Текст книги "Жизнь и смерть генерала Корнилова"

Автор книги: Валерий Поволяев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 30 страниц)

   – Боже мой! – невольно воскликнул тот. – Что за грязнуля? Откуда взялся?

Котёнок в ответ печально мяукнул – видно, объяснил человеку, откуда взялся. Корнилов бросил опасливый взгляд на свёрток, который Таисия Владимировна держала в руках: как бы этот чумазый зверёк не наградил какой-нибудь заразой его дочку.

   – Братец, тебя сюда никто не приглашал. Покинь-ка тарантас!

Котёнок умоляюще посмотрел на Таисию Владимировну. Та подняла руку в молящем движении, второй рукой она держала ребёнка.

   – Дивный котёнок! Лавр, пусть он останется, прошу тебя!

Капитан вновь опасливо покосился на грязный мохнатый комок.

   – А вдруг он заразный?

   – Я вымою его карболовым мылом... Пусть останется, прошу тебя!

   – Пусть останется, – неожиданно легко согласился Корнилов, ему и самому сделалось жаль котёнка – ведь симпатичный грязнуля точно погибнет в этом городе. Если случайно не раздавят люди, то через пару часов разорвут собаки. – Пусть останется.

Котёнок всё понял и благодарно посмотрел на капитана.

Таисия Владимировна счастливо, будто девчонка, рассмеялась:

   – Спасибо, Лавр!

Корнилов тронул рукою извозчика за плечо:

   – Поехали!

Котёнок, когда Таисия Владимировна отмыла его, оказался светлым, пушистым, очень сообразительным – смотреть на него без улыбки было невозможно.

   – Ему надо дать имя, Лавр, – сказала Таисия Владимировна, – всякое животное в доме должно иметь своё имя. Без имени оно будет страдать. Как назовём котёнка, Лавр?

   – Кто это, мальчик или девочка?

   – Девочка, я уже посмотрела.

   – Может быть, назвать как-нибудь по-женски: Катька, Натка, Ксюша... Или на английский лад – Кори, Эстер... А?

   – Понятно одно: имя должно быть очень мягким, ласкающим слух, тогда и кошечка эта будет мягкой. От имени зависит так много, Лавр.

   – Про людей говорят: имя – это судьба, а что говорят про кошек – не знаю.

   – Да то же самое, что и про людей. Говорят, что в кошачьих кличках не должно быть буквы «р»: животные делаются от «р» раздражительными, агрессивными – кусаются и гадят...

   – Давай назовём её Ксюшкой.

   – Мне нравится, – сказала Таисия Владимировна, лучась кроткой улыбкой. – Очень ласковое имя. Звучит хорошо, от него исходит тепло, произносить приятно. Ксюша, Ксюша... – Таисия Владимировна прислушалась к звучанию имени и удовлетворённо наклонила голову: – Хорошо!

Котёнок, словно поняв, что речь идёт о нём, что он перестал быть безродным и бездомным, победно вздёрнул хвост-прутик, обежал Таисию Владимировну кругом и задрал голову.

   – Ах, ты... – Таисия Владимировна присела, погладила котёнка по голове. – Ксюша, Ксюша. Знай, отныне – это твоё имя.

   – Я в штаб, – сказал Корнилов, натянул на плечи шинель, поднял руку прощально, Ксюшка, будто поняв, что хозяин уходит, поспешно подбежала к нему. Капитан не выдержал, улыбнулся: – Не скучайте тут без меня. Через пару часов я вернусь, и мы будем есть настоящие среднеазиатские манты.

Ещё две недели назад Корнилов отправил в штаб округа телеграмму, в которой сообщал, что привёз с рекогносцировки книгу, которая представляется ему важной, – «Джихад». Книга эта, изданная эмиром Абдуррахман-Ханом[7]7
  Абдуррахман (Абдур Рахман) (1830—1901) – эмир Афганистана. После смерти отца и поражения от Шир-Али и его сына Якуб-хана в 1869 г. бежал в Россию, где ему предложили для жительства Самарканд и дали пенсию 25 тысяч рублей. По предложению главнокомандующего британской армией, разгромившей Якуб-хана, Абдуррахман в 1879 г. призван в Кабул, и в июле 1880 г. князья Восточного и Среднего Афганистана провозгласили его эмиром. В 1893 г. он вынужден был заключить с Англией соглашение, по которому в пользу Индии переходили некоторые пограничные пункты.


[Закрыть], в будущем станет определять отношения между Западом и Азией, в этом Корнилов был уверен. Он мог бы переслать книгу в Ташкент по почте, но почта обладает странным свойством проглатывать послания, посылки, пухлые служебные конверты, пакеты – ухнет иной пакет, оклеенный марками сверху донизу в мутные почтовые нети, и найти его потом бывает невозможно, поэтому Корнилов решил доставить книгу в штаб округа лично и доложить о ней начальству. Тем более что книгу он очень внимательно просмотрел – для перевода сил не хватило, а для просмотра по косой, для того, чтобы понять суть «Джихада», и время и силы нашлись. Корнилов хорошо понимал, насколько опасна эта книга...

Вернулся он из штаба округа раздосадованный, в руках держал большой туесок, набитый мантами. Таисия Владимировна внимания на туесок не обратила – в глаза ей бросились горькие морщины, ломаной лесенкой собравшиеся на лбу мужа, да скорбно опустившиеся вниз усы.

   – Случилось что-нибудь, Лавр?

Муж медленно качнул головой:

   – Ровным счётом ничего. Хотя мне иногда кажется, что мои товарищи из штабных не всегда все понимают – кричат «Караул!» при виде дохлой мыши, выглядывающей из щели, и молчат благодушно, когда аллигатор подбирается к ногам живого человека, чтобы проглотить свежанинку с косточкой.

   – Не понимаю, о чём речь, Лавр.

   – Это я так. – Он протянул туесок жене. – Держи. Манты ещё тёплые. Сейчас я покажу тебе, как надо их правильно есть. Не то это блюдо... очень капризное. По усам будет течь, а в рот не попадёт. – Корнилов ещё не мог отойти от разговора, который состоялся в штабе.

Таисия Владимировна заглянула в туесок.

   – Манты не просто тёплые, они ещё горячие. А на дне – бульон.

   – Это, видно, меня перепутали с холостым офицером и налили бульона, чтобы я мог запивать водку.

   – Гадость какая – водка. – Улыбка исчезла с лица Таисии Владимировны, она передёрнула плечами.

   – Не скажи, Таточка, – голос мужа помягчел, – здесь пьют не для того, чтобы заглушать тоску или забываться, здесь пьют ради дезинфекции. Водка убивает всякую заразу лучше карболки.

   – Да, карболку пить не станешь, – согласилась Таисия Владимировна.

   – Пошли, Тата, к столу. Манты надо есть, пока они горячие. Подогревать их не рекомендуется – совсем другой коленкор будет. Потеряют вкус.

Манты понравились Таисии Владимировне.

   – Напоминают наши сибирские пельмени, – сказала она.

   – Напоминают, – согласился с нею муж, – но только отдалённо. В пельмени для сочности добавляют немного свинины, а здешние люди, стоит им только показать угол шинели, зажатый в руке, хватаются за ятаганы.

   – Мне это не совсем понятно, – сказала Таисия Владимировна, чистый высокий лоб её покрылся мелкими морщинами, – поясни.

   – Угол шинели или бушлата, зажатый в руке, похож на свиное ухо. Мусульмане свинину ненавидят, свиное ухо для них – оскорбление. А оскорблённый человек берётся за оружие. Вот и вся разгадка.

Корнилов ухватил пухлую увесистую лепёшку за небольшой плотный отросток и отправил лепёшку в рот. Отросток швырнул в миску.

   – А почему эту пупочку есть нельзя? – спросила Таисия Владимировна.

   – Типично женское слово – пупочка. – Корнилов засмеялся. – Мужчины таких слов не произносят.

   – Не придирайся. Не то уеду назад в Санкт-Петербург.

У Корнилова насмешливо дрогнули губы.

   – Пупочку есть можно. Но здешний народ руки моет редко, поэтому хвостики эти идут в мусорное ведро. Кстати, нас, русских, которые моют руки часто, здесь считают большими грязнулями.

   – Почему же людей, которые часто моют руки, здесь считают грязнулями?

   – Закон простой арифметики: раз человек часто подходит к ведру с водой и моет руки – значит, он грязный, иначе с чего бы ему так часто смывать грязь? Вот и всё.

   – М-да, – Таисия Владимировна неожиданно вздохнула, – здесь, в Азии, всё шиворот-навыворот.

   – Азию ты, Таточка, полюбишь, я в этом уверен. Придёт время – ты и жизни своей мыслить без Азии не будешь. Азия много интереснее, чище, честнее, душевно богаче Европы.

   – Манты, хоть и нет в них свинины, очень сочные.

   – Во-первых, здешние повара кладут в баранину много лука, во-вторых, растут тут кое-какие травки, неведомые, между прочим, кулинарам Европы, которые делают мясо сочным. Даже жёсткое мясо, сплошь жилы и одеревеневшие волокна, и то делается сочным.

Из соседней комнаты пушистым комком вылетела Ксюшка, растопырила лапки, тормозя, обиженно сощурила сонные глаза: как это люди посмели без неё расправляться с вкусной едой? Мяукнула тонко, просяще.

   – Ещё одна любительница азиатской кухни. – Таисия Владимировна в встревоженном движении вытянула голову, прислушалась: ей показалось, что из соседней комнаты донёсся голос проснувшейся дочери, но нет, было тихо – дочь спала.

Капитан взял жестяную крышку-нахлобучку от монпансье, сунул в неё одну пельменину из туеска, поставил на пол. Ксюшка прыгнула к еде.

   – А Наталья Лавровна – молодец, – сказал Корнилов, голос у него зазвучал нежно, – знает, что плачут только плохие девчонки, держится.

   – Расскажи всё-таки, чем ты был встревожен, когда пришёл?

Глаза у капитана угасли.

   – Тем, что коллеги иногда прячут головы в песок, будто страусы, живут только днём нынешним и совсем не хотят думать о том, что наступит день завтрашний.

   – И это всё?

   – И это всё.

   – Стоило ли расстраиваться?

   – Ещё как стоило, – убеждённо произнёс Корнилов, подумал о том, что джихад, провозглашаемый воинствующими мусульманами, может однажды широко распространиться по миру – исламисты будут мстить христианам только за то, что они – христиане, и тогда всякая Варфоломеевская ночь покажется европейскому обывателю светлым днём.

Чтобы это не произошло где-нибудь в году тысяча девятьсот девяносто пятом, упреждающий выстрел надо делать сейчас.

Англичане тем временем продолжали прощупывать незнакомый им Памир, организовывали экспедицию за экспедицией: им очень важно было сделать здешние места своими, чтобы английским духом пахли даже собачьи норы, вырытые в земле, – как это уже есть в Индии, – но им здорово мешали русские.

Впрочем, ради справедливости надо заметить, что русские пока особой активности в приручении Памира не проявляли, и это также настораживало англичан: вдруг русские действуют, исходя из какого-нибудь своего секретного, очень хитроумного плана?

Корнилов застрял в Ташкенте: им заинтересовались сотрудники так называемого ГУ – Главного управления. Оно так и называлось в военном ведомстве – Главное управление, без каких-либо словесных добавлений и расшифровок. Но эту аббревиатуру офицеры произносили шёпотом. Это было самое секретное управление в русской армии – разведывательное. Попасть туда было невозможно, ни протекция, ни знакомства не играли никакой роли – считалось, что сотрудники ГУ подчиняются лично царю.

Разведка была, есть и будет святая святых всякой военной кампании. Драчку, даже самую маленькую, можно вообще не начинать, если она не будет подготовлена разведчиками.

Это очень хорошо понимал батюшка нынешнего государя Николая Александровича хитроватый, мудрый, с широкой крестьянской грудью, похожий на сельского купца Александр Третий. Из жизни он ушёл так внезапно, что Россия даже охнуть не успела – только зажмурилась от горя, стиснула зубы, и всё, а Александр уже в могиле лежит – закопан в роскошной мраморной яме и сверху чугунная плита надвинута.

Корнилов хорошо помнил день, когда его производили в офицеры – по окончании Михайловского артиллерийского училища...

Вечером новоиспечённые подпоручики, блестя погонами, выстроились в очередь к казначею учебного заведения: тот лично выдавал господам офицерам так называемые «смотровые» – первые серьёзные в их самостоятельной жизни деньги – по триста рублей на нос хрустящими сторублёвками, на эти деньги можно было справить приличный офицерский мундир и показать себя в обществе на «смотринах». Корнилов этим деньгам был очень рад.

Богатые юнкера швыряли деньги налево-направо охапками, по три раза в году заказывали себе хромовые сапоги и приобретали у Савельева – знаменитого мастера с Офицерской улицы – шпоры-фёдоровки с прямыми «отростками» и малиновым звоном – по паре шпор на пару новых сапог, но то, что для других было привычным, для Корнилова было внове.

У только что произведённого в подпоручики зайсанского парня не было ни сапог лишних, ни шпор-фёдоровок, и в любимом злачном месте михайловцев, «Кафе де Пари», расположенном на Невском проспекте напротив Гостиного Двора, он также ни разу не удосужился побывать – не было денег.

Впрочем, в честь окончания училища богатые михайловцы врезали уже не по студенческому «Кафе де Пари», а стали брать планку повыше – компаниями заглядывали в «Медведь» и «Аквариум», слушали цыган, засовывали им в гитары деньги, пили холодную водку и закусывали её икрой и кулебяками – рыбными либо мясными; были ещё ягодные кулебяки, но их новоиспечённые офицеры брезгливо отталкивали от себя и делали официантам выговор, чтобы те больше не путали их с гимназистами. Официанты, смущённо кланяясь, отходили от них и снова смущённо кланялись, пряча за спиной поднос с ягодным изделием, – старались держаться от греха подальше. И правильно, кстати, делали.

Трёхсот рублей для посещения таких ресторанов хватало ненадолго.

Напившись основательно, старались забраться на чугунных лошадей, украшавших Аничков мост, и, ухарски поплёвывая в чёрную воду Фонтанки, «прокатиться» на них.

Военный комендант Санкт-Петербурга был вынужден издать для «господ офицеров» приказ о «безусловном воспрещении посещать Русское купеческое общество (Прикащичий клуб), Первое Общественное собрание (Немецкий клуб), салон-варьете, зал общедоступных увеселений Лейферта и танцевальный зал Александрова». На приказ этот новоиспечённые офицеры старались внимания не обращать – мало ли что взбредёт в голову старому дураку-генералу.

Хоть и не любил Корнилов Санкт-Петербург, но был град Петров лучше той завшивленной, грязной дыры, куда загнали подпоручика; оказался он в такой глуши, какая не водилась даже на бескрайних зайсанских просторах, – на батарее, не имевшей ни одного орудия. Посёлок, примыкавший к горам, был небольшой, состоял из пяти дувалов и восьми кибиток, тут даже не знали, что такое, например, керосиновые лампы – вечера проводили при свете лучин, связанных в щепоть, умываться ходили к небольшому ручью, мылись в бочках – наливали в большую кадку горячей воды и, если человеку хотелось попариться, накрывали его с головой огромным тулупом, который был в пору самому голуб-явану или как его называли – снежному человеку.

Впрочем, мытарства подпоручика были, слава богу, недолгими – зимой его отозвали в Ташкент. А в Ташкенте – своя жизнь, своё общество, свои игры.

Надо было подумывать о поступлении в академию, ведь для того, чтобы продвинуться хотя бы на несколько шагов по военной стезе, училища было мало. Самое лучшее – поступить в Академию Генерального штаба. Но имелась одна закавыка – в эту академию стремились очень многие, а поступали единицы. Слишком тяжёлыми были вступительные экзамены, и вообще более трудного учебного заведения в России, чем Академия Генерального штаба, не существовало. Серебряные аксельбанты, указывающие на принадлежность к Генеральному штабу, продолжали манить очень многих, поэтому поток желающих поступить в эту академию меньше не становился.

Если Корнилов был силён в тактике, в расчётах артиллерийской стрельбы, с математикой справлялся великолепно, без всяких подсказчиков и репетиторов, то европейские языки знал плохо. «Плавал» и в английском, и во французском – едва скрёб лопатой по воде, норовя опрокинуть лодку.

С языками надо было что-то делать.

В офицерском собрании его познакомили с невысоким смуглым человеком, живот которого, похожий на большой арбуз, плотно обтягивал пикейный жилет. Это был Рафаил Рафаилович Стифель, обрусевший француз.

Особенностью Стифеля было то, что он всегда находился в курсе всех последних событий, происходивших не только в Ташкентском гарнизоне, но и во всём Туркестане. Когда Стифель что-либо рассказывал, то обязательно пританцовывал, дёргал короткими мускулистыми ногами, параллельно с рассказом помыкивал себе под нос мелодии Оффенбаха – этого композитора он просто боготворил, иногда останавливал самого себя, исполнял куплет из какой-нибудь арии и вновь продолжал рассказ. Таким же макаром он вёл и уроки французского. Язык он знал хорошо, и, как ни странно, пританцовывания, мычание, ахи и охи Стифеля помогали его ученикам усваивать материал.

Предварительные экзамены для поступающих в академию были устроены в штабе округа. Сдавали двенадцать человек, выдержали экзамен только пять.

Это были подпоручики Корнилов и Дробинский из артиллерийской бригады и подпоручики Мельников, Карликов и Петров из пехотных батальонов.

Двенадцатого июля 1895 года командующий округом подписал распоряжение, и все пятеро отправились в Санкт-Петербург, в академию.

Впереди было четыре месяца напряжённой подготовки – именно на такой срок офицеры освобождались от службы и должны были в поте лица долбить предметы, которые предстояло сдавать строгим экзаменаторам.

Самая недобрая слава ходила про генералов Штубендорфа, Цингера и Шарнгорста, которые откровенно зверствовали на самом трудном экзамене – по математике. Генералы с немецкими фамилиями стояли на экзаменах плотной стеной, не было щели, в которую можно было проскочить.

Высшая оценка на экзаменах составляла двенадцать баллов. Вот по математике-то Корнилов все двенадцать баллов и получил. Столько же получил и на экзамене по фортификации. Непросто достались ему экзамены по военной географии, администрации, политической истории.

Экзамен по артиллерии принимал генерал-майор Потоцкий, которого Корнилов знал по Михайловскому училищу. Был Потоцкий человеком немногословным, замкнутым, завалить соискателя для него было делом плёвым.

Билет Корнилову попался непростой – предстояло сделать несколько чертежей. Поручик Корнилов – несколько дней назад пришло сообщение, что ему присвоено звание поручика, – встал к доске и поспешно заработал куском мела.

Время текло быстро, не успел Корнилов оглянуться, как генерал Потоцкий подошёл к его доске.

– Та-ак, – брюзгливо произнёс он и качнулся на ногах, переваливаясь с пяток на носки и обратно. Вгляделся в меловые чертежи. – Рисуночки могли бы сделать и получше, поручик, – решил придраться он, – всё-таки Михайловское артиллерийское заканчивали... Гм-хм!

Задал вопрос – простой и одновременно коварный. Корнилов дал на него короткий, точный ответ.

   – Гм-хм! – хмыкнул Потоцкий себе в нос. Непонятно было, доволен он ответом или нет. Задал ещё один вопрос.

Корнилов, втягивая испачканную мелом манжету рубашки в рукав, ответил в обычном своём духе, чётко и коротко.

   – Гм-хм!

И опять непонятно, доволен Потоцкий ответом поручика или нет. Задал третий вопрос. И снова Корнилов ответил в обычной своей манере, очень подкупающей.

Генерал-майор Потоцкий поставил Корнилову оценку, которую не поставил на своём экзамене никому – одиннадцать с половиной баллов. Общая оценка у Корнилова – несмотря на то, что поручик боялся завалить экзамен по иностранным языкам, – оказалась лучше, чем у других: 10,93 балла.

Корнилов был принят в одно из самых капризных, самых высокочтимых и аристократических учебных заведений России.

Пока Таисия Владимировна находилась в Ташкенте, Корнилов быв счастлив – ему нравилось, с каким любопытством и тщанием она выбирает на базаре фрукты (этого добра на ташкентской толкучке было видимо-невидимо, до середины апреля на рынке, например, продавали свежие дыни – прошлогоднего, естественно, урожая, их оплетали травяными косичками и в глиняных сараях-кибитках подвешивали на стропила, хранились скоропортящиеся дыни невероятно долго, хотя к весне и делались вялыми и теряли обычную сочность; ташкентские дыни вызывали у Таисии Владими ровны особый восторг), с каким восхищением рассматривает огромную голоствольною чинару, растущую во дворе офицерского собрания, как кормит золотых рыбок в каменном бассейне, как тетёшкает дочку... Корнилов наблюдал за женой, и всякое движение её, всякий жест, взгляд, наклон головы вызывали у него нежность и тепло.

Несмотря на начальственную накачку, последовавшую из Санкт-Петербурга, на подзатыльники и окрики, в штабе округа были довольны вылазкой капитана Корнилова в Афганистан.

– Побольше бы таких офицеров в округе! – басил, склоняясь над картой, Николай Александрович Иванов, командующий войсками Туркестанского округа. Прикидывал, как станут двигаться его части, если он получит приказ выступить, скажем, на Бомбой... Как в таком разе удобнее будет обойти крепость Дейдади, слева или справа? Штурмовать её бессмысленно. Её надо огибать стороной либо, если она будет слишком мешать, окружить и уморить голодом и жаждой, – и сделать это несложно, благодаря рекогносцировке капитана Корнилова... Крепость перестала быть белым пятном. – Побольше бы таких офицеров, – заведённо пробасил генерал-лейтенант, почесал пальцем нос и подумал: а к чему бы это?

Неужели к выпивке? Или, наоборот, к штуке более приятной, воспетой в русских сказках как предмет национальной гордости, – к кулаку?

Корнилов тем временем получил задание – отправиться в Патта-Гиссар и Чубек для осмотра пограничной зоны.

Отряд капитана Корнилова был немногочисленным: один казак, совсем ещё молодой, с тёмными аккуратными усами и чёлкой, нависшей над бледным потным лбом, и четверо текинцев, одного из которых капитан хорошо знал. Это был Керим.

Кериму капитан обрадовался, обнял его, похлопал по спине рукой:

   – Друг мой!

Керим ответно похлопал рукой по спине Корнилова, сделал это мягко, уважительно, словно специально подчёркивал расстояние, которое отделяло его от капитана Генерального штаба:

   – Господин!

   – Вместе будем, Керим, снова вместе. – Корнилов почувствовал, что внутри у него даже тепло сделалось, будто там возник кусок солнца, нырнул под самое сердце и теперь растекается широкими кругами. – Я этому очень рад.

   – И я очень рад, господин...

   – Жаль, Мамата нет, Керим... Нам будет не хватать Мамата.

   – Он – житель другой страны, господин, но если вы замолвите слово, Мамат вступит в отряд туркменской милиции.

   – Я, конечно, готов замолвить слово...

   – Пожалуйста! – вежливо попросил Керим.

Увы, никакие ходатайства, даже если они исходили от генерала, не могли стать основанием для зачисления гражданина другого государства в туркменскую милицию, – Корнилов обратился с такой просьбой к помощнику начальника штаба округа, тот только отвёл глаза в сторону и отрицательно покачал головой.

   – Не моя прерогатива, – произнёс он неохотно.

   – А чья?

Помощник начальника штаба выразительно потыкал пальцем в потолок, глаза его обрели почтительное выражение:

   – Это может сделать только военный министр.

   – Да никто об этом даже не узнает, – горячо воскликнул Корнилов.

   – Но если узнает, такой потрясающий скандал получится – на небе будет слышно.

Пришлось Корнилову отступить, он посмотрел на помощника начальника штаба как на человека, не справляющегося со своими обязанностями, и, щёлкнув каблуками, вышел из кабинета.

Отъезд отряда был задержан на двое суток.

Вечером в казарме к Корнилову подошёл казак Созинов.

   – Ваше благородие, а я ведь вам поклоны с Зайсана привёз.

Корнилов вспыхнул молодо:

   – Господи, Зайсан! Мне он иногда снится. Караси по-прежнему по пуду весом ловятся?

   – По-прежнему.

   – А сомы воруют детишек у полоротых баб?

   – И такое бывает. Но казаки держат свои ружья наготове – отбивают.

   – Кабанья охота как? Существует ещё? Вепри есть?

   – Кабанов развелось видимо-невидимо. Столько их, что они стали делать набеги на огороды – за один набег полдеревни оставляют без картошки.

   – Господи! – Корнилов запоздало обнял земляка. – Вот не думал, что судьба мне пошлёт станичника с родной земли...

   – Я сам к вам напросился, ваше благородие, поскольку знал: вы – наш!

   – Как тебя зовут? – обратился Корнилов на «ты», положил руку на плечо казака.

Тот шмыгнул по-ребячьи носом.

   – Василий. Вася.

   – К походу готов, Василий? Будет трудно. Особенно в горах.

   – Я трудностей не боюсь. – Лицо Созинова на мгновение онемело, будто он заглянул в горную пропасть, после паузы проговорил с сожалением: – А батюшка ваш здорово постарел.

   – Это я в последний свой приезд заметил – начал дед сдавать. Внучку очень хочет посмотреть, даже слёзы на глазах проступают...

   – Станица наша расширилась, расстроилась. Только в этом году восемнадцать новых дворов возведено.

   – Завидую я тебе, Василий, – дрогнувшим голосом произнёс Корнилов. Пожаловался: – Мне так иногда хочется вернуться назад, в своё прошлое, в детство, на озеро Зайсан, либо в станицу Каркаралинскую, что хоть криком кричи. Если бы человек мог возвращаться в своё прошлое, он бы многие досадные оплошности исправил...

   – Не дано, ваше благородие.

   – Охо-хо-хо, грехи наши тяжкие. – Корнилов согнулся по-старчески, в голосе его прозвучали скрипучие разлаженные нотки. Он ещё раз хлопнул казака по плечу. – Дорога у нас будет длинная, времени свободного – воз и маленькая тележка, о многом сумеем переговорить... Кстати, а по отчеству как будешь?

   – Васильевич.

   – Василий Васильевич, выходит. Буду знать. Кстати, Василий Васильевич звучит лучше, чем просто Вася.

   – Да-к... – Казак замялся, приподнял одно плечо, потом другое. – Мне неудобно как-то.

   – Неудобно с печки в штаны прыгать, а всё остальное очень даже удобно, друг мой. Завтра с утра надо проверить лошадей, особенно ноги – нет ли расхлябанных подков... Это раз. И два – нет ли потёртостей? В горах нам никто не поможет, только сами себе...

   – Я в станице, случалось, ковалю вашему помогал.

   – Митричу, что ль?

   – Ему самому. Так вот, не взять ли нам, ваше благородие, с собой кое-какой инструмент? А? В пути мало ли что может случиться.

   – Взять. Обязательно взять. – Корнилов ещё раз примял ладонью погон на плече Созинова и ушёл.

Несмотря на апрель, погода в Ташкенте стояла уже летняя, жаркая, как в июле, воздух гудел от пчёл, солнце выжаривало карагачи и высокие, стройные стволы пирамидальных тополей до гитарного звона, город пахнул мёдом, яблоками и цветами.

Из казармы капитан направился на рынок, купил там снизку чеснока.

   – А чеснок зачем? – спросила Таисия Владимировна.

   – Никакая зараза не пристанет, если в кармане лежит головка чеснока, – даже холера, даже брюшной тиф, и те не прицепятся... Проверено много раз. В походе же всё может быть: и кусок грязи можно съесть, и хворую дичь случайно попробовать, и в моровое место попасть. А чеснок – штука спасительная, от всякой опасной хвори способен уберечь. После любой еды, после любой воды достаточно съесть дольку и можно быть уверенным – не занеможешь.

   – Интересно как. – Таисия Владимировна зябко поёжилась – дальних дорог и неизвестности она боялась, за мужа опасалась.

Созинов оказался ловким казаком, у него всё спорилось в руках, он, кажется, успевал бывать одновременно сразу в нескольких местах, чем вызывал у текинцев некое нехорошее изумление.

   – Шайтан! – крутили они из стороны в сторону каракулевыми папахами и делали круглые глаза.

Созинов, ловя на себе взгляды текинцев, только посмеивался. Потом не выдержал, подошёл к ним:

   – Я могу, чтобы мы лучше понимали друг друга, поставить вам бутылку. Хотите?

В глазах Керима мелькнуло что-то заинтересованное, живое, он отрицательно качнул головой:

   – Нет. Коран нам это запрещает.

Созинов развёл руки в стороны:

   – Тогда как же быть?

Керим улыбнулся:

   – Не знаю.

Улицы ташкентские благоухали, не было в городе ни одного палисадника, ни одного угла, где бы что-нибудь не цвело. Самым сильным запахом на улицах был запах мёда, он восхищал молодого казака, Созинов невольно крутил головой и произносил:

   – Вот это да-а-а!

По растроганному лицу его катился пот: в Ташкенте было жарко. На сухое ташкентское тепло Созинов реагировал по-своему:

   – Жар костей не ломит, но размягчаться нельзя.

В дорогу выступили ранним розовым утром, когда ночная темнота начала отступать, сбиваться в клубки, забивать низины и горные щели; светлые пятна, появившиеся в воздухе, стремительно порозовели, пространство наполнилось пением птиц.

Корнилов заглянул в комнату, где Таисия Владимировна спала с Наташей, вгляделся в сумрак – жена, почувствовав взгляд мужа, поспешно поднялась, капитан приблизился к ней и остановил коротким движением руки:

   – Таточка, не поднимайся, лежи, лежи...

   – Всё-таки ты уезжаешь? – неверяще прошептала успевшая подняться с постели Таисия Владимировна. Хотя она точно знала, что, несмотря на все задержки, муж уедет обязательно, об этом они вели речь каждый раз за ужином, и каждый раз её глаза наполнялись слезами, она не верила, что муж уедет.

   – Это же служба, Тата, – произносил Корнилов укоризненным тоном.

   – Я не хочу, чтобы ты уезжал.

Корнилов обнял её, погладил рукой по спине, лопаткам, стараясь, чтобы голос его звучал как можно мягче, что-то проговорил про службу, про дело, которое не ждёт, ощущая тщетность, пустоту своих слов...

   – Лавр... – Таисия Владимировна всхлипнула беспомощно, говорить она не могла: не было сил.

Он хотел отбыть не прощаясь – не получилось.

– Таточка, – произнёс Корнилов и умолк – виски сдавило что-то тугое, от жалости к жене, от осознания того, что она остаётся одна, сделалось нечем дышать, Корнилов поцеловал её в волосы, обнял и вышел из дома.

Во дворе его ожидал Созинов с конём. Капитан легко взлетел в седло, тронул шпорами коня. Конь ястребом перенёсся через невысокую каменную ограду, приземлившись, взбил подковами яркую электрическую сыпь, целое сеево...

Самое трудное в горах – проходить ледники. Ледяные реки, издающие при движении пушечный гром, опасные, глубокие, способные проглотить всадника вместе с конём, требовали внимания и осторожности.

В горах, примыкающих к России и находящихся на её территории, насчитывалось немало гигантских ледников, имеющих свои тайны, свою мрачную славу. От блеска льда на солнце быстро выгорали глаза, бывалые путешественники старались брать с собой в дорогу маски – наподобие тех, которыми изнеженный аристократический люд обзаводится перед костюмированными балами, только эти маски и спасали людей от беды. И всё равно плакать от жестокости беспощадного горного солнца будут все – и кони, и люди.

Через две недели пути Корнилов, обросший – в горах лучше не бриться, яростное солнце сжигает кожу до волдырей, оно вообще может грызть мясо до костей, никакая мазь не помогает, ожоги болят долго, мешают спать, превращают человека в лунатика, – остановил отряд у грязной, круто вздыбившейся в небеса кромки ледника. Огляделся.

Из-под высокого среза вытекала прозрачная говорливая вода – несколькими ручьями, чуть ниже ледника ручьи сливались в один, и дальше между скалами погромыхивала, сдвигая с места камни, выламывая из отвесных стен целые куски породы, буйная река; справа, если лицом встать к леднику, в бездонное небо уносились угрюмые коричневые скалы.

Кое-где, в центре высветленных проплешин-пятен, – видимо, в этих местах порода была послабее, – росли небольшие, скрученные в восьмёрки, изломанные зелёные кустики. Это была арча – памирские деревца, мученики, изуродованные природой, лютыми холодами и ветрами.