Текст книги "Избранное"

Автор книги: Ван Мэн

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Наступил 1943 год. Тридцать второй год Республики или год гуйвэй по лунному календарю, каждый его встретил по-своему, в том числе и обитатели известного дома. В декабре Нанкинское правительство Ван Цзинвэя опубликовало декрет об объявлении войны Англии и США. И хотя этот акт, вернее, фарс марионеток не имел ровно никакого значения, он вызвал волнение среди той части китайского населения, которая проживала в оккупированных районах. Люди еще больше почувствовали всю сложность жизни, напряженность атмосферы.

Наверное, поэтому тридцатый день декабря, когда обычно проходят подношения богу богатства, привлек особое внимание всех горожан. В этот день в три часа с небольшим после полудня Цзинчжэнь обратилась к «почтенному богу богатства», изображенному в красно-зеленых тонах (впрочем, краски почти стерлись), с просьбой удостоить дом своим присутствием и, преисполненная большим почтением к божеству, повесила его изображение на стену, сделав несколько глубоких поклонов. Понятно, что она молила бога о том, чтобы в будущем году он принес им побольше оладий с мясной начинкой, дал возможность полакомиться бараньей головой, чтобы у нее, Цзинчжэнь, были всегда в достатке сигареты и вино. Ни Пин и Ни Цзао, услышав мольбы тети, никак не могли взять в толк, как это игрушечный бог сможет помочь им разбогатеть. Их одолевали сомнения, но на всякий случай они тоже отвесили богу поклоны (разве трудно?), к тому же, кто знает, может быть, в этот праздник бог и впрямь поможет рассеять все их злоключения и беды, о которых с такой горечью и болью рассказывал отец. Вот только лицо у бога очень странное, какое-то непонятное, а одежда в беспорядке… Все же, может, он чем-то подсобит? А что, если ему не поклониться? Накажет или нет? Хорошо, если он не сделает ничего дурного. Детям кажется, что кланяться богу богатства – дело веселое и занятное.

Пожалуй, прохладнее всего к визиту бога богатства – Цайшэня относится бабушка, а ведь она клала ему поклоны, почитай, лет сорок, а то и побольше. Но за все эти годы никаких чудес она от него так и не дождалась, скорее наоборот: жизнь день ото дня становилась все горше. Вот и сейчас, год уже подошел к концу, а что толку? Кругом кричат о богатстве, а на деле становится все хуже. После визита деревенских Чжан Чжиэня и Ли Ляньцзя бабушка еще больше помрачнела.

Никаких надежд!.. А тут еще зять. Дочь твердит, что он встал на верный путь, он-де исправился. Навряд ли! Никогда она не поверит в его исправление. Ни Учэн – это их беда. Он сущее чудовище, выродок! Он хуже туфэя, так как тот берет с людей только выкуп. Разбойники жили в темных лесах испокон веков. И ничего!.. Но кто же тогда Ни Учэн?

Раздается стук в ворота. Это ребятишки из бедных семей «продают» изображение бога богатства Цайшэня. Они громко кричат: «Дарим бога богатства!» Ни Цзао отвечает: «У нас уже он есть, нам не нужно!» Бабушка тревожится и перебивает внука: «Что тебя дернуло сказать, будто нам не нужен Цайшэнь? Ты что, не хочешь, чтобы он пришел к нам в гости? Не хочешь его почтить? Думаешь, он станет заботиться о тех, кто его прогнал, проявит к ним свою милость?» Бабушка старается растолковать внуку: если в следующий раз снова придут с богом Цайшэнем, не смей от него отказываться и прояви вежливость. Скажи людям: «Пожалуйте в дом!» Тогда бог Цайшэнь ничего худого не заподозрит и не прогневается. Смотри впредь не оплошай! Противный этот Цайшэнь: сам никаких чудес не показывает, а его даже словом не обидь!

В этот день богу преподносятся постные пельмени, которые специально делаются по этому случаю, а возле алтаря, где покоятся духи предков, зажигаются благовонные палочки. Все предки принадлежат семье Цзян, предки семьи Ни куда-то исчезли – ни одной их таблицы на месте не сохранилось.

«Духи-хозяева»[135]135
  Духи предков считались хозяевами очага, их имена записывались на поминальных таблицах, которые хранились в доме и которым поклонялись.


[Закрыть] располагаются в нескольких неглубоких продолговатых ящичках красно-бурого цвета, напоминающих цветом коробку для расчесок, принадлежащую Цзинчжэнь. Ящички притягивают Ни Цзао своей таинственностью. Неужели души предков, что ушли на небеса, сейчас хранятся в этих небольших шкатулках? Интересно, какие они, эти души? Небось седовласые, с белыми бородами. А одеты наверняка как Конфуций. Интересно, что могут они принести своим потомкам? А есть ли у них вообще какая-то сила? Мальчику очень хочется открыть деревянные ящички, но он не решается это сделать.

– Сейчас как раз такое время, когда все духи спускаются на землю, все до единого! – объясняет бабушка внуку и внучке, а сама возжигает благовония и кладет богам поклоны.

Неужели кругом на небе летают разные духи и души людей?.. Холодная, мрачная высь, пустынная и безграничная, несет в себе тайну. Интересно, а что скрывается в густом дыме, который валит из печки, в сигаретном дыму или в тех легких облачках, что остаются после разрывов хлопушек? Неужели в них что-то есть? Наверное, повсюду скрыты надежды, почтительный страх или предупреждение! Мальчик чувствует сейчас свою значительность и важность. Он впервые по-настоящему понял, что необходимо встречать Новый год; понял, почему люди так волнуются перед каждым Новым годом, почему они в него верят… Во дворе разбросаны пучки конопляной соломы, которая громко хрустит под ногами. Это называется «наступить и порушить». Со всех сторон доносится веселая канонада хлопушек и трескотня петард. От очага исходит вкусный мясной дух. По случаю новогоднего праздника домашние купили фунт мяса, и сейчас оно тушится в кастрюле вместе с перцем, соей и бадьяном. В тех семьях, где живут скромно и где мясные запахи людям в диковинку, аромат тушеного мяса пьянит, словно вино. Душа от него улетает куда-то ввысь. Женщины приобрели еще немного мяса для фарша, и сейчас стараются обе: Цзинчжэнь и Цзинъи. В этот вечер, тридцатого, они оглушительно стучат ножами, пока мясо не превращается в мелкое крошево, а потом в кашицу; затем женщины с шумом принимаются рубить овощи. Оглушительный стук ножей слышится из-за каждой стены. Везде сейчас готовят мясную начинку.

– В канун года рубить мясной фарш – это значит расправляться с недостойным и мелким человеком, – объясняет тетя.

Как забавно! Оказывается, существуют мелкие человечки, из которых под Новый год готовят мясное крошево! Забавно, что стук ножей, которыми их рубят на мелкие части, гораздо громче, чем треск петард.

А как же в следующем году? Выходит, что в канун Нового года их снова придется рубить? Значит, эти человечки снова появятся на свет? Но, если их крошат в каждом доме, получается, что они вроде как бы живут в каждой семье? До чего же много этих мелких людишек! Из северного домика через ходящую ходуном решетку окна протягивается шнур с лампой, и двор заливает яркий свет, отчего ночная пустота неба кажется еще более зловещей. От облаков, плывущих по темному небу, исходит мерцание. Кажется, что там, в бескрайней высоте, блуждают чьи-то тени. Может быть, это тени все тех же многочисленных духов.

Ни Учэн сегодня чувствует необычайную легкость и раскованность. Ему хочется петь. Прокашлявшись, он начинает пробовать голос. Спев две строки из арии Юэ Фэя на мотив «Вся река покраснела», он вдруг обрывает песню и зовет к себе Ни Пин и Ни Цзао.

– Сейчас я научу вас петь новогодние частушки, которые поются в наших краях. – Он снова прочищает горло.

 
Вот приходит Новый год.
Дарим богу очага сахарную тыкву.
Молодая девица ждет цветов душистых,
Парень хочет получить громкие хлопушки,
Шапку новую себе хочет справить старец,
А старуха – та обмотки, чтобы ноги пеленать.
 

Частушки очень неинтересные, да и поет их отец как-то бестолково: «южный мотив переиначивается на северный лад». Кончил петь, а дети никак не реагируют. Отец растерялся от неожиданности. Но скоро он забывает про детей и берет иностранную книгу. Почитал – бросил, не идет в голову. Он подходит к жене: «Хочу по случаю Нового года поклониться теще и твоей сестре». Счастливая Цзинъи поражена таким проявлением мужниных чувств. Она спешит сообщить новость матери и сестре. «Нынче пускай не приходит! – отвечают те. – Поговорим потом, первого числа, – после пельменей!» Ответ женщин очень огорчил Цзинъи. Ни Пин, которая пришла вместе с матерью, стоит рядом, тараща на бабушку и тетю глазенки. Вдруг она говорит:

– Стоит только папе и маме помириться, вы сразу же делаетесь недовольны!

От неожиданности все теряют дар речи. Молчание длится минуты три, а потом на девочку сыплются проклятия и угрозы. Все три женщины отчитывают ее так яростно, что девочка не выдерживает. Ее лицо приобретает землистый оттенок, зрачки закатываются, так что в глазах видны лишь белки. Ни Цзао, наблюдающий лишь часть этой сцены и особенно не прислушивающийся к ссоре, страшно перепуган, сердце так и колотится в груди. Как же так! Ведь сейчас наступило как раз то время, когда на землю спускаются все духи, которые должны проявить свою чудесную силу. Они слышат все, что говорят люди… А что такого сделала Ни Пин? Разве она сказала что-то дурное, неприличное? Чем она вызвала такой гнев и осуждение взрослых?

Ни Пин с лицом землистого цвета по-прежнему вращала глазами, но на нее уже никто не обращал внимания.

Фарш нарублен, мясо сварилось, пучки конопляной соломы от прикосновения ног уже не хрустят. Все успели по нескольку раз проявить свое почтение к богу богатства и к предкам – «духам-хозяевам». Кажется, сказаны все благие пожелания, которые надо было сказать с самого начала, и даже те слова, которые поначалу не надеялись произнести. Прошла полночь, глаза у всех стали слипаться – «верхнее веко с нижним вступило в жестокую схватку». Наступила пора спать.

И вдруг в этот момент послышалось рыдание Ни Пин. Меньше всего оно походило на плач ребенка. Это был душераздирающий, исступленный крик взрослого человека, в котором слышались боль, отчаяние. Весь дом замер.

В самый что ни на есть важный и ответственный момент, в канун года, Ни Пин разразилась рыданиями и проплакала целых полчаса. Лица у всех в доме побелели. Брань матери действия не возымела, тогда все, даже Ни Цзао, принялись успокаивать и уговаривать девочку, но Ни Пин продолжала рыдать, уставившись глазами в одну точку, вздрагивая всем своим тельцем, захлебываясь от душивших ее слез, а они лились, словно из ручья, капали на пол и, казалось, залили все пространство вокруг. Девочка ничего не слышала, не воспринимала ни брани, ни добрых уговоров. Все были в полном замешательстве.

Ни Цзао очень боялся чужого плача, хотя ему нередко приходилось видеть, как плачет мама, тетя, даже бабушка. Однажды он видел плачущим и своего отца. Слезы на лице взрослого мужчины глубоко потрясли мальчика; в сердце в эту минуту, казалось, впились острые ножи. Но эти рыдания сестры в канун Нового года оказались самыми страшными. В них слышалось желание девочки умереть, в них виделась смерть семьи. Это был плач отчаявшегося в жизни, слабого человека, жестоко израненного, потерявшего желание жить дальше. А ведь плакала маленькая девочка, не намного старше его самого, подруга его детских игр, сестричка.

От непрестанных рыданий голос Ни Пин совсем охрип, и девочка издавала какие-то странные звуки. Захлебываясь от слез, она выкладывала перед взрослыми свои обиды и накопившуюся в ее сердце боль. Она заявила, что жить больше не хочет, потому что они ругали ее в новогоднюю ночь. Они и прежде все время ее ругали и проклинали каждый на свой лад, вот она и решила, что, если их проклятья сбудутся, значит, жить ей дольше не стоит. Ее слова потрясли обитателей дома. Оказывается, девочка воспринимала их брань, которую они обращали к ней все эти годы, чрезвычайно серьезно. А ведь они часто ругали ее очень зло и обидно, и она запомнила все бранные слова, брошенные в ее адрес домашними, включая Ни Цзао (даже Ни Цзао, но не отца), затаила их в своем сердце и повторяла про себя каждое слово, каждую фразу. Ругали ее не только часто, но с какой-то необыкновенной легкостью, нисколько не задумываясь над смыслом сказанного. И вот девочка не выдержала, надломилась. И сейчас она выложила им все свои обиды.

– Ее надо отправить в больницу, – проговорил белый как мел Ни Учэн, нервно потирая руки.

– Это тебе нужно в больницу, ты туда и иди! – закричала девочка.

Ни Учэн не решился продолжать разговор и отошел от дочери. Он был напуган.

Плач продолжался. И на глазах домашних выступили слезы.

Растерянный Ни Цзао попытался успокоить сестренку:

– Все эти проклятья не считаются, кто бы их тебе ни говорил. Они никогда не сбудутся. Не плачь! Они не считаются, они никогда не сбудутся!

– Как не считаются? Почему не сбудутся? – Глаза девочки округлились.

Девочка неожиданно вскочила со своего места и подбежала к бабушке. Вцепившись в ее кофту на груди, она закричала:

– Скажи, сбудутся они или нет? – Голос ее дрожал.

– Скажи ей, что не сбудутся, быстрей скажи, что не сбудутся!.. – закричали чуть ли не в один голос мать и тетя.

– Никогда не сбудутся, тысячу раз не сбудутся, десять тысяч раз не сбудутся! – последовал ответ бабушки.

– А если сбудутся? – не отступала Ни Пин.

Бабушке многое пришлось повидать на своем веку, но, видя сейчас состояние внучки, она почувствовала, что дрожит сама. Бабушка любила девочку больше всех, но, любя горячо, почти самозабвенно, она больше всех и ругала ее, о чем сейчас Ни Пин ей напомнила. Кто же мог предположить, что все так обернется?

– Если сбудутся, то на мне! – решительно заявила бабушка.

Девочка вскинула правую руку, напоминавшую куриную лапку, и, тыкая указательным пальцем в нос старухи, закричала:

– Вот и хорошо! Значит, ты будешь за все отвечать! Ты одна, ты одна, ты одна!.. – Девочка повторяла эти слова все быстрей и быстрей, как произносят заклятья. Она не переставая твердила свою скороговорку, полузакрыв глаза, и в ее бормотанье слышалось лишь «тыдна, тыдна…».

Неестественность позы и дикие слова, которые произносила Ни Пин, вызвали у Цзинчжэнь смешок, как она ни старалась сдержаться. Девочка, продолжавшая бормотать, однако, сохраняла бдительность. Услышав смех, она тут же отпустила бабушку и, снова зарыдав, бросилась на пол. Будто безумная, она хватала руками все вокруг, колотила ногами на полу. Из ее глаз ручьем лились слезы.

Все обрушились на Цзинчжэнь с упреками. Тетю это задело за живое.

– Виновата, во всем виновата! Сейчас я себя по губам, по губам! – воскликнула она и, подняв руку, собралась ударить себя по лицу. Ни Пин, вскочив на ноги, подбежала к ней и, схватив за одежду, точно так же как только что держала бабушку, тыкая в нос тети пальцем, запричитала, словно заведенная: «Сбудутся или нет?» Получив от тети ответ, который ее удовлетворил, она закричала: «Ты одна, ты одна!..»

Ее заклинания продолжались несколько минут, в течение которых обитатели дома находились в полном молчании. Их серьезные лица были устремлены на девочку, а Ни Пин тем временем снова повернулась к бабушке, но уже не задавала ей вопросов, а просто не переставая продолжала твердить: «Тыдна, тыдна!..» Потом она подбежала к матери, потом пристала к брату и его тоже включила в свою странную игру.

Сердце Ни Цзао колотилось от волнения. Он признал, что его прошлая брань должна пасть на него самого, и еще он сказал, что он ответит за все сам.

– Я отвечу и за свою брань, и за чужую. Кто бы тебя ни обидел, я все проклятья возьму на себя, даже если они сбудутся! Тебе что, этого мало?

– Не смей так говорить! – Голос девочки хрипел, глаза сделались круглыми, как шары. Ни Цзао не стал спорить.

Этап «борьбы с проклятьями» закончился. Ни Пин стояла сейчас посредине комнаты, широко раскинув руки. Поднимая их вверх и разводя в стороны, она будто выгоняла из курятника кур и издавала крик: «Пшел… Пшел!..» Из ее объяснений следовало, что она намеревалась изгнать прочь все проклятья, которыми ругали ее родные, потому что эти угрозы словно тисками сжимали ее душу.

Через какое-то время она успокоилась и умылась, потом выгребла из печи немного золы и посыпала те места на полу, где виднелись мокрые пятна, затем старательно все прибрала и подмела. Покончив с уборкой, она стала готовиться ко сну и принялась стелить постель. Неизвестно почему она очень аккуратно несколько раз сложила свое одеяло, сделав из него ровный сверток, для чего примяла сгибы рукой, разгладила поверхность и распрямила углы, а потом приподняла одеяло, будто взвешивая его на весу. Все это она делала весьма старательно и с большим тщанием. Мать, взглянув на странно сложенное одеяло, выказала удивление, на что дочь довольно грубо ответила: «Это никого не касается!» При этом на ее лице появилось выражение решимости и готовности вступить в новую схватку. Никто мешать ей больше не осмелился, и все оставили ее в покое. Девочка, тем временем нырнув под свое сложенное в квадрат одеяло, свернулась клубочком. Так прошла ее новогодняя ночь.

С этого дня каждый вечер перед сном девочка повторяла все, что случилось в канун года. Она созывала всех в западную комнату и подвергала допросу: маму, тетю, бабушку и брата, после чего произносила свои «заклинания», размахивая при этом руками, будто гоняла кур, а на ночь складывала квадратом одеяло. Этот ритуал выполнялся ею неукоснительно, и, если кто-то позволял выказать хоть малейший протест, она тут же принималась рыдать, точно так же как это было под Новый год. Даже Цзинчжэнь, которой было не занимать решительности и жесткости, ничего не могла с ней поделать. На второй день во время очередного «тура заклинаний» мать не выдержала и воскликнула: «Ох, мать моя, что же это такое?» И вздохнула. Оказывается, все пошло насмарку, потому что все говорившееся ранее сейчас уже не считалось. Снова слезы, снова крики, все надо начинать с самого начала. Личико Ни Пин сморщилось, приобрело синеватый оттенок, она отказывалась от пищи. Цвет лица девочки и странное выражение, появившееся на нем, вызывали у домашних большое волнение. У Ни Цзао даже мелькнула мысль: «Наверное, сестричка скоро умрет!» Мальчик попытался было с ней заговорить, но она его не слушала. На третий день ее пришла навестить школьная подружка. Ни Пин разговаривала, как обычно, даже смеялась. Ни Цзао немного успокоился, но, как только гостья покинула дом, выражение лица Ни Пин снова стало прежним и на нем вновь появился синюшный оттенок. Смотреть на сестру было больно.

Ни Учэн предложил сводить девочку в больницу, но его предложение было всеми встречено в штыки. Кому идти, так это прежде всего тебе самому, сказала Цзинъи. Согласен, мне тоже нужно показаться врачу, но должен заметить (в голосе Ни Учэна слышалось возмущение), что в Китае от психических заболеваний страдает почти треть населения… А как в твоей Европе? Там что, все нормальные? Я так считаю, что там сумасшедших не треть, а две трети, съязвила Цзинъи.

– Великолепно! – воодушевился Ни Учэн. – За десять лет я никогда не слышал от тебя таких умных слов! – В голосе мужа слышалось неподдельное одобрение.

– Плевала я на тебя! – отрезала жена.

Сцена, которую устроила Ни Пин под Новый год, заставила брата глубоко страдать. Только сейчас он по-настоящему понял, как больно могут ранить человека слова и как страшны проклятия. С ними ему пришлось сталкиваться уже потом, когда он стал взрослым и испытал на себе «большую критику». Будучи лингвистом по профессии, он полагал, что его специальность – это особая и узкая область деятельности. Тема его исследований касалась изучения языка разных народов, не исключая при этом бранные слова и всякого рода заклятия. А ведь «большая критика» – это те же «заклятия» – политические заклинания. В них также отражаются разные стороны национальной культуры и национального своеобразия. Они наполнены специфическим «местным» колоритом, суевериями; в них видна задавленность и варварство в сфере половых отношений; в них царит ярко выраженный акьюизм.

Своеобразный ритуал, который установила Ни Пин в доме, словно темной тучей закрыл тот кусочек неба, который сиял над маленьким пекинским двориком. Однако его обитатели безропотно приняли этот ежевечерний ритуал, он вошел в их семейный обычай. Каждый вечер семья, собравшись в западном флигеле, безропотно слушала «урок», который преподавала Ни Пин, и только после этого каждый был волен говорить, что ему заблагорассудится, даже смеяться, пить и есть. Сейчас на Ни Пин уже никто не обращал внимания. Но во время «урока» все должны были хранить молчание, никому не позволялось проявлять ни малейшего легкомыслия или нарушать торжественность момента. Этот ритуал «борьбы против брани и проклятий» еще можно было как-то понять и объяснить его как своеобразную психологическую войну, противоборство разных психологий. Но как понять странное стремление девочки педантично складывать одеяло, на что у Ни Пин уходило минут десять, а то и больше? Зачем надо было складывать его так, чтобы оно непременно имело форму квадрата, подгонять уголок к уголку? Сложенное одеяло становилось вчетверо меньше, Ни Пин было трудно им укрываться. Когда десятилетняя девочка заползала под это маленькое одеяло, все невольно содрогались, понимая, что девочка, скорчившись в три погибели, намеренно обрекала себя на жестокую пытку с какой-то одной ей известной целью. И все же всякий наблюдавший за этой картиной не мог до конца поверить, что девочка делает это осознанно и что без этого она не заснет. Даже многие годы спустя Ни Цзао раздумывал над этой загадкой, но так и не смог ее разгадать. Не раз он пытался получить ответ от самой Ни Пин, однако, стоило ему начать расспрашивать, сестра, метнув в его сторону взгляд, тут же отворачивалась. И от выражения ее лица и от брошенного взгляда язык у него словно прилипал к нёбу.

Со временем ритуал, придуманный Ни Пин, постепенно превратился в однообразную и довольно нудную привычку, ни к чему не обязывающую домашних, совершенно лишенную той атмосферы, которая когда-то внушала всем им благоговейный трепет. «Допросы» и «заклинания» Ни Пин мало-помалу сократились до минимума; что касается одеяла, то девочка уделяла и ему куда меньше внимания, чем прежде. Она уже не так ровно складывала его, не подгоняла его под форму маленького квадрата. Ни Цзао испытывал радость, думая, что это невесть откуда свалившееся на всех бедствие рано или поздно закончится навсегда.

Однажды после Праздника фонарей, который отмечается пятнадцатого января, во время очередного «допроса» Цзинчжэнь неожиданно захотелось чихнуть. Надо заметить, что чихала тетя как-то особенно, совсем не так, как чихают другие люди. Еще задолго до чиха Цзинчжэнь чувствовала некое жжение в носу и в полости рта, и у нее вдруг начинали страшно чесаться веки, кожа на скулах, а порой даже и все лицо. Ей казалось, что кто-то чешет ей щетинкой в носу. Цзинчжэнь замирала, стараясь сдержать приступ чихания, однако, чем больше она сдерживалась, тем больше ей становилось невмоготу. Странный зуд ее изводил. Ей казалось, что по лицу у нее ползают маленькие змейки. Она чувствовала, что мышцы лица по обеим сторонам носа и под глазами начинают подергиваться и сокращаться, отчего у нее закрывался сначала один глаз, потом второй. Вдруг по лицу пробегала судорога: левая сторона лица странно сморщивалась, на щеке образовывалась складка, похожая на желвак, однако правая сторона лица оставалась нормальной. Через мгновение левая часть лица расслаблялась, но зато сморщивалась в свою очередь правая. Таким образом, на лице происходили непрерывные изменения, столь удивительные и многообразные, что их не в силах был вызвать даже гениальный актер, в совершенстве владеющий своим лицом. Бабушка не обращала на эти метаморфозы ни малейшего внимания, что касается Цзинъи и детей, то они не могли сдержаться, и комната оглашалась хохотом. На все предшествующие чиханию гримасы Цзинчжэнь дети взирали как на веселое представление.

По прошествии нескольких секунд после того, как у Цзинчжэнь начинался странный зуд и судорога мышц на лице, она принималась облизывать губы и сплевывать на пол. Но плевки были не такими мощными, как во время утреннего туалета. Прищурившись, она пощелкивала языком и чмокала губами, однако изо рта вылетала лишь небольшая капелька. Проходила секунда, за ней другая, и наконец раздавалось ее «апчхи!», и вместе с ним у всех зрителей вырывался вздох облегчения, словно они разделили с теткой радость от произведенного чихания.

Однако иногда все происходило по-другому. Почувствовав в носу щекотанье и изобразив на лице странную гримасу, заставляющую присутствующих поперхнуться от хохота (если в это время все сидят за столом), тетка, сплюнув раз-другой на пол, вдруг замирала – чиханья не происходило. У зрителей вырывался вздох сожаления.

В тот день, о котором идет речь, Ни Пин уже почти закончила «допрос» тети, когда той вдруг неудержимо захотелось чихнуть. У нее начали подергиваться мышцы лица по обеим сторонам носа, но Ни Пин этого не заметила. Отказ тети отвечать на вопросы вызвал у девочки приступ возмущения. «Почему ты замолчала? Почему мне не отвечаешь?» В голосе девочки слышались нотки раздражения. Она принялась толкать тетю рукой, но та ей ничего не ответила. Ни Пин помешала ей совладать с мышцами лица. Тетя таращила на племянницу глаза, не в состоянии произнести ни звука. В этот момент она походила на глухонемую. Ни Пин, заплакав, принялась бодать тетю головой.

Чиханья не произошло, что сильно разозлило Цзинчжэнь. Ее охватила ярость. Она не терпела, когда кто-то мешал ей чихнуть, точно так же как не переносила она вмешательства посторонних в свой утренний туалет. В любое другое время вы могли над ней посмеяться или даже захохотать ей в лицо, наконец, прочитать ей нотацию или высказать какое-то замечание, почти оскорбить и унизить, но прерывать свой утренний туалет и чихание она никому не позволяла. Как-то после очередного чихания Цзинъи, не утерпев, высказала довольно резкое суждение: «Ох, мать моя! Ну прямо нечистая сила!» Однако колкое замечание сестры вызвало у Цзинчжэнь лишь беззлобный смех.

Ни Пин, бодая головой тетю, нарушила великий запрет. «Мерзкий ребенок! Каждый день она изводит меня! – Тетя обрушила свой гнев на девочку. – Жизни от нее не стало, хоть в колодец бросайся, под машину прыгай! Совсем сдурела! Целыми днями всех изводит! Ты что, рехнулась? Что на тебя нашло? Взбесилась ты, что ли?» Как можно было предвидеть, девочка с рыданиями бросилась на пол, стала кататься, на губах у нее появилась пена, затем она крепко стиснула зубы, и по всему ее тельцу прошла судорога. Казалось, у нее пресеклось дыхание.

Цзинъи, обожавшая дочь, обрушила на сестру поток брани: «Сердца у тебя нет! Погубила ребенка, злюка! Сжила дочку со свету! Это тебя нечистая сила попутала. Сама рехнулась! Не будет у тебя доброй смерти!..» Атака Цзинъи завершилась довольно беспорядочной взаимной перепалкой. Ни Цзао, стоявший рядом, пытался успокоить мать и тетку, а бабушка заняла нейтральную позицию, пытаясь примирить обе стороны. Но все же понятно было, что ее уговоры больше относятся к старшей дочери, поэтому Цзинъи перешла к новой атаке, которая в свою очередь вызвала гневный вопль у Цзинчжэнь и плач Ни Цзао.

В конце концов все устали от взаимных обвинений и мало-помалу затихли. Пришла пора спать. В этот момент Ни Пин подскочила к Цзинчжэнь. На лице ее были написаны упрямство и холодная решимость. Уставившись на тетю, она вновь приступила к «допросу», который вылился в очередное сражение.

На сей раз «урок» Ни Пин закончился лишь глубокой ночью, когда Ни Цзао уже спал. Сквозь сон мальчик услышал тетин чих и подумал, что даже в горестях бывают свои маленькие радости.

На следующий день утром бабушка и Цзинчжэнь внезапно объявили о том, что они едут в деревню, чтобы наладить семейные дела. Цзинчжэнь пошла покупать билеты на поезд.

Цзинъи не обратила на их слова особого внимания, решив, что женщины сказали их для острастки. Ее вчерашний гнев еще не утих.

В полдень Цзинчжэнь вернулась на рикше домой. В руках она держала два билета.

Обстановка в доме тотчас изменилась.

Всю вторую половину дня мать с дочерьми держались вместе, проявляя друг к другу большую заботу и внимание, или сидели погруженные в тягостные думы в связи с предстоящей разлукой.

– Мы съездим ненадолго! – сказала бабушка. – Дней этак на десять, пятнадцать… самое большее – на месяц.

– Возвращайтесь поскорее… и забудьте про ссоры!.. Вы уезжаете, а у меня будто сердце обрывается! – проговорила Цзинъи. Ее веки подозрительно покраснели.

– Не надо об этом! – вздохнула Цзинчжэнь. – Мы друг другу самые что ни на есть близкие люди – будто руки с ногами, мясо с костями. Но за старым домом надо все же присмотреть. Сама знаешь, в доме нет хозяина. Чжану и Ли одним не справиться! К тому же земля наша… никакого дохода уже не дает и чем дальше, тем становится хуже! – Цзинчжэнь снова тяжело вздохнула.

Они говорили о разных пустяках, стараясь угодить друг другу и продемонстрировать заботу. Вдруг Цзинъи показала рукой в сторону северного домика.

– Зачем я только вышла замуж за этого непутевого? Что теперь мне делать – ума не приложу! Не знаю, что он еще сотворит! Вот вы уезжаете, а каково мне будет, если что случится? К кому я обращусь за помощью? – Цзинъи заплакала.

– Что ты такое говоришь?! – вскричала Цзинчжэнь. – Главное, держись и все мотай на ус, а придет время – мы примем нужное решение. Ты только успокойся, сестрица, мы хотя и уезжаем, но непременно вернемся. Ты же сама понимаешь, что хозяйство семьи – наше общее дело. Разве можно позволить всяким прохвостам его заграбастать? Не только фэня[136]136
  Мелкая монета, сотая часть юаня.


[Закрыть]– вэня не отдадим! Что до меня, то сама знаешь, что я бездетная, нет у меня ни дочери, ни сына. Прожила день, и слава богу! У мамы нашей тоже никого нет, кроме нас. Ну а муж твой, конечно, непутевый человек, но зато у тебя есть сынок… дети. Поэтому в нашей жизни одна лишь надежда – на вас, и другой опоры у нас нет. В общем, успокойся! Ради тебя, сестренка, ради детей твоих, Ни Пин и Ни Цзао, я готова кому угодно нож в ребра всадить и сама десять тысяч раз на смерть пойду, на меч полезу, в кипящий огонь прыгну. Глазом не моргну!

– Беспокоюсь я за матушку, в дороге…

– А я на что? Ведь я не только верная жена, я к тому же и дочь почтительная… Если бы не матушка, если бы не вы, я давно бы удавилась – лет этак двести тому назад! Я уже и веревку припасла…

– Вот ведь несет околесицу, – с осуждением бросила мать.

– Это я так, к слову! – Цзинчжэнь смахнула слезу и снова тяжело вздохнула.

– Погода стоит нынче холодная, к тому же ветер северный!

Наступил момент прощания. Три женщины и двое ребятишек заплакали. Сестры сквозь слезы давали друг другу последние советы и разные наставления, пока не вмешался рикша, который принялся их торопить – если сейчас не поедете, я вас не повезу. Всплакнув напоследок, они наконец простились, и тележка покатила прочь. Ни Пин, широко раскрыв рот, заревела. Рикша, одетый в рваную куртку и ватные штаны, плотно стянутые у щиколоток, обернулся и посмотрел на девочку. Выражение его лица было странное.