Текст книги "Избранное"

Автор книги: Ван Мэн

ГЛАВА ВТОРАЯ

Всю ночь мяукала кошка. Ее надсадные крики, порой жалобные, а временами злые и хищные, то вдруг замолкавшие, то усиливавшиеся, раздавались в ночной темноте. Мяуканье меньше всего напоминало зов любви, скорее, это был яростный призыв к схватке, к убийству, к смерти. Рука Цзинчжэнь дрогнула. Небольшая фарфоровая чашка с вином упала на пол и разбилась вдребезги.

Цзинчжэнь (в нынешней книге жильцов она записана под фамилией Чжоу и Цзян[15]15
  В Китае женщина после замужества, принимая фамилию мужа, оставляла и свою фамилию.


[Закрыть]), схватив веник, выбежала наружу и закричала, обратясь к стене, на которой сидело животное, едва различимое в свете звезд. Вдруг Цзинчжэнь стала пританцовывать и что-то насвистывать, словно ей уже удалось схватить пятнистую тварь с зелеными глазами и тугим брюхом. Ей кажется, что ручкой веника она бьет по брюху бесстыжее и коварное создание, истинное воплощение нечистой силы, пока из тела животного не брызнула кровь. Чувствуя, что задыхается от напряжения, женщина медленно возвратилась в дом. Ее восьмилетний племянник Ни Цзао и его девятилетняя сестра Ни Пин широко раскрытыми глазами уставились на тетю. Женщина взглянула на них влюбленными глазами и громко расхохоталась.

– В последние дни нашей семье сильно не везет. Видно, накликала на нас беду та мертвая кошка. Вот я и отгоняла злой дух. Только я одна могу его отвадить!

Дети онемело стояли, моргая глазами. Они ничего не поняли.

– Ну да ладно! – проговорила тетя. – Хватит об этом. Давайте лучше разучим песенку. – Она прокашлялась, прочищая горло, сплюнула, глубоко вздохнула и попробовала голос. Он звучал чисто. Тетя запела, старательно выговаривая слова:

 
Ветерок набежал,
Облака заметались по небу,
Многоцветье трав тра-та-та,
Вот так, тра-та-та…
 

Она забыла слова песни, и вместо слов появилось это «тра-та-та», будто речь шла о чем-то вполне понятном и известном.

 
Заснули говорящие деревья,
Заснули поющие птицы.
А ивы качались,
На ветру трепетали.
 

Во время пения у тети, по-видимому, защипало в носу, потому что она вдруг громко чихнула, причем сделала это с таким ожесточением, что все ее тело вздрогнуло и затряслось. Дети расхохотались.

Мать позвала детей спать. Цзинчжэнь (она же госпожа Чжоу и Цзян) стала стелить себе постель. На ум вдруг пришли строки из поэмы Бо Цзюйи «Песнь о вечной печали»[16]16
  Бо Цзюйи (772–846) – знаменитый поэт танской эпохи; «Песнь о вечной печали» («Песнь о бесконечной тоске») – его поэма о красавице Ян, любимой наложнице императора Сюаньцзуна.


[Закрыть]:

 
Вот и девочке Янов приходит пора
Встретить юность свою.
В тайне женских покоев растили дитя,
От нескромного взора укрыв.
И однажды избрали прелестную Ян
Самому государю служить.
Тра-та-та, тра-та-та…
Опершись на прислужниц, она поднялась —
О, бессильная нежность сама!
И тогда-то впервые пролился над ней
Государевых милостей дождь…[17]17
  Перевод Л. З. Эйдлина.


[Закрыть]
 

Цзинчжэнь продолжала читать стихи, когда снова раздалось кошачье мяуканье, которое долетало до дома какими-то странными волнами, то взмывая вверх, то падая вниз. За ним послышалось фырканье и звуки схватки. Цзинчжэнь подумала, что надо было бы снова выйти, но почувствовала, что ее конечности будто налились свинцом, едва она коснулась постели, а тело словно прибили к деревянной крестовине. Она не могла не только двинуться с места, но даже просто пошевелиться… «Ханьский владыка, красавиц любя, покорившую страны искал…» Ясно, что здесь идет речь о Танском Минхуане[18]18
  Император Сюаньцзун (712–756), истории любви которого к наложнице Ян Гуйфэй посвящена поэма Бо Цзюйи.


[Закрыть], но при чем тогда здесь «Ханьский владыка»?..[19]19
  Здесь подразумевается история красавицы Ван Чжаоцзюнь, отданной Ханьским владыкой (206–220 гг. до н. э.) иноземному хану.


[Закрыть] Мяу-мяу! Фыр-фыр!..

Она не знала, как долго спала: может быть, час, а может, всего минуту. Ее снова разбудил кошачий визг, и она в страхе раскрыла глаза. Откуда такое количество кошек? Кошачий митинг! Кошачье наваждение! Целая кошачья рать рвется к ней в дом. Мяуканье долгое и краткое, визгливое и хриплое, тоскливое и наглое. Когти тысяч и тысяч кошек тянутся к ее лицу, рвут ее душу. А в это время где-то на чердаке раздается другой шум, почти грохот, словно там, под потолком, мчится конное воинство, рушится земля, перевертываются моря… Это бесчинствуют крысы и мыши. Их омерзительный писк еще противнее, чем кошачье мяуканье. Когда слушаешь эти звуки, тебе кажется, что все мерзкие твари неистовствуют где-то рядом, они копошатся в твоей голове, они прыгают на «солнечной точке»[20]20
  Одна из точек китайской иглотерапии, находится возле височной впадины.


[Закрыть]. Сегодня у этих созданий наверняка какой-то веселый праздник. Может быть, они переселяются на новое место жительства или справляют свадьбу? Цзинчжэнь не радует это крысиное веселье. Ее сердце начинает сжиматься, оно бьется как в конвульсиях, будто чья-то ледяная лапа сатанинской хваткой впивается ей в позвоночник. Она никак не может вырваться, выпрямить свое тело, она превращается в комок мертвой плоти. Оглушенная кошачьим мяуканьем и визгом крыс, она пытается не обращать на них внимания, но ей так и не удается избавиться от докучливых звуков. В разгар борьбы она вдруг возле уха слышит чье-то свистящее хихиканье. Кто-то неизвестный, трижды хохотнув, дует ей в висок. Она вскрикивает и широко раскрывает глаза. Ее лицо залито слезами, тело покрыто холодной испариной. Неужели я только что умирала? Ну да, я наверняка сейчас была в аду! Не иначе нечистая сила меня во сне навестила. Надо повернуться на другой бок, успокаивает она себя.

Цзинчжэнь повернулась. Перед глазами неясно мелькнула женская фигура в белом, бесплотная, неосязаемая, одинокая. Цзинчжэнь, собрав все свои силы, произнесла слова стиха из «сказа под барабан»[21]21
  Вид песенно-повествовательного творчества, речитатив, исполняемый под аккомпанемент небольшого барабана.


[Закрыть]:

 
Прогоню я желтую иволгу,
Пусть на ветке она не кричит.
Своим криком тревожит мой сон.
Не смогу дойти до Ляоси…[22]22
  В название входит иероглиф «си» (запад). По поверьям, на западе находилась страна мертвых.


[Закрыть]
 

Цзинчжэнь знала наизусть множество стихов, песен и арий из разных опер и пьес, но для домашних все они назывались «сказом под барабан».

Короткие пятисложные стихи с некоторых пор стали своего рода заклятием, которое любила повторять Цзинчжэнь. Она читала стихи вслух один за другим или произносила про себя, полушепотом, а порой распевала, намеренно растягивая слова, сопровождая их деревенскими речевыми оборотами. Ее никто не учил, она разучивала стихи сама. В ее исполнении звучали и «свободные мотивы» вроде народной песенки «Маленький кочан капусты» или арии из пьески, исполнявшейся под аккомпанемент деревянных колотушек-банцзы[23]23
  Деревянные брусочки наподобие кастаньет, под аккомпанемент которых исполняется произведение сказового жанра.


[Закрыть], вроде «Девятой девицы Ду». Слова о желтой иволге приводили душу в смятение. Когда она пела эту песню, ее сердце пронзала острая боль, которая, казалось, не давала ей жить дальше, ее начинала бить судорога, будто она заболела легочным недугом. Ее знобило, бросало в жар, она чувствовала во всем теле невероятную слабость и холодную пустоту. В эти минуты ей хотелось разрыдаться или, наоборот, ее вдруг начинал душить смех. Чаще она погружалась в горькие думы, а на ее лице блуждала слабая улыбка. Порой из груди вырывался глубокий стон. И, только спев несколько раз (а может быть, десятки раз) песню об иволге, пролив море горьких слез, Цзинчжэнь наконец приходила в себя и чувствовала, что она обрела освобождение и уверенность в жизни. Она снова вспоминала слова песни: «Своим криком тревожит мой сон…» Издавна и по сей день женская доля похожа на бесконечный тревожный сон! Интересно, добрался ли ты до Ляоси?

Этой ночью Цзинчжэнь повторяла песню об иволге бесконечное количество раз, словно пыталась отогнать назойливую птицу прочь… Мяуканье и мышиная возня стихли, и Цзинчжэнь наконец услышала шуршанье листьев, падавших на землю, и треск ветвей, сломанных порывами ветра. Где-то прозвучал тягучий гудок поезда и послышался стук колес, сначала громкий, а затем постепенно стихающий где-то вдали. Прошло пять, шесть минут, но она, к своему удивлению, все еще продолжала слышать эти мерные звуки: тук-тук, тук-тук! Как странно, поезда давно нет, а стук колес все еще слышится. Неужели поезд такой длинный? Почему он не уходит, почему продолжает громыхать каждым пустым вагоном?.. Тук-тук, тук-тук! Кроме стука поезда, Цзинчжэнь больше уже ничего не слышит…

Цзинчжэнь просыпается, когда на дворе уже совсем рассвело, и принимается застилать постель. Свою работу она делает серьезно, сосредоточенно, будто собирается в долгий путь по очень важному делу. Потом она наливает теплой воды в эмалированный таз, украшенный оловянной заплатой, которую сама когда-то посадила, ставит таз на старую деревянную подставку апельсинового цвета и долго умывается, поминутно опуская в воду дырявое полотенце, некогда белое, но давно уже посеревшее от ветхости. Когда тряпка пропитывается влагой, Цзинчжэнь с усилием втирает в нее мыло, сваренное на свином жире, намыливает до тех пор, пока на тряпке не появляется тонкий слой пены. Вода в тазике делается мутной еще до того, как Цзинчжэнь приступает к умыванию. Скользким от мыла полотенцем она не просто с силой, а прямо-таки исступленно трет лицо. При этом ноздрями она издает странные фыркающие звуки, словно в это мгновенье кто-то ей зажал нос и рот одновременно. Чтобы не задохнуться, она бешено сопротивляется, ее дыхательные органы бурно протестуют против насилия. Закончив омовение, Цзинчжэнь вновь опускает полотенце в таз и начинает отстирывать его, отчего вода в посудине еще больше мутнеет. Но ей кажется этого мало. Куском мыла она трет полотенце вновь, трет несколько раз, пока вода не становится совсем мутной, почти черной. Но зато лицо Цзинчжэнь теперь ослепительно белое. Чем грязнее вода, тем довольнее и радостнее чувствует себя Цзинчжэнь, потому что изменение цвета воды в тазу свидетельствует об успешном завершении ее омовения. И все же она не успокаивается, она моется еще раз.

Ни Цзао давно уже знает, что во время ритуала омовения беспокоить тетку никому нельзя. И хотя тетя нежно любит племянника, в эти минуты он старается ей не мешать, а уходит куда-нибудь подальше, потому что тетя пребывает сейчас в том состоянии, которое вызывает у домашних трепет. В эти минуты она способна, ни с чем не считаясь, смести всех и вся на своем пути. С возрастом Ни Цзао часто не без грусти задумывался, что стоит за тетиным ритуалом.

Утренний туалет подходит к концу. Тетя вытаскивает квадратную табуретку и ставит ее перед удлиненным столиком, покрытым когда-то белым лаком, но лак от времени давно потрескался и отпал, из-за чего на поверхности стола образовались шершавые пятна. Табуретка стоит ровно, на определенном расстоянии от столика. Тетя усаживается и придвигает к себе шкатулку для гребней и расчесок. Шкатулка в свое время имела лиловато-красный цвет, но краски успели потемнеть, а в отдельных местах казались совсем черными или бурыми. На столике кое-где появились пятна, словно отметины оспы. Подняв крышку, она достает овальное зеркальце и удобно прилаживает его на крышке. Она тянет за небольшую медную ручку, сделанную в форме сердцевидного листика, и выдвигает два ящичка, расположенные в левом верхнем углу шкатулки. В них лежат расческа, гребень, пудреница, дешевая помада, крем для губ и лица, а также порванная сетка для волос и несколько заколок разной величины и фасонов. От ящичка исходит сладковатый аромат. В правой части шкатулки находится небольшая дверца. Открыв ее, тетя достает черную коробку, в которой лежит блюдце с набухшими от воды стружками. Выдвинутые ящички встают на свои места, а дверца снова закрывается. Тетя разглядывает себя в старое зеркало, усеянное пятнышками, но все еще сохраняющее ровную поверхность, что позволяет без особого труда увидеть в нем отражение. Из зеркала на нее смотрит удлиненное, похожее на мужское лицо, обтянутое желтой кожей. Самой красивой частью лица, конечно, являются умные задумчивые глаза с черными блестящими зрачками. В глубине глаз скрыты тоска, рано познанная печаль и одержимость. Прекрасны ее черные волосы, очень густые и мягкие. Сама тетя уверена, что ее волосы гораздо тоньше, чем у других женщин. У тети очень высокие скулы, квадратный подбородок, крупный, может быть, даже излишне крупный нос, который ей самой очень не нравится. Тетя считает, что внешность у нее несчастливая, она таит в себе следы горя, которое сопровождает ее всю жизнь. Возможно даже, что лицо является причиной всех ее бед. Она внимательно рассматривает его, испытывая к нему неприязнь, смешанную с симпатией. Но больше всего она чувствует сейчас усталость. Она много раз вглядывается в это хорошо знакомое ей лицо, но не видит в нем того, что надеется увидеть.

Цзинчжэнь принимается расчесывать волосы. За целый день лишь в эти короткие мгновенья она ощущает в себе таинственный приток энергии, побуждающей ее к каким-то лихорадочным действиям. Она чувствует, что пульс учащается, ей вдруг становится жарко, хочется плакать, а порой кажется, что она теряет сознание. Что-то неудержимо толкает ее на нелепый, необъяснимый поступок. В эти минуты она готова покончить с собой. И вдруг ее лицо искажается злой усмешкой. Смочив ладонь водой, она кладет на нее крем и наносит его на лицо, а потом обеими руками начинает похлопывать. Ей кажется, что она постукивает по лицу совсем легонько, но шлепки получаются довольно громкие – шлеп, шлеп! С каждым разом звуки усиливаются. Ни Цзао, услышав их, пугается. Мальчику кажется, что тетя избивает себя. Пошлепав себя по лицу, она достает пудреницу – круглую картонную коробочку, на крышке которой изображен портрет «модной красотки». Чтобы открыть плотно закрытую крышку, надо приложить немалые усилия. Из коробки извлекается мягкая розовая пуховка. И в солнечном луче, который в этот момент проникает в комнату сквозь дверную щель, появляются крохотные пылинки. Легкие, эфемерные, они плавают и кружатся в воздухе. Выражение лица Цзинчжэнь сосредоточенное и торжественное, но даже в эти мгновения с него не сходит печать невыразимого горя. Она опускает пуховку в пудреницу и, приложив к лицу, легонько проводит по коже. Мягкое, нежное прикосновение подушечки ей очень приятно. Это едва ли не единственное тепло и нежность, которые дарит ей судьба. В эти мгновения ей кажется, что кожа лица еще окончательно не огрубела, в отличие от сердца, которое уже давно превратилось в камень. К счастью, лицо еще остается живым и мягким. На глаза у женщины навертываются слезы. Блестящие глаза ее сейчас еще более прекрасны и печальны. Тетя начинает хлопать, мять, разглаживать лицо. Дешевая пудра с большой примесью свинца превращает его в белую маску. «Белый грим» – так Ни Цзао, его сестра, мать и бабушка называют неестественное лицо Цзинчжэнь. «Чем сейчас занимается наша тетя?» – «Накладывает белый грим!» Когда кто-то говорит об этом, даже маленький Ни Цзао делает гримасу, изображая роковую неизбежность.

Белый грим нанесен на лицо как положено. Теперь очередь за румянами и губной помадой. Впрочем, можно усомниться в том, что коробочка из-под румян и тюбик от помады содержат хотя бы немного косметики. Даже если Цзинчжэнь удается выскрести остатки снадобий со дна и положить на лицо, оно вряд ли становится от этого ярче. Когда Цзинчжэнь касается помадой губ, мышцы и кожа на лице возле скул вдруг начинают легонько подергиваться, будто эти места свело судорогой. С уст женщины срывается презрительный смех.

Глядя в зеркало, она видит на своем лице беспомощность, отчаяние, тоску и безнадежность. И снова раздается презрительный смех… А, ты хочешь свести со мной счеты? Хочешь, чтобы я попала в твой капкан? А может быть, ты намереваешься содрать с меня кожу, выдернуть жилы, высосать кровь, сожрать мою плоть?

Ее взгляд, вначале почти неподвижный, начинает метаться из стороны в сторону. Тьфу! Плевок летит прямо в зеркало. Злость и ненависть, отчаяние и гнев, скопившиеся в груди, вырываются наружу.

Цзинчжэнь начинает шептать бессвязные фразы. «У тебя злое сердце, хищная хватка! Да, да! Кто ты есть? Ты – злодейка, ты – ничтожная тварь. Тебе мало оторвать башку! Не жди пощады, как меня ни упрашивай – пощады не дождешься… В небе высоком ветер гудит, обезьяна скорбно кричит, печаль повсюду царит. Деревья падают наземь, наступила пора расставанья – со смертью уходит жизнь. Я сделаю из тебя мясное крошево! Изрублю и тебя и других – хороших, дурных; никого не оставлю в живых: ни кур, ни собак! Эх, была ни была! Чем ждать, когда кто-то убьет меня, лучше я сама расправлюсь с тобой!.. Месть благородного человека справедлива даже спустя десять лет. Если в ад я сама не спущусь, кто пойдет туда вместо меня? Лишь со смертью узнаешь ты, что все сущее – пустота! Разве мне так легко?..» «Ученик, ароматом книг надышавшись, познал высокие правила жизни… Верность его велика, долго длится она в роду; Книга песен и Книга преданий[24]24
  «Книга песен» («Ши цзин») – собрание древних песен и гимнов (XI–VII вв. до н. э.) и «Книга истории» («Шу цзин») – по преданию, составлена и обработана Конфуцием (551–479 до н. э.) – принадлежат конфуцианскому классическому «Тринадцатикнижию», собранию почитаемых ортодоксальной традицией книг.


[Закрыть] – живы в веках они! И опять новый год наступает. Зелень трав, повсюду разлит аромат… Раздается грохот хлопушек, возвещая года конец». «Кроме любви супругов, в жизни все остальное – пустое. Умереть от голода – мелочь; потерять целомудрие – страшно! В жизни женщины главное – целомудрие, верность… О, как красива она: обликом краше рыбки в пучине, дикого гуся в поднебесье; ликом своим способна она пристыдить луну и цветы… Ба, ба, ба! Распустился белый пион, потом распустился пунцовый. Цветы заалели вокруг. О, как небо прекрасно, прелестны весенние краски! Тысячи птах щебечут, поют! Но весной мое сердце не ликует вместе с цветами… В частичке воспоминаний содержится горечи капля. Пучок из трав сплети, я в клюве кольцо принесу[25]25
  Имеются в виду две разных легенды: о старике, который пучком травы отогнал врагов, и о птице, которая принесла ему четыре нефритовых кольца.


[Закрыть]. Прилетела я в этот мир, чтобы тебе отплатить за все! О, как хорошо здесь вокруг, в этот день роковой… В какой дом и какую семью пришли ныне благо и радость?.. У обиды есть начало свое, как у долга – хозяин. Всю оставшуюся жизнь ветер с дождем тебя будет сечь. И будешь ты один как перст, и некуда будет приткнуться тебе!..»

Выражение лица Цзинчжэнь в такие минуты непрестанно менялось: гримаса боли уступала место жалости, скорби, отсвет холодной жестокости сменялся задумчивостью и отрешенностью. Ее охватывало все большее возбуждение, беседа с зеркалом становилась все горячей. Она напрягалась, будто преодолевая какое-то сопротивление, подавалась вперед, на губах появлялась пена. Ни Цзао знал, если в этот момент он подойдет к тете, плевок полетит прямо в него. И все в доме знали об этом и старались уйти подальше.

Цзинчжэнь, хлопнув рукой по столу, сплевывает на пол липкий сгусток слюны. С уст срывается проклятье: «Бесстыжее животное в человечьем обличье, ты хочешь осквернить мою вдовью честь! У тебя душа скорпиона или змеи. В тебе таятся все пять ядов. Не моргнув глазом ты способна погубить человека – убиваешь без крови. Кого угодно ты можешь сжечь, поджарить, сварить… Ну иди же сюда, иди же! Померься силой со мной! Вон оружие – нож, он войдет чистый, а выйдет наружу красным от крови. Примени свои дьявольские уловки, которыми пользовались твои собачьи предки! Что ж ты медлишь? Боишься? Потому что ты жалкая тварь, отродье потаскухи. Ты гулящая баба, которую провозят по улицам на деревянном осле. Ты старая рухлядь, кусок мертвечины! Ты мерзкая погань, от тебя несет нечеловеческим смрадом. Ты подлая тварь без стыда и без совести, в тебе нет ни долга, ни человечности, ни верности, ни почтительности к старшим. Ты вонючая падаль, бандитка! Я выпущу в тебя тысячи стрел, растерзаю на куски. Чтоб тебя раздавила машина, чтоб тебя поразил гром, чтоб на шее твоей вскочил чирей, чтоб пупок у тебя загноился! Я высосу твой мозг – и ты подохнешь жалкой смертью, и негде будет похоронить твое тело, уродина!»

Ее голос звучал не слишком громко, словно она вполне владела собой, хорошо сознавая, что говорит. Голос был обычен, интонации спокойны. Так бывает, когда люди говорят сами с собой. На самом же деле ее поведение, выражение лица – все это было за гранью разума. Сейчас она погрузилась в мрак безумия, забыв о том, кто она и где находится. Всякого, кто мог увидеть Цзинчжэнь в таком состоянии, охватил бы ужас.

Постепенно она приходила в себя и успокаивалась. Безумное бормотанье и вскрики, в которых слышалась ее давняя боль и страданье, стихали. Лишь на столике, на шкатулке, на полу возле ног и на отворотах одежды оставались пятна уже успевшей высохнуть слюны. Цзинчжэнь в последний раз окунала в остывшую мутную воду полотенце, когда-то бывшее белым, и принималась вытирать лицо. Теперь наступал черед удаления ранее нанесенных румян. Цзинчжэнь хорошо знала, что этим заканчивается каждодневная косметическая процедура. Румяна и помада потеряли с нею таинственную связь, и ее последнее прикосновение к ним всего-навсего ритуал из забвения, церемония погребения. Для пользования ими у нее уже нет ни права, ни основания. Она смывает слой белого грима, и на лице снова проступает восковая желтизна.

Теперь она принимается за свою прическу. Сначала она смачивает щетку из черной свиной щетины в воде, настоянной на стружке. От этого клейкого настоя, пахнущего смолой, волосы делаются блестящими и немного липкими, после чего она проводит по ним гребнем с редкими зубьями, рассекая массу волос на отдельные пряди. Красной шпилькой она разделяет волосы посредине головы, делая пробор, а потом расчесывает гребнем с мелкими зубьями. Волосы ложатся послушно, будто приклеенные к коже головы. Остается лишь покрыть их старой порванной сеткой. Поворачивая зеркало вправо и влево, Цзинчжэнь начинает закручивать кончики прядей, делая из них локоны, напоминающие миниатюрные листья банана. Закончив сложную процедуру, она снова неотрывно смотрит в зеркало и ощупью находит несколько заколок, которые оказываются у нее во рту. Сейчас она держит зеркало так, чтобы увидеть свои банановые завитушки, для чего наклоняет его сначала в одну, потом в другую сторону. В зеркале, что перед ее глазами, она видит прическу, отраженную в другом зеркале. Цзинчжэнь вынимает изо рта одну заколку за другой и всовывает их в нужные места, чтобы закрепить прическу. Она уже не разговаривает сама с собой и не жестикулирует, но на лице появляется блуждающая улыбка. Цзинчжэнь глубоко вздыхает, с шумом выпуская из ноздрей воздух. Странная улыбка и вздохи повергают окружающих в не меньший трепет, чем заклинания, ее беседа с собой и брызганье слюной.

Таков ежедневный ритуал Цзинчжэнь, похожий на обязательную молитву верующего или на исступленные корчи шамана. Она выполняет его строго и серьезно, повторяя во всех мелочах, изо дня в день, кроме тех случаев, когда чувствует недомогание. Этот стойкий обряд длится около часа, а иногда и больше.

В этом году ей исполнилось тридцать четыре года, если «пустой год»[26]26
  В старом Китае возраст исчислялся не с момента рождения, а со времени зачатия, промежуток времени до рождения назывался пустым годом.


[Закрыть] не учитывать. Она вышла замуж в восемнадцать лет, а через год уже овдовела. Но это свое положение она называла вовсе не «вдовством», а «соблюдением верности». С тех пор как Цзинчжэнь приняла обет верности мужу, она исполняла единственный в своем роде ритуал, неукоснительно, каждый день во время утреннего туалета…

Дни бежали чередой, месяцы слагались в годы.