Текст книги "Чужая осень (сборник)"

Автор книги: Валерий Смирнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 51 страниц)

Сабина уже проснулась, но покидать наше ложе, редко оскверняемое моим присутствием, не собиралась. Обычно ее день начинается с массажистки, та явится примерно через час, поэтому Сабина набиралась сил перед предстоящей встречей. Я тихо приоткрыл дверь и мою дорогую жену словно взрывом сбросило с постели. Она повисла на моей шее, покрыла лицо пулеметной очередью липких поцелуев. В поведении с женой я выбрал грубоватый тон постоянно уставшего мужчины, и она к нему уже привыкла. Поэтому без особых церемоний я вырвался из ее объятий, медленно опустился в кресло и потухшим голосом заявил:

– Ты бы хоть кофе сварила, всю ночь не спал.

– Ой, у тебя довольно усталый вид, – согласилась жена и для видимости поинтересовалась, – было много работы?

– Ты что, не видишь, я как та лошадь на свадьбе – морда в цветах, жопа в мыле, – вызверился я. – Ты кофе сделаешь или нет?

– Бегу, бегу, – успокоила меня Сабина, устремилась к двери, по дороге чмокнув меня в затылок. Пока она заваривает кофе, роюсь в «дипломате», нахожу очередное Сережино приобретение – со вкусом выполненные серьги, камушки 0,33 карата. Превосходный подарок любящего супруга, чего этой крокодиле еще нужно? Драгоценностей у нее не меньше, чем орденов у Брежнева, а каждому новому приобретению она радуется, словно дитя малое. Впрочем, это слабость любой женщины.

– Может, приготовить тебе сэндвич? – заботится Сабина, успевшая, несмотря на предстоящий визит массажистки, наштукатуриться, пока закипал кофе. Хочет мне нравиться еще больше, хотя вроде бы дальше некуда.

– Ты же знаешь, что до двенадцати я ничего не ем.

– Это вредно, пожалей себя. Ну хотя бы ради меня.

Ради тебя, дорогая, я готов на что угодно, даже на смертоубийство, чтоб ты уже пропала. Вот закрыть бы глаза, а затем открыть, и чтоб растворилась ты в воздухе, как мимолетное отвратительное видение.

– Посмотри, что я тебе привез.

Пользуясь тем, что Сабина рванулась к зеркалу, не притрагиваясь к напитку, изготовленному ее заботливыми ручками, выхожу на улицу. Дань семье отдана полностью. Из окна слышу голос Вышегородского:

– Ну поцелуй дедушку, дедушка что-то тебе даст…

– Уйди, – вопит Гарик, – старый, дряни кусок.

Радуясь за собственного сына, впрыгиваю в автомобиль, достаю радиотелефон.

– Сережа, что Дюк?

– Он здесь, в машине.

– Где ты находишься?

– Возле музея. Ты сказал, чтобы мы позвонили через час. Прошло только сорок минут.

– Ждите меня на месте.

Через полчаса Дюк пересаживается в мою машину и без предисловий объясняет:

– Три дня назад к нам пришла одна интересная бабушка, у нее много вещей с Востока. Я, конечно, объяснил, сколько имею права за это заплатить и попутно заметил, что мой друг, коллекционер, мог бы дать значительно больше. Но учти, бабуся – интеллигентка до неприличия, так что веди себя как пай-мальчик.

– Давно хотел спросить тебя, Дюк, – намеренно перевожу разговор на другую тему, чтобы он не запросил лишнего, – твой музей – это народное достояние. Почему же ты берешь деньги с народа за его посещение? Ведь даже в странах, где многие музеи являются частной собственностью, раз в неделю их можно посещать бесплатно.

– Это моя боль, – чуть напыщенно ответил директор и нервно заерзал на сидении.

– Понятно. Адрес. Получишь десять процентов.

– Не наглей, настоящая стоимость ее вещей раз в пятнадцать больше, чем ты ей дашь. Адрес сам знаешь. Это Будинецкая.

– Хорошая наколка, и тебе не стыдно? Я же давно пасу это собрание. Неужели она решилась?

– Потому ты платишь просто за приятную новость. И, насколько я знаю, коллекцией Будинецкой интересуется еще один человек. Кроме того, без моих комплиментов в твой адрес, старушка не решилась бы, потому что слишком пуглива и щепетильна. Следовательно, мне причитается пятнадцать процентов.

– Дюк, мы давно знаем друг друга, практически всю жизнь. Но я не имею права платить тебе больше, чем другим за аналогичную работу. Помолчи, слушай. Зато я могу сделать тебе подарок, скажем, одну работу из будущей покупки…

– Есть там один свиток «Встреча с отшельником», живопись на шелке, приблизительно конец XVII века, меня бы он устроил.

– Будем считать, что он уже твой.

5

Александр Степанович Глебов завершил заниматься адвокатурой по моей просьбе еще в прошлом году. Став юрисконсультом в одной небольшой шаровой конторе, он появлялся раз в неделю по месту своей основной работы, крутился там часок-другой и убирался восвояси. Конечно, Глебов далеко не единственный юрист, получающий от меня пособие, не уступающее министерской зарплате, но его обязанности не ограничиваются теоретическими советами и крайне нерегулярной практической помощью в отличие от прочих. Одной из задач Глебова остается поддержка былых связей на должном уровне и их всемерное расширение. Наверное, вскоре в нашем городе не найдется нужного человека, к которому он не имел бы концов.

Александр Степанович мог бы даже претендовать на долю в прибылях, но в разговоре со мной всегда находил верный скромный тон, что волей-неволей сказывалось на размерах его гонораров. Сашина жена, которую он искренне и нежно любил уже на протяжении двух десятков лет, даже не подозревала, чем занимается ее муж. Она довольствовалась объяснениями о высоких заработках отличного адвоката и была счастлива в своем неведении. Чтобы не мешать такому редкому в наши дни благополучному семейному союзу, я почти никогда не встречался с Глебовым у него дома. На этот раз Рябов состыковал нас в ресторанчике «Скала». Пара морд за соседним столиком показалась мне очень знакомой; переделать Сережу невозможно, да и нужно ли?

– Рад тебя видеть, Саша, но ты опоздал на целых пять минут.

– Точность – это вежливость королей, а не скромных служащих, – даже не пытается оправдать свое опоздание Глебов, – наверное случилось что-то серьезное, если ты действуешь лично, а не посредством твоего главного барбоса.

– Саша, я не обращаю внимания на твое совершенно верное наблюдение и сомнительный комплимент в адрес Рябова, перехожу сразу к делу. Тебе предстоит поработать в комсомоле.

– Я еще не достиг нежного возраста бывшего руководителя этой организации. Что тебе нужно конкретно?

– Конкретно мне нужно комсомольское предприятие или предприятие при комсомоле, нечто вроде видеотеки, но занимающееся, скажем, продажей поделок, например, картин, в общем, продукцией халтурщиков и художников. Допустим… самодеятельных художников.

– Эти работы будут покупать те, кто отъезжает…

– Поэтому желательно, чтобы предприятие функционировало чуть ли не рядом с таможней. И чтобы таможня давала право на совершенно беспошлинный вывоз этих дрянных работ.

– Очень большой объем работы и сроки, как всегда, сжатые?

– Месяца хватит?

– Хотя бы два.

– Если предприятие начнет функционировать через два месяца, ты получишь двадцать штук, если через тридцать дней – тридцать.

– Я буду стараться в любом случае. Текущие расходы?

– Неограничены, естественно в разумных пределах. Во всяком случае, больше пятидесяти тысяч мне эта игрушка не должна стоить. Фонд экономии можешь смело относить на свой счет.

Вот теперь Саша задействует все свои связи, и не приходится сомневаться, что через тридцать дней в городе откроется нечто такое, название которого мне неизвестно, зато до конца понятна его истинная функция.

– Кто будет директором предприятия?

– Художник Роман Дубов. Он должен пройти через все кабинеты по твоему компасу. Я познакомлю вас, как только будут разработаны все детали.

Не успел я сесть в машину, как Сережа тут же напомнил:

– Ты должен решить с Никольским.

– А откуда он взялся, я же предупредил, что больше не хочу его видеть.

– Что он натворил – ты знаешь. Приехал, потому что некуда сбыть товар. Просит личной встречи.

– Перебьется.

– Он совсем взбесился. Вот послушай.

Сережа включил крохотный диктофон «Филипс» и из его динамика полилась нежная речь Никольского, обильно пересыпанная непереводимыми на другие языки выражениями.

– … и каркни своему козлу, – очень точно передавал диктофон интонации Никольского, – чтоб не строил из себя большого хозяина, будет очень плохо, кровью захаркает. Не возьмет товар за доллары, я на прощание так хлопну дверью, что вам всем потолок на голову посыпется. Я…

– Нужно срочно выяснить, на кого работает этот скот, – сказал я, прерывая программную речь Никольского движением пальца. – Если бы его папа знал, какой это будет придурок, он бы на стенку кончил. Но кажется Никольский лезет в рискованный игры явно с чьего-то благословения.

– Уже выясняем.

Сережа, как всегда, вовремя чувствовал степень опасности, и старался действовать наверняка. Не прикажи я выяснить, действует Никольский по своей природной дури или на кого-то работает, он все равно бы сделал это, потому что проверка лежит в основе его профессии.

Встречи с Никольским я избегал уже почти полгода. В свое время он регулярно поставлял нам товар из соседнего города. Приезжая в Южноморск, Никольский поражал даже наш город, который, казалось бы, не удивишь уже ни замашками биндюжника, ни скотскими выходками. Перед тем, как убраться домой, он устраивал прощальные вечера в ресторане «Южная Пальмира», где при появлении веселой компании Никольского у администрации начинался нервный тик.

Его любимыми играми были тюремное очко и гусарский покер. Играть он предпочитал только со своими головорезами и бессовестно при этом жульничал. После очередной игры в отдельном кабинете «Южной Пальмиры» у одного из моих знакомых побывал директор этого кабака, предлагая любое вознаграждение за то, чтобы Никольский больше там не появлялся. Из-за его идиотских выходок постоянные посетители и этот ресторан больше не совмещались. Во время последней игры в гусарский покер, которую только отъявленный придурок, стопроцентно уверенный в собственной безнаказанности, рискнет вести в общественном месте, капитальный ремонт одного из кабинетов «Южной Пальмиры» стал просто неизбежностью.

В настоящий покер, где кроме удачи требуется еще выдержка, смелость, сообразительность, Никольский мог бы играть только после пересадки мозга. А так чего проще? Главное, как в подлинном покере, чтобы выражение лица оставалось каменным. Под стол, за которым сидят четыре партнера, скинувшие по пятьсот рублей в банк, залазят четыре дамы и одновременно начинают исполнять номер, который значится в обширной программе Уголовного кодекса, регламентирующего наше поведение даже в постели. Такой любовной игрой люди занимаются с незапамятных времен, она подробно описана во многих трактатах, индийцы называют ее «Парчхеда киера», но то индийцы. А у нас под уголовную ответственность подведена даже элементарная человеческая радость. В общем, Никольский со своей бандой идут на риск, что в случае чего прокурор может начать свою речь так: «Общественная опасность рассматриваемого преступления заключается в том, что оно, посягая на нормальный уклад половых отношений, находится в вопиющем несоответствии с нравственными началами, свидетельствует о глубокой моральной испорченности виновных». Можно подумать, если бы в интимной жизни этих типов такие формы начисто отсутствовали, то это свидетельствовало бы о их глубокой моральной чистоте. Но, как известно, Никольский и его ребята ведут себя так, будто Уголовный кодекс еще не взялись сочинять. А поэтому они позволяют дамам, сидящим под столом, действовать по их собственному уразумению. Если выражение лица одного из партнеров при этом меняется, он выбывает. Победителю достается весь куш, с которого каждая дама получает пятьдесят рублей за старательность. И хотя Никольский первым залыбился, все равно потребовал признать себя победителем, и все это закончилось чересчур шумным даже для такой компании фейерверком. Что еще можно говорить о человеке, дерущемся с собственными охранниками?

В делах Никольский вел себя несколько сдержаннее, чем во время отдыха. Сперва я думал, что он дурачится, а когда понял, что еще и таким образом Никольский исповедует стиль жизни, мне стало немного грустно, что по совету тестя связался с этим подонком, хотя привозил тот отличные вещи.

Он постоянно приходил на встречи со своими головорезами, не сильно отличавшимися от хозяина интеллектом. Как только речь заходила о коммерческой стороне сделки, Никольский сперва хватался за сердце, а потом за револьвер, но в конце концов, соглашался с предложенной суммой. О деяниях, совершенных его бандой, никто толком ничего не знал, и Никольский приписывал это не столько хорошей организации дела и наверняка имеющемуся хозяину, сколько своему фарту, на что он всегда напирал в разговоре. Этот тип тоже почувствовал вкус к валюте и во время прошлой встречи потребовал расчета в «зеленке». Я наивно осведомился: как идет доллар, по шестьдесят восемь копеек или по семьдесят две, на что эта нахалюга спокойно поведала, что готова она разориться хоть по три рубля.

Для выяснения степени юмора собеседника я ответил, что готов заплатить зеленкой и через несколько минут Рябов поставил перед ним флакон, продающийся в аптеке. Боже, какой моноспектакль закатал Никольский, грозя повесить меня на собственных кишках, и банда его тут же закопошилась в своих карманах. Бенефис Никольского завершился буквально через минуту, после того, как мои гости увидели перед собой несколько автоматчиков. Тогда Никольский в запале заявил, что товар он мне не отдаст и будет лично пробиваться на международный рынок. Не знаю, удалось ли ему переправить туда часть награбленного, об этом мог бы поведать электрик теплохода «Советская Латвия», если бы Никольский круто не изменил его судьбу. Придя из рейса, этот моряк, подвыпив, повел совершенно ненужные разговоры с посторонними людьми. И тут Никольский, любящий театральные эффекты, совершил грубую ошибку.

Ну кого бы удивило, если в пьяной драке электрика ударили бы чем-то, что обязательно бы привело его к тому дню, когда о человеке говорят только хорошее? Но не тут-то было. Приходит на судно какой-то паренек, просит передать пакет этому моряку. Вахтенный пакет взял, а тут подошел к нему один любопытный и предложил: давай посмотрим, чего там нашему корешку принесли. Наверное, они даже удивиться не успели, после того как потянули узел; пакет взорвался, да так, что в морг везти можно было только три сильно обгоревших ботинка. Матроса, конечно, в тот же день убрали более прозаическим способом, но благодетели предупредили Никольского, чтобы он сидел тише мыши, и не вылазил до поры до времени. Вот и пришлось ему снова прибыть ко мне с приготовленным товаром. С Никольским пришла пора окончательно распрощаться, таких людей жизнь ничему не учит. Значит, и жить им незачем.

– Сережа, передашь ему, что я заболел, уехал, словом, ври, что хочешь. При расчете напомни ему о последней выходке и объяви: она ему будет стоить двадцать процентов. Но не это главное. Никольский стал лезть в рискованные игры, а такой сомнительный компаньон нам ни к чему. В прошлый раз я предупредил его. Ты меня понял?

– Нет, – коротко отвечает Сережа.

Все ясно, он парень простой: мне приказали – я сделал. Что ж, получай приказание.

– Знаешь, чем Никольский похож на пиво? И то, и другое хорошо на столе в холодном виде. Мы начинаем новое, очень крупное дело и обязаны устранить любую случайность. Никольский должен получить свои бабки и благополучно покинуть наш город. Хорошо, чтобы его отъезд чем-нибудь снова ознаменовался. Например, ЧП на КП или что-то в этом роде. Он должен отсюда уехать, но в свой город не добраться. Поэтому на сегодня ты свободен.

– Никольский не один.

– Не нужно элементарного «ушел и не вернулся». Лучше всего, чтобы они попали в автокатастрофу.

Сережа молча покидает меня, но в зеркальце над лобовым стеклом я прекрасно вижу, как пара гнедых, которые заботливо пасли меня в ресторане, бросаются к «Жигулям» и едут за моей «Волгой». Нажимаю на кассету, «Океан» проглатывает ее и из динамика раздается неслыханная мною доселе музыка. Что за чертовщина? Резко торможу возле девушки со скрипкой, гордо несущей свою грудь по направлению к консерватории, открываю соседнюю дверцу и обращаюсь к ней:

– Девушка, милая, что это такое здесь играет?

Бархатные глаза девушки явно говорят о том, что подобный вопрос мог бы задать только недоразвитый, и она с возмущением говорит:

– Это же Бетховен, стыдно не знать…

Ой, как мне стало стыдно. Я посмотрел ей вслед долгим взглядом, машинально пробормотал «какая задница» с явным оттенком восхищения и неожиданно для самого себя призывно махнул рукой. Из стоящих сзади «Жигулей» тут же выскочил молодой, но не хуже меня сложенный парень.

– Узнай, кто такая и сообщишь Сереже.

Столь же многословный, как и его шеф, парень медленно пошел за девушкой. Пусть тебе тоже будет стыдно, решил я, хотя это было не больше, чем ребячеством, и еще раз удивился свойству Рябова понимать все буквально. Интересно, когда он успел записать эту кассету, которую я с отвращением бросил на заднее сидение перед тем, как поехать к Роману Дубову.

6

Крутая винтовая лестница давалась под ноги легко, словно не взбирался я на чердак высокого дома, а сбегал вниз по широким удобным ступенькам; спасибо Рябову, следит за тем, чтобы я постоянно находился в форме. И совершенно не приходится переживать, что этот вояж окажется напрасным: в наши горячие дни Дубов несет ударную вахту по обеспечению отъезжающих произведениями искусства.

На мольберте, где несколько лет назад громоздились портреты колхозников или близилось к завершению историческое полотно с длинным названием «В. И. Ленин читает телеграмму М. В. Фрунзе с фронта», стояло нечто такое, что можно было повесить и боком, и вверх ногами без особого ущерба для содержания.

– Как называется этот шедевр? – спросил я после того, как Дубов защелкнул замок и для пущей верности хлопнул громадной задвижкой.

– «Бегемот», но еще нужно закончить, чего-то не хватает.

– Сейчас, Ромчик, закончим. Хотя ты не оригинален. В свое время «Бегемота» создал малоизвестный для твоей клиентуры Карл Фаберже; правда, он не такой роскошный, как этот, совсем крохотный, из нефрита, с золотыми подковами и рубиновыми глазками.

Смело беру кисть и, несмотря на слабое возражение Дубова, начинаю хаотично бросать точки и линии, добавлять жирные мазки в более-менее свободные от красок места.

– Вот и все, Рома, «Бегемот» готов идти за тобой в салон без намордника.

– Ты даешь, а в салон я не ходок, клиенты сами бегают.

С клиентами Дубову просто везение: штурмуют его мастерскую, как Зимний дворец – яростно и победоносно, а главное – со слабо предсказуемыми последствиями. Получают своих «Бегемотов», или вон в углу стоят еще два шедевра – «Звезда Давида» и «Мастер и Маргарита». Не хотят клиенты брать залежалые исторические полотна Дубова, так он им создает то, что по вкусу, небось на эту додикину звезду целый творческий день угрохал.

Клиентов Дубову исправно поставляет Горбунов; Веня таким образом обеспечивает постоянной работой нескольких художников и берет за это сущие крохи, учитывая его аппетиты – двадцать процентов. Так что Рома может, не теряя драгоценного времени, творить своих «бегемотов» и «мастеров», которых лохи разглядывают с таким видом, словно что-то в живописи понимают. В музей за всю жизнь его основному контингенту выбраться было некогда, а в мастерской стоят в задумчивых позах, голову набок свесив, рассуждают. Правда, на уровне того бородатого анекдота «Я не кубист, а педераст, но какие краски». А Рома рубит свою капусту или меняется по принципу: вы мне бывший в употреблении цветной «Электрон», а я вам – совершенно новый шедевр.

Дубов швырнул колонковую кисточку в склянку с водой, поставил на огонь турку в серебряной оправе и осведомился:

– Рассказывай, зачем зашел, ты ведь просто так, наверное, и в уборную не ходишь?

– Обижаешь, Рома, знаешь, что к тебе я прихожу, чтобы просто отдохнуть. Устал я от произведений искусства, а на кич этот посмотришь, аж глазам легче делается.

– А какая разница – кич или произведение искусства? То, что сегодня может быть выдающимся произведением, завтра назовут конъюнктурой. Или наоборот. Но раз люди платят деньги, значит работы хорошие. Мои работы, между прочим, в музеях висят.

– Ага, видел. Пара пейзажей, и очень неплохих. Это не «Бегемот» или «Группа маршалов на маневрах». Но, Ромчик, зачем ты делаешь вид, словно сам не знаешь, что давно загубил в себе художника, уж прости за откровенность.

– Так мне хоть было что в себе губить. А другие, которые в Союзе места захватили? Сколько пришлось всякой дряни малевать, пока они меня к своей кормушке допустили. Жить-то нужно было. Но теперь, все они – полпреды перестройки, снова в первых рядах, борцы за новые идеи в искусстве. А я уже устал. Мне надоело тратить жизнь, чтобы кому-то что-то доказывать. Так что художника в себе убил я сознательно, и ты мне не сказал ничего нового.

– Рома, ты не должен опускаться так низко. Ну, хорошо, продашь ты еще пару десятков этого дерьма, свал рано или поздно подойдет к финишу и эта кормушка накроется. Лучше тебе поработать на перспективу.

– Что ты имеешь в виду? Воспользоваться тем, что пока есть деньги, попробовать заняться настоящим делом – так у меня уже вряд ли получится, руки сбиты, чувство меры потеряно.

– Слышал я краем уха, что вскоре организуется клуб самодеятельных художников или что-то в этом роде. Там нужен толковый руководитель, Рома. А ведь ты можешь организовать это дело, пусть хоть твои нереализованные идеи получат продолжение в учениках. Сам понимаешь, что сегодняшние любители – это, в основном, завтрашние профессионалы. Да и в деньгах нуждаться не будешь.

Хотя с этой фразы нужно было начинать, я предпочел завершить ею. Деньги – вот что самое главное для Дубова, за них он с одинаковым усердием готов писать и «Маргариту на балу у Воланда», и «Леонид Ильич Брежнев читает „Малую землю“ труженикам суперфосфатного завода».

– Не знаю. Пока есть клиенты, вряд ли стоит занимать такой ответственный пост. За нашего «Бегемота» я получу рублей четыреста. Вряд ли у директора этого клуба будет такая ставка.

Это хорошо, Рома, что ты стал осторожно прощупывать почву. Значит, сам понимаешь, что «бегемотики» – явление временное. Ты мне очень нужен, Дубов. Плевать я хотел на твой загубленный талант художника, ты ведь ко всем своим плюсам великолепный декоратор, и если станешь командовать в конторе, которую откроет Глебов, ее внешний вид вряд ли уступит какому-нибудь заграничному салону. Поэтому я посылаю в бездонную лузу жмотливости Ромы еще один шарик.

– Вроде бы, слышал, директор там будет получать около штуки и еще проценты какие-то. Ну да ладно, что говорить, работай, Рома, не теряй времени, будущие американцы должны регулярно изымать твое творчество за наличный расчет. Будь здоров, дорогой.

– А кофе, ты же никогда не отказывался от него.

– Годы наши уже не те, чтобы баловаться им часто. Сегодня я уже вроде бы пил.

Пусть Дубов сам глотает эти бразильские помои – у меня от них, кроме изжоги, других приятных ощущений не бывает. Не зря же этот кофе, кроме самих бразильцев и моих соотечественников, никто пить не рискует.

«Жигули» терпеливо ждали мой выход впритирку к «Волге». Я подошел к окошку и в приказном порядке бросил водителю:

– Возьмешь еще несколько ребят и ровно в полночь будете у моего дома.

– На даче? – проявил свое тупоумие один из команды Рябова.

– Я сказал – дома, ты что, дельтапланерист, один раз без шлема скалу задел?

– Вольная борьба, – спокойно произнес этот парень и добавил, – почетный мастер.

– Служи Советскому Союзу глазами зарубежных гостей.

Парень сделал вид, что понял эту фразу и завел двигатель, но скорость не включил, пока я не уселся в машину.

Да, Сережа подобрал свой отряд обстоятельно, ни одного случайного человека, боеготовность и надежность каждого он проверял не один месяц, прежде чем допустить к работе. В его команде были собраны только бывшие спортсмены, одним из условий работы было продолжение постоянных тренировок, так что жиром из них никто не заплывал. Полугодовые специальные курсы позволили им, хорошо подготовленным профессионалам, без особого труда овладеть навыками стрельбы; как-то раз мне довелось присутствовать на их тренировке – работали с холодным оружием – и даже тряхнуть стариной при этом. Я намеренно дал урок своим ребятам, чтобы доказать: тот, кто имеет право приказывать, обязан уметь выполнять функции подопечных на должном уровне. В общем, что говорить, даже моя пресс-группа – и та посещает спортзал.

С такой командой было надежно. Здесь нет ни одного афганца, хотя Горбунов начал отдавать предпочтение им. Глупость сотворяет Венька очередную: взяли пацана от мамки, наскоро обучили десятку приемов – и готов десантник. Смех, да и только, пусть они попробуют стрелять в падении, как мои ребята, метать «сюрикены» на звук, ну, а в рукопашной не дай боже им повстречаться – умение побеждать командой Рябова ковалось не одним годом упорных тренировок. И если пацанов Горбунова натаскивали весьма непродолжительное время, то наши мужики до сих пор дважды в неделю, кроме всего прочего, выходят один на один против сенсея Чена, режущего влет кинжалом шелковую тряпку и разбивающего лбом стопку дефицитных кирпичей. Правда, стоит мне этот сенсей, ну, да ради здоровья своих людей ничего не жалко, тем более что забота эта сказывается и на собственном благополучии.

Телефонная трубка заверещала соловьиным голосом, передвигаю рычажок, выдвигаю антенну и слышу голос человека, заменяющего отца родного:

– Ты не забыл, что сегодня спортзал?

– Сережа, не трави душу, вряд ли успею. Что Костя?

– Он с человеком выезжает в Кировоград вечером.

– Хорошо.

– Почему ты отпустил ребят?

– Сережа, у тебя дел нет? Заткнись и слушай. У меня уже мозоли на зрачках от твоих спиногрызов. Завтра утром, чтобы был у меня. А до этого не хочу больше слышать твой голос.

И выключаю связь. А теперь домой, нужно бросить что-то в рот, переодеться, приготовиться ко встрече со старорежимной наколкой Дюка. Тот знает, что делает, в этих вещах, кроме меня, другие слабо понимают – картины, ордена, иконы ближе и проще. Кто знает, сколько времени и сил я убил в свое время, чтобы поближе познакомиться с искусством Востока. Все начиналось там, а не на варварском Западе, а вот об истоках сегодня мало кто помнит. Мне же выгоднее.

Валентина Митрофановна Будинецкая до сих пор жила в том самом доме, который построил ее отец, известный в свое время художник Будинецкий. Революция вытряхнула этого эксплуататора из собственного выставочного зала и его громадный особняк, настоящий памятник архитектуры, тут же превратился в уродливую коммуну со всеми вытекающими на площадку последствиями: лозунг «Мир хижинам, война дворцам» безукоризненно воплотился в жизнь. Революционная справедливость не позволила оставить богатея Будинецкого без крыши над головой, и его семья поселилась в одной из комнат своего бывшего дома. Правда, во время румынской оккупации новые хозяева Южноморска великодушно предложили старику-художнику снова стать домовладельцем, на что Будинецкий гордо ответил: «Не вы у меня его забирали, не вам мне его отдавать». А потом старик рассказал об этом своим ученикам, добавив, придут назад большевики, снова дом отберут. И оказался прав и в поступке, и в выводе.

Коллекция Будинецкой давно была у меня на примете. Уже несколько лет я ходил вокруг нее, осторожно прощупывая почву, но Валентина Митрофановна держалась. В свое время она продала музею двадцать работ западноевропейских мастеров из огромного собрания отца, сейчас бы, наверное, они стоили не меньше трехсот-четырехсот тысяч, а тогда музей отвалил ей по пятьсот рублей за полотно гамузом. На старые деньги, естественно. Неужели их хватает до сих пор?

Да, забрали дом у Будинецкого, и на этом ограничились. А коллекцию, стоившую бы сегодня миллионы, оставили. Не понимали, где настоящее золото. А впрочем, на кой им нужны были частные собрания, когда Эрмитажем торговали – только дым шел, а уж там картин – до сих пор капиталистов доить можно было бы. Пару лет назад Горбунов, отчаявшись склонить старуху к продаже хотя бы части коллекции, уже стал разрабатывать план экспроприации неправедно нажитых сокровищ – Будинецкий ездил на аукционы в Париж и Берлин в то время, как народ надрывался за краюху хлеба с куском балыка, но я не зря платил своим людям. Короче говоря, мы договорились на джентльменских началах: квартиру не трогать, а когда бабушка созреет, кто первым придет, тот и сорвет плод многолетних трудов Будинецкого. Правда, мы чуть в унисон не завыли, когда литературный музей купил у Валентины Митрофановны кое-что из мебели, но к ее счастью, она ограничилась только этой сделкой.

И вот сейчас я пробираюсь по бывшему черному ходу особняка, остро пропахшему запахом кошачьей мочи, мимо каких-то надстроек, кладовок, покрывшихся многолетним слоем пыли и грязи. Если бы Будинецкий встал из могилы и увидел, во что превратили его дом, он бы наверное тут же назад рухнул. Наконец-то, я добрался к заветной квартире. Слава Богу, Дюк всегда понимал, что со мной дело иметь лучше, чем с Горбуновым, не зря я платил ему, даже когда помощь Дюка была более чем сомнительной. И вот сейчас эти деревяшки должны окупиться.

Валентина Митрофановна перемешивала редкие чаинки во вполне современной чашке и тихо говорила. Я ради приличия делал вид, что слушаю и пригубливал время от времени этот жиденький чай. Комната, в которой мы сидели, освещалась старинной лампой с зеленым абажуром и любому коллекционеру могла показаться сокровищем, по сравнению с которым золото Али-Бабы – обыкновенное железо.

Чего здесь только не было, в этой огромной комнате – и нецке, и малые голландцы, и настоящие шерстяные иранские ковры, не говоря уже о фарфоре. Время словно отлетело на век-другой назад и только квадраты на выцветших обоях, где прежде висели холсты, говорили о том, что вчерашний день, увы, не вернешь.

В нашем на удивление по-дурацкому устроенном обществе, где десятилетиями даже корова считалась частной собственностью на средства производства, сложилось идиотское мнение, что от таких, как я, только вред. Но думаю, что кроме пользы, ничего не приношу. Во-первых, в отличие от государства, постоянно забочусь о его гражданах с низкими доходами, а во-вторых, спасаю произведения искусства. Вот представим себе, что Валентины Митрофановны, не дай Бог, не стало – и этой коллекции тут же придет конец. У меня есть целый каталог, куда заносятся сведения о финальных частях судеб бывших великолепных собраний. Сколько произведений искусства отправилось на помойку или в костер после смерти собирателя, если б кто знал… И кто спасет их, кроме меня и мне подобных? Уж во всяком случае, кто угодно, только не наше великое, лишь по размерам, государство. Вот сидит старушка, пенсии ни на жизнь, ни на лекарства не хватает, так, что, ей помочь нельзя? Дайте ей квартиру, денег, так она все это стране родной, о ней заботящейся, оставит. Поменяйте сотни на миллионы, причем миллионы, не поддающиеся никакой инфляции. Но никого это не волнует, поэтому полпредом нашей родины выступаю лично я. И готов нести любые расходы по поддержанию жизненного уровня этой бабушки. Наличными против товара. Я не тот столичный лох-профессор, отложивший на послезавтра то, что нужно было сделать вчера.