Текст книги "Чужая осень (сборник)"

Автор книги: Валерий Смирнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 43 (всего у книги 51 страниц)

38

Робинзон Крузо просидел на необитаемом острове двадцать восемь лет. И ничего, не помер, а только поумнел. Такую дельную мысль высказал на прощание Рябов, но ответить достойно я не успел, потому что бросил эту фразу Сережа уже на бегу к вертолету, а гул винтов был таким, что без мегафона до его ушей моим словам не добраться, значит надрывать глотку было бесполезно.

И вот впервые в жизни я могу сравнивать себя с великим вождем пролетарской революции, запечатленным на холсте «Ленин в Разливе». Так и тянет повесить над палаткой плакат «Жить и работать по-ленински!» А чем плохо, жил наш самый человечный человек не хило, в основном по заграницам, а что касается работы, не уверен, была ли у него когда-то трудовая книжка. Поэтому у меня ее тоже нет.

Ленину в том Разливе все-таки приходилось легче. Потому что в Музее революции есть макет его шалаша в натуральную величину, а рядом над бутафорским костром висит по-настоящему закопченный чайник, подчеркивающий жизненную правду некомфортабельных условий, в которых планировал мировую революцию наш великий вождь. У меня чайника нет. Рябов категорически запретил разжигать костер даже ночью. Компаса тоже нет, и часы мои Сережа с собой прихватил. Наверное потому, что выпало мне счастье отдыхать на берегу реки, а счастливые часов не наблюдают, даже если это «Сейко» с собственной руки. Костер я не могу распалить даже при большом желании, потому что вокруг ни кустика, ни деревца. А жечь камыш – занятие глупое. Понимая это, Рябов смилостивился и не отнял зажигалку. Я ж не партизан какой, это они могли по ночам костры палить, не опасаясь, что кто-то дым заметит. Вертолетов у врагов не было, о существовании приборов ночного видения они не догадывались. Ничего, Владимир Ильич в Разливе тоже без прибора ночного видения обходился. Но у меня очки есть. После подвала, я без них – ни шагу. Очки модные, красивые, вдобавок нацепишь их в полной темноте и любая смоляного цвета фигура тут же приобретет розовую окраску.

Зато великий Ленин мог воду прямо из реки хлебать, я же вынужден довольствоваться привезенной. Потому что напейся Владимир Ильич из любого водоема в созданном по его заветам государстве, хрен бы он завещание успел написать, не то что «Задачи вооруженного восстания».

Но шалаш у меня не ветхий ленинский, а двойная палатка, внутри которой вполне могу заниматься самообслуживанием при помощи туристического примуса «Шмель». И вместо ленинской двустволки держу при себе персональный автомат Рябова. Передавая мне «Узи», Сережа лишний раз хотел подчеркнуть, что не забудет о моем существовании в этих первобытных условиях, хотя бы потому, что не собирается расставаться с этим собственноручно пристрелянным «Узи». А что касается персонального «Маузера», то сплю, его не снимая.

Не знаю, как спалось Ленину в его шалаше, но ночные часы у меня особого восторга не вызывают. Может быть, потому что не представляю себе рыбалки без ночного костра, да и октябрьские ночи, когда температура падает до нулевой, тоже настроения не добавляют. На городских улицах куда теплее, чем здесь, у быстротекущей реки. Правда, на мне специальное военное снаряжение, позволяющее вести кровопролитные бои на Северном полюсе, и после них спокойно отдыхать, зарываясь в сугроб. Только я еще почему-то белым маскхалатом не пользуюсь, а чтобы компенсировать это, нацепил на себя водолазное белье из верблюжьей шерсти.

Мне не нужно добывать себе пропитание, гоняя по камышам за утками с автоматом наперевес. Хотя дичи здесь – хоть отбавляй. Вчера, например, как раз в то время, когда в зарослях камыша я размышлял, как было бы неплохо установить поблизости бидэ, почувствовал на себе чей-то взгляд. И хотя я постоянно готов к бою, но со спущенными штанами это делать непросто. К тому же кабан, который уставился на меня, был настроен более мирно, чем пресловутый ликвидатор, а я старался не шевелиться. Так что, если бы у этой тварюки возникли какие-то сомнения по моему поводу, кабан бы разделался со мной не хуже наемного убийцы.

Узнай об этом дорогой Петр Петрович, до того бы мог растрогаться, что в память обо мне сходу кабасю эту в свой штат определил бы… Уже после встречи с кабаном я подумал: окорок не помешал бы. Но такая дельная мысль пришла в голову часа через два после тот, как кабан не спеша проломился сквозь заросли. Окорок у меня, вообще-то есть, как и многое другое. Разве что вкусный, по мнению главного инженера, «Вискас» отсутствует. Не сомневаюсь, если бы Рябов доверил собирать все необходимое Косте, одним кошачьим кормом его шуточки не ограничились.

Я обеспечен всем необходимым так здорово, что в голову начинают лезть дурные сомнения: может быть Рябов хочет, чтобы его непосредственный руководитель здесь встретил Новый год? Хорошо еще, если христианский, у иудеев год начинается в сентябре, так что, в крайнем случае, всего каких-то одиннадцать месяцев осталось. Напрасно, что ли, Рябов рассказывал о сроке, который отбыл на острове Робинзон Крузо?

Единственный плюс моего пребывания неизвестно где – рыбалка. Неподалеку от палатки плещутся в гигантском садке щуки и окуни. Если серьезно, Рябов сказал, что пробуду я в этих первобытных, хотя и не общинных условиях, не больше недели, так что вполне смогу порадовать своих сотрудников собственноручно пойманной рыбой. Что правда – то правда, я даже десятикилограммовую щуку взял. Небольшая блесенка «Мепс» привязана непосредственно к леске, без металлического поводка, чтобы приманка лучше играла. Щука взяла блесну уголком пасти, иначе вряд ли мне бы удалось извлечь из реки этот трофей. И хотя спиннинг «Дайва» угрожающе изгибался, а катушка «Митчел» сдавала леску при сильных рывках хищника, я все-таки выволок ее на берег. А потом почему-то подумал, что за мной идет охота, как за этой щукой. Только вот глотать сомнительные приманки мне почему-то не хочется.

Словом, отдыхаю, бездельничаю, на блесну щук-окуней таскаю – и удачно. А то как ведь бывает, зря, что ли, поэт Аполлон Николаевич Майков писал: «…Тащу – леса в воде описывает круг, уже зияет пасть зубастая – и вдруг…». Вот этого вдруг мне не нужно, леска у меня – самый настоящий «Титан», Майков о такой мечтать не мог. И поэта я вспомнил не случайно, потому что не так давно купил превосходную работу Крамского. На холсте изображен человек в челноке, заведенном в камыши, внимательно следящий за поплавком. Студент через пару дней поведал мне, что рыбачок этот – поэт Майков, а также традиционно бестактно пытался выяснить, откуда взялось это полотно, которое, по его сведениям, хранится в Государственном литературном музее. Я, конечно, и без Студента догадался кое о чем. Например, какой настоящий рыбак отправится удить в светлом пальто и стетсоновской шляпе? Это было для меня главным вопросом. А что касается музеев, то тут я специалист поглавнее Студента.

Вот недавно погорели сотрудники Центрального государственного архива Октябрьской революции. Крали подряд все, что должны оберегать. Я-то раньше думал, в этом революционном архиве, кроме записных книжек Луначарского, можно только портянками Буденного разжиться. Разве Екатерина Вторая или Кутузов ковали Великий Октябрь? Нет. Может быть поэтому сотрудники революционного музея и повытаскивали из архивов их письма, вместе с отчетами комиссии, допрашивавшей декабристов, чтобы восстановить историческую правду. Или потому что искренне считали – бумагам проклятых царедворцев не место рядом с письмами революционера Баранова, требовавшего от жены поскорее прислать за решетку стамбульского табаку и чаю, непременно от фирмы Шустова. Вот эти хранители подлинных революционных сокровищ и украли малоценные экспонаты. Но, к их оправданию, главных реликвий музея не тронули. И, конечно же, придурки музейные решили бумаги старинные не на родине продать, а исключительно за границу. Так если каждый будет только на зарубежный рынок работать, что, я один должен о внутреннем думать?

Хотя я трудолюбиво обеспечивал хорошими вещами своих заграничных партнеров еще в те времена, когда эти музейщики считали: письмам Екатерины – цена три копейки согласно описи в базарный день. Вот дурачье, на таможню прицелилось. Да я знаю, кто в той же Москве им за эти письма заплатил бы побольше баксов, чем любая заграница. Потому что информация – это основа основ бизнеса, тем более такого, как у меня. Я же работаю на десять процентов населения планеты. Но сколько добровольных помощников развелось за последнее время.

Честно скажу, иконы я переправлял давно. В те годы, когда эти предметы культа не принимались в комки из-за своего зловредного содержания, а в некоторых колхозах еще сохранялись кормушки для коров со следами живописи древних мастеров. Вот и отправлял я отсюда иконы, чтобы из них новых кормушек не посбивали, и при виде их пионерам в голову не лезли дурные мысли о возможном существовании святых и Всевышнего.

А то, что по самым скромным подсчетам за пару десятков лет из Союза за границу попало около тридцати миллионов икон, так слава Богу. Там их жечь не будут, на помойку выбрасывать тоже. Кто-то, конечно, может возразить – сейчас у нас их тоже вряд ли начнут палить. Сейчас – да. Но еще лет десять назад – палили, а сегодня этой растопки в стране осталось до того мало, что уничтожать почти нечего.

Не зря все говорят – у нас страна богатая. Небольшая икона, девятнадцатого века, прошу заметить, не пятнадцатого – восемнадцатого, стоит в Германии до ста тысяч марок, в Штатах – больше тридцати тысяч долларов. А Велигуров – придурок дворцы грабил, а из икон командовал кормушки сбивать и переплавлять ценнейшую церковную утварь. Это же сколько еще нажить можно было, но видимо Владимир Ильич в своем атеистическом рвении запретил подчиненным на поповских культовых вещах наваривать. В самом деле, что им, Эрмитажа было мало, дворцов всяких, чтоб еще иконами торговать? Словом, о потомках заботились, чтобы им что-то осталось на вывоз. И обо мне, в частности.

Конечно, за двести долларов любой шереметьевский таможенник разрешит протащить через границу чемодан икон. Но этот вариант для малоимущих. Впрочем, как и для тех, кто пользуется Чопом, Ужгородом, Брестом. Хотя еще два года назад за триста тысяч деревянных именно через Брест мой товар шел к итальянскому партнеру. Хороший парень Луиджи, но ему тяжко было работать в условиях проклятого капитализма, признаюсь откровенно. Итальянцы-сквалыги из холстов Тициана костры почему-то не разжигали и кормушки для коров у них пластиковые. А если у кого-то в доме валяется ненужный хлам в виде картин или скульптур, то вряд ли Луиджи удалось бы купить какую-то «Венеру» за тысячу лир, чтоб потом перекинуть ее за полмиллиарда. Такая разница между закупочной и подлинной ценой возможна только у нас.

Мне легче и потому, что сам не знаю, при каком строе веду дела. Через Прибалтику, Грузию и Молдову можно вывозить что душе угодно, но в основном, этими странами пользуются коллеги покойного Камолова, аферисты-металлисты. Еще не хватало рисковать, пусть даже одной-единственной вещью, в сравнении с которой контрабандная «вертушка» бензина такая мелочь, на потерю рукой махнуть можно. У меня много надежных каналов. Например, один из них существует благодаря старому законодательству в новых исторических условиях. Напрасно, что ли, до сих пор действует постановление Совмина от 20 ноября 1953 года, согласно которому все сотрудники дипломатических миссий освобождены от таможенного контроля? А один дипломат может вывозить контейнерами шесть тонн личных вещей. Так неужели среди этих шести тонн не отыщется места для десятка килограммов моего товара? Такса твердая, годами накатана: транспортировка чемодана – десять тысяч долларов. Конечно, к французам или немцам с такой просьбой соваться было бы глупо. Даже если товар предназначался в их родные страны. Зато наши африканские братья берутся за дело с явным удовольствием. Я раньше даже не знал о существовании таких стран, как Острова Зеленого Мыса или Габон. А теперь хорошо знаю – есть такие державы и люди там живут достойные, ни одного прокола за восемь лет. Луиджи об этом только мечтать мог, что лишний раз доказывает преимущество нашего образа жизни, как учил рассуждать великий Черненко.

Жаль Луиджи, но он сам виноват. Товар должен был пойти к нему отменный, даже Шишкин, которого итальянцы очень любят покупать. Сиди себе у теплого моря, жди попутного ветра, который тебе, кроме Шишкина, принесет полотна Стилиануди и кое-что еще. Так нет, темпераментный этот Луиджи, как истинный итальянец. Видимо до того встретиться со Стилиануди не терпелось, что он связался с другим, пока еще живым греком. А у этого грека две проблемы – деньги девать некуда и очень он итальянцев любит. Не всех, конечно, Луиджи, думаю, не в его вкусе был, но Рафаэль этого грека вполне устраивал. Только не тот, что в свое время песенки пел, а потом куда-то запропастился, а совсем другой.

Семь работ великого Рафаэля притащил Луиджи заказчику, которому плохо спалось по поводу того, что эти полотна почему-то находятся в будапештском Музее изобразительных искусств, а не в его скромной хибарке в Салониках. На этих Рафаэлях Луиджи и сгорел. А против грека улик вообще нет и значит к краже он отношения не имеет. Вот поэтому сомнительных методов работы я себе никогда не позволял, несмотря на то, что в свое время трудился и под началом Горбунова, и под руководством моего тестя. Вышегородский, порой, такое вытворял…

Пусть в нашей стране благодаря общеобразовательному уровню населения и искусствоведов можно смело продолжать семейные традиции, мне почему-то сразу стало неинтересно идти по стопам Вышегородского. Хотя до сих пор в одном из музеев средней полосы России экскурсоводы задыхаются перед отдыхающими из санатория от радости общения с прекрасным. До того хорошие копии висят на стенах музея – экскурсоводы об этом не догадываются.

В самом деле, объяснял мне тогда Вышегородский, не все равно этим олухам, что на стене висит, лишь бы она не голая была? А если все санатории и дома отдыха откажутся от экскурсий по музеям, так эти самые экскурсоводы вообще рискуют без работы сидеть. Ведь основная масса людей даже не знает, где находятся музеи в родном городе. Зато, попадая в другой, тут же прут в музей толпой, хотя сами не понимают, зачем им это надо. Потребности в общении с прекрасным у людей никто даже не собирается вырабатывать, если, конечно, это не величайшее произведение киноискусства, например. Как было с фильмом Матвеева «Особо важное задание», на который пролетариат перся под угрозой не получить квартальную премию.

Так что мне все-таки легче, чем Луиджи, хотя такая уверенность не снимает многих проблем. А что делать? Только в Западной Европе больше пятисот магазинов, специализирующихся на подлинном антиквариате, кто-то же должен думать, чем они будут торговать завтра. Вдобавок, Восточная Европа освободилась от нашей нерушимой дружбы, так что волей-неволей нужно расширять сферы деятельности. А ведь есть еще Америка, Япония, они тоже хотят наслаждаться прекрасным. Иначе почему генеральный директор Всемирной организации здравоохранения Хироси Накадзима тащил внаглую через кордон жменю икон? Потому что прекрасное любит до того, что даже не понимает, как его нужно вывозить без претензий со стороны таможни. Сидел бы этот деятель дома, связался бы со мной по телефону, я ему не шесть икон, а чего только душе за баксы угодно, доставил бы через Владивосток в лучшем виде. Как, например, Малевича во Францию.

Малевич этот мне не был нужен, авангард в личной коллекции – редкость, в основном, наследство Вышегородского. Это старик на авангарде помешан был, воровал его, где только мог, пока я лично не отучил его от вредных привычек через полгода после свадьбы с Сабиной. С тех пор мы работали вполне легально, по крайней мере, без краж обходились. Так что из-за тяжелого материального положения решил я с Малевичем расстаться и вместо этого небольшого полотна купить маленький, в гектар, участок на берегу моря. Ничего, через пару лет каждый метр этого участка при правильном подходе к делу миллион будет стоить.

За Малевича я по этому поводу тот же миллион и потребовал. И хотя он предназначался для Франции, о франках речь не шла. Я ведь живу в стране, где национальными являются два вида валют – марка и доллар. О других свободно конвертируемых купюрах здесь даже не подозревает основная часть населения, а отрываться от народа как-то неудобно. Словом, французский партнер дал добро на мою цену. Деньги он на мой швейцарский счет переводил исправно, но доставить ему товар было несколько тяжелее, чем перекинуть баксы из французского банка в швейцарский. А партнер мой, кстати, хоть француз, но принял швейцарское подданство, чтобы на налогах экономить. Вот дает, родину за меньшие налоги продал, не то что я. Пусть мой «Козерог» в трубу вылетит, но гражданства не поменяю, до того им горжусь.

В общем, Малевич попал во Францию вполне официально. И в этом была вся прелесть операции. Причем, я все сделал чуть-чуть умнее, чем мой киевский коллега Бякин. Он, конечно, коллекционер великий. Взял и отправил на выставку в Тулузу четыре полотна, до того ему хотелось, чтобы французы пообщались с прекрасным. А когда Франция насладилась искусством, принадлежащим Бякину, полотна вернулись к своему хозяину. Будь это лет десять назад, на том бы история завершилась. Бякин занялся своей экспозиционной благотворительностью, когда Советский Союз уже шатался с нездешней силой, но собиратель продолжал действовать, будто на календаре тридцатый год. Так что к довольному донельзя коллекционеру, млеющему от того, что благодаря ему французы повышают свой культурный уровень по части живописи, заявились сотрудники КГБ. И навязчиво стали намекать, что из Франции в Советский Союз вернулись копии собственности Бякина.

Собиратель, естественно, стал разоряться, что он-то эти работы от фуфла дешевого отличить может. И его картины – самые настоящие подлинники. Хотя сотрудники госбезопасности намекнули ему, что перед отправкой за рубеж сделали на холстах секретные метки, которых теперь не могут найти даже при помощи самой современной аппаратуры, Бякин твердо стоял на своем, как Леонид при Фермопилах или Леонид Ильич на Малой земле. Даже несмотря на то, что стало известно: во Франции возле этих полотен отирался профессор Эжен Маков, один из самых крупных специалистов по русскому авангарду.

Это точно – специалист он великолепный. Даром, что ли искусствовед Дорн обвинял Макова в фальсификации картин Ларионова, когда этот французский профессор устраивал выставку в Женеве? И хотя Маков тыкал пальцем в сторону картин, доказывая словами их исключительную подлинность, Дорн с помощью анализа пигментов пастелей полотен сходу доказал, что это такой же Ларионов, как он секретарь партячейки союза женевских художников. Потому что титановые белила появились на рынке уже после того, как сам Ларионов уже бы ничего не смог нарисовать, даже если его обязывало взять в руки кисть Совнаркомовское постановление.

Так что я с Малевичем на таком топорном уровне работать не собирался, а вывез его официально. Правда, не самолично, но это уже детали. Приперся один из отъезжантов на комиссию по вывозу ценностей. Ну, после костров из икон теперь почему-то даже дрянная айка тридцатого года – тоже великое сокровище. Хотя, при большом моем желании, эта комиссия и по поводу Ван Гога дала бы заключение, что такая гадость нашей стране даром не нужна.

А тут к ним без моих предварительных звонков припирается отъезжант и приносит работу Малевича. Комиссия аж в воздух взвилась, председатель мне звонил: нет желания Малевичем разжиться? Потому что такую ценность вывозить он не позволит ни за какие деньги. Хотя я-то знаю, что он за определенную сумму разрешит вывезти что угодно, вплоть до штанов Свердлова из музея Революции, но ответил неопределенно. И тут такое началось, картину в конце концов подвергли экспертизе и она оказалась фуфловой. Больше того, это был никакой не Малевич, потому что живопись намалевана на полотне, выпускавшемся в сороковые годы. Вдобавок под фуфловой записью Малевича обнаружили другое произведение искусства – портрет великого Куйбышева, что еще раз доказало справедливость оценки даты изготовления холста. Так что выкатился отъезжант с этой гадостью за кордон. А то, что под Куйбышевым прятался подлинный Малевич, он даже не догадывался.

Я всегда утверждал: людям нужно говорит только правду, тогда тебе никто не поверит. Ведь честно же предупреждал, что Малевич вывозится.

Прав был Достоевский, только красота спасет мир. И я в меру скромных сил стараюсь воплотить эту идею в жизнь, доставляя подлинную красоту в самые отдаленные точки планеты, вплоть до Австралии. Разве что до Северного полюса не добрался, там почему-то никто искусством не интересуется, хотя я не против бартера на шкуры белых медведей. А ведь какая прекрасная картина могла получиться: сидит себе некий индивидуум в чуме под полотном какого-то там Тьеполо и поэтому еще с большей радостью уплетает хвост нерпы. Самое главное, сейчас я веду почти его образ жизни. И все из-за поганцев, которые почему-то не хотят, чтобы я выполнял свою общественно полезную работу пo-прежнему. Ворюги проклятые, сами металл из страны по демпинговым ценам гонят, престиж ее на мировом рынке губят. Я нечестно по отношению к родине никогда бы не поступил. Чтоб вот так, по дешевке, хотя бы на двадцать процентов меньше настоящей цены товар отдать – самолюбие и ответственность перед престижем родины мне не позволят.

И, как справедливо отметил Рябов, исключительно из-за этого самолюбия, я сижу среди дикой природы в полной темноте, только шум реки доносится в палатку. Сейчас восемнадцать часов, не больше. До рассвета остается двенадцать часов. Другой, может, и обрадовался бы. Но я привык спать не больше шести часов в сутки, да и то, не на каждой неделе. И хотя сплю очень чутко, установил неподалеку от палатки капканы. Лесочку тонкую, рыболовную к кольцу гранаты морским узлом привязал, только дотронься – и сразу станешь поближе к звездам. Но потом я эту систему безопасности ликвидировал. Еще не хватало, чтобы кабан на эту леску копытом наткнулся. Окорок мне, наверняка, не помешает, но ведь кто-то может взрыв услышать, подумать, что проклятые браконьеры рыбу глушат.

Хотя рыбинспекция вряд ли сюда доберется. Рябов сказал: впереди по течению пороги, моторкой не пробьешься, кругом такое болото – мотоцикл застрянет. И до ближайшей трассы, километров двадцать, не меньше. Словом, только вертолетом можно долететь, как гнусавил в его кабине Сережа. Но до того, еще в машине, открытым текстом сообщил: меня ищет такой мальчик, что вполне может добраться сюда и пешкодралом. Одно успокаивает… И я сплю очень чутко… Очень…