Текст книги "Чужая осень (сборник)"

Автор книги: Валерий Смирнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 51 страниц)

23

Вышегородский вел себя таким образом, что будь это другой человек, его поведение иначе, чем заискивающим назвать было бы нельзя. Стоило мне появиться в его комнате, как он самолично и кажется без особого сожаления нажал на клавишу «стоп» и мой дорогой родственничек так и не досмотрел, как Сильвия Кристель смело бросается с набережной на катер, лишившись в прыжке последнего лоскута одежды. Что и говорить, сегодня Леонард Павлович явно расположен ко мне, того гляди еще угостит смесью лимона с медом, настоянной на спирте. Не люблю, когда дедушка такой добрый.

– Ну что, как говорится, со щитом, поздравляю. Иначе и быть не могло, ты всегда добиваешься поставленной цели, – рассыпался Вышегородский в комплиментах сомнительного свойства.

– Может орденом наградите, ну хотя бы Святой Анны. Я человек скромный, на Победу пока не потянул.

– В свое время, когда эти ордена можно было собирать на улице, – словно не заметил моего нагловатого тона тесть, – вышел капитул о ликвидации чинов и сословий, многие выбрасывали свои награды, некоторые даже золото не отделяли, так боялись, что новая власть по-своему оценит их бывшие заслуги. Ну, да ладно, вернемся в день нынешний.

– Знаете, Леонард Павлович, ситуация очень напомнила ту, за которой вы только что наблюдали. Словно кино в кино, как «Экспресс любви» в «Эмманюэль». Только финал не такой оптимистический. Вы скажите все-таки, я до сих пор в счастливом неведении – знали ли вы, что здесь есть человек Вершигоры?

– Ну ладно тебе, какая разница, все позади.

– А впереди? Хватит, Леонард Павлович, мне надоело дергаться, как заводному болванчику. Тем более, что не все ваши ходы понятны.

– Каждый должен знать то, что ему положено, – сразу стал серьезным Вышегородский. – Если ты так настаиваешь, то я понимал, что у Вершигоры есть кто-то, но то, что он работает у нас… Они ребята не глупые.

– Ваши слова меня не очень-то убедили. Как же, с таким опытом и не предугадать дальнейшее развитие событий. Зачем Вершигоре понадобился Айвазовский, это понятно, ваш главный секрет.

– Никакого секрета нет. Ты думаешь, никого не беспокоит, что на Западе выплывает масса работ отсюда? Пока мы контролируем ситуацию, но если этим заинтересуются не наши друзья, а посторонние люди? Комбинация с картиной элементарна. Во-первых, она – весточка от Вершигоры, во-вторых, представляет собой контейнер, путь которого легко проследить, а в-третьих, свидетельство того, что вывозом произведений искусства занимаемся не мы, а совсем другие люди.

– И если бы дело начало раскручиваться, они бы вышли на Горбунова…

– … но вряд ли сумели бы его взять. Веня уходил и не из таких ситуаций, – без зазрения совести врет Вышегородский.

Забыл, наверное, что я слишком долго работал с Венькой, как же, жди, ушел бы он, дедушка. Наверное, в этом случае, ты бы вызвал Рябова, щадя мое отношение к Горбунову, и приказал отправить Веньку куда подальше. А дальше кладбища Сережа своих клиентов посылать не любит, да и я бы был с боку припеку, плевать в конце концов тебе на мои нежные чувства. Ты и здесь, наверняка, продолжал бы держать меня в неведении, как тогда, когда приказал с комфортом ввезти Вершигору в город, в обстановке строжайшей секретности. Но кто надо об этом, конечно же, узнал. Как ты тогда распинался насчет коллекции Вершигоры, этих остатков былой роскоши Никольского.

Ты и здесь не прогадал, и даже то, что продавшегося транзитникам Горбунова убрали не твои люди – все идет на пользу. Особенно, если учесть, что волей-неволей эта тварь Глебов принесла тебе в наследство всю коллекцию Горбунова, так пустячок, миллиона два-три. Хорошо, дедушка, теперь получи пилюлю.

– Леонард Павлович, по-моему, вы недооценили Вершигору. Подозреваю, что он одним ударом хотел врезать и им, и нам. Иначе почему товар пошел в «Солнышко»? Насколько я понимаю, у них другие каналы.

– Это тебе нужно сказать спасибо.

– Интересно.

– Еще бы. Если бы ты загружал своих людей работой как следует, вряд ли бы Глебов от вынужденного безделья не начал помогать Колотовкину. Кстати, сенсей ваш изредка опиумом баловался, это ты знаешь? Нет, конечно. Я знаю даже то, как купил Колотовкин Глебова, а ты пытаешься убедить меня в своей проницательности. Запомни, мы без Вершигоры можем работать, они без нашей помощи – вряд ли. Но нагадить в наше дело эта компания при желании сумеет.

– Я предпочитаю просто платить.

– Ты предпочитаешь… А как они будут бороться с преступностью, откуда брать сведения? Мы делаем свое дело, помогаем им, как велят гражданский долг и Уголовный кодекс, а они… Они будут нуждаться в нас всегда. Так что не мог Вершигора сотворить такую глупость. Или Глебов исповедался тебе о таком плане Вершигоры перед смертью?

Этого еще не хватало. Глебов перед тем, как проститься со своей поганой жизнью, мог поведать и не такое, чтобы оставшимся в живых сделать последний подарок. Стал бы я его слушать. А с ментами дед повязан по другой причине. Чтоб раскрутить наш бизнес, они должны три года землю рыть, только вряд ли сумеют какие-то концы найти. Другое дело цеха. У меня-то хватило ума остановиться, а у дедушки нашего до сих пор пионерские костры в заднице пылают, все неймется, все мало.

– Так вот, не знаешь, не мели чушь, – властным тоном продолжил Вышегородский, мгновенно разжаловав меня из победителей в свою персональную марионетку. – Я всегда утверждал, что у тебя богатое воображение. К нему бы еще немного ума, цены тебе не было бы.

– Хорошо, не всем же быть такими гениями, как вы, – немного выхожу из себя, – но зачем тогда я должен был рисковать из-за этого клиента Вершигоры? Он же, гад, даже не сказал, кто это нам пристроил такую историю.

– А ты бы сказал на его месте? И откуда он знал, как ты поведешь себя, узнав о том, что это Глебов? Поэтому Вершигора держался так, как должен был держаться. Он правильно рассчитал, что молчание – его единственный шанс на спасение. Ты подумал, как теперь помочь Вершигоре?

– Что вы, Леонард Павлович, я же тупой, а Вершигора умный, пусть он делает, что хочет. Если бы вместо него в том подвале я сидел, вряд ли ваш дружок пошевелился, чтобы меня выручить.

– Но ты прекрасно понимаешь, что благодаря Вершигоре и иже с ним, ты никогда не сядешь в другой подвал. А не дай Бог, случится такое, тебя все равно выпустят. Ладно, ты уж прости старика, разве я отдал бы свою дочь за глупца?

Да ты бы ее за главную достопримечательность нашего дурдома отдал, если б она на такую лялю польстилась. Еще бы, основное достоинство моей супруги – дорогой, очень дорогой папа. А кретинам деньги без надобности.

– Ваш Вершигора сам виноват в провале. Это же его контора десятилетиями создавала нового человека – гомо советикус, как сказал бы безвременно ушедший Колотовкин, с врожденными генами стука. Пусть мент сражается. Весь мир помешался на борьбе с наркотиками, поэтому, думаю, они так рьяно борются на этом направлении. Хорошо, что наш бизнес всегда был тайной за семью печатями от широкой общественности. Когда Вершигора окончательно очухается, он выйдет на поставщиков. Через телохранителя покойничка Колотовкина. Но, извините, теперь я проконтролирую ситуацию, иначе может повториться история с Глебовым. Вдруг у Вершигоры возникнет надобность в еще одном стукаче из нашей компании. У его конторы возможностей масса. Впрочем, о своем дружке и его дальнейших действиях посекретничаете с Рябовым. Это у вас неплохо получается.

Сережа далеко не дурак. Однако, он тихо постучал в дверь, когда я заканчивал последнюю фразу.

– Леонард Павлович, – не обратил на меня внимания Рябов, – все в порядке.

– Хорошо, – промурлыкал старик, и невозмутимо добавил: – Однако Чен остается на твоей совести и поведение Глебова тоже.

– Я с себя вины не снимаю, – глухо ответил Рябов.

– Виноватых бьют, Сереженька, – радостно начал воспитательную часть программы Вышегородский, и я уже понял, куда клонит мой двоюродный папа, – а за ошибки нужно платить. Наверное, будет справедливо, если ты два месяца поработаешь на общественных началах. Как ты считаешь?

Вот это да, мало того, что Вышегородский выжимает деньгу даже таким способом, он еще и заставляет Рябова самому преподнести ее со словами благодарности. Век живи, век учись, мне никогда до такого не догадаться. Ну, поганец старый, мало доходов мы ему приносим. Наверное, он думает, что в золотом гробу будет лежать. Когда возникнет такая ситуация, я ж тебя в медицинский институт продам, там, говорят, за труп четвертак платят, чтоб на нем студенты репетировали.

– Справедливо, – подтвердил Рябов мое предположение, и старый эксплуататор с каким-то непонятным умилением посмотрел на него. Продолжению воспитательной беседы помешал Гарик. Он маленьким смерчем ворвался в комнату, резко обогнул Сережу, пнул ногой пытавшегося поймать его дедушку и нырнул под кровать. Следом за ним в комнате возникла моя дорогая жена со столовой ложкой наперевес. Она довольно решительно выволокла наше главное сокровище из его убежища и наградила основательной оплеухой.

– Папуля-а-а, – завизжал Гарик, наконец-то заметив мое присутствие. Да, когда грозит опасность, все мы готовы прибегнуть к союзу с теми, кого не очень-то жалуем.

– Папуля, – продолжал требовать моего вмешательства Гарик, – скажи ей, пусть сама жрет эту гадость.

– Сама жри, – не думая, автоматически выполнил просьбу ребенка, и тут же поправился. – Сына, мамочка знает, что делает. Вот будешь кушать кашку, вырастешь большой и сильный, как мы с дядей Сережей.

Мне очень хотелось добавить: «И умным, как дедушка», но не решился.

– Ну да. Что я вам, дурачок? Сами только мясо жрете. А не кашу противную…

Высказать свою точку зрения на процесс питания поя супруга Гарику не дала. Она молча выволокла его за дверь и крайне взволнованный этой сценой Вышегородский чуть ли не прослезился. За что старики так любят своих внуков, гораздо больше, чем детей? Наверное, только из-за простой формулы «Враги наших врагов – наши союзники».

– В связи с благополучно завершившимися событиями, – вернулся Вышегородский к прерванной беседе, – на какое-то время внешнеэкономическую деятельность в Южноморске следует прекратить. Однако, дело есть дело, а потому из-за наших неприятностей партнеры не должны страдать. Недели через две можно разморозить запасной канал, тем более, что наступило лето. Так что следующий транзит будет через Одессу, – приказал мой тесть и чуть ли не царственным жестом отпустил нас.

– Рябов, все, что болтал Леонард, в общем-то справедливо. Поэтому твой штраф мы делим на двоих, и не вздумай возражать. Прикрытие Вершигоры меня интересует так же остро, как положение на Дальнем Востоке. Сережа, я знаю, ты на меня немного дуешься за «Барракуду»…

– Мог бы сказать. Я думал, что где-то всунул ее.

– Что ж, будем откровенны. Ты тоже многое мог бы говорить мне, но предпочитаешь широковещание только в комнате, из которой мы только что вышли. Так что будем квиты. А нож твой я бросил под кровать тем памятным вечером, незадолго до принятия успокоительного. Кстати, Рябов. Если не трудно, поясни, на чем купили менты Глебова?

– Тебе не все равно? – наглеет Сережа.

Вообще-то он прав, дело прошлое, однако мне отвечать таким образом не имеет права. Наверное, выражение моего лица несколько изменилось, потому что Рябов тут же поправился.

– На жене его взяли. Он довольно легко повелся. Ты знаешь, где она работает?

– Нет, – чистосердечно признаюсь Сереже.

– Заведует комиссионным мебельным магазином. Там и антиквариат бывает. По просьбе босса Вершигоры сработал ОБХСС. Но южноморские менты даже не знали, в чем истинная цель, хотя действовали традиционным методом. Глебова не было в городе, иначе он бы сразу потушил это дело. А так опоздал. Вершигора прижал его. Только один мент в городе знает, кто такой Вершигора на самом деле.

– Взятка?

– Да, с подставой.

Как это делается, мне известно и без Рябова: бывший мент Федорчук на такие дела слыл мастаком. Проще всего доказать факт взятки таким образом. В магазин приходит сексот, который долго и нудно просит оказать ему огромную услугу, при этом постоянно намекает, что он и неблагодарность – две большие разницы. Как правило, чтобы скорее расположить потенциальную жертву к себе, задание выполняет стукач, который сам работает в системе торговли. В день совершения сделки стукач где-то в укромном месте передает продавцу заранее помеченные купюры и тут же, словно по мановению волшебной палочки рядом вырастают менты и понятые. И провоцирование на взятку тут же превращается в ее вымогательство. В таком случае есть всего два финала: либо продавец откупается, либо идет под суд. Вершигора для достижения своей цели сочинил совершенно иную концовку и не ошибся, уж слишком Глебов любил свою супругу. Теперь мне и без липовых объяснений Леонарда понятно, почему законсервированный на несколько лет Глебов стал работать на Колотовкина.

– Сережа, может быть отдохнем вместе? – спрашиваю Рябова.

– Тебе нужно побыть с семьей.

Эти слова перебили возгласы сына, вопли жены и наверное по выражению моего лица Рябов смог безошибочно догадаться, как я обрадовался его совету.

– В вашей комнате на столе газета. И посмотри программу по местному телевидению, – прощается Сережа.

Газета для людей – одна из самых острых необходимостей, особенно если в ней напечатана телевизионная программа. Но я телевизор смотрю только в том случае, если в нем есть декодер, а прессу последний раз просматривал осенью, во время охоты, доставая завернутую в нее копченую рыбу. Как интересно – пропали сообщения об ударном труде, перевыполнении плановых обязательств. Но слова те же самые. Трудящиеся, еще раз трудящиеся. Трудящиеся – это только те, кто машет молотком или делает не менее умственную работу, а остальные? Вот они, в черной рамочке, здесь только про них. Ни одного трудящегося – начальник СКБ, понятно, с глубоким под копирку прискорбием, заместитель директора… Ой, кто это? Коллектив естественно с тем же глубоким прискорбием сообщает о трагической гибели Колотовкина Виктора Леонидовича и выражает… Я бы добавил: светлый образ Виктора Леонидовича, верного сына советского народа от Коммунистической партии навсегда сохранится в наших сердцах. В моем, по крайней мере, точно. Ну, ладно, чего там по телевизору показывают, кстати, какой канал у местной программы? По этой Верховный Совет заседает, по другой – тоже какой-то Совет, понимаю, Страна Советов, но кажется они телевидение захватили раньше, чем вокзал, почту и телеграф. Хорошо, что есть где-то еще одна программа. Ага, так вот она, передача, судя по собравшимся, нечто вроде «Законом по человеку».

На телевизионном экране двое, я вовремя не догадался добавить звук и немного повеселился: сидящий в форме при всех регалиях мент шевелил губами, а радом с ним покорно кивал головой каждые три секунды какой-то штымп. Словно папа выговаривает непослушному ребенку, а тот соглашается со всеми его претензиями.

– … был убит прекрасный человек, ученый, – поведал мент, пристально гладя в мои глаза, после того, как я добавил звук. – В результате оперативно-розыскных действий наши работники сумели найти преступника буквально за два дня. Боясь понести заслуженное наказание, чувствуя неминуемое разоблачение, он покончил собой, из того же оружия, которым совершил преступление.

Что же, все правильно. Не зря классик заметил «Моя милиция меня бережет». А точную оценку этой заботы даст только годовой финансовый отчет. Плюс, конечно, личные расходы на Константина Николаевича, о которых никто не должен знать. Премия, так сказать, за построение правового государства на старом фундаменте. Как говорил доблестно эмигрировавший Ким Барановский, «Сначала будет перестройка, а потом – перестрелка. Выполним Продовольственную программу – и проведем перепись населения». Старайтесь, ребята…

В комнату неслышно вошла Сабина и, присев рядом, спросила:

– Ты хоть помнишь, какое завтра число?

– Конечно, – быстро сориентировался я, вытащил из пачки, лежащей на столе, сигарету, для того, чтобы увидеть на циферблате часов, какое число сегодня, и небрежно добавил: – Я приготовил тебе подарок.

– Может быть сходим в ресторан, мы так редко бываем вместе.

– Да, дорогая, только…

– Ну сколько можно работать, тебе хотя немного нужно отдохнуть, – проявляет заботу любящая супруга.

– В принципе я свободен, – пытаюсь отделаться от Сабины мирным путем, – только нужно выяснить у Сережи, что завтра.

– Можно подумать, он тебе заменяет семью, – повышает тон Сабина.

Не отвечая на справедливое замечание, я быстро нажимаю на кнопки телефонной трубки и спрашиваю у Сережи:

– Рябов, забыл спросить, завтра я свободен?

– Конечно, – радостно отвечает Рябов с мерзкими интонациями в голосе, – завтра годовщина твоей свадьбы. С утра заедем к Студенту, свяжемся с Котей. Потом встреча с Дюком. Познакомишься с человеком на место Фотографа. И все.

– Вот видишь, дорогая, полный порядок, – ласково говорю подруге жизни, проклиная заботливого Рябова и его блокнот, где записаны даты, во время которых я обязан проявлять внимание к семье.

– А какой подарок ты мне приготовил? – любопытствует супруга, окончательно успокоившись.

Сейчас узнаешь, обрадуешься, а папочка твой драгоценный и вовсе счастлив будет.

– Он не совсем обычный. Эта картина Айвазовского. Давай повесим ее в гостиной.

1988–1990 гг.

Лицензия на убийства

1

Он возник передо мной, словно дьявол из старинной сказки. Я смотрел на собственное изображение в дверном зеркале и вдруг переродился. Холеное румяное лицо, очки в настоящей роговой оправе не скрывали васильковых, чуть выцветших от времени глаз. И даже модный костюм никак не напоминал мою замызганную куртку защитного цвета.

Дверь бесшумно скользнула на свое место и через его плечо я снова увидел в появившемся зеркале свое изображение.

– Добрый вечер, – заявил незнакомец голосом телевизионного диктора.

Я радушно улыбнулся, словно в мое купе вошел шатавшийся много лет по Штатам родной папа с миллионом за пазухой и радостно попытался поменяться с ним местами:

– Здравствуйте, проходите, пожалуйста, к окну, тут вам будет удобнее.

– Прошу вас, не беспокойтесь, – продолжал накатывать вал любезности обладатель прекрасного костюма и представился:

– Меня зовут Петр Петрович.

– Очень приятно, – стараюсь растянуть улыбку еще шире, – даже вдвойне приятно. Потому что меня зовут Иван Иванович.

Петр Петрович по-хозяйски расселся на полке у окна, поправил своими артистическими пальцами очки и глубокомысленно заметил:

– Я знаю, как вас зовут… Иван Иванович. Кстати, вы не допускаете мысли, что я, как и вы, левша? Попытка проверить, есть ли у меня оружие, была довольно неуклюжей. Лично мне оно не требуется.

Я бросил сигарету в уголок рта и медленно достал из кармана небольшой пистолет.

– Вы бы могли не курить, – бросил он в форме приказа, резко меняя свой издевательско-вежливый тон.

Петр Петрович привык командовать. И пусть себе руководит, это у него хорошо получается. Только вот исполнять его приказы – такую роскошь я не могу себе позволить.

– Видите ли, – сказал я, прикуривая от пистолета-зажигалки, – вы не переносите табачного дыма, а дверь находится рядом. Если бы я пришел к вам, вы бы могли попросить меня о таком одолжении. Но это купе – мое полностью. Оплачены все четыре места. Вы меня понимаете… Петр Петрович?

По-видимому встречу со мной Петр Петрович считал очень важной, потому что за дверь не выскочил. Он молча смотрел на меня, пыхтящего быстро тлеющим «Пэлл-Мэллом», и наносил своему драгоценному здоровью неповторимый урон.

Я рухнул на соседнюю полку и сделал вид, будто Петр Петрович уже находится за дверью.

«У него остается всего восемь минут, – подумал я. – Ровно до следующей остановки. Вполне хватает и для решающей паузы, и для попытки отправить собеседника в мир иной. Без суточных и командировочных. Чего же он хочет?»

Так называемый Петр Петрович в свое время наверняка слушал лекции прекрасных психологов. Он сменил недовольную по поводу курения в общественном месте гримасу на почти дружелюбную улыбку и заметил:

– Иван Иванович, вам нужно беречь свое здоровье…

– Кстати, о здоровье, – небрежно прервал я ход мысли собеседника. – Я где-то читал, что некурящий подвергается большей опасности, если находится рядом с тем, кто шмалит. Так что будем считать – обмен любезностями состоялся. Можете продолжать.

Петру Петровичу явно не понравилось, что теперь я говорю с ним в форме приказа. Однако до ближайшей остановки оставались минуты, а у меня было еще почти четыре часа пути. Я даже не допускал мысли, что мой милый попутчик выйдет из этого поезда на перрон Южноморска.

– Хорошо… Иван Иванович, – словно подтверждая мое предположение, он демонстративно посмотрел на циферблат «Омеги», – мне хотелось бы посоветовать: оставьте в покое Велигурова.

– Должен вас огорчить… Петр Петрович, – демонстративно долго тушу окурок в хрустальной пепельнице, невесть откуда выцарапанной заботливой проводницей. – Не знаю, о ком вы говорите. Я понимаю, живем в Стране Советов, но не до такой же степени…

– Кстати, Страны Советов уже не существует, – заметил педантичный попутчик.

– Страны не существует. Советы остались, – я попытался поиграть словами на прощание, потому что этот самый Петр Петрович, видимо, досыта наглотался табачного дыма и общения со мной. Он несколько неуклюже высвободил свою чуть обрюзгшую фигуру из-за столика, шагнул к двери, раскрыл ее, потом повернулся и с ласковой улыбкой попрощался:

– До свидания, Иван Иванович…

Меня, как и многих детей, мама воспитывала ремешком. За что угодно, в том числе и за несдержанность. Тем не менее, я резко бросил в ответ:

– А вы уверены, что мы еще увидимся, майор?

Петр Петрович ничего не ответил, но даже при тусклом освещении было видно, как сузились его глаза. Еще бы, назвать его майором. Если этот деятель проявляет заботу о судьбе Велигурова, он полковник, не меньше. Защитник интересов народа, в том числе и моих. Потому что заботится не только о здоровье общества, но и отдельного его гражданина.

Петр Петрович давным-давно выплыл на перрон, а я курил одну сигарету за другой и почему-то вспоминал лица и руки людей, совершенно незнакомых, случайно встречавшихся на улицах. И колхозников из небольшой деревушки, откуда я возвращался после пятидневного отдыха – первого длительного отдыха после трех лет напряженной работы. У них были тяжелые заскорузлые руки с въевшимся в поры кожи на веки вечные налетом земли. Нелепые, никогда не бывшие модными кургузые пиджачки, захватанные кепки на головах и изъеденные глубокими морщинами лица. Женщины, чьи руки отличались от мужских только размерами, не знавшие, что такое косметика, в каких-то ужасных плюшевых пиджаках и модельной обуви под названием «говноступы». Это был народ, от имени которого меня предупредил защитник его интересов Петр Петрович. Почему у всех защитников народа такие холеные морды и не знающие труда руки, от недоедания, что ли?

Все-таки в интересное время мы живем. Заходит человек, в принципе занятой, весь в делах по охране государства и предупреждает. А ведь раньше все было бы проще: влез бы в купе какой-то жлоб с деревянной мордой и за пять минут устроил бы мне инфаркт или еще какой-нибудь интересный сюрприз. Вот что значит демократия, так и хочется крикнуть старорежимное «Да здравствует!»

Только кричать я не буду, даже про себя. Потому что Петр Петрович вроде бы все рассчитал правильно. Кроме одного.

Он мог бы испугать другого, например, моего сына. Я не люблю своего сына, но тем не менее императорский трон достанется ему по праву наследства. Но я родился рабом. Одним из миллионов рабов этой страны, где до сих пор трудится-потеет надсмотрщиком милый Петр Петрович. Может ли испытать чувство страха раб, создавший свою империю, а, Петр Петрович, дорогой ты мой госбезопасник?

Не замочили вы меня может и потому, что слишком много людей связывают свое благополучие с моей незаметной, но очень даже полезной деятельностью. Вот бы смеху было, когда все, кто имеют от меня хороший доппаек к скромным зарплатам, в связи с этим самым инфарктом источника подлинных доходов приперлись бы под стены твоей конторы получать с нее. Народу было бы еще больше, чем когда стукачи осадили здание КГБ, стремясь ворваться в него вместе с новой жизнью и демократией, а заодно уничтожить все доказательства своей лояльности и патриотизма.

Потом, правда, стукачи разошлись несолоно хлебавши, потому что поняли – им ничего не грозит. Любая власть нуждается в хороших людях, которые станут сражаться под старыми псевдонимами за новые идеалы.

Стукачи как стукачи, но есть и другие, честные, порядочные, которые никогда не откажут в моих просьбах. Вот захочу, милый Петр Петрович, и завтра какой-нибудь народный депутат начнет орать по телевизору и со страниц газет: «ГБ распоясалась, название новое, порядки старые». А что, кто-то ему не поверит, обкомовцу бывшему? Он же все дела эти знает, сам через них прошел. Ну, лады, Иван Иванович, ты уже успокоился?

Я прошел по коридору и осторожно постучал в купе проводницы, услужливо доставившей мне хрустальную пепельницу. Через несколько минут дверь приоткрылась; я посмотрел на растрепанные волосы железнодорожницы, отметил: за это время она бы могла застегнуть свою блузку и не наискось, а также что уровень обслуживания пассажиров в этом вагоне на высоте. Даже если не иметь в виду качество обслуживания на верхней купейной полке, откуда свешивались мускулистые ноги Рябова.

– Сережа, на выход! – к явному неудовольствию проводницы скомандовал я парадным голосом, хотя понимал: Рябов тоже вряд ли будет доволен такому предложению.

Недовольства Рябов не высказал, по крайней мере вслух. Он молча выслушал мой рассказ о встрече с интересным человеком Петром Петровичем.

– Какие будут мнения у присутствующих? – задаю совершенно ненужный вопрос и прикуриваю сигарету. Я слишком хорошо знаю Рябова. И он прекрасно изучил меня. Поэтому Сережа не стал делать замечаний по поводу курения в его присутствии, он как можно тверже посмотрел в мои глаза и сказал только одно слово:

– Нет.

Как руководитель моей службы безопасности Рябов был стопроцентно прав. Бросать вызов КГБ, даже в период его реорганизации со всеми вытекающими, убегающими и скрывающимися последствиями, резидентами и агентами, было опасно. Опасно, несмотря на то, что фигура Велигурова никак не ассоциировалась с этой организацией в целом. Просто каждая наша контора состоит из разных групп людей, решающих порой диаметрально противоположные задачи. Поэтому я улыбнулся и заметил:

– Ты, наверное, первым перестал бы меня уважать, если бы я согласился с этим решением. Так что «Да» – и никак иначе, Сережа. Никто не имеет права диктовать мне условия.

Сережа стал морщиться, словно я курил три сигареты одновременно. По этому вопросу он был бы солидарен с Петром Петровичем, как пролетарии всех стран.

– Веселая жизнь нам предстоит, – заметил вслух Сережа.

Я молча кивнул головой.

– Только зайду, рассчитаюсь с этой телочкой, – попытался оторваться от своих прямых обязанностей Рябов.

– Сережа, Сережа, – покачал головой я, – не пытайся успокаивать меня таким примитивным образом. Думаю, с ней рассчитаются и без тебя. Ты, конечно, мужик интересный, но не до такой степени, чтобы проводница повисла у тебя на шее как раз перед визитом Петра, мать его, Петровича.

Гремевший металлом тамбур остался позади. Мы молча зашли в купе.

– Вот что, Сережа, – сказал я очень грустным голосом, одновременно корча дерзкую улыбку. – Велигурова нам придется оставить в покое.

– Конечно, – радостно поддержал меня Рябов, – только дурак станет связываться с конторой.

Вот гад, без намеков не может. Я молча показал Рябову кулак и затем мы одновременно выбросили по два пальца в жесте «виктори».