Текст книги "Избранное"

Автор книги: Ван Мэн

Я заглянул в каждый уголок, прошелся по всем ступеням. В памяти сразу же всплыли лица множества людей. Вспомнилась непрерывная борьба, больше похожая на грызню. Чтобы доказать, что ты уже перевоспитался, надо было прежде всего убедить начальство в том, что другой перевоспитался недостаточно. «Начальник» – осененный властью руководитель, – слушая отчеты о политической зрелости, сладко похрапывал, а из уголка рта у него текла прозрачная струйка слюны. Иногда нам давали отпуск – «отгул», – который воспринимался всеми как большой праздник, но только вслух об этом говорить не полагалось. Как-то некий «передовик перевоспитания», которого признавали «образцовым солдатом», получил сразу два отгула, чем вызвал большое уважение у тех, кто здесь перевоспитывался. Начальник, отвечавший за спокойствие в трудовом коллективе, очень заботился о том, как бы во время отгула не произошло какого-нибудь ЧП – неожиданной вылазки врага или еще чего-нибудь непредвиденного. А потому об отгуле он объявлял в самую последнюю минуту – сразу после ужина. «С завтрашнего дня отгул на четыре дня. Быстро все убрать, навести порядок!» И вот наконец ты карабкаешься по холмам, обливаясь потом, переваливаешь через одну гору, вторую, пока не добираешься до места, где ходит междугородный автобус. Вспомнились работавшие здесь женщины. Особенно одна, молодая кадровичка с горящими глазами и ослепительно белыми зубами, которая славила каждую очередную кампанию, восхваляя ее необыкновенную важность и глубину. Вот так же впоследствии приветствовал и славил «культурную революцию» Ни Учэн – он говорил те же самые слова! На кадровичке – широкий фартук, на плечах – коромысло с двумя огромными железными бадьями, наполненными горячим пойлом для свиней, громко хрюкающих вокруг. От женщины исходит крепкий запах, вернее, вонь перекисших жмыхов и капустных кочерыжек. Поскольку кормов недостаточно, начальство приказывает в свободное от работы время каждому собрать по двадцать пять цзиней травы для свиней. При этом начальник поясняет, что свиньи очень любят траву, а мясо у тех животных, что питаются травой, необычайно нежное. Словом, хотя хлеба и нет, все равно свиней надо выращивать, дабы не переводился продукт для блюда «хуэйгожоу» – тушеного мяса. Как-то спустили очередное «высочайшее» распоряжение, которое, впрочем, тогда еще не называли «самым высоким указанием». И вот каждый день после обеда на пустынных склонах гор стали копошиться люди, а обезумевшие от голода свиньи, опрокинув ограду свинарника, разбежались по окрестным холмам. Голод успел перевоспитать и их: они превратились в диких животных. Однако свинарник сохранился, хотя в нем по-прежнему зияли бреши, проломленные свиньями. Но разве кто вспомнит сейчас, какие из этих дыр устроили свиньи, а какие образовывались сами собой: от времени или непогоды?

Печально другое – погибли редкие и дорогие плодовые деревья. В те годы думали, что здесь будет разбит огромный фруктовый сад с медовыми персиками и яблоками, белыми грушами и желтоватыми абрикосами, с вишней и клубникой. Равнины станут житницей зерна, высокие горы – цветущим садом! Этот лозунг в те далекие годы звучал повсеместно необычайно громко. А какие песни пелись в то время! Увы, не осталось не только плодовых деревьев, которые ты сажал своими руками. Во время бесчисленных кампаний исчезли даже огороды окрестных крестьян, посадки боярышника, ореха, хурмы и «красной ягоды». Впрочем, в последнее время опять вспомнили о плодовых деревьях. История повторяется…

Но только каким образом земля, лишенная воды, превратится в цветущий сад? Зазеленеют ли деревья, даже если опять, как в те годы, их будут поливать водой, которую в свое время люди тащили на себе за шесть-семь ли (доставляли ее те, кто занимался собственным перевоспитанием, обыкновенные работяги, охваченные трудовым порывом), зацветут ли сады, даже если сюда опять пригонят рабочих, вооруженных секаторами с лезвием в форме полумесяца, и ножовками, предназначенными для спиливания ветвей?..

…Ничего вокруг, все исчезло. Захирело в забытьи место, где когда-то кипела жизнь, цвела весна, где впустую были брошены на ветер огромные деньги, где пролетала молодость и целые жизни. А ведь некогда здесь все бурлило, шумело, безумствовало, животрепетало. Люди жили в грезах, в надеждах, в поисках; люди любили, ненавидели, сжимали друг друга в объятьях, умирали. А сейчас здесь стоят лишь перезимовавшие деревья в чаянии молодой поросли на старых ветвях да виднеется травка, успевшая пробиться сквозь панцирь земли. Да еще эти строения, пустые, но напоенные солнцем и светом. Полусгнивший бамбуковый домик и свинарник все продолжают разрушаться, и зияет черная дыра угольной штольни, которая мало вяжется с окружающей картиной. И спокойные, довольные лица нескольких крестьян, все еще добывающих здесь уголь.

А вон ту сосну, что растет на ближайшем склоне горы, я посадил своими руками. Двадцать семь лет тому назад мы здесь сажали деревья. Как-то в дождливый летний день мы привезли из питомника, что находился в Западных горах, возле Бадачу, маленькие сосновые саженцы, завернутые в рогожу. Каждое деревцо заняло свое отдельное место в одной из ячеек, вырытых на склоне горы, походившем на рыбью чешую. Из-за вас, крохотные ростки сосны, люди трудились без отдыха до ломоты в пояснице, работали даже под проливным дождем. Сейчас вы выше человеческого роста. Ваши ветви покрыты молодыми изумрудными иголочками. Вы находитесь в самом счастливом возрасте. Двадцать восемь лет для сосны – это начало детства. Тихо колышутся нежные кисточки, словно хотят что-то поведать нам, но не могут. Вы должны бы узнать вашего старого хозяина. Вспоминаете? Наверное, ушли ваши тревоги, наступило успокоение, как бывает, когда вдруг забываешь, что знал и помнил, а забвение щедро дарит покой.

Вот два огромных камня, которые теперь вдруг оказались на обочине шоссе. Впрочем, здесь навалено множество разных камней. Может быть, это то, что я ищу? Такие же огромные! Нет, вряд ли, не похожи. А может быть, вон те? Нет, те слишком мелкие. Выхожу из машины и медленно бреду по дороге, стремясь найти то, что мне нужно. Ищу взглядом, двигаюсь вперед, а машина тихо следует позади. Кажется, здесь многое изменилось, «обновилось». А может быть, наоборот, все состарилось. Подобные изменения вообще свойственны человеческой жизни, радости в ней лишь один миг.

А вот и те камни, которые притащил сюда бог Эрлан[95]95
  Божество, герой многочисленных сказаний, борец со злыми силами.


[Закрыть]. Оказывается, вот где вы лежите, всеми забытые. После того как машины изменили свой маршрут, огромные камни уже не привлекают внимание проезжающих, потому что они оказались где-то в стороне и внизу. В свое время дорога проходила вдоль горного ручья, высохшее русло которого служило тропой. Однако во время сильных дождей здесь бежал горный ручей, идти становилось опасно, по ущелью стремительно мчался мутный клокочущий поток, смывая все на своем пути. Вокруг стоял страшный грохот, напоминавший непрерывные раскаты грома. По словам тех, кому доводилось оказаться на краю бурной стремнины, услышавший шум надвигавшейся волны уже не успевал от нее увернуться.

Нынешняя дорога, покрытая рытвинами и колдобинами, вьется по склону, поэтому два огромных камня оказались где-то внизу, словно повисшие в бездне. Глыба, что находится справа, имеет причудливую форму, поэтому рабочие дали ей грубоватое прозвище «образина». Бедолаги, проходившие здесь трудовое перевоспитание, часто употребляли это словцо в своей речи, особенно когда нужно было съязвить в чей-то адрес или над кем-то посмеяться. И хоть этим доставляли себе радость и даже удовольствие, которое обычно по вкусу лишь тем, кто и себя самого ценит весьма низко. В этом слове искали и обретали свое собственное освобождение, раскрепощаясь, унижая себя и других. Не это ли философия Чжуанцзы[96]96
  Чжуанцзы (?369–286 до н. э.) – мыслитель древности, представитель философского даосизма.


[Закрыть], разбавленная солидной порцией акьюизма[97]97
  Название происходит от имени героя повести Лу Синя «Правдивое жизнеописание А-Кью». А-Кью – образ китайского обывателя, лентяя, труса; акьюизм – жизненная философия, рабская психология.


[Закрыть].

Громадный камень справа, прозванный «образиной», на самом деле напоминал мельничный жернов. В самом центре его виднелась квадратная вмятина, куда, по слухам, бог Эрлан всунул свое коромысло. Эрлан тоже был трудягой. Он умудрился притащить сюда два огромных камня и погнался за солнцем. Он здорово поработал! В камне слева, кажется, нет ничего особенного, разве что он имеет треугольную форму, а потому походит на ломтик арбуза или корень батата, который сначала испекли, а потом смяли. Вполне возможно, что камень подвергался и каким-то другим воздействиям в те времена, когда прокладывали новую дорогу. Кто знает? А не те ли это «шрамы», которые теперь так охотно изображает литература[98]98
  В конце 70-х годов XX в. в Китае появилась так называемая «литература шрамов», повествующая о событиях времен «культурной революции».


[Закрыть]? Или это естественный вид камней? Но почему тогда именно они привлекли внимание бога Эрлана?

Нет, наверное, весь смысл в том, как расположены камни относительно друг друга. Так, левый камень лежит не где-нибудь, а рядом с огромным каменным жерновом. Какая для него удача!

Эрлан так и не угнался за солнцем. А Куафу[99]99
  Мифический герой.


[Закрыть], пытавшийся догнать светило, также не добился успеха. Камни оказались брошенными на склоне горы. А куда же делся сам Эрлан? Занемог от трудов и в конце концов умер? Или, может быть, обрив голову, стал монахом? Бог, который так и не смог осуществить своих замыслов: он строил эфемерные планы и боролся за их осуществление, но так и не добился успехов. Портрет «образины», вероятно, передает сущность неудачника. Разве не так?

Боль, горение, бешенство, глупость, соединившиеся вместе, сплав этих чувств и состояний превратился в камни, а камни дали начало окрестным горам. Камни молчат, молчат и горы. Не поэтому ли, что они сторожат вечность? Молчаливо и время…

Я снова с тобой, дорогой мой читатель, здравствуй!

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

После двух победных баталий, отшумевших в предвечерние часы, Цзинчжэнь, поужинав, почувствовала, что она наконец-то обрела спокойствие и умиротворение, правда с некоторой примесью грусти. Сестра что-то бубнила, но Цзинчжэнь давно привыкла к ее причитаниям, они сейчас не могли нарушить состояние успокоенности, в котором она пребывала. Немного полежав на плетеной кушетке, она поднялась и закурила дешевую сигарету, ядовитый дым которой вызвал резкое недовольство обитателей дома. Курить сигарету до конца она не собиралась – было жаль, поэтому она выкурила ее лишь наполовину и погасила о ножку табурета, на котором любила сидеть. На ножках табурета, часто служивших ей для тушения сигарет, во многих местах виднелись черные подпалины. Из-за этого ей приходилось часто ссориться с матерью и сестрой, впрочем, на их слова она не обращала никакого внимания, очевидно полагая, что такой способ тушения сигареты – это ее незыблемая привычка и даже пристрастие.

Выкурив сигарету, Цзинчжэнь достала небольшую короткую курительную трубку, которую она обычно выколачивала о другую ножку табурета, из-за чего на дереве появилось множество вмятин различной формы. Ей нравилось смотреть на эти таинственные знаки, напоминавшие хорошо свитую цепочку. Когда она держала в руках трубку, ее поза и весь вид вызывали у матери и сестры решительный протест. Женщины считали, что молодая вдова с трубкой в руках здесь, в Пекине, напоминает иноземную красотку. Цзинчжэнь им объясняла кратко: «Зато экономно!» Этот довод, безусловно, обладал неотразимой силой. На самом деле все время сосать сигареты ей просто надоедало. Некоторые полагают, что курить сигарету – большое удовольствие: чиркнул спичкой – и наслаждайся! Вовсе нет! Курить трубку гораздо приятней. Прежде всего появляется необходимость в кисете, чтобы сохранить табак, который предварительно рекомендуется размять, после чего набить трубку и сделать пару затяжек. Если трубка потухла, надо снова чиркнуть спичкой. Разумеется, лишняя спичка ведет к определенным расходам, но зато можно сэкономить на дыме. Потом надо отереть мундштук, почистить головку, предварительно ее вывинтив, затем Цзинчжэнь отрывает подходящий кусок бумаги, свертывает его в длинный жгут и принимается счищать маслянистые остатки никотина. После такой прочистки внутренность мундштука становится блестящей, словно покрытая красновато-черным лаком. Цзинчжэнь поводит носом, ей нравится вдыхать этот запах, хотя некоторые утверждают, что в трубке содержатся ядовитые вещества. Другие, правда, говорят, что щекочущий ноздри запах снижает жар в организме. Во всяком случае, он отлично прочищает мозги.

Спрятав остатки сигареты и достав трубку, Цзинчжэнь обнаружила, что кисет пуст. Не важно! Она находит спичечную коробку, в которую обычно складывает окурки. Сидя в тени лампы, она открывает коробку. Ее радости нет границ! Оказывается, в коробке остались не только окурки, но и настоящий табак от половины сигареты. Сигарета в свое время попала в воду, отчего бумага лопнула и табак вывалился, но теперь он уже сухой. Она положила его в трубку, немного помяла, придавила пальцем, втянула в себя воздух, выдохнула и чиркнула спичкой. Зажигая трубку, она с удовольствием наблюдала за бегающим язычком пламени – этим крохотным и хрупким кусочком света. Пых-пых. Она сделала несколько энергичных затяжек, и струйки дыма медленно поплыли из ноздрей. Она вынула трубку изо рта и вытерла о рукав мундштук, влажный от слюны.

– Мама! – позвала она.

Мать посмотрела в ее сторону и откликнулась, а потом подошла к дочери. О чем бы поговорить с матерью? Цзинчжэнь окликнула мать без особой цели, чтобы просто немного поболтать после ужина. Сестра в это время продолжала учить уму-разуму детей. Цзинчжэнь молчала, продолжая попыхивать трубкой. Она находилась в состоянии умиротворения.

– Из дому… вот уже несколько дней нет писем! – наконец произнесла она.

Под домом она подразумевала деревню, то есть то место, где остались дорогие ее сердцу люди и вещи, – словом, нечто конкретное и осязаемое. Сейчас она находится вне дома. Здесь, в Пекине, все кажется ей чужим и фальшивым.

– И верно! С того письма, что пришло весной, почитай, больше писем и не было! – согласилась мать. Она что-то недовольно бурчит, в сердцах поминая управляющих Чжан Чжиэня и Ли Ляньцзя, которые оказались такими неблагодарными.

– Интересно, жива ли старая монахиня из скита «Луна в воде». Может, уже умерла? – проговорила Цзинчжэнь, будто разговаривая сама с собой.

Мать вздрогнула. Вот уж никак не ожидала, что ее дочь до сих пор помнит этот скит… В тот год, когда умер муж, Цзинчжэнь (а было ей тогда всего девятнадцать лет) всерьез подумывала уйти в монастырь и принять постриг. Особенно об этом не распространяясь, она без всякого шума отправилась в скит разузнать, что надо сделать, чтобы стать монахиней. В конце концов она от этой затеи отказалась, потому что очень любила свои волосы: густые, пышные, тонкие и черные как смоль. Эти прекрасные волосы ей придется остричь, если она станет инокиней, и она будет лысой. «А можно ли принять постриг, не обрезая волос?» – поинтересовалась она. Мать ответила поговоркой: «Из десяти монахинь – девять цветочков». В общем, принять обет очищения с волосами на голове – значит пойти по дурному пути! Мать хотя и не слишком грамотна, однако хорошо знает содержание «Сна в Красном тереме», а потому тут же привела пример с Мяоюй – Прекрасной Яшмой. Одним словом, коли хочешь сохранить волосы на голове, не принимай пострига и не очищайся!

Более серьезным событием стало сражение за семейное наследство. С каждым новым боем дух Цзинчжэнь закалялся все больше. После суда с Цзян Юаньшоу она перестала вспоминать про скит «Луна в воде».

Сегодня она упомянула про этот скит невзначай. Однако монашеская обитель обладала для нее притягательной силой. В ските был колодец, стенки которого поросли травой. Иногда в нем плескалась вода, но чаще колодец был сух. Летом, склонившись над черной дырой высохшего колодца, Цзинчжэнь ощущала исходившее со дна холодное смрадное дыхание. Когда в колодце стояла вода, в нем действительно можно было видеть отражение луны. Так ей говорила старая инокиня. Во дворе храма стояло высохшее дерево, похожее на уродливую фигуру человека в желтом. Ей сказали, что это дерево очень редкое и зовется кудранией. Цзинчжэнь нравился аромат благовоний, которые воскурялись в притворах. Он заставлял человека обращать свои помыслы к будущей жизни, вспоминать о святости Будды, о том, что все горести в этом бренном мире исчезли, что он оторвался от суетной жизни, приобщился к некоей тайне. Ей нравился даже пепел, оставшийся от благовонных палочек и курительных свечей, который порой даже сохранял удлиненную форму. Она с удовольствием вспоминала сейчас о ските, словно это воспоминание могло хоть немного скрасить ее тягостную и однообразную жизнь, выпавшую ей на долю здесь, в Пекине. Воспоминание приносило успокоение и отдых ее душе. И чудилось ей, что где-то далеко живут близкие ей люди, там находится их старый дом и кусочек земли, которым они пока еще владеют, и там можно закончить свои последние дни.

Вот почему, упомянув о ските, Цзинчжэнь улыбнулась, а потом, кашлянув раз-другой, будто прочищая горло, произнесла слова стиха, читая его нараспев, как обычно декламируют все стихи: «В зеркале цветы, в воде – луна. Кругом пустота. Я плыву в волнах сна, когда от него проснусь? Есть бытие, и нет его, лишь дума одна. Порой веселье, порой печаль – вместе они живут». Эти строфы Цзинчжэнь сочинила сама, еще в ту пору, когда в детстве занималась с сяньшэном[100]100
  Досл.: «преждерожденный» – учитель, так как тот, кто старше, всегда может чему-нибудь научить.


[Закрыть] стихосложением и читала книгу «Яшма стихотворных строк». Свое поэтическое настроение она сейчас направила в русло реальных дел.

– Мама! – сказала она. – Мне кажется, что от нашей земли уже нет никакого прока. Давай как-нибудь съездим в деревню, вдвоем или втроем с сестрой, и продадим все, что там осталось.

Мать ничего не ответила, ее грызли сомнения. Продать землю, конечно, можно, но тогда они перестанут считаться землевладельцами. А как же будут существовать предки семьи Цзян? Срам, да и только! К тому же подтвердятся слова Цзян Юаньшоу, который в свое время брякнул, что мать и ее две дочери собираются отдать состояние семьи в чужие руки. Он еще, помнится, тогда добавил, что лишь один сможет продлить «кровные узы» рода Цзян. Понятно, что такой родич с его. «кровными узами» не смог бы не только приумножить богатства в чужих краях, но и не сохранил бы его здесь, в деревне. Получив наследственное право, он тут же пустил бы наследство по ветру. Так говорила вся родня, и все в один голос поносили Цзян Юаньшоу. Ну а если мать вернется с дочерьми и продаст землю, все будут тогда в них тыкать пальцем. К тому же есть еще непутевый зять, которого в родных местах знают как ветрогона и шалопая. Острословы тут же начнут чесать языки. Она, мол, продала родовую землю из-за этого помешанного, чтобы дать ему денег на учебу. Стыд и срам!

Цзинчжэнь догадывается, о чем думает мать, потому что сама испытывает те же сомнения. Как говорится: «Болеют они одним недугом». В их жизни существует один недостаток или упущение, в общем просчет: ни у матери, ни у старшей дочери нет сыновей, из-за чего ни та, ни другая не могут ходить с гордо поднятой головой. Вот почему приходится постоянно быть начеку, поминутно оттачивать и когти и зубы.

Цзинчжэнь не хотелось обсуждать с матерью возникшую проблему. Она задумчиво смотрела на эту маленькую, уже начавшую горбиться пожилую женщину, которая теперь выглядела суровой лишь тогда, когда нарочно напускала на себя важность. Цзинчжэнь часто говорила с матерью о прежнем доме, о хозяйстве, о том, как им жить дальше: каждому по отдельности или всей семьей вместе. Надо продавать землю или не надо. Если они вернутся в деревню, тогда следует в согласии с законом усыновить какого-нибудь мальчика, да такого, которого можно крепко держать в руках и вертеть им по своему усмотрению. Можно, конечно, по-прежнему торчать здесь, в Пекине, вместе с сестрой, а может, лучше от нее уехать и жить отдельно. Но можно отделиться и никуда не уезжая, то есть остаться вместе с сестрой в одном доме, только жить порознь: каждый на свои деньги. Все эти планы выдвигались неоднократно. Планы тщательно обсуждались, взвешивались и всесторонне изучались. Когда речь заходила о раздельной жизни, начинались споры о покупке таганка, плетеного кухонного черпака, насоса и прочих вещей. Подобные дискуссии возникали неоднократно, причем каждый повторял свои доводы множество раз, часто противореча самому себе и опровергая свои собственные суждения, словом, постоянно меняя первоначальные взгляды. Вспыхивали споры, можно сказать, даже ожесточенные. Каждая из женщин хлопала в ладоши или колотила рукой по ноге, вскакивала или садилась, тыкала пальцем в нос собеседнице или самой себе, хохотала или тараторила без умолку, убеждая со слезами на глазах противную сторону, согласно кивая головой и радуясь, или, наоборот, вступая в перепалку, или неожиданно обижаясь, когда кто-то говорил не к месту или же не так, как надо. После дискуссий все оставалось на своих местах, потому что жизнь шла по каким-то своим законам и споры женщин не могли оказать на нее никакого влияния.

И все-таки Цзинчжэнь, упомянувшая только что про монашеский скит, вновь вернулась к вопросу о продаже земли, но сказала об этом как-то легко и спокойно, будто между прочим. Однако мать сразу надулась и замолчала. Между тем Цзинчжэнь всерьез подумывала о том, что надо раз и навсегда оборвать все связи с деревней, не жить, как они живут сейчас, влача жалкое существование. А все потому, что у нее, Цзинчжэнь, жестокое сердце. Стоит ей столкнуться с каким-то сложным делом, она сразу же раздувает большой костер, в котором сжигает и себя и других, тех, кто имеет хоть какое-то отношение к данному делу. Но сегодня после ужина у нее на душе удивительно легко, хотя и немного грустно. В общем, ей не слишком хочется обсуждать сейчас планы на жизнь.

– В последние годы финики, что присылают нам в Пекин, все хуже и хуже – сплошь червивые. Неужели вся деревня заражена жучком?

– А зимние сушеные овощи какие-то слюнявые, на вкус кислые, будто их заквасили.

– И мяса в колбасе почти нет – сплошной крахмал! Даже зеленые бобы и те изменились… Все изменилось на вкус!

Цзинчжэнь разговаривала с матерью, но порой ей казалось, что она говорит сама с собой. На нее снова нахлынули воспоминания. Она вспоминала детство, когда вместе с мальчишками лазила по финиковым деревьям и рвала плоды, нисколько не заботясь о том, что в руку ей может вонзиться колючка. Из-за фиников у нее с мальчишками частенько возникали потасовки. Как-то на правом виске у нее выросла здоровенная шишка, которая, по словам взрослых, появилась потому, что она украла и съела незрелые плоды. В деревне говорили, что такая шишка величиной с финик непременно вскакивает у всякого, кто залезет на чужое дерево и полакомится зеленым фиником. Придумали эту сказку, наверное, для того, чтобы припугнуть детей и отвадить их от воровства.

Мать оживилась и решила пошутить. Ей вспомнилась история, которая произошла с ней до замужества, когда она еще жила в родительском доме. Однако Цзинчжэнь не хотелось ее слушать. Поднявшись с места, она принялась расхаживать по комнате, низко опустив голову и бормоча себе под нос. Понять, что она бормочет, было совершенно невозможно, впрочем, она и сама наверняка толком не знала.

Быстро пробежал час, и вновь послышалась песенка, которую Цзинчжэнь пела своим низким голосом.

 
Легки звуки песни,
Вы несете прекрасный мотив.
Таинственный и утонченный.
Птица, лети осторожней,
Цветка не задень, не сбей.
Персик уже распустился,
И слива цветет повсюду.
В саду и за садом
Многоцветье разных оттенков —
Персик свеже-пунцовый,
Белоснежные сливы цветы.
Кто решится сорвать их?
Вот летит пчела, мотылек.
Ведь сейчас наступила пора,
Когда персик зацвел…
 

Закончив куплет о цветущем персике, Цзинчжэнь внезапно разрыдалась.

Но рыданья эти длились всего несколько секунд, потому что ее плач вызвал резкое осуждение у матери и сестры. «Ну, заревела! Что на тебя нашло? Или хворь одолела? Хватит ломаться и строить заморскую рожу!» Мать и сестра привыкли к этим неожиданным вспышкам горя. Цзинчжэнь в любой момент может заплакать или надуться. Вдруг замерев, уставится в одну точку или начнет задыхаться ни с того ни с сего. В этот момент на нее лучше всего прикрикнуть, крепко выругать или даже стукнуть, как в свое время велела им делать она сама. Она тут же очнется от дурного морока, который грезился ей былым днем. Она очень страдает от своего странного недуга, внезапно обрушивающегося на нее, и не может с ним совладать, поэтому часто просит мать и сестру помочь ей его перебороть. Правда, женщины бить ее все же не решаются, но что касается брани, то здесь меж ними существует молчаливое соглашение, и на голову Цзинчжэнь сыплются самые страшные проклятия двух женщин.

Брань приводит Цзинчжэнь в чувство. С виноватым видом она смотрит на мать и сестру, с ее уст срывается смущенный смешок, который следует рассматривать как благодарность за своевременную помощь и как попытку выразить свои извинения. Помощь действительно пришла вовремя. Слезы, не успевшие хлынуть из глаз, мгновенно высыхают.

На тетю нашло, у нее опять «заморский вид». К подобным сценам дети давным-давно привыкли, и они уже давно перестали казаться им странными. Но сейчас они не знают, смеяться им или плакать. Странная наша тетя, очень забавная!

Цзинчжэнь чувствует себя виноватой оттого, что ей снова пришлось разыграть старую сцену. Но она уже не мерит комнату шагами и не поет печальную песню, в которой слышится стон души, она просто сидит на плетеной кровати и посасывает трубку. На лице застыла счастливая улыбка. Вдруг она бросает фразу:

– Мам! Ты только подумай – я сейчас вдруг вспомнила про Шаохуа. Решила почему-то, что он мой сын!

– Тоже выдумала! – возмущается мать.

Шаохуа – одно из имен покойного мужа Цзинчжэнь, но обычно его звали Ханьжу. Цзинчжэнь часто вспоминала его, порой без всякой причины. Ее муж был небольшого росточка, с маленьким пунцовым личиком, словно покрытым слоем румян, очень застенчивый, особенно когда ему нужно было что-то сказать. Он до сих пор владел думами Цзинчжэнь и ее чувствами… Он все еще любит ее! И конечно же, он не хочет уходить от нее на кладбище, пустынное и холодное, от которого не дождешься ответа.

Весной поднимается сильный ветер; он гудит и гудит целыми днями. Летом громыхают частые грозы. Зимой валит снег. Но все это время она слышит голос мужа: «Сестричка![101]101
  Ласковое обращение мужа к жене.


[Закрыть] Мне очень тоскливо, я не пойду туда, я не хочу там жить!..» Она оглядывается – перед ней маленький мальчик. Это Шаохуа, ее муж. Он склонился к ней и уткнулся головой в колени, потерся лицом о платье. Она хочет его обнять… Какой же он маленький – совсем дитя. Экий он тонюсенький и слабый, а какой добродушный. Когда он наклонился, у него распахнулись сзади штанишки, в разрезе стала видна маленькая попка[102]102
  Штаны у китайских детей часто делаются с разрезом сзади.


[Закрыть]… Цзинчжэнь вздрогнула. Что придумала: муж превратился у нее в мальчугана в штанишках с разрезом на заду.

Рассказать родным о своем сне она не решается, как и поделиться с ними думами о своей любви и привязанности к покойному мужу. Мы прожили с ним почти год, и за все это время он ни разу не дал мне повод на него сердиться. А какой он красивый, будто сошел с картинки: ясные глаза, тонкие брови, белое лицо, с пунцовым румянцем, и зубы такие белые и чистые! Шаохуа как будто постоянно чего-то стеснялся. Цзинчжэнь он называл не иначе как «старшей сестрицей», хотя она и родилась с ним в один год, причем он был старше ее больше чем на два месяца. Он говорил, что родился в пятый день пятой луны, в праздник Начала лета, поэтому, мол, очень любит он пирожки – цзунцзы[103]103
  Лакомство, которое обычно делается в праздник Начала лета – пятого числа пятого месяца по лунному календарю. Пирожки треугольной формы со сладкой начинкой.


[Закрыть]. На вид Цзинчжэнь выглядела гораздо старше мужа, который вполне мог сойти за ее младшего брата. «Милый, милый мой братец, где ты теперь?»

Ты лежишь в гробу? Закрыты твои глаза; руки уже тронуты синевой, но самое страшное – полуоткрытый, перекошенный рот, в котором виден ряд нижних зубов. Горькая картина! Цзинчжэнь будто помешанная бросается к гробу. Несколько крепких женских рук обхватывают ее за талию, держат за плечи…

Цзинчжэнь все еще не верит своим глазам. Она знала, что у Шаохуа болит горло, что у него поднялась температура и пропал голос. Он долго звал «сестрицу», но так и не дозвался, потому что его никто не услышал. Потом позвали врача – младшего брата отца. Кто-то спустя время сказал, что врач выписал не то лекарство. У больного была простуда, а он дал ему возбуждающие снадобья. Но она не верит, что это случилось от лекарства. Невозможно поверить, что какое-то зелье вынесло смертный приговор сразу двоим: мужу, а значит, и ей.

Ясно, что все идет от прошлых грехов или проступков. Это злое возмездие за бесконечные прегрешения, что свершились в предшествующей жизни. Она смутно ощущает, что когда-то в прежней жизни она тоже убивала людей, подкладывала яд, устраивала пожары, сдирала с живых людей кожу…

Нет, невозможно представить, что такой чудесный мальчик, как Шаохуа, может умереть! Он и не умер. Шаохуа преспокойно живет и здравствует. Умер вовсе не он, а она, Цзинчжэнь, и ее мать, из фамилии Чжао; ее сестра Цзинъи и муж сестры Ни Учэн; и все их соседи, земляки-родственники, арендаторы – все они умерли, все до единого! Сейчас все они, нежити, разговаривают на дьявольском наречии, носят дьявольские одежды, едят дьявольскую пищу, творят свои дьявольские делишки. Их мир, их жизнь, их семьи – все окрашено в дьявольские краски. И дни, которые они проводят, – это время дьяволов, поэтому им никогда не удастся вновь увидеть Чжоу Шаохуа. Ну конечно же, Шаохуа вовсе не умер. Определенно не умер! Он живет в светлом и теплом мире. Это он, Шаохуа, похоронил ее, он оплакивал ее. Она хорошо слышала его рыданья. «Сестрица!» – звал он ее. И это ее нижняя челюсть обнажилась, потому что именно она лежала в гробу с закрытыми мертвыми глазами. Ее опустили в желтую землю, и она очутилась в дьявольском мире. А как же Шаохуа? Он, разумеется, снова женился и взял в жены какую-нибудь женщину из семьи Чжан, Ли или Ван. Он же мужчина! Наверняка они очень красивые, гораздо красивее ее, ведь она такая дурнушка! Поэтому-то она и благодарна Шаохуа, что он обратил к ней свою любовь и расположение. Безусловно, теперь он мог вполне жениться на красавице, которой она нисколько не завидует, она даже рада за него. Но Цзинчжэнь знает, что никто не будет любить его так крепко, как любит его она. Никто – даже самая писаная красавица! Или какая-то другая женщина, сильная в своей страсти, от которой Шаохуа может потерять голову. Что до Цзинчжэнь, то она готова ради него умереть тысячу раз, совершить самый позорный поступок. Она готова тысячу раз сражаться с его врагами. Скажем, Шаохуа встретился на узкой дороге с разбойником. Шаохуа, он, конечно, не сможет сам постоять за себя, а она сможет. Она отдаст за мужа свою кровь – каплю за каплей! Или, предположим, появился у Шаохуа смертельный враг. Она брызнет ему в глаза своей кровью, и тот мигом ослепнет. Ей сейчас всего тридцать четыре, значит, она в состоянии каждый день массировать Шаохуа спину, подносить суп, помогать одеваться, стелить постель, выливать ночную посудину. Она готова это делать днем и ночью, утром и вечером. Ах, Шаохуа, позволь своей сестрице снова, как и прежде, ухаживать за тобой.