Текст книги "Жизнь и смерть генерала Корнилова"

Автор книги: Валерий Поволяев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 30 страниц)

   – Эй, служивый! – наклонившись ниже над колодцем, выкрикнул Корнилов. – Где ты? Отзовись!

Служивый не отозвался. А может, просто затаился, обратился в тень, испугался чего-то.

   – Служивый! – вновь позвал Корнилов. – Отзовись!

Служивый продолжал молчать. Лошадь его мерно потряхивала головой, отгоняя от себя мух. Корнилов по привычке пощупал пояс – при нём ли револьвер? Револьвера не было. В Харбин он приехал без оружия.

Проворно, ловко, будто кошка, Корнилов забрался в колодец. По скобам спустился вниз. Сырой застойный запах здесь был густым, щипал ноздри, полковник глянул в глубину подземного коридора. Ему показалось, что сейчас раздастся выстрел, Корнилов машинально отшатнулся, уходя за выступ, прикрылся. Затем аккуратно выглянул. Пуля ведь дура, принестись может откуда угодно.

Выстрела не раздалось. Однако ощущение того, что за ним кто-то смотрит, фиксирует каждое движение и не спускает пальца со спускового крючка, у Корнилова было.

Чутьё у военного человека всегда бывает обострённым – оно просто обязано быть таким, иначе гибель; было оно обострено и у Корнилова. Полковник почувствовал, что идти дальше по тоннелю одному, без прикрытия, без оружия – штука опасная, это хождение кончиться может плохо. В этих подземных катакомбах упрятать можно половину громадного Харбина – пространства тут хватит. Корнилов выбрался из колодца.

Первый человек, которого он увидел, был прапорщик со знакомым лицом. Прапорщик обрадованно улыбнулся полковнику, козырнул.

   – Косьменко! – вспомнил фамилию Корнилов.

   – Так точно! Осмелюсь доложить – только что выписался из госпиталя. Находился на лечении по болезни.

С реки принёсся порыв ветра. Над головами полетел белый пух.

   – Кто-нибудь из наших здесь ещё есть? – спросил полковник.

   – С моего поста – три человека. Приехали за продуктами.

   – Давай-ка их сюда!

С Сунгари вновь подул ветер. Белый пух яншу зарябил в воздухе сильнее.

«Дождя бы, – подумал Корнилов, – после первого же дождя от этого гагачьего пуха останется один серый мусор». Он сел на скамейку неподалёку от открытого водопроводного люка.

Вскоре, громко топоча сапогами и тяжело дыша, примчались трое стражников. Одного из них – младшего урядника Созинова – Корнилов хорошо знал.

   – Ваше высокоблагородие! – Созинов поспешно вскинул руку к козырьку.

Пожав уряднику руку, полковник начал:

   – Задача такая... В общем, мне этот колодец очень не нравится. – Корнилов ткнул пальцем в сторону открытого люка. – Может, я слишком обеспокоенно смотрю на водопроводное хозяйство города Харбина, – полковник едва приметно усмехнулся: слишком высоко он берёт, так, глядишь, до хозяйства самого Сивицкого доберётся, – может, я не прав – в этих штреках ничего нет, но их обязательно нужно проверить. Там, кстати, находится один человек, водопроводчик... На этой вот кляче приехал. – Корнилов показал пальцем на потряхивающую головой лошадь.

   – Ничего нет проще, чем проверить водопроводный колодец! – Косьменко козырнул и первым шагнул к люку.

За ним, громыхая винтовками, в колодец полезли солдаты. Замыкающим – младший урядник Созинов.

Мимо Корнилова пробежал, чётко опечатывая пятками булыжную мостовую, кореец, перед собой толкал тележку с ранними, только что сорванными с дерева абрикосами. Корнилов проводил корейца внимательным взглядом, словно этот чумазый человек был связан с хунхузами.

Прошло десять минут. Из подземелья не доносилось ни звука. Полковник ждал.

Харбин – город, которому может позавидовать не только российская глубинка, но и блистательные столицы. У столиц обычно бывает только фасад вылизанным, начищенным, а то, что за фасадом, не поддаётся критике: и свалки там есть, и зловонные ямы, куда стекают нечистоты, и провалы, где бесследно исчезают люди. Вид задворков – загаженный, облупленный – невольно заставляет сжиматься сердце. Харбин – иной... Он строится, строится, строится. Город этот поднялся буквально из ничего – на месте трёх рыбацких деревушек, запущенного ханшинного завода «Сян фан», который в конце концов сожгли хунхузы, да крохотной «детской» крепости со «взрослым» названием Импань.

Новые улицы, новые дома. Названий для улиц не хватило, мозг на этот счёт оказался стеснённым, поэтому улицы начали называть однобоко, под копирку. Например, Продольные. Первая Продольная, Вторая Продольная, Третья и так далее. У кого-то из тугодумных чиновников оказалась зацикленной голова, а Витте, не глядя, подмахнул бумагу, присланную им.

Есть, правда, и другие улицы, но они также поименованы были без вымысла, видны всё те же деревянные мозги: Солдатская, Драгунская, Пограничная, Оружейная, Интендантская, Сапёрная, Лагерная и так далее. С теми названиями, которые дают своим затхлым уголкам китайцы или японцы, ни в какое сравнение не идёт... Улица Розового Утреннего Тумана, Пробитого Первыми Лучами Солнца, улица Вишнёвых Садов, Затихших Под Луной, улица Гибкого Бамбука, Шелестящего Под Порывами Нежного Речного Ветра и так далее. Вот это названия, вот это работа ума, вот это прогибы в чиновничьей спине – восхититься можно!

Корнилов напряжённо вслушивался в подземную тишь – она явственно врезалась в звуки города, была объёмной, глухой, словно часть земли накрыли одеялом. Эта тишина звонила своей мрачной глухотой, и крики рикш, и надсаженное сипенье носильщиков, тащивших мешки с углём в один из домов, и хлопки в ладони зазывал, заманивающих покупателей в свои магазины, и кряканье автомобильных клаксонов – «моторная» мода докатилась и до Харбина. Что там происходит под землёй?

Лошадь водопроводчика всё так же мотала головой, с громким хрустом жевала какую-то дрянь, попавшую ей на зубы, и ждала своего хозяина. Полковник Корнилов тоже ждал.

Стражники появились через двадцать минут, пришли совсем с другой стороны, в руках они держали несколько винтовок.

   – Накрыли склад оружия, господин полковник, – доложил Косьменко.

   – А этот самый... водопроводчик который... – Корнилов выразительно покосился на лошадь.

   – Ушёл. Скользкий оказался... Как червяк.

   – Вот его кляча. – Корнилов ткнул пальцем в лошадь. – За ней он обязательно должен вернуться. Надо подождать его здесь.

   – А если он не придёт? Скользкий ведь. Настоящий угорь. Червяк, одним словом.

   – Тогда забирайте лошадь на пост – пригодится.

Водопроводчик не вернулся.

Когда об этом доложили Корнилову, он сказал:

   – Хоть и не моё это дело, но надо проверить всё подземное хозяйство от винтов и замков до водопроводных люков. Усилить охрану банков и контор, в которых имеются деньги, причём сделать это по возможности так, чтобы усиление охраны не бросалось в глаза. Складывается впечатление, что хунхузы готовят налёт на город – хотят поживиться. – Лицо полковника приняло озабоченно-нелоумённое выражение. Он вспомнил курносое конопатое лицо водопроводчика, покачал головой: – Только вот как попал к китайским узкоглазым бандитам русский налётчик – убей бог, не пойму. Не было ещё такого. Китайские солдаты были, маньчжуры были – солдаты вообще стали попадаться часто, гураны были, а вот русских не было... Откуда он взялся в банде «краснобородых»? Нет, такого ещё не было. На границе России с Китаем, на Амуре, под Благовещенском, – там они попадаются часто, но тут, в Харбине?.. Пожалуй, это первый, больше на реке Сунгури таких нет. – Корнилов нахмурился. – В общем, есть над чем задуматься.

В подземелье была сделана засада.

Пограничную стражу той поры называли «гвардией Матильды» – по имени жены всемогущего Витте. Смыслил, конечно, Сергей Юльевич в пограничных делах не больше, чем в астрономии или в шитье бальных платьев, но так уж повелось – самоуверенный «граф Полусахалинский» имел по всякому поводу свою точку зрения, не всегда, увы, верную... Он знал всё – так, во всяком случае, Сергею Юльевичу казалось, – мог выступать по любому поводу: и как выгуливать сук с течкой, чтобы к ним не приставали настырные кобели, и как варить огурцы для ротных выпивох, чтобы не было слышно хруста, когда они закусывают, и как чинить зубы, и как сподручнее летать в ступе с помелом... И так далее. Витте – это Витте.

«Лучше бы «граф» этот правил где-нибудь в Пруссии и никогда не появлялся в России», – такая мысль не раз приходила в голову Корнилову.

Пограничные посты на КВЖД были оборудованы слабо. Примитивная ограда – чаще всего плетень из лозы (у прогрессивного Косьменко в отличие от других стоял забор из штакетника), наспех сколоченный примитивный домик из тех, что называют времянками, – хотя русскому человеку очень хорошо известно, что нет ничего более постоянного, чем времянки, сооружённые на короткий срок, – вышка с двумя десятками заранее заготовленных тряпичных факелов – на случай, если придётся устремиться ночью за хунхузами в тайгу, – вот и вся «техника». Плюс, конечно, ноги стражников-погранцов, меткие глаза да твёрдые руки.

Иногда, случалось, бойцам на постах приходилось держать оборону по нескольку часов, пока не подоспевала подмога.

Во время «боксёрского» восстания «гвардия Матильды» довольно успешно держала оборону Харбина, пока по Сунгари на пароходах не прибыла подмога из Хабаровска, из штаба Приамурского округа пограничной стражи... Впрочем, какой бы доблестной ни была «гвардия Матильды», армия всё равно сражалась лучше, в армии существовали свои понятия о чести, о дисциплине, о поведении в бою, о храбрости и разуме.

Армейские офицеры недолюбливали пограничников, называли их таможенниками, вкладывая в это слово пренебрежительный смысл.

   – Эй, трясуны! – кричали солдаты-гвардейцы из строевых частей, завидя стражников. – Много нижнего бельишка изъяли во время объездов подведомственной территории? Смотрите, блох не наберитесь! Говорят, от укусов китайских блох зубы вываливаются.

Стражники на выпады старались не отвечать, лишь иногда кто-нибудь из них бросал через нижнюю губу:

   – Чего с вами, дураками, связываться! Селёдочники! Пожиратели рыбьей требухи!

В Заамурском округе пограничной стражи, как знал Корнилов, в штате числилось пятьсот офицеров и двадцать пять тысяч солдат. Отрядов, которые по старинке продолжали называть бригадами, что в общем-то соответствовало истине, было четыре. Первый отряд занимался охраной западной линии, от станции Маньчжурия до Харбина. Второй – этакий «зелёный» гарнизон – стоял в Харбине и нёс охрану могучей руки Сунгари и её притоков. Третьему отряду была поручена охрана восточной линии, от Харбина до станции Пограничная, и лесных концессий. А последний отряд, четвёртый, охранял южную линию от Харбина до Порт-Артура.

Каждый отряд имел по восемь рот пехоты и четыре сотни кавалерии, имел также резервную группу, состоявшую из четырёх пехотных рот, трёх сотен кавалерии и батареи конной артиллерии.

Главная задача Заамурского округа «гвардии Матильды» – охрана КВЖД, особенно станций, территорий, примыкающих к железнодорожной нитке, – по двадцать пять километров в одну сторону и другую, а также проведение разведки на семьдесят пять километров в обе стороны от трассы.

Суровые дни пережил Харбин во время восстания «Ихэтуань».

В середине лета все китайцы – сезонные рабочие, строители, ремонтники, прислуга, лавочники, зеленщики – неожиданно поднялись со своих мест и покинули КВЖД – они словно испарились, перестали существовать по мановению некой волшебной палочки.

В Харбине осталось несколько тысяч русских.

Оружие в городе имелось – винтовки, но к трёхлинейкам не было патронов, гарнизон харбинский не мог похвастаться своей военной мощью – восемь рот и десять конных сотен, а также писарская и музыкантская команды. Все, даже те, кто валялся в госпитале на койке, встали под ружьё. Поскольку в городе не оказалось ни одной пушки, рабочие Главных механических мастерских попытались отлить пушку из меди, но из благой затеи ничего не получилось: из орудия этого нельзя было стрелять. Кроме того, продукты в городе находились на исходе, а все дороги в Харбин были перекрыты.

Харбин уже успел расстроиться, сделался громоздким – вдоль быстрой, с рыжеватыми опасными волнами Сунгари встало несколько разобщённых, почти не связанных друг с другом районов – Пристань, Новый город, Старый Харбин, Затон. Территория была большая, чтобы защитить её, требовались немалые силы, поэтому те, кто оставался в городе, стянулись к пристани. Так было проще защищаться – это раз, и два – если их всё-таки сбросят в воду, по воде можно будет уйти от погони.

Ранним утром тринадцатого июля 1900 года в Харбине стали рваться снаряды – с запада подошли враждебно настроенные китайские части. Значительные силы приближались с юга. Через несколько часов разведчики отметили клубы пыли, поднявшиеся на востоке, – оттуда тоже накатывался враждебный вал.

Харбин обложили со всех сторон. По прикидкам, город окружили не менее шести тысяч человек. Оставалось одно – сопротивляться.

Сопротивление было успешным: защитники города не только остановили наступающих, но и сами перешли в наступление и взяли ханшинный завод. Водка, которую здесь выпускали, сводила скулы и могла довести питока до обморока. На заводе было захвачено два орудия, несколько знамён, три сотни винтовок – не менее – и много патронов. Кроме этого, харбинцы захватили большой гурт скота и несколько подвод с продовольствием. Жить защитникам города стало веселее.

Ночью добровольцы-охотники сделали вылазку на противоположный берег Сунгари и обнаружили, что берег пуст: китайцы неожиданно дали деру, причём настолько поспешно, что бросили даже подводы с патронами. Охотники были довольны.

Через сутки конный отряд харбинцев догнал пеший строй китайцев и развернул его в сторону Хуланьчена, несколькими ловкими ударами вколотил их в этот невзрачный пыльный городок и запечатал там. Следом харбинцы в пух и в прах разнесли большой отряд китайцев, наступавший со стороны Ахиче. Бой этот был трудным, с потерями: харбинцы не досчитались тринадцати человек убитыми и сорока трёх – ранеными.

Тем временем к китайцам подоспело новое подкрепление – пришли войска сразу из двух провинций – из Цицикара и Гирина. Китайцев пришло так много, что воевать с ними было уже бесполезно, оставалось лишь укрыться в Харбине и, уповая на помощь Всевышнего, ждать подхода своих.

Подмога подошла двадцать первого июля – на реке Сунгари показались пароходы, идущие под флагами Отдельного корпуса пограничной стражи. Привёл корабли начальник штаба Приамурского округа генерал Сахаров.

Корнилов вспомнил дни, проведённые во время восстания «ихэтуаней» в Кашгарии, и грустно улыбнулся.

Хоть и чужая это земля – Харбин, а уже так обильно полита русской кровью, что кажется роднее родной – и степь здешняя с её ветрами, пахнущими травой и коровьим молоком, и Сунгари с плотной желтоватой водой, в которой водятся трёхпудовые сазаны, – наверное, даже в Волге таких боровов нет, слишком уж здоровы, – и дома эти, любовно сложенные – не наспех, а с толком и с чувством, свидетельствующие о том, что люди пришли сюда надолго и намерены расположиться здесь основательно, на долгие годы.

Впрочем, что касается самого Корнилова, то он и сейчас не был согласен с точкой зрения всесильного « графа Полусахалинского»: не сюда бы ему вкладывать деньги – а в российский Дальний Восток, не в Китай – а в убогое, полунищее Приамурье. Во-первых, и деньги эти были бы целее, и приключений на свою, пардон, задницу русские имели бы меньше, и крови нашей было бы пролито меньше на чужой земле, а во-вторых, эта дорога дала бы работу русскому человеку, это рубли, которые русские мужики приносили бы к себе в дом, своим семьям, детишкам, жёнам своим, а деньги в доме – это процветание, хотя и худое, по-русски, но всё-таки – процветание, что очень важно...

К сожалению, по-другому были устроены мозги у господина Витте и у тех, кто ему внимал.

Иногда Корнилову казалось, что человек этот живёт совсем не в России и на интересы российские ему глубоко наплевать.

Младший урядник Созинов стоял на вышке. Место вокруг поста было расчищено – надоели внезапные налёты хунхузов из зарослей, поэтому полковник Корнилов приказал вырубить вокруг каждого поста специальную «зону отчуждения», как на дороге, чтобы можно было заметить не только подползающего разбойника, но и засечь птицу, случайно вымахнувшую из тайги.

Было утро. Сырое, какое-то настороженное, со странной, предвещающей беду тишью, в которой даже не было слышно обычного синичьего теньканья, словно бы всех птиц выморила нечистая сила.

На макушках недалёких сопок висел туман – прилип клочьями прямо к деревьям, сваливался на землю неряшливыми комками, таял, растекался жгучей, вышибающей дрожь на коже сыростью.

Иногда с сопок приносилось чужое холодное дыхание, прошибало до костей, Созинов невольно передёргивал плечами и старался сжаться в клубок, сгруппироваться, стать одним большим мускулом, не пропустить в себя холод... И всё равно холод прошибал до костей, кожа на руках покрывалась сыпью.

Туман, пристрявший к кудрявым невесёлым сопкам, раздвинулся, охапки ваты пробил острый, лезвистый луч, и, словно отзываясь на пробуждение солнца, в кустах, обрамлявших вырубленное вокруг поста пространство, по-дурному громко заголосила незнакомая птица. Созинов насторожился.

– Уж не сорока ли? – беззвучно прошевелил он белыми, остывшими губами. – Китайские сороки отличаются от российских...

Китайские сороки, как слышал Созинов, и в горляшек – диких воркующих голубей – могут обращаться, и в воробьёв, и в синиц, и в попугаев, которых на юге жарят, варят, парят вместе с рисом и змеями, а захотят – обратятся и в мрачных, хрипло кричащих ворон...

Созинов насторожился недаром – кусты вокруг «зоны отчуждения» зашевелились, на открытое место выскочил плечистый кривоногий китаец, глянул в одну сторону, потом в другую, увидел сторожевую вышку и стоявшего на ней казака, пискнул что-то и поспешно втиснулся задом в кусты. В следующее мгновение из кустов раздался пистолетный хлопок. Созинов подхватил винтовку, стоявшую на дощатом настиле вышки, передёрнул затвор, приложился и выстрелил в густую шевелящуюся листву.

Стрелял он вслепую, ориентируясь на шевеление веток, и, похоже, попал – из зарослей донёсся вскрик, по листве словно ветер пробежал, на открытое место выскочил ещё один китаец, в руке он держал старый тяжёлый револьвер с тускло поблескивающим стволом, с таким оружием деды воевали на Шипке, подхватил револьвер другой рукой, пальцем натянул курок и выстрелил.

Пуля с басовитым гуденьем прошила воздух метрах в двух от вышки и растаяла в воздухе. Созинов почувствовал, как его щёку запоздало обдало теплом. Китаец выкрикнул что-то гортанно, громко и вторично взвёл курок своего огромного револьвера, снова надавил на спусковую собачку. Револьвер рявкнул оглушительно, подпрыгнул в руке китайца. Вновь – мимо. Пуля, как и в первый раз, обогнула Созинова.

– Хорошо, – прокричал он азартно и выстрелил ответно. – Очень хорошо! – Недовольно сморщился – впустую сжёг патрон, так же, как и криворукий китаец, промазал.

Из зарослей на открытое место выскочили ещё несколько человек, вооружённые как попало, кто чем – ножами, тесаками для рубки бамбука, ружьями, у двоих хунхузов в руках были японские «арисаки», были также странные самопалы, прикрученные проволокой к плохо выструганным ясеневым прикладам, берданки, старые пищали, которые надо заряжать со ствола; несколько человек вскинули оружие и дали нестройный залп. Созинов даже сжался – показалось, что ему сейчас продырявят шкуру.

Но нет, пронесло. Две пули всадились в вышку, встряхнули её, остальные промахнули мимо. Созинов выстрелил ответно. Удачно выстрелил – один из нападавших заверещал, подпрыгнул по-заячьи высоко и повалился на спину. Созинов передёрнул затвор.

Снизу, с поста, прямо из окна, также ударил выстрел: друзья-стражники очнулись от сна, протёрли глаза и схватились за винтовки. Сквозь ватную наволочь снова проклюнулся лезвистый радужный луч, засиял дорого, неузнаваемо преобразил местность; в следующее мгновение из дома стражников ударило сразу несколько выстрелов.

Хунхузы закричали возбуждённо, попятились. Трое лежали на земле, дёргали ногами. Громко хлопнула дверь домика – у двери к стальному тросику был привязан тяжёлый противовес, хлопал оглушительно, будто люк на орудийной башне. Старший урядник Подголов договорился с Созиновым, чтобы тот, спец по части чего-нибудь смастерить, заменил противовес на более лёгкий, тогда дверь не будет лупить так оглушающе, не будет пугать «стрельбой» птиц и зверей, но Созинов не успел выполнить заказ.

На площадку из караульного помещения выбежал Подголов, пригнувшись, огляделся и поспешно прижал к плечу приклад винтовки, прокричал что-то, крик был заглушён звуком выстрела, Подголов ударил точно – из кустов, будто птица из гнезда, вывалился хунхуз. Созинов ударил снова, сверху он видел, как на площадку выскочили сразу полдесятка стражников, проворной цепью покатились к кустам.

– Поаккуратнее, мужики! – прокричал им с вышки Созинов, – их там всё равно, что мух в выгребной яме – на каждом кусту развешаны.

Выкрик Созинова только добавил стражникам решимости. Созинов почувствовал, как у него задёргалась щека – младший урядник опасался за ребят: молоды, горячие, с ветром в голове, они могут в беду попасть. Этого Созинов боялся. Он передёрнул затвор в очередной раз, выстрелил в шевелящийся куст, снова передёрнул затвор и выругался – в обойме кончились патроны.

Ухватился рукой за подсумок, рванул ремешок. Чтобы сменить обойму, понадобилось несколько секунд, – движения Созинова были отработанными, чёткими, во всяком бою бывают важны не только секунды, но и миги куда более краткие, десятые доли секунды, – пустую обойму, горячую, пахнущую дымом, он швырнул себе под ноги, клацнул затвором, загоняя патрон в ствол, и выстрелил в очередной раз.

Из домика стражников и примыкавшего к нему караульного помещения выскочило ещё несколько человек.

Кто-то громко проревел:

   – Ур-ра-а-а!

Крика этого хунхузы боялись, залопотали, засуетились в кустах, в следующее мгновение попятились, уходя дальше в безопасные заросли. Воевать хунхузы могли лишь втихую, нападая на посты исподтишка, когда дежурные команды отдыхали, удары старались наносить в спину, чтобы иной несчастный боец не видел, кто втыкает ему под лопатки ножик, а прямых столкновений боялись. Но если уж происходили лобовые стычки, хунхузы сопротивлялись яростно. Это было как сопротивление тараканов, загнанных в угол, в таких случаях тараканы могли кусаться, словно тигры – до крови.

Младший урядник Созинов – честь и хвала ему – не проворонил разбойников, встретил их достойно. А проворонить было легко, ведь час этот утренний – самый сладкий, люди видят самые затяжные и желанные сны, спят будто оглушённые... Внизу с топотом пронеслись братья урядника – Егорка и Иван.

Неподпоясання рубаха пузырём вздувалась у Ивана на спине, в руках он крепко держал винтовку.

   – Как же это он без подсумка-то? – обеспокоился Созинов. – Патроны в обойме кончатся, он же тогда без патронов совсем голеньким останется, брательник, беззащитным, как улитка, выползшая из раковины...

Однако размышлять было некогда. В следующий миг Созинов увидел в кустах плоскую краснобородую морду, распахнувшую рот в вое, поспешно выстрелил, впечатывая пулю прямо центр рта. Хунхуз поспешно захлопнул «курятник» и исчез.

   – Надо бы счёт этим червякам вести, – пробормотал Созинов озабоченно, – чтобы знать, как, когда, кого, где и сколько? А то стрелять без счета стало неинтересно.

Братья Созиновы скрылись в кустах метрах в двадцати от того места, где младший урядник подстрелил краснобородого воющего хунхуза.

Иван Созинов вошёл в здешнюю жизнь, будто нож в масло, сделался своим – его признали даже такие старички, как бранчливый, вечно надутый, холодно поблескивающий выцветшими глазами Ребров, человек неказачьего происхождения, среди казаков оказавшийся случайно, но по любому поводу имевший «казачье» суждение... Реброву хотелось, чтобы его суждение разделяли все стражники, живущие на посту. Этот человек также принял Ваньку Созинова, угощал его кашей со сладкой ягодой и ласково называл сынком.

   – Я тут это... Кашу по-китайски собираюсь огородить, с жимолостью пополам... И с сахаром. Очень вкусная будет каша, заходи через полчаса, вместе поедим, – зазывал он младшего Созинова.

В Реброве запоздало проснулись отцовские чувства, он присматривал себе китаянку – в конце концов увезёт её домой, в родную Рязанскую губернию, наклепает там полукитайчат-полуребровцев – архаровцев, словом, и те с гиканьем станут носиться по деревне, славя отца своего и маманьку, но китаянки почему-то отворачивались от Реброва, русские же – тем более.

С уважением к Ване Созинову относился и старший урядник Подголов – правая рука прапорщика Косьменко, сам Косьменко также пару раз останавливал взгляд на старательном хлопце и произносил что-нибудь ободряющее.

Так что жизнь у Ивана была полна радужных красок и хороших перспектив. Собою он был доволен. Братья им – также.

   – Молодец, Ванек, – хвалил его Егор. – Не заришься на лёгкие зелёные яблочки, стараешься срывать только зрелые.

   – Что, разве это плохо?

   – Я и говорю – хорошо! Единственное что – смотри, чтобы червяк на зуб не угодил.

   – Бог милует!

Егор укоризненно качал головой:

   – Легкомысленный ты парень, Ванька!

Младший брат вместо ответа только руки разводил: такой, мол, уродился.

Он нырнул в тёмные, остро пахнущие муравьиной кислятиной кусты, перепрыгнул через сырую, наполненную прелыми листьями яму, проскользил одной ногой по коре поваленной лесины, отслоившейся от ствола, и чуть не упал – удержаться помогла кошачья ловкость, перепрыгнул через вторую яму, доверху набитую прелью, и выскочил на небольшую, скудно освещённую серым светом поляну.

В конце поляны заметил кривоногого хромого китайца – тот, раскорячившись пытался одолеть широкую яму. Оглянувшись, хунхуз встретился взглядом с молоденьким русским, устремившимся за ним, злобно фыркнул и, махом одолев злополучную яму, врубился в густые кусты.

Только сверкучая серая морось полетела в разные стороны.

Иван разбежался посильнее, подпрыгнул и, будто лось, перелетел через яму, в которой чуть было не забуксовал хунхуз. Приземлился удачно, на обе ноги, гаркнул оглушающе, на всю округу:

   – Стой, душегуб!

В ответ из кустов ударил выстрел. Пуля не зацепила Созинова, с сочным чавканьем пробила пространство над его головой и всадилась в ствол покрытого чёрным мхом, наполовину сгнившего вяза – от дерева только гнилая кора полетела во все стороны, один ошмёток хлопнулся в лицо Созинову, приклеился к щеке.

Иван на ходу чертыхнулся, стряхнул с лица неприятный ошмёток. Дышать было трудно, дыхание втягивалось назад в глотку, крик, казалось, прилипал к нёбу, к зубам, закупоривал горло. На мгновение он остановился, приложил приклад винтовки к плечу и выстрелил по пятну, мелькнувшему в кустах.

В лицо ему ударил едкий ружейный дым, с ближайшего дерева слетело несколько гнилых сучков, шлёпнулось на фуражку.

Кусты продолжали шевелиться, в разъёме веток вновь мелькнуло пятно. Иван опять приложился к винтовке. Выстрелил. Выстрел получился неприцельный, словно Созинов бил в некий стог – листва ему напоминала именно стог, пуля прошила пространство насквозь и утонула в воде недалёкой речки.

До Созинова донёсся треск – криволапый хунхуз продолжал ломиться сквозь чащу.

– Врёшь, не уйдёшь, – пробормотал Созинов, ожесточённо сжимая зубы, выбил из ружья пустую гильзу – та проворным воробушком прыгнула на землю и покатилась под ближайший куст.

Созинов понял, что совершил ошибку – не стрелять надо было, а гнаться за хунхузом, зубами цепляться в него, вместо этого он понадеялся на ружьё и пулю. А пуля – правильно говорил великий полководец Суворов – оказалась дурой... Он всхлипнул неожиданно обиженно, перемахнул через очередную глубокую яму, наполненную прелью; на дне её, среди кучи гнилья, влажно проблескивала завлекающими зраками вонючая вода, Созинов передёрнул плечами и перепрыгнул через гниль.

Скоро он нагнал криволапого хунхуза. Тот, ощущая, что на него вот-вот коршуном насядет преследователь – настырный молодой русский, на ходу отплюнулся двумя выстрелами, не попал и, выругавшись громко, откинул в сторону оружие. Из-за пояса выхватил кривой, тускло сверкнувший заточенной гранью нож. Коротким ловким броском перекинул его из одной руки в другую. Потом перекинул обратно.

   – Ну! – выкрикнул хунхуз азартно, опалил Созинова чёрным огнём, выбрызнувшим из его раскосых глаз. – Давай! Давай!

Китаец этот знал русский язык. Впрочем, ничего удивительного тут не было: почти все китайцы, которые ходят на русскую сторону и разбойничают в сёлах, разумеют русскую речь. Это знание является для них частью их профессии, без этого они не отправляются на дело.

   – Давай! – азартно брызгаясь чёрным огнём, повторил китаец.

Созинов тоже вошёл в азарт – чего-чего, а ножа Иван не боялся, – на ходу взмахнул винтовкой, делая ложное движение, затем резко ударил прикладом китайца по руке, в которой был зажат нож.

Китаец охнул, скривился и выронил нож.

   – Всё, ходя, – прохрипел Созинов, наваливаясь на него, – отходился ты.

Он сбил китайца с ног, тот ткнулся головой в землю, закричал яростно, завозился под Созиновым отчаянно, но хватка у Ивана была крепкая, держал попавшегося мертво, выдернул из кармана бечёвку и ловко стянул её на запястьях у пленника.

   – Всё, ходя, – повторил он довольно, вытер пот, проступивший на лбу.

Он не успел стряхнуть этот пот с пальцев, как на него из кустов с пронзительным криком вывалился мордастый безбровый хунхуз, прыгнул на младшего Созинова, тот в последний миг извернулся, подставил под прыжок винтовку. Китаец ухватился за неё здоровенными пухлыми руками, рванул к себе. Созинов стремительно соскочил с пленника – рывок помог ему это сделать, Иван взлетел в воздух, будто птичье перо, вцепился пальцами в ремень винтовки и сделал лёгкое, едва уловимое движение. Китаец так и не понял, что за сила оторвала его от земли, над кустами мелькнули его толстые ноги, из горячего горла вырвалось протяжное «а-а-ах!», и он некрасиво, задом шмякнулся о землю. Только стон по кустам пошёл да задрожал воздух.

Созинов выдернул из кармана ещё одну пеньковую бечёвку, прочно стянул ею руки хунхузу, проверил, не оборвётся ли, и произнёс привычно:

   – Всё, ходя! Отходился, откукарекался ты! Хватит проливать нашу кровушку!

Хунхуз застонал, задышал тяжело – не верил, что всё кончилось, из короткого плоского носа у него, как у грудного младенца, выползли два пузыря, лопнули с сочным сырым звуком.