких украшений? Только так и могут они продемонстрировать свой талант и стяжать славу и популярность в читательских массах. Эта мысль несколько успокоила его.

В статье приводились слова Чжао Сяоцяна: «Нам очень недостает споров, дискуссий, не о людях – о явлениях, недостает того духа, которым пронизано изречение „Учитель мне друг, но истина дороже“! За границей я частенько бывал свидетелем жарких дебатов по какой-нибудь научной проблеме, но заканчивалось заседание, и спорщики расходились, оставаясь все теми же недобрыми друзьями. Мы же тут кричим, кричим десятилетиями, а настоящих дискуссий-то и нет. Во-первых, стоит высказать что-нибудь свое, хотя бы слегка отходящее от общепринятого, – сразу же нарвешься на обиду: дескать, в кого-то метишь, целишь, кого-то провоцируешь, тут уж не один обидится, не два, а все поголовно! А если и начнут, паче чаяния, дебаты, то под гром клятв „Победить или умереть!“ – и бьются тогда без устали, забыв о предмете спора, и никому не ведомо, куда их заведут такие „дискуссии“! Ну о каком расцвете науки тут можно говорить!»

Цитировались и другие слова Чжао Сяоцяна: «Перед лицом истины все равны – как просто это провозгласить и как трудно этому следовать! От каких только критериев не зависит истина: власть, тенденция, авторитет, положение, должность, порой смертельно опасная для нижестоящих, всякие там цензы, возраст… да что об этом говорить! Попробуй возразить высоконравственной особе, если она к тому же еще и в летах, – кто бы ни был прав, все равно тебя упрекнут, что ведешь себя непристойно. Циничные и амбициозные – вот, одним словом, каковы наши научные дискуссии!»

Завершалась статья цветистыми оборотами: «За два океана в поисках знаний отправился Чжао Сяоцян. Высоко замахнулся, широко мыслит, легко излагает, ничто от него не скроется, зрит в корень, самую суть ухватывает, взор его исполнен мудрости, движения – решимости. Это жаворонок, поющий о весне, несущий весну в научные сферы нашей родины!»

Черт подери!

Дочитав, Чжао Сяоцян вздохнул и принялся беспокойно расхаживать по комнате. Полдня утешала его жена:

– Да ведь ясно же, что беседовали вы полгода назад и ты решительно ни в кого не метил, если сомневаются, пусть проверят, запросят Пекин, а потом писал же все это не ты, а этот твой дружок, высосавший у нас полстакана канадского виски, а потом подливший в статью маслица да уксуса, украсивший ее всякими цветочками…

– Что толку объяснять все это? Ты что, думаешь, твоим мнением поинтересуются? Или ты забыла про У Ханя? Ведь свою пьесу «Хай Жуй уходит в отставку» он написал задолго до Лушаньского пленума, на котором Пэн Дэхуай был снят с поста, и тем не менее У Ханя обвинили в том, что он будто бы взывал к отмщению за безвинно пострадавшего Пэн Дэхуая! Куда ты собираешься нести свою правду?!

– Время-то другое!

– А я и не говорю, что то же!

Между супругами спор развития не получил, а вот Чжу Шэньду воспринял статью как взрыв атомной бомбы. Юй Цюпин, на сей раз уже даже без нервной дрожи, обессиленной бабочкой слетела с журналом в руках к почтенному Чжу и, найдя его очки, протянула статью – без каких бы то ни было подчеркиваний красным карандашом.

Эту махонькую статейку почтенный Чжу изучал сорок пять минут, обсасывая каждую фразу, каждое слово. Сначала он покраснел, затем позеленел, пожелтел, побелел, но постепенно взял себя в руки, и в конце концов ярость обернулась вялостью, даже какой-то оскорбленной апатией. Дочитав статью, он не проронил ни звука, только губы задергались и искривились в усмешке.

Юй Цюпин вдруг проявила особое понимание и, видя, в какой транс впал многоуважаемый Чжу, незаметно ретировалась. В общем-то, своего добилась, даже не ударив пальцем о палец.

Всю ночь Чжу Шэньду не сомкнул глаз и что-то непрестанно бормотал. Лицо горело огнем, словно от пощечин, и свистели летящие в него острые стрелы Чжао Сяоцяна!

Утром ли мыться, вечером – какая разница! Важно не лебезить перед Канадой, презирая Китай. Или что – идти против предков? Против священной земли нашей? Славных предшественников? Учителей? Кровь закипела, из глаз полились жаркие слезы, вены вздулись на лбу, как только подумал об этом Чжу Шэньду; нет, решительно не позволю еретическим бредням Чжао Сяоцяна взять верх! Жизни не пожалею. Больше твердости, очищающего ветра, этот сосуд вони не заслуживает внимания! Подумать только, «основами куповедения» – семь томов! – не дорожит! Плюет на предков и потомков в трех поколениях, на дух Юйгуна, сдвинувшего горы, на славные подвиги тысячелетий… Нет, не допущу, чтобы переменился цвет наших гор и вод, чтобы туманом заволоклись солнце и луна! Воина можно убить, но не опозорить! Если утром познаешь истину, то вечером и умереть не жаль! Книжник я, интеллигентщина, имя свое опозорить хочу? В изгибах дороги нельзя терять цель! Если мелкие жулики вроде Чжао Сяоцяна возымеют силу, государство перестанет быть государством, купание – купанием, а мне и на смертном одре глаз не смежить спокойно!

Столь благородная скорбь возвысила и очистила дух Чжу Шэньду.

И на следующий день он засновал этаким челночком – туда, сюда, вверх, вниз, в партийные, административные, военные, массовые, рабочие, крестьянские, торговые организации – и всюду поднимал вопрос о Чжао Сяоцяне. Серьезно, солидно, тактично. Никаких персональных выпадов, излишних колкостей, личных пристрастий. Наоборот, он «против явления, а не личности», вот что следует подчеркнуть. Мол, Чжао Сяоцян молод, одарен, перспективен, на него возлагаются большие надежды, потому-то и приходится переживать за него: больно, что тот по ошибке зашел в тупик. Чжу Шэньду давал понять, что сам он собирается оставить все общественные посты, заняться только наукой. Что мешает нам спокойно, солидно обсудить проблемы куповедения? Критические замечания в адрес «Основ куповедения» можно только приветствовать, во взаимоотношениях с людьми он придерживается принципа «Терять с улыбкой, обретать смиренно, радоваться всему, что услышишь». Но молчать о том, что считается куда более важным, он не в силах, он обязан разъяснить свою позицию, иначе это будет преступно по отношению к стране, истории, нации, науке!

Побывав не единожды там-сям, высказав то-ce, он, возможно, никого и не убедил, но зато сам уверился в своей правоте. Ах, как он серьезен! Как откровенен! Строг! Революционен! Решителен! Бескомпромиссен! Долго, очень долго, многие годы, не вкушал этакой справедливости, не испытывал такого энтузиазма, таких патетических чувств! «Сгустившийся сумрак не скроет могучей сосны, все так же неспешно по небу плывут облака». «Героя узнаешь в боренье с морскою волной». В этой дискуссии, вне всякого сомнения, решаются крупные, принципиальные проблемы, тут стоит вопрос, по какому пути, в каком направлении и под каким знаменем шагать!

Истинное, однако, незаметно, пока не обретет внешней формы, так что благородному порыву необходимо поскорее придать отчаяния и слезливости! Такая патетика быстренько охватила Юй Цюпин с ее приятелями, и повсюду зазвучали пылкие речи.

Они не могли не воздействовать на главного и прочих, ответственных и не очень, редакторов вечерней газеты города В. А всего глубже – на того, кто некогда выпустил в свет «Канадскую россыпь». Он трепетал в ужасе, у него разрывалось сердце, раскалывалась голова, он жаждал искупить вину. Начала «Вечерка» с туманных статеек, по которым трудно было понять, критикуют они или не критикуют Чжао Сяоцяна. Одна называлась «Канадская луна, говорят, круглее китайской…». Другая – «Кто захватит усадьбу помещика, получит в наследство и его кальян, и его жену». Ну к чему тут подкопаешься?

Любопытные вещи, однако, творятся в Поднебесной: сначала пылкость Чжу Шэньду, затем статеечки про луну да кальяны с наложницами… и вот уже в облике Чжао Сяоцяна вдруг обнаруживаются сомнительные черточки. И пошли пересуды по городу В. и в радиусе до четырехсот километров:

– Чжао Сяоцян не хочет есть палочками, а только ножами да вилками…

– Чжао Сяоцян требует, чтобы в семь утра бани уже прекращали работу…

– Чжао Сяоцян подводит жене глаза зеленью…

– Чжао Сяоцяна не устраивают иероглифы, подавай ему канадское письмо…

Даже вот до чего дошло:

– Чжао Сяоцян в Канаде имел любовницу и теперь собирается бросить жену, переехать в Канаду, он уже оформляет канадское гражданство…

– Любовница называет Чжао Сяоцяна в письмах dear – то есть дорогой…

И даже так:

– Чжао Сяоцян пытался провезти из-за границы сорок портативных акустических систем, но таможня конфисковала их…

– Чжао Сяоцян вез с собой из-за моря порнографию…

– На границе у Чжао Сяоцяна обнаружили новейшие американские противозачаточные средства!

Участливые друзья не считали за труд забежать между делом, но всегда кстати сообщить что-либо, письма слали простые и заказные, отбивали телеграммы, ежедневно по многу раз доносили, в своей, разумеется, интерпретации, до ушей супругов Чжао все, что ходит по городу. Все это изобилие подавалось сосредоточенными, возбужденными друзьями старательно, с подробностями и необычайно живо. Так что однажды Чжао Сяоцяну с женой даже пришла в голову мысль, а не сами ли придумали, сфабриковали, распространили и поспешили принести ему все это люди, уверяющие его в верности, выражающие свою преданность. Но от таких предположений пришлось быстренько отказаться: ведь если продолжать в этом духе, то не избегнуть вывода, что ходит к тебе всякий сброд, но всех же не выгонишь, ибо – на радость врагу, на горе другу – останешься в полном одиночестве.

И спустя час Чжао Сяоцян сказал жене:

– Плохо дело! Наши с тобой сомнения отдают чем-то болезненным. В Канаде в таких случаях обращаются к невропатологу или даже психоаналитику. Бывает, и таблетки глотают. А у нас в городе, говорят, в нервной клинике открыли психиатрическую консультацию, но через два месяца вновь прикрыли. Что же это, в самом-то деле? Будь это в Оттаве или Торонто…

Он еще не закончил фразы, как жена вспылила:

– Надоел ты мне! Тошно! Чертова Канада! Далась она тебе! Хватит! Три года ждала тебя, у нас тут то свет отключат, то воду, то тайфун песком да камнями барабанит по стеклам, а ты разгуливаешь по своей Канаде, диско отплясываешь…

Жена махнула рукой. Упал и разбился стакан.

Чжао Сяоцян совсем смешался, словно из его любимых золотых рыбок вдруг выросли морские черепахи. До него наконец дошло, что, как бы ни была доброжелательна жена, старавшаяся не верить сплетням о его канадском разврате, что-то, видимо, у нее в подсознании осело. Ах он преступник, тысячи смертей ему мало!

Одно влиятельное в городе В. лицо, у которого тоже побывал Чжу Шэньду, сделало по этому поводу ряд замечаний. Их, более или менее точно, повторили с нескольких трибун. Формулировки звучали осторожно и обтекаемо. Надо, в лозунгах времени возвестило лицо, «сплачиваться» с товарищами, позволившими себе кое-какие ошибочные публикации, но не вышедшими при этом за рамки нашей политической линии. Это хорошие товарищи, патриоты. Они же в конце концов возвратились! Хотя, и не возвращаясь, можно оставаться патриотом, разве множество китайцев иностранного подданства не друзья наши? Мы считаем, что сознание человека – это процесс изменений. Надо уметь ждать. Не месяц, так два. Не год – так два! Пролетариату ли бояться буржуазии? Востоку ли бояться Запада? Социализму – капитализма? Так что волноваться, полагаю, нечего. Мы сильны. У нас власть, армия! Надо чистить сознание и сплачиваться с товарищами. И даже с Цзян Цзинго. Пусть приедет, полюбуется на нас, а потом может опять уехать к себе на Тайвань, пожалуйста. Но нельзя допускать случайных срывов. Чем шире наша политика открывает двери в мир, тем четче должны мы представлять себе, до каких границ можно сплачиваться.

Осторожные и обтекаемые формулировки были доведены до каждой партгруппы, и всякий раз подчеркивалось: не надо волноваться, не надо волноваться, ни в коем случае, ни по какому поводу не надо волноваться… В искренности этих благих умиротворяющих призывов сомневаться не приходилось, и все же по какой-то труднообъяснимой логике они лишь накаляли атмосферу.

Сложнее всего оказалось тем, кто трудился в купальных сферах. К восьмидесятым годам XX века, надо вам заметить, подавляющее большинство китайских семей, даже и в крупных городах, купальных удобств в домах не имели. В некоторых квартирах, правда, уже существовали гигиенические комнаты с ванной, но горячая вода пока не подавалась, что, сами понимаете, лишало ванну всякого смысла. Мыться ходили в общественные бани. А поскольку бюджетные ассигнования оставались незначительными, с ростом населения обнаружилась нехватка бань, и ситуация создалась весьма напряженная. Бани закрывались все позднее и позднее, работали с семи утра до десяти вечера по пятнадцать часов в сутки. Когда же возникла, да еще обострилась, дискуссия между Чжу и Чжао, а потом еще стали поступать «осторожные и обтекаемые» указания, купальной отрасли пришлось делать выбор. К кому же «примазаться»? Три поколения семейства Чжу имели в банных сферах города В. такой же авторитет, как и легендарный Лу Бань среди кузнецов, плотников и каменщиков всех веков или Кафка среди начинающих молодых литераторов восьмидесятых годов. И как только разгорелся конфликт, одна баня, называвшаяся «Чисто и быстро», незамедлительно вывесила объявление:

«Наша баня вот уже десять лет придерживается вечернего купания, как того требуют широкие народные массы и привычки предков. Настоящим специально оповещаем, что мы не свернем на крутую тропку утреннего купания. Наш режим – с 4 часов 30 минут пополудни до 12 часов ночи».

В этом объявлении присутствовала прямота непосредственного отклика, так что простим описку «крутая» вместо «кривой». Вывесив объявление, управляющий баней «Чисто и быстро» почувствовал облегчение, словно ему удалось ловко и без особого для себя ущерба влезть в чужую драку или же собственными глазами увидеть, как опростоволосился занесшийся Чжао Сяоцян. (Правда, кто такой Чжао Сяоцян, управляющий и понятия не имел.) Его примеру тут же последовали другие заведения.

А у Ли Лили был приятель в загородной бане «Эпоха», и вот эта баня, не без воздействия Ли Лили, разумеется, решила отмежеваться от прочих и объявила:

«В связи с ростом уровня народного потребления и в целях осуществления модернизации купальной отрасли наша баня со следующей недели будет работать с 3 часов утра до 11 часов дня. После 11 часов прекращаем купание и начинаем торговать простоквашей, о чем и ставим в известность население».

Эту баню единодушно осудили, особенно братские заведения. И управляющий «Эпохой» сразу понял, насколько он опередил эпоху. У него имелись свои интересы. И письма с поддержкой. Но один представитель старшего поколения самолично позвонил Чжао Сяоцяну и за секунду ухитрился выпалить семь слов: «Баня „Эпоха“ ведет себя недостойно, обратите внимание». После чего повесил трубку. Чжао Сяоцян не знал, смеяться ему или плакать: ну что у него общего с баней «Эпоха»?

Однако и Чжао Сяоцяну пришлось столкнуться с проблемой: мыться или нет? И в какое время? Он, разумеется, патриот, чего никто, включая «влиятельное лицо», не отрицал, и все же затруднения с мытьем на родине заставили его с тоской вспомнить Канаду. Нет, он никоим образом не сомневается в четырех модернизациях, которые должны открыть широкие и ясные перспективы купальных удобств для каждого. И когда в каждый дом войдет соответствующее оборудование, у людей появится возможность без всяких дискуссий мыться в любое время – утром, днем, вечером, а если приспичит, то и ночью, прервав сон, и в ветреную погоду, чтобы смыть песок, и в жару, чтобы смыть пот, и по куче других поводов. Но что толку препираться о сроках купания сейчас, когда у него дома простого, даже отечественного, душа и того нет?!

И вот четырнадцатого февраля, когда город захлестывали пересуды, Чжао Сяоцян отправился в баню «Чисто и быстро» – в семь сорок пять вечера. Народу было навалом, он минут пятнадцать ждал, пока банщик подведет его к какой-то зловонной корзине, где он сбросит одежду, и погрузился в бассейн. Если человек грязен, что ему грязь воды? Грязная вода тоже смывает грязь с людей. Так что мытье завершил он с легким чувством удовлетворения. Казалось, с телом произошли какие-то эпохальные превращения. Выйдя из бани, купил у лоточника связку сладостей в виде маленьких тыквочек с начинкой из семечек и фасолевого пюре и пошел, уплетая лакомство и энергично втягивая в себя вечерний воздух, уже запахший весной, и ощущал себя обновленным как снаружи, так и изнутри.

А на следующее утро к нему прибежали с вопросом, в самом ли деле накануне он мылся вечером. Он подтвердил, и последовал новый вопрос: означает ли это перелом в его взглядах на купание? На это он отвечал, что всегда утверждал, утром можно купаться, но никогда не заявлял, будто купаться можно только утром, и тем более не связывал себя самого обязательством купаться лишь по утрам, а не вечерами или в какое-то иное время. Да он сроду не считал, что, кроме как утром, купаться вообще нельзя.

– Но ведь вы, – хитро сощурился спрашивающий, – из фракции раннекупальщиков. Это же ваши слова: купаться в основном следует по утрам. Раннее купание было вашим коньком, так теперь вы что же, отказываетесь от собственных концепций?

В вопросе, похоже, звучала издевка. И, слегка покраснев, Чжао Сяоцян заставил себя воскликнуть:

– Конечно, утром тоже можно купаться, что в том такого?

Произнеся это, он вдруг почувствовал, что его затягивает в глубину. Ловушка?

Вскоре позвонила Юй Цюпин и сладенько этак тянет:

– Это я, Юй. Многоуважаемый Чжу весьма рад. Нам стало известно, что вы предприняли практические шаги к исправлению своих ошибок и заблуждений. Одобряем, одобряем. Будет минутка, загляните к многоуважаемому Чжу, он изволил заметить, что встретит вас настоящим вином из провинции Нинся, настоянным на дерезе.

Горло сдавило, и Чжао ничего не смог ответить.

Вечером пятнадцатого февраля его отыскал вконец расстроенный Ли Лили.

– Поговаривают, что вы переменили курс. Не верю! Я тут сцепился, чуть в драку не полез. Не такой вы, говорю, человек… А вы что, в самом деле ходили вечером в баню «Чисто и быстро»? Не таитесь от меня!

Чжао Сяоцян почувствовал, что лучше ему не отвечать, а то нервы юнца не выдержат напряжения. Метафизику, понял он, одной лишь пропагандой диалектики не одолеть, нужны еще аминазиновые препараты. Он опустил голову и ничего не произнес.

Выражение его лица Ли Лили истолковал не совсем точно.

– Так это правда?! – со слезой в голосе воскликнул он. – Ах, как неразумно вы поступили! Да хоть тысячу вечеров проторчите в этой чертовой бане, они же вас все равно своим не признают. Боитесь прослыть еретиком? А ведь личность ценна тем, что не похожа на других! Зачем стачивать свои углы?

– А ты… в последнее время… мылся?

Уже задав вопрос, Чжао Сяоцян вдруг понял всю его нелепость. Сквозь стильный пестрый джемпер и бежевую трикотажную рубашку от Ли Лили шел такой дух, что каждому было ясно: в баню он уже давно не ходит.

Убито побрел прочь Ли Лили. А от информаторов по-прежнему отбоя не было. Притащили Чжао Сяоцяну один весьма влиятельный в их провинции журнал со статьей о том, что путь ко всемирному лежит лишь через национальное. Перед матерчатой обувью, писал журнал, пала Северная Америка, а отдельные китайцы не могут, видите ли, носить ничего, кроме кожаной, тогда как кожаная обувь пришла с Запада, где теперь в моде-то не она, а матерчатая, китайского образца, с круглыми или квадратными носами, на многослойной подошве. Нам ли с иностранцев обезьянничать?!

В статье приводился такой пример. Из Голливуда приехали в Китай покупать фильмы, просмотрели множество картин так называемой «новой волны» и ничего не выбрали. Ибо то, что в Китае кажется новым, для других уже устарело. Но под занавес показали им экранизацию старого традиционного спектакля «Мелкий чиновник седьмого ранга», и они отвалили за него полновесную монету.

Чем дольше читал Чжао Сяоцян, тем больше запутывался. Что же это, выходит, за статья? Просто факты излагает или осуждает низкопоклонство перед заграничным? Или же агитирует? Хочет, чтобы наши люди походили на иностранцев, или возмущается подражанием заморским вкусам?

Впрочем, достоверность информации вызывала у него сомнения. Ведь он три года прожил в Канаде, на месяц в США ездил – в Майами. Да, встречались ему американцы в матерчатых туфлях китайского типа, поскольку в Америке есть всякий народ и всякая обувь, каков человек, так он и обут. И йогой американцы занимаются, и гимнастикой «тайцзицюань», есть и такие, кто выбривает себе голову и идет в монахи, а кое-кто до сих пор развешивает фотографии этих вожаков «культурной революции» Кан Шэна да Чжан Чуньцяо, торгует левацкими брошюрками аж еще 70-х годов с бранью в адрес Линь Бяо и Конфуция. Так что, может, это и факт, будто китайская матерчатая обувь покорила Северную Америку, а может, просто бред чьей-нибудь дефективной головы.

Информаторы, правда, полагали, что статья подспудно метит в их куповедческие дебаты и, не называя имени Чжао Сяоцяна, критикует именно его. И как только это было произнесено: «критикует, не называя имени», у Чжао Сяоцяна волосы дыбом встали. Неужто в самом деле в него целят? Как же это можно выяснить? И попробуй тут оправдайся! Благодаря заботам добрых друзей все шире стали поговаривать, что критикуют-то именно его, хотя он что-то не припоминал, что позволял себе недооценивать матерчатые туфли или хэнаньский театр «Юйцзюй». Нет, поименная критика куда лучше, там все ясно: ругают – значит, ругают, нет – значит, нет.

И нескольких дней не прошло, как в другом периодическом издании всекитайского масштаба – журнале по здравоохранению – появилась новая статья с рассуждениями об образе жизни, в котором непременно должна присутствовать китайская специфика. Чжао Сяоцян сам, без подсказки, наткнулся на эту статью. Прочитал, и тревожно забилось сердце: опять, что ли, в него метят? Да приглушите же вы барабаны, к чему все это?!

Из дальней деревни пришло письмо от двоюродного брата:

«До сих пор, Сяоцян, тебе везло. Но не может же ветер всегда дуть в твои паруса? Споткнулся – не переживай. Это тоже полезно. Твой Цеце».

Чжао Сяоцян почувствовал, что попал в какую-то центрифугу, которая все ускоряет вращение, и он перестает принадлежать себе. Ну почему любая дискуссия, значительная ли, мелкая ли, непременно сводится к конфликтам между людьми, к интригам, к «грызне собак», от которой «вся пасть в шерсти»? Почему в таких дискуссиях всегда впадают в метафизику и абсолютизацию? И ведь ничего изменить нельзя. И не отвяжешься, будто накрепко приколотили тебя к этой дискуссии. Ну почему?

Спросил жену. Но откуда ей знать? Вот тут-то ему и сообщили: некто полагает, что утреннее купание тоже приемлемо. С парой бутылок циндаоского пива и цзинем свиных ушек примчался счастливый Ли Лили. Звонил телефон, поздравляли. А у Чжао Сяоцяна на душе было тяжко. И даже вечером, отходя ко сну после супружеских ласк, наша молодая пара продолжала обсуждать, что, мол, одному небу известно, куда еще заведет их дискуссия с Чжу Шэньду. Едва затронули эту тему, ему стало трудно дышать, заколотилось сердце, пропал голос, сдавило горло. Похоже, что это симптомы… О небо!

Может, завтра все образуется? Проспишься, как с похмелья, а небо ясное, воды чистые и все ушло прочь – и заискивающие рукопожатья, и дрязги, ссоры, распри! Завтра, завтра…