Текст книги "Жизнь и смерть генерала Корнилова"

Автор книги: Валерий Поволяев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 30 страниц)

Чуть придержав шаг, Корнилов оглянулся. К нему, на ходу застёгивая куцый, с короткими рукавами мундир, нёсся взводный – здоровый, похожий на лошадь, малый с квадратной нижней челюстью. Корнилов остановился.

   – Почему не отдаёшь честь офицеру? – заорал на него взводный.

   – Извините, не заметил, – пробормотал Корнилов виноватым тоном, вытянулся – отдал взводному честь.

   – Болван! – заорал пуще прежнего взводный, взмахнул рукой, как саблей. – А вы, болваны, чего пропустили этого человека? – закричал он на солдат, находившихся в пулемётных гнёздах. Снова рассёк ладонью воздух. – Задержать и доставить на гауптвахту! – Взводный ткнул кулаком в сторону Корнилова. – Пусть там разберутся, почему этот болван не отдаёт чести офицеру.

«Глупо попался, очень глупо». – Корнилов вздохнул. Бежать было нельзя – солдаты, находящиеся в пулемётных гнёздах, мигом бы скосили его.

Из караулки выскочили двое пехотинцев с винтовками. Встали у Корнилова по бокам, винтовки взяли наизготовку.

   – Вперёд! – вновь рассёк рукою пространство взводный.

Караульные повели Корнилова по тропе в деревню. Под ногами сочно чавкала жирная глина. Караульные переговаривались между собой, обсуждая какого-то незадачливого Петера, который пробовал поймать в мутной воде Ужа форель, но вместо этого сам стал форелью и чуть не утонул. Когда его вытащили, то вода лилась у Петера не только из ноздрей – лилась даже из ушей.

   – Когда спадёт вода, тогда и можно будет ловить форель, – сказал один из солдат, потянулся на ходу – сладко потянулся, даже кости захрустели.

На окраине села стояла корчма, продублённая ветрами и дождями, тёмная от дыма, с двумя большими винными бочками, на манер часовых установленными у входа. Над дверью висела жестяная вывеска, от времени и копоти почерневшая настолько, что название этого заведения уже невозможно было прочесть.

   – Камрады, не зайти ли нам в корчму? – неожиданно предложил Корнилов. – Не то живот подвело уже основательно.

Солдаты, сопровождавшие Корнилова, переглянулись.

   – А деньги у тебя есть? – спросил один из них, старший, с медной медалью, висевшей на груди.

   – Двадцать крон. – Корнилов достал из кармана деньги, показал их.

Солдаты вновь переглянулись. Корнилов понял – клюнули. Да и какой солдат откажется на дармовщину выпить пару стопок палинки и закусить водку аппетитными шпикачками?

   – Идём! – решительно произнёс старший и сделал крутой разворот в сторону корчмы, только галька заскрипела под подошвами. – У нас тоже брюхо подвело, камрад.

Корчма была набита так плотно, что тут даже не осталось места мухам, но тем не менее к Корнилову, угадав в нём старшего, подбежала девушка в красном переднике, спросила запыхавшимся голосом:

   – Господ трое? Я сейчас поставлю вам отдельный столик. Подождите минуту.

Через несколько мгновений она появилась из подсобного помещения, с натуженным лицом и красным румянцем, полыхавшем на щеках, обеими руками она держала за крышку столик. Корнилов поднялся, поспешил к ней:

   – Одну минуту, мадемаузель, я вам помогу!

Он подхватил столик с другой стороны, помог его поставить. Девушка придвинула к столу три новых сосновых табуретки, стоявших у стенки.

   – Чего желают господа солдаты? – спросила девушка. – Пива? Жареных колбасок?

   – Лучше – черешневой водки, – сказал Корнилов.

   – И пива тоже, – добавил старший солдат, брякнул медалькой и подмигнул своему напарнику.

   – И пива тоже, – согласно наклонил голову Корнилов. – К пиву – жареных колбасок, три лепёшки и брынзу.

Солдаты придвинулись поближе к Корнилову, словно собирались взять его в клещи, это не ускользнуло от взгляда девушки. По лицу её проскользила досадливая тень.

После двух стопок крепкой черешневой палинки лица солдат раскраснелись, они вступили друг с другом в спор: какой поросёнок лучше – с капустой и яблоками или с гречневой кашей и луком?

В разгар спора девушка подошла к Корнилову, шепнула:

   – Тебя арестовали, солдат?

   – Да.

   – За что?

   – Не отдал честь взводному.

   – Совсем оборзели, – выругалась девушка и сделала знак Корнилову: приходи, мол, в кухню.

Через несколько минут Корнилов сказал старшему конвойному:

   – Камрад, у меня переполнился желудок, – он демонстративно обнял руками живот. – Мне надо прогуляться до уборной.

   – Прогуляйся, – милостиво разрешил старший, продолжая отстаивать достоинства поросёнка, начиненного капустой с яблоками.

Корнилов неспешно поднялся и, оставив на полу свой ранец, как некий залог, свидетельствующий о том, что он вернётся, ушёл. Туалет находился прямо в корчме, это солдаты знали, поэтому особо не беспокоились о том, что задержанный может исчезнуть.

Из-за занавески, прикрывавшей вход в кухню, выглянула девушка, сказала Корнилову:

   – Иди за мною!

Он оглянулся – не видят ли его конвоиры? – конвоиры продолжали спорить на «поросячью» тему и не обращали на него внимания, Корнилов шагнул вслед за девушкой. Она открыла заднюю – чёрную – дверь:

   – Счастливой дороги, солдат!

Корнилов вышел. Жаль было только, что не удалось хорошенько поесть. И ранец с остатками еды, преподнесённой ему чабаном, остался в корчме. Корнилов поспешно скатился вниз, под взгорбок, перемахнул через кривую непрочную изгородь и через несколько минут очутился в густотье сырых кустов.

Стоял конец августа. Солнце светило, как в июне. Погода в Румынии радовала тех, кто по воскресеньям предпочитал ездить к Дунаю, либо даже к морю, где можно было подышать целебным воздухом, искупаться, побродить по отмели в длинных, ниже колен, полосатых панталонах – война войною, а мода модой, этот наряд был очень моден среди состоятельных людей.

У русского военного представителя в румынском городе Тур-Северин капитана второго ранга С.М. Ратманова было неважное настроение: только что представитель румынского Министерства иностранных дел заявил, что в ближайшие несколько часов Румыния примет важное решение. Это сообщение Ратманов выслушал с каменным лицом. Новость, озвученная важным мидовским чиновником, означала, что Румыния готова вступить в войну с Германией. Чем обернётся этот шаг, Ратманов знал хорошо: у России появится ещё один слабенький союзник на тощих ногах, за которого придётся воевать. Вести самостоятельные боевые действия Румыния не сможет.

Ратманов понимал, что нет силы, способной помешать развёртыванию крикливой румынской армии в боевые цепи... Придётся России прикрывать собою большой участок фронта и нести новые жертвы. А на фронте, как знал Ратманов, старых, опытных солдат не осталось – либо выбиты подчистую, либо искалечены. Пришли новички, не отличающие винтовку от обломка оглобли. Более полтора миллиона человек, если быть точнее – 1 750 000 человек. Прежде чем из этого пушечного мяса получится что-нибудь толковое, потери составят не менее семисот тысяч человек. В общем, было отчего находиться не в духе.

Автомобиль Ратманова медленно двигался по забитой военными повозками улице – вся Румыния всполошилась, будто её укусила муха цеце, вся страна поднялась на ноги... Опытным глазом Ратманов отметил, что за его автомобилем идут сразу две машины «сопровождения», не отрываясь ни на метр, будто скованные цепью. Это означало одно – за ним следят.

Впрочем, к чему, к чему, а к этому капитан второго ранга относился спокойно: он знал, был уверен, что в любую минуту сможет оторваться от хвоста. В толчее это сделать несложно.

Когда автомобиль Ратманова подъехал к воротам особняка, где располагалось представительство России, капитан увидел несколько измождённых солдат в потрёпанной русской форме, это прибавило ему настроения.

   – Бегут наши из немецкого плена, бегут! – воскликнул он возбуждённо. – Молодцы, ребята!

Велев водителю загонять автомобиль во двор, он сам вылез из машины и одобряюще улыбнулся:

   – Сейчас мы вас накормим, напоим, обогреем, умоем, отдохнёте немного, а потом уж будем думать, что делать дальше. – Ратманов понимал, сколько лиха хватили эти люди, как тяжело досталась им дорога из плена сюда, потому и был так участлив. – Вы находитесь дома, на русской территории, поэтому чувствуйте себя здесь спокойно...

К Ратманову подошёл худой, чёрный, одетый в потрёпанную австрийскую форму солдат, проговорил тихо и очень отчётливо:

   – Я – генерал-лейтенант Корнилов.

Брови на лице капитана удивлённо взлетели.

   – Вы – Корнилов?

   – Да.

   – Генерал-лейтенант Корнилов Лавр Георгиевич находится в немецком плену.

   – Я бежал из плена.

Ратманов с сомнением оглядел усталого, с жёстким лицом человека, стоявшего перед ним.

   – Пойдёмте ко мне, – предложил Ратманов, – там, в кабинете, поговорим.

Ратманов никак не мог поверить, что перед ним знаменитый генерал Корнилов, начал осторожно расспрашивать его об Академии Генерального штаба. Гость на назойливость вопросов не обратил внимания, отвечал машинально, оживился, лишь когда Ратманов произнёс:

   – Вы знаете, Дмитрия Георгиевича перебрасывают на юг, на наш фронт.

   – Щербачёва? – лицо Корнилова озарила улыбка, будто он вспомнил что-то светлое, доброе. – Давно не видел старика.

Генерал от инфантерии Щербачёв командовал армией – и неплохо командовал, вначале Седьмой армией, потом Одиннадцатой. Считался он толковым генералом, был человеком прямолинейным, грубоватым, но очень честным.

Щербачёва мог знать только выпускник Академии Генерального штаба.

Через десять минут Ратманов спустился в аппаратную, к дежурному телеграфисту, дремавшему около громоздкого, размеренно пощелкивающего механизмами аппарата Бодо, и отбил в Могилёв, в Ставку телеграмму о том, что генерал-лейтенант Корнилов бежал из плена и сейчас находится в румынском городе Тур-Северин...

Ратманов отвёл Корнилову самую большую комнату в своём доме, где генерал решил первым делом хорошенько выспаться. Всё остальное – потом.

На следующий день о побеге Корнилова из плена сообщили едва ли не все российские газеты. Такого ещё не было. Корнилов к газетной шумихе отнёсся спокойно, хотя с назойливыми, будто мухи, репортёрами постарался не общаться.

Его мысли были устремлены к одному – к дому своему, к Таисии Владимировне, к Наташке, к маленькому крутолобому Юрану, очень похожему на мать. Говорят, когда мальчишка похож на мать – это к счастью. Вот этого очень хотелось бы – счастья, пусть его у детей будет побольше. Отец для них это заслужил, заработал... Семью свою Корнилов не видел два года.

Генеральскую форму в Тур-Северине достать оказалось непросто, Ратманов хотел пошить её у толкового портного – имелся у него один такой в наличии, – но Корнилов категорически отказался ждать.

– Пустое всё это, – устало проговорил он. – Достаточно обычной полевой гимнастёрки либо кителя и бриджей. Доберусь до дома, там переоденусь.

Через два дня Корнилов выехал в Россию.

Петроград встретил его мелким, схожим с пылью, дождём и резкими порывами ветра, приносящимися с Невы. Вода в Неве была тёмная, с сизым, мертвенным налётом, в городе, кажется, пахло гнилью.

Улицы были забиты мешочниками и расхристанными солдатами-резервистами, которые ходили по домам и клянчили деньги. Карманы у резервистов были набиты семечками, на шинелях и гимнастёрках гроздьями висела подсолнуховая шелуха. Корнилова от вида таких солдат передёргивало, он брезгливо отворачивал голову в сторону.

На вокзале Корнилов сел в пролётку и поехал на Пятую линию Васильевского острова, в дом номер восемь, где семья Корниловых снимала квартиру.

Первой в прихожей к отцу кинулась Наташка. Господи, как она выросла, стала уже самой настоящей дамой. Корнилов ощутил, что ему сдавило виски.

   – Папа, папка приехал! – Наташка повисла у него на шее. Поцеловала отца в одну щёку, потом в другую. На глазах у неё появились слёзы радости.

Следом в прихожую торопливо выбежала Таисия Владимировна, за ней – крутолобый незнакомый паренёк с внимательными глазами. Это был Юран, Юрка, сын... У Корнилова сжалось сердце.

   – Папка! – Наташка продолжала висеть у него на шее.

Корнилов вместе с дочерью, не отпускающей его из своих объятий, сделал шаг вперёд, ощутил неожиданно, что усы у него сделались мокрыми, солёными, в мозгу мелькнуло укоризненное: «Расквасился...» – он неловко, одной рукой обнял Таисию Владимировну.

   – Папка! – в очередной раз взвизгнула Наташка и умолкла.

   – Дайте мне хоть сына обнять, – попросил Корнилов.

Когда ахи-охи улеглись и Корнилов в прихожей стянул с себя сапоги, переобувшись в лёгкие кожаные тапочки, он спросил у Таисии Владимировны:

   – Вы хоть письма мои, которые я из лагеря посылал через Красный Крест, получили?

Таисия Владимировна стёрла с глаз слёзы:

   – Получили.

   – Я очень тревожился: как вы тут без меня? Время-то военное, затолкать, растоптать кого угодно могут...

   – Знаю одно, Лавруша, – сказала жена, – в немецком тылу находится шестьдесят русских генералов.

Эту цифру, в которую не хотелось верить, на следующий день подтвердил встреченный в штабе генерал, давнишний знакомый Корнилова.

   – Вы все как сговорились, – невольно воскликнул Корнилов. – Вчера жена мне тоже назвала цифру шестьдесят. – Корнилов удручённо качнул головой. – Шестьдесят русских генералов в плену – это национальная трагедия.

Генерал мрачно кивнул:

   – К сожалению, что есть, то есть. Обстоятельства сильнее нас. Но... – генерал взял Корнилова под локоть, – из шестидесяти попавших в плен генералов в строй вернулись только вы один.

Но этот разговор произойдёт завтра, а сегодня Корнилов находился дома. Этой встречи он так долго ждал...

   – Всё, больше я ни тебя, ни детей от себя не отпущу, – сказал он Таисии Владимировне. – Мне, как генерал-лейтенанту, даже на фронте положены сносные условия. Будете жить вместе со мной, а во время боевых действий – перемещаться во второй эшелон и двигаться вместе с ним. – Он вновь обнял жену, прижал её голову к груди, носом зарылся в волосы, втянул ноздрями сухой приятный запах.

   – Я приготовила к твоему приезду праздничный обед, – шёпотом, едва различимо произнесла Таисия Владимировна.

   – Я слышал, в Петрограде плохо с продуктами?

   – Плохо, – призналась Таисия Владимировна, – но я кое-что достала к твоему приезду... Мы так ждали тебя!

   – Больше ты ни в чём не будешь нуждаться, – пообещал Корнилов.

Перед окном жалобно тряс ветками, ссыпая с крупных тяжёлых листьев плотную морось, каштан, несколько маленьких птичек сбились в плотную стайку под шапкой перехлестнувшихся веток, не пробиваемых сверху водяной пысью, и заглядывали в квартиру наёмного дома Мейпариани, в которой горел электрический свет. Внизу, в выбоинах асфальта, пузырилась тёмная холодная вода.

Корнилов подумал, что какой бы тяжёлой ни была доля солдата, – неважно, в каком чине этот солдат находится, в генеральском или он обычный рядовой, – его жизнь всегда бывает легче, если у него хорошо прикрыт тыл, есть дом, где можно отлежаться, залечить раны, есть очаг, около которого можно обогреться...

Тыл у Корнилова был прикрыт надёжно.

На следующий день Корнилов появился в военном министерстве. Первая встреча – в коридоре, с осанистым человеком в генеральской форме, неторопливо шагавшим по зелёному ковру с папкой в руке. Корнилов прищурился, стараясь разглядеть лицо генерала – в плену у него стали сдавать глаза, – тот тоже пригляделся к нему и обрадованно вскинул руки:

   – Ба-ба-ба, Лавр Георгиевич собственной персоной!

Это был генерал Аверьянов, человек в военном ведомстве не последний. Корнилов обнялся с ним.

Аверьянов ухватил Корнилова под локоть.

   – Пошли-ка ко мне в кабинет, попьём чайку, – предложил он.

Кабинет у Аверьянова был огромный, уютный, тихий, не хуже, чем у министра. И чай был отменный – китайский, присланный из Иркутска, где располагались знаменитые чайные склады и работала фабрика. И печенье было первоклассным – из подвалов магазина Филиппова. Аверьянов усадил Корнилова в кресло, сам сел напротив.

   – Имей в виду, – сказал он, – кое у кого из высших чинов нашего ведомства есть желание повесить на тебя разгром сорок восьмой дивизии.

Корнилов грустно усмехнулся:

   – Вместо того, чтобы поддержать хотя бы артиллерийским огнём, не говоря уже о людских резервах, о помощи, меня оставили подыхать вместе с дивизией в зубах у немцев, а теперь обвиняют в том, что я остался жив... И кто же так упорно пытается меня утопить?

Аверьянов не стал скрывать:

   – Больше всех – твой бывший командующий генерал Брусилов.

Корнилов сморщился:

   – Паркетный шаркун!

Брусилов был одним из немногих высших военачальников в России, кто не окончил Академию Генерального штаба.

   – Зато у него есть другие качества, совершенно неоценимые, которых нет у нас с тобою, – сказал Аверьянов.

   – Какие?

   – А кто учил государя подавать строевые команды?

В своё время Брусилов был начальником кавалерийского училища, среди его учеников имелись и блистательные особы, в том числе и будущий император Николай Александрович.

Поставить командный голос – штука непростая, Брусилов всё делал, чтобы у будущего государя голос был громовым, старался как мог, но поставить голос, чтобы тот звучал, как иерихонская труба, не сумел – пороху не хватило. Впрочем, сделанного Брусилову хватило с избытком, чтобы построить блестящую карьеру.

   – И чего же хочет господин Брусилов? – спросил Корнилов.

Аверьянов сжал глаза в негодующие щёлки, по лицу его проскользила быстрая тень.

   – Отдать тебя под суд. – Аверьянов сделал крупный глоток чая, качнул головой. – Страшные времена наступают.

Корнилов также отпил чай из стакана.

   – Но я чувствую, наступят ещё страшнее. А что собой представляет новый военный министр генерал Поливанов[34]34
  Поливанов Алексей Андреевич (1855-1920) – генерал от инфантерии (1915). Участвовал в Русско-турецкой войне 1877-1878 гг.; в 1899-1904 гг. служил в Главном штабе; в 1905-1906 гг. начальник Главного штаба; в 1906-1912 гг. помощник военного министра. В 1912-1915 гг.– член Государственного совета, с июня 1915 по март 1916 г. – военный министр и председатель Особого совещания по обороне государства, затем в отставке. С февраля 1920 г. служил в Красной Армии (член Военно-законодательного совета, член Особого совещания при Главкоме).


[Закрыть]?

   – Как ты говоришь, паркетный шаркун. – Аверьянов повторил безжалостные слова Корнилова. – В правительстве сидит одна бездарь, премьер Горемыкин[35]35
  Горемыкин Иван Логгинович (1839-1917) — в 1895-1899 гг. – министр внутренних дел, в апреле-июле 1906 и 1914-1916 гг. – председатель Совета министров.


[Закрыть] насквозь пропах нафталином, каждый день приходится посыпать его этой пакостью, чтобы не съела моль...

   – Сколько лет Горемыкину?

   – Ста ещё нет, но скоро будет. Когда Поливанов явился к нему представляться, так дед этот, уже не различающий ногтей на собственных пальцах, совершенно слепой, засек блеск орденов на груди министра, перепутал его с дамой и кинулся целовать руку.

   – Тьфу! – отплюнулся Корнилов.

   – В общем, предстоит тебе, друг мой, великая борьба, – с горечью констатировал Аверьянов, отпил ещё немного чая и поставил стакан на стол. – Но ты, Лавр Георгиевич, голову не склоняй, помни, что ты не один, у тебя есть друзья, в том числе и боевые.

   – На фронте борьба, здесь борьба, – с печалью проговорил Корнилов, – когда же всё это кончится?

Помощь Корнилову пришла не только от верного генерала Аверьянова, но и с театра военных действий, от командующего войсками Юго-Западного фронта Иванова и командира корпуса Цурикова. Брусилову не удалось очернить Корнилова.

Более того, Корнилов вскоре узнал, что ему назначил аудиенцию сам государь. Аудиенция была простой, сердечной – государь решил пообедать вместе с Корниловым и генералом Врангелем. За обедом, между первым и вторым блюдами, под стопку коньяка, он сообщил Корнилову, что Комитет георгиевских кавалеров решил рассмотреть вопрос о награждении генерал-лейтенанта орденом. Каким именно орденом, государь не сказал, но и без слов было понятно – Святого Георгия III степени. Комитет георгиевских кавалеров рассматривал только такие наградные дела.

   – Думаю, что всё будет в порядке, – благодушно заметил государь.

Корнилов благодарно кивнул, улыбнулся про себя: случаев, чтобы Комитет георгиевских кавалеров ослушался царя, ещё не было, государь знал, что говорил.

Разговор зашёл и о дальнейшей судьбе Корнилова.

   – Вы стали в России национальным героем, – заметил государь, – нет, пожалуй, газеты, которая не рассказала бы о вашем подвиге.

   – К сожалению, газетам свойственно допускать преувеличения, – заметил Корнилов, – сделали из меня этакого Алёшу Поповича, а я никаких подвигов не совершил, я просто выполнил свой долг и постарался не нарушить клятву, которую дал: «За Веру, Царя и Отечество». Под этой клятвой стоит моя подпись.

Корнилов умоляюще посмотрел на Врангеля. «Пётр Николаевич, расскажи хоть ты что-нибудь, – немо попросил он, – не то всё время речь идёт только обо мне. Неудобно». Врангель в ответ понимающе улыбнулся, но на выручку не пришёл.

Казаки-каркаралинцы, прочитав в газетах о приключениях своего именитого земляка, прислали ему в Петроград своё благословение, нательный золотой крестик и сто рублей – на «поправку здоровья».

Вскоре Корнилову был вручён орден Святого Георгия III степени. Вместе с орденом пришло и новое назначение, с повышением – Корнилов стал командовать 25-м армейским корпусом.

Полагая, что Францишек Мрняк погиб, Корнилов добился, чтобы его посмертно назначили почётным стрелком в первый взвод первой роты Первой чешской дружины, сформированной на территории России.

Теперь во время вечерних поверок дежурный по первой роте выкликал:

   – Рядовой Мрняк!

Фельдфебель отвечал густым громовым голосом:

   – Расстрелян австрийцами в Прессбурге[36]36
  Прессбург – прежнее название города Братислава.


[Закрыть] за содействие в освобождении генерала Корнилова.

Более того, спустя семь месяцев, двадцатого марта 1917 года, был подписан приказ, где отмечались особые заслуги Франца Мрняка, Петра Веселова и Спиридона Цесарского – все трое были награждены Георгиевскими крестами. Как было указано в бумаге, «за то, что организовали и способствовали побегу из австрийского плена бывшего начальника 48-й пехотной дивизии генерал-лейтенанта Корнилова, причём первый пожертвовал даже жизнью...».

Но Мрняка не расстреляли – сведения у Корнилова были неверные. Францишека продержали в сельском околотке четыре дня, на пятый отправили в тюрьму, где уже сидели Мартьянов, Веселов, Цесарский и врач Гутковский.

Дружная четвёрка на следствии призналась, что помогла пленному генералу бежать.

   – Мы с вами находимся на разных полюсах военной борьбы, – сказал Цесарский следователю-австрийцу, – мы – враги... Естественно, я буду помогать своему соотечественнику, своему брату, своему товарищу, но не вам. Было бы противоестественно помогать вам. Поэтому всё совершённое мною и моими товарищами я не считаю преступлением. Никакое это не преступление, а обычное выполнение своего гражданского долга.

Совершенно по-иному был настроен австрийский прокурор Шварц, требовавший для виновных жестокой кары – смертной казни. Одна из газет той поры писала: «Прокурор Шварц заявил, что мягкотелость австрийского правительства против политических преступников чешской национальности вредит интересам государства».

Суд шёл три дня, с одиннадцатого по тринадцатое октября 1916 года в Прессбурге. Четверо подданных России в один голос заявили, что посчитали своим долгом помочь боевому генералу, решившему бежать из плена, суд к этому заявлению отнёсся одобрительно, и Гутковский, Мартьянов, Веселов и Цесарский получили дисциплинарное наказание сроком в восемь недель. Боюсь, что никто уже не сможет объяснить, что такое дисциплинарное наказание и с чем его едят. Может быть, их заставили плести колючую проволоку для будущих лагерей, а может, они с лопатами убирали территорию Австро-Венгрии от навоза либо чистили гигантские лагерные сортиры – этого молва до наших дней не донесла.

А вот с Францишеком Мрняком дело приняло скверный оборот. Как сообщили тогдашние газеты, «суд вынес Мрняку смертный приговор: казнь через повешение, лишение гражданских прав и исключение из списков армии». На лишение гражданских прав и исключение из армейских списков Францишеку в сложившейся ситуации, конечно, было наплевать, а вот насчёт головы... Голову было очень жаль.

Мрняк подал кассационную жалобу и стал ждать, когда жалобу эту рассмотрит Верховный военный суд Австро-Венгрии, и дождался. Этот суд отменил прессбургский приговор, дал Францишеку десять лет заключения в крепости. Однако Мрняк попробовал уклониться и от этой напасти – начал успешно демонстрировать сумасшествие.

Седьмого сентября 1917 года при перевозке с одного места на другое Мрняк выскочил из вагона санитарного поезда, скатился вниз по насыпи и скрылся в густых придорожных кустах.

Долгое время он скитался по окрестностям Трнавы, прятался в лесах и оврагах, голодал, питался полусохлыми ягодами и кореньями, в одну из тихих тёплых ночей достиг города и, найдя больницу, перемахнул через забор, поскольку ворота были заперты на замок...

Утром выяснилось, что он попал по назначению – это была лечебница для умалишённых.

Мрняк, ругаясь последними словами и держась обеими руками за голову, снова бежал; несколько недель он скитался по окрестным чащам, забивался в норы и кусты, при всяком подозрительном звуке вздрагивал – больше всего он боялся услышать в лесу человеческую речь, – ночью вылезал на опушку и, оглядываясь, останавливаясь через каждые десять метров, подбирался к какому-нибудь хутору... А там всегда можно поживиться съестным; то кто-нибудь несколько колец колбасы вывесит для вяления, то круг сыра положит для просушки, то перекоптившийся окорок, чтобы он малость проветрился, то ещё что-нибудь...

В общем, Мрняк на себе испытал – когда рядом находятся люди, с голоду не помрёшь.

Другое беспокоило Францишека – надвигались холода. Конечно, места здешние – это не лютая русская Сибирь, здесь-то и снег не всегда выпадает, и птицы, случается, остаются тут на зимовку, но всё равно замёрзнуть можно.

На всякий случай Мрняк стащил в одной усадьбе с изгороди старый длиннополый кожух – таким и накрываться ночью было сподручно, и подстилать его под себя, и укутываться с головой, если лужи вдруг подёрнутся льдом, а студь начнёт подбираться к костям. С кожухом стало жить веселее.

Выходить к людям было нельзя, если его захватят жандармы, то обязательно расстреляют. А лежать где-нибудь под кустом с дыркой в черепушке Мрняку очень не хотелось.

Францишеку повезло: пятнадцатого октября 1918 года Чехия стала независимым государством. Все приговоры, вынесенные чешским гражданам по политическим мотивам или хотя бы имеющие в своих формулировках политические намёки, были отменены.

Францишек Мрняк в одночасье из преступника превратился в героя. Чешское правительство наградило его военным орденом и двумя медалями, так что ему после этого только и оставалось, что давать автографы. Что он охотно и делал до конца своей жизни.

Тринадцатого сентября 1916 года Корнилов был назначен командиром 25-го армейского корпуса. Корпус входил в состав Особой армии генерал-адъютанта Безобразова и вёл тяжёлые бои у Ковеля.

Несколько раз Особая армия пробовала взять Ковель, но не могла. Из так называемой «ковельской мясорубки» (определение это было рождено людьми, далёкими от армии, в частности председателем тогдашней Государственной думы Родзянко[37]37
  Родзянко Михаил Владимирович (1859-1924) – председатель IV Государственной думы, 27 февраля (12 марта) встал во главе Временного Исполнительного комитета Государственной думы, принявшего на себя власть в стране. После октября 1917 г. эмигрировал.


[Закрыть]) она выходила с большими потерями, которые потом никак не могла восполнить.

Родзянко, приехав на фронт, попросил, чтобы ему дозволили посетить Особую армию. Генерал Безобразов председателю Госдумы не понравился, и Родзянко написал разгромное письмо командующему фронтом Брусилову, в котором растёр Безобразова, как ногой растирают букашку.

В результате Безобразов упаковал свои баулы и покинул Особую армию. На его место приехал генерал Гурко[38]38
  Гурко (Ромейко-Гурко) Василий Иосифович (1864-1937) – генерал-лейтенант, участник Русско-японской и Первой мировой войн. С 10 ноября 1916 г. по 17 февраля 1917 г. замещал генерала Алексеева в должности начальника штаба главнокомандующего. В марте 1917 г. – командующий Западным фронтом, 22 мая снят с должности, в июле арестован и помещён в Петропавловскую крепость. В сентябре по решению Временного правительства выслан за границу. Умер в Риме.


[Закрыть]. Родзянко, находясь в Петрограде, одобрительно похлопал в ладони:

– Браво! Старым широколампасникам нечего делать в армии – они давно уже перестали отличать немцев от эфиопов, а артиллерийские орудия от самоварных труб. Пусть воюют молодые. За ними – победа!

Но и Гурко Ковель не взял. Брусилов усилил армию Гурко кавалерийскими частями, придал в помощь артиллерийскую бригаду и скомандовал вновь:

   – Вперёд!

Увы, Особая армия опять откатилась от хорошо укреплённого города.

Тогда Брусилов вызвал к себе Гурко и, не предлагая сесть, проколол его острым железным взглядом:

   – Это что же за город такой Ковель, коли от него откатывается целая армия, усиленная пушками и кавалерией?

   – Нам не хватает самолётов, – неожиданно объяснил свою неудачу Гурко, – очень нужны самолёты.

Самолётов на фронте действительно не хватало, в то время как немцы утюжили небо во всех направлениях, где хотели, там и летали, их самолёты тарахтели буквально над самыми головами русских солдат, которые пробовали сшибать наглецов из винтовок, но тщетно – пули с противным сырым чавканьем протыкали промасленную парусину крыльев и уносились в пространство, гансы и михели же, наряженные в кожаные шлемы с большими очками-консервами, смеясь, швыряли сверху гранаты прямо в окопы: им нравилось бессилие находящихся внизу людей.

Шестое сражение у стен Ковеля также закончилось неудачей – собственно, сражение это уже не играло никакой роли, поскольку изменилась обстановка, линия фронта стала иной, от того, падёт Ковель или уцелеет, уже ничего не зависело. Брусилов объяснял поражение словами Гурко:

   – Нам катастрофически не хватало самолётов на фронте. С помощью самолётов мы бы по методу французского генерала Жоффра[39]39
  Жоффр Жозеф Жак (1852-1931) – маршал Франции, в 1911-1914 гг. – начальник Генштаба, в 1914-1916 гг. – главнокомандующий французской армии.


[Закрыть] задавили бы неприятеля грудами земли, дерева и человеческого мяса, но этого не произошло – не было летательных аппаратов.

К этой поре в России уже наступили политические перемены, было образовано Временное правительство, которое сняло Гурко с Особой армии и арестовало, чем, вполне возможно, сохранило ему жизнь, – генералом Гурко был в общем-то неплохим, это признавали все, – в 1917 году он отбыл в эмиграцию, за границу.

Но это случилось позже. А пока шла тяжёлая позиционная война.

Царь приехал в Особую армию смотреть полки: и ему самому, и генералу Алексееву, командовавшему штабом Ставки, очень важно было понять, что происходит с армией, кто в ней остался, какие солдаты способны воевать, а какие нет. По печальным подсчётам штаба инфантерия уже шесть раз успела сменить свой состав – на место опытных, способных сломить любого противника солдат пришли мокрогубые новички, которые максимум что умеют делать – грызть семечки.

Семечки вообще стали неким велением времени, символом поражения, этакой подсолнуховой чумой – от них некуда было деться ни на фронте, ни в тылу. В Петрограде все тротуары были заплёваны шелухой, на улицах стояли солдаты в шинелях с оборванными пуговицами и, глядя пустыми глазами на шпили городских соборов, грызли семечки. Таких солдат было много.

Люди с офицерской косточкой, знающие цену чести, были выбиты, на их место пришли запасники – представители среднего сословия, которые... тоже начали грызть семечки, хотя солдат, из которых они выросли сами, за людей не считали, вот ведь как.

Появились так называемые «земгусары» – бойцы земско-городских союзов, которые наладили бесперебойный конвейер доставки в армию, прямо в окопы, прокламаций и политической литературы. Революционеры считали, что армия мешает им, боялись людей в шинелях – особенно фронтовиков, у которых отсутствовало чувство страха, – и стремились армию разложить. Поезда земсоюза были по самые крыши забиты подрывной литературой, на станциях её раздавали пудами, без всякой меры.