Текст книги "Жизнь и смерть генерала Корнилова"

Автор книги: Валерий Поволяев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 30 страниц)

Четыре километра, отделяющие пост от нижних лесных складов, одолели за несколько минут. Василий Созинов по-прежнему скакал первым.

Одна из избёнок-засыпушек, примыкавших к складам, горела – полыхала ярко, с треском. Дыма почти не было – старая сухая избёнка горела жарко.

Метрах в двадцати от горящей засыпушки, прислонившись спиной к забору, сидел окровавленный человек и одной рукой держался за голову. Созинов на скаку вылетел из седла, подскочил к нему – он знал этого человека, – склонился жалостливо:

   – Вы живы, господин управляющий?

Тот оторвал руку от головы, посмотрел на слипшиеся, сплошь в крови пальцы.

   – М-м-м, – промычал невнятно и умолк. Одно ухо у управляющего висело на лохмоте кожи – хунхуз ударом топора почти снёс его.

   – Погодите минуту, – Созинов поспешно выдернул из кармана форменных штанов бинт, скатанный в рульку, наложил управляющему на голову повязку, стараясь плотнее прихватить отрубленное ухо – вдруг умелые врачи в лазарете сумеют прилопатить его?

Через мгновение Созинов вновь сидел на коне.

   – М-м-мы-ы, – простонал вдогонку раненый.

   – Держитесь, господин управляющий! – выкрикнул Созинов, огрел коня звонким шлепком ладони, – как в детстве, когда гоняли лошадей в ночное. – Мы сейчас... Сейчас вернёмся. Иначе хунхузы уйдут.

Созинов опустил поводья, конь понёсся галопом по единственной улочке посёлка. От дыма щипало ноздри, вышибало изо рта слюну, глаза слезилась.

   – Тьфу, – на скаку отплюнулся Созинов.

Впереди, в конце улицы, вразнобой, беспорядочно грохнуло несколько выстрелов. Значит, хунхузы ещё здесь, не ушли, казаки с пограничного поста поспели вовремя. Созинов пустил коня вправо, через штакетник, за которым несколько предприимчивых китайцев выращивали густую, схожую с шеломайником морковку. К огороду этому примыкал длинный плоский ложок, по которому бежали двое людей с косичками. В руках они держали берданки.

Конь легко взял препятствие, подмял копытами жирную морковную ботву и вынес всадника в ложок.

По ложку стелился вонючий, едкий дым.

   – Стой! – прокричал Созинов азартно, вскинул на скаку винтовку. – Стой, стрелять буду!

В ответ один из китайцев поспешно развернул берданку и, не целясь, пальнул в казака. Промазал. Пуля прошла в стороне от Созинова, он даже не услышал её опасной песни.

   – Стой! – вновь прокричал он, давясь воздухом, дымом, смолистым смрадом, исходящим от сырых досок, сдул в сторону слёзы, вытекшие из глаз, и выстрелил в хунхуза. Не попал. Пуля сбила с его головы мятую дырявую кепку и исчезла в пространстве.

   – Стой! – в третий раз прокричал Созинов, передёрнул затвор винтовки. – Стой, гад!

Китаец в ответ по-заячьи взвизгнул, словно в зад ему попал заряд соли, и прыгнул в сторону. В ту же секунду он ткнул перед собой берданкой, ствол винтовки окрасился розовым цветом – вспух целый бутон, – Созинову показалось, что пуля сейчас снесёт ему половину головы, он поспешно пригнулся и сделал это вовремя. Пуля прошла у Созинова почти у самого виска.

Стрелок взвизгнул снова, дёрнул затвор, выбивая гильзу из ствола берданки, но сменить патрон не успел: Созинов настиг его, ударом приклада, очень ловко, вышиб оружие из рук хунхуза, второй удар нанёс разбойнику ногой, не вынимая её из стремени, – саданул китайца стременем прямо по голове. Хунхуз ахнул и кубарем покатился по земле.

Невдалеке Созинов заметил младшего брата.

   – Ива-ан! – выкрикнул он, зовя брата на помощь. – Свяжи бусурманина! – Сам же, не останавливаясь, поскакал по ложку дальше, за вторым хунхузом, прокричал азартно: – Йех-хе-е!

По пути ему попались две старые поваленные лесины, на которых работяги-китайцы любили сидеть по вечерам и тихонько тянуть заунывные песни про своё тяжёлое житьё-бытьё, конь с лёту взял лесины, но, приземляясь, поскользнулся – что-то ему попало под копыто, – и Сезонов чуть не вылетел из седла.

Сам удержался, а вот тяжёлая винтовка невесомой птичкой вымахнула у него из руки и, всадившись прикладом в одну из лесин, отскочила в сторону. Созинов поднял коня на дыбы – лучше упустить разбойника, чем потерять верную подругу-винтовку. За такую потерю и урядничих лычек могут лишить, и серебряного Георгия содрать с груди.

Созинов, свесившись с седла, исхитрился и подцепил рукою винтовку под ремень. Развернулся, на ходу заглянул в ствол трёхлинейки – не забит ли землёй? Если забит, при выстреле может разорваться. Ствол был чист.

   – Йех-хе-е! – ощущая азарт, ликование победы, прокричал Созинов и устремился за убегающим китайцем.

А тот ушёл уже в самый низ ложка и был едва виден, из струящегося дымного пласта то высовывалась его голова, то исчезала – она будто плыла в некоем диковинном зелёном течении.

Созинов направил ствол винтовки на его голову:

   – Стой, ходя!

Китаец нырнул вниз, в пласт дыма, исчез почти бесследно, но долго там не продержался, вынырнул вновь, прижал к плечу приклад берданки и выстрелил.

Созинову не раз говорили, что он заговорённый, пули его не берут, сослуживцы завидовали младшему уряднику – от чего угодно может погибнуть Васька Созинов, но только не от пули, считали они, – пуля китайца прожгла воздух в нескольких сантиметрах от созиновского виска и всадилась в дровяной штабель.

   – Йех-хе-е! – вновь звонко, заведённо прокричал Созинов, сдавил каблуками бока коня и передёрнул затвор трёхлинейки – больше уговаривать хунхуза он не будет – будет стрелять.

Китаец засек это движение боковым зрением и опять нырнул в шевелящийся пласт дыма, разгрёб вонючее плавающее густотье, под его прикрытием метнулся в сторону, через несколько метров снова вынырнул на поверхность. Голова его поплавком закачалась в волнах дыма.

Младший урядник швырнул коня к китайцу.

   – Бросай берданку! – прокричал он что было силы, оглушая самого себя и нагоняя страх на китайца – от крика полоса дыма даже заколыхалась нервно, китаец шарахнулся в сторону, остановился и поднял руки. Но оружие не выпустил, продолжал держать берданку в правой руке.

   – Бросай винтовку! – вновь прокричал китайцу Созинов.

Хунхуз задрал голову, кинул на берданку сожалеющий взгляд и бросил её в опасно шевелящийся длинный шлейф. Созинов отвёл ствол трёхлинейки в сторону, поманил китайца пальцем:

   – А теперь иди сюда! Руки можешь опустить.

Пленник послушно опустил руки, двинулся к Созинову. Тот оттянул рычажок затвора, ставя винтовку на предохранитель, отёр рукою горячее потное лицо.

Выстрелы, звучавшие в посёлке, стихли. Созинов стволом винтовки подтолкнул китайца в спину, сделал это не больно, хунхуз в ответ вздёрнул голову и пробормотал что-то злобно.

   – Нет, человеческого языка ты, скотина, не понимаешь, – рассудительно проговорил Созинов и снял винтовку с предохранителя, – а раз не понимаешь человеческого языка, то давай говорить по-другому... А ну руки в гору! – он повёл стволом трёхлинейки вверх.

Голос китайца сорвался на визг.

   – Шагай, шагай, кривозадый! – подогнал его Созинов, увидел впереди младшего брата, извлёкшего из дыма лежащего хунхуза, прокричал ему: – Ванек, прими ещё одного... Подарок об двух кривых.

   – Лучше бы ты подарил что-нибудь ещё, – рассмеявшись, выкрикнул брат в ответ.

Передав храпящего, плюющегося слюной китайца Ивану, Созинов поскакал в посёлок – вдруг понадобится его помощь? Стрельба, стихнувшая было, разгорелась снова; в самом конце улицы, там, где посёлок смыкался с тайгой, что-то взорвалось.

Созинов подоспел вовремя, казаки, прискакавшие с ним в посёлок, погнали китайцев дальше в тайгу, замешкались только двое – старший брат Созинова, зарубивший хунхуза, прыгнувшего на него с топором, и Подголов, выковырнувший из штабелей дедка с жидкой косичкой, по-хохлацки подпоясанного грязным красным кушаком. За кушаком у дедка красовался старый нечищеный наган. Хорошо, что наган был нечищеный – замусоренное, ржавое оружие обязательно подводит хозяина, так наган подвёл и дедка: тот стрелял в старшего урядника в упор, но наган дважды дал осечку. Выстрелить в третий раз дедку не удалось – Подголов точным ударом ноги выбил у него оружие из пальцев, затем соскочил с коня и ткнул дедку в живот ствол винтовки.

   – А руки чего не поднимаешь?

   – Моя по-русски совсем не понимай, – промямлил дедок. По лицу его было видно, что по-русски он всё понимает, и понимает очень даже неплохо.

Подголов клацнул затвором. Дедок поспешно поднял руки. Урядник сдёрнул с дедка кушак и, загнув старому хунхузу руки за спину, перетянул ух кушаком. Пояснил с хриплыми придыханиями – дымом ему сдавило лёгкие:

   – Это, бачка, чтобы ты не убег. Понял?

У того штаны, лишившись подвязки, сноровисто поползли вниз, обнажив худой морщинистый живот. Дедок испуганно завизжал: не хотелось представать перед народом в таком постыдном виде.

Старший урядник, всё поняв, ловкой подсечкой свалил дедка на землю.

   – Полежи покуда! И не дёргайся. Как только я освобожусь – подниму тебя.

Дедок проныл что-то невнятное, но Подголов не стал слушать его, вскочил на коня. В эту секунду на него из-за штабеля досок выпрыгнул ещё один хунхуз, взмахнул рукой, в которой был зажат нож. Подголов успел подставить под удар приклад винтовки.

Нож с глухим звуком всадился в плотное дерево приклада, китаец вскрикнул, пробуя вытянуть его, но не тут-то было, урядник знал, что делал – легонько шевельнул винтовкой, и нож переломился, оставив лезвие в прикладе.

Хунхуз глянул на обломок лезвия безумными, побелевшими от страха и злости глазами и, сжав покрепче в руке черенок, кинулся с ним на урядника. Подголов во второй раз подставил под удар приклад, отбил обломок – тот, словно влажный обмылок, выскользнул из некрепкой руки. Урядник сделал короткое резкое движение, и китаец, охнув, кубарем покатился по земле. Разделался он с разбойником вовремя.

Из-за того же штабеля, как из-за некоего надёжного укрытия, выскочили ещё двое хунхузов и с воплями кинулись на Подголова. Тот выстрелил из винтовки, сшиб с ног низенького головастого китайца, размахивающего здоровенным японским револьвером, к которому был привязан кожаный ремешок, на второго очень кстати налетел Василий Созинов – поспел в нужную минуту, – сшиб на землю своим коронным ударом – ногой, не вытаскивая её из стремени.

Разбойник взвизгнул по-заячьи, покатился колобком по сухой, колюче затрещавшей траве.

Из-за штабеля в эту минуту вылезли ещё двое хунхузов.

   – Да откуда вы берётесь, косоглазые? – вскричал Созинов. – Вам чего, счёту нет?

Очередная пара хунхузов мало походила на заморённых китайцев – это были высокие, плечистые люди, с лоснящимися широкими лицами и плоскими, круто вывернутыми носами. Хунхузы дружно распахнули рты – послышался шаманий протяжный вой.

   – Иван Василии, бери на себя супостата, который слева, я возьму правого.

   – Добро! – Подголов передёрнул затвор винтовки и выругался – в стволе застряла гильза.

   – Держись, Иван Василии, – всё поняв, ободряюще выкрикнул Созинов. – Тебе помочь?

   – Не надо, – мотнул головой Подголов, – сам справлюсь.

Верзила, шедший на него, держал в руках топор с длинным черенком. Топор выглядел страшно, чёрное лезвие недобро поблескивало в дымном воздухе, и всё-таки топор был не так страшен, как револьвер. Подголов направил коня прямо на верзилу, на топор. Конь сделал прыжок вперёд, потом шарахнулся в сторону и поднялся на дыбы. Китаец поспешно взмахнул топором. Старший урядник опередил китайца на мгновение, с силой ткнул стволом винтовки в него, попал в низ шеи.

Хунхуз отпрыгнул назад, покачнулся – удар был чувствительный, топор едва не вылетел у него из руки, китаец покачнулся, но удержал своё оружие и в следующее мгновение сделал замах. И опять опоздал, Подголов оказался проворнее его, вторично ткнул стволом винтовки в хунхуза, разодрал ему на шее кожу.

Китаец захрипел, схватился за шею одной рукой, отшатнулся, показал противнику крупные жёлтые зубы, Подголов извернулся и ударил его прикладом по голове. Китаец выронил топор, Подголов ударил противника снова – старшему уряднику было важно добить хунхуза, свалить на землю, подмять, не то этот живучий гад снова бросится на него. Этот китаец – боров здоровый, может много бед наделать. Хунхуз охнул сдавленно, зашатался. Подголов ударил его в третий раз.

Пока китаец возился, трепыхался внизу, под копытами коня, Подголов выбил из ствола винтовки застрявшую гильзу, в ствол загнал новый патрон, оттянул затвор и наставил трёхлинейку на китайца:

   – Поднимайся, ходя!

Созинов тем временем справился со вторым верзилой – тот валялся на земле и, держась обеими руками за живот, стонал.

   – Он у тебя что, беременный? – со смешком выкрикнул Подголов. – Чего за брюхо держится?

   – Да едой своей похвалиться хочет. Слишком нежный оказался. Не смог переварить казачье железо.

Банда, налетевшая на нижние склады, оказалась многочисленной – в ней насчитывалось сорок три человека. Восьмерых хунхузов стражники поста номер четырнадцать взяли в плен, девять человек убили – ровно столько, сколько разбойники убили китайцев, – остальные ушли. В том числе ушёл и предводитель банды – бывший шахтёр по прозвищу Янтайский Лао.

Лао – в переводе на русский – старик. Человек этот – сильный, угрюмый, с переломленным носом и бельмом на правом глазу – работал когда-то на знаменитых Янтайских копях, добывал лучший в Китае уголёк, там потерял глаз и изуродовал себе лицо, был подчистую списан и, оставшись без работы, подался в «красные бороды».

Став «краснобородым», действовал напористо, резко, нагло, успешно совершил несколько ограблений, разбогател, сколотил одну из самих удачливых банд, державшую в страхе едва ли не треть населения, находящегося в «полосе отчуждения» КВЖД. Если Янтайскому Лао наступали на хвост, он поспешно выдёргивал его из-под казачьего каблука и уходил вглубь Китая, в места, куда казакам доступа не было, отсиживался там, потом снова объявлялся на богатой железной дороге.

Так в бандитах Янтайский Лао и поседел, сальная жиденькая косичка его, похожая на высохший щенячий прутик, сделалась серой, покрылась плесенью от того, что никогда он не мыл бородёнку свою, состоявшую из пятнадцати или шестнадцати длинных, свивающихся в колечки волос, Янтайский Лао регулярно красил косичку индийской хной, и она у него делалась красной, как несъедобные морские водоросли.

Узнав, что на складах лесных обществ побывал Янтайский Лао, Созинов с досадой хлопнул кулаком по штабелю досок:

   – Где же этот стервец? Очень хочу встретиться с ним... Где он?

Пленный китаец – тот, которому Созинов отшиб живот, – усмехнулся, издевательски глядя на младшего урядника:

   – Янтайского Лао не достать. Это, русский, тебе не по зубам.

Созинов в ответ весело рассмеялся, клацнул белыми зубами, пугая китайца:

   – И по зубам, и по губам, бачка. Ты не знаешь, с кем имеешь дело.

   – Знаю. Я даже твоё прозвище, русский, знаю.

   – Какое же у меня прозвище?

   – Фазан.

   – Это почему же я Фазан? С какой такой стати?

   – Ты рыжий, как фазан в китайской степи... Потому и – Фазан!

   – Тьфу, – отплюнулся Созинов и поднёс к носу китайца кулак. – Я тебе покажу-у... Фазан! Тьфу! Долго будешь по кустам кувыркаться. Теперь доложи-ка мне, узкоглазый, куда ваш дед этот, Лао, подевался?

   – Не знаю.

   – Он в налёте участвовал? В посёлке вместе с вами был?

По лицу китайца пробежала тень, он поморщился, потрогал пальцами голову. Китаец этот был хорошим актёром – несмотря на звон в голове, актёрствовал довольно точно, дал понять, что намерен жаловаться – русские покалечили его, – в следующий миг он произнёс знакомую фразу:

   – Моя твоя не понимай!

Это была коронная фраза, которой при случае пользовались все китайцы на КВЖД.

   – Не понимай, ага. – Созинов усмехнулся, потом проговорил решительно, не спуская глаз с китайца: – Поехали на пост, там ты живо всё поймёшь!

Во взгляде китайца появилась испуганная тень, губы задёргались сами по себе, и он произнёс отчётливо и очень чисто:

   – Янтайский Лао был здесь.

   – Куда он ушёл?

   – Не знаю.

   – Когда ты видел его в последний раз?

   – Три часа назад.

   – Где?

   – Здесь же. Вон там. – Китаец повёл головой в сторону склада Скидельского.

Созинов переглянулся с Подголовым. Тот понимающе наклонил голову.

   – А ведь он не мог далеко уйти, Иван Васильевич!

   – Не мог, – согласился с младшим урядником Под голов, – только найти его мы всё равно не найдём.

   – Жалко, хотелось бы встретиться с этим мастером кайла на узкой тропке.

   – Бог даст, Вася, и встретимся, – рассудительно произнёс Подголов и, погрозив пальцем китайцу, будто несмышлёному гимназисту, добавил убеждённо: – Обязательно встретимся.

Убитых хунхузов стащили в центр посёлка, примыкавшего к складам – девять плохо одетых, в дырявых кофтах из облезлой синей бумазеи – похоже, ткань эта была у Янтайского Лао форменной, – испачканных кровью и грязью тел. Трое хунхузов были сильно изрублены шашками.

   – Потери у нас есть? – запоздало поинтересовался Созинов.

Убитых у стражников не было, а вот раненые имелись: одному, забайкальскому казаку по фамилии Гурьев, хунхуз навылет прострелил плечо, второй пострадал от ржавого кривого ножа.

   – Ах, ребята, ребята, – страдальчески поморщился Подголов, – как же вас угораздило? С этим народом надо вести себя аккуратнее, не себя под нож подставлять, а шашку или приклад винтовки.

Один из убитых хунхузов обликом походил на русского.

   – Это гуран, – осмотрев его и глянув в остановившиеся глаза, сделал заключение Подголов, – наполовину русский, наполовину барга. Бурят-баргинец. Возможно, сбежал с нашей каторги, из Нерчинска или с Шилки... Такой народец здесь встречается часто.

Рабочие, убитые хунхузами, были китайцы, все до единого, все девять.

   – Свои своих порешили, – болезненно морщась, пробормотал Подголов, покачал головой – ему было жаль этих людей, жалко убитых китайских рабочих, у которых наверняка остались детишки, жалко желтолицых хунхузов, порубленных шашками, жалко самого себя, вообще жаль жизни такой, в которой люди вместо того, чтобы ходить друг к другу в гости, гонять зелёные чаи до упаду – чем больше чая, тем крепче здоровье, зелёные чаи эти и приятны и полезны, пить хану, тёплую забористую водку, и есть рыбу с молодым папоротником, – хватаются за пистолеты и ножи.

Не дело это, ой не дело.

   – Да. Свои своих. – Созинов пошмыгал носом, поднял голову, прислушался – не раздастся ли какой-нибудь подозрительный шум в тайге, не затрещат ли выстрелы, ничего не услышал и вновь пошмыгал носом. – Может, Иван Васильевич, всё-таки попробуем пошуровать в тайге – вдруг Янтайского Лао накроем?

   – Нет. – Подголов, как старший по званию среди стражников, был твёрд. – Только лошадей да людей уморим... Бесполезно, Вася.

   – Тьфу! – Созинов сплюнул себе под ноги. – Но всё-таки, дядя Ваня, я этого старого проходимца изловлю.

   – Дай Бог, Вася, нашему теляти волка скушать, – рассудительно проговорил Подголов. – А пока у нас другая задача, более важная – раненых отправить в больницу, пленных – в штаб отряда, к господину Корнилову.

   – Мой земляк, – не преминул похвастаться Созинов.

   – Я знаю.

Не было дня на огромном участке корниловского отряда, чтобы хунхузы не нападали на железнодорожных рабочих, на фанзы строителей, на посёлки; они даже пытались останавливать составы, но охрана выстрелами из винтовок отгоняла «краснобородых» от вагонов; не зафиксировано ещё случая, чтобы хунхузы одолели поезд, а вот железнодорожных рабочих щипали здорово.

По прикидкам Корнилова выходило, что нужна ещё одна бригада – или, по пограничной терминологии, отряд, – чтобы навести на дороге порядок.

Он вычертил схему, на нитке дороги обозначил крупные станции – Шаньчжи, Ачен, Вэйхэ, Муданьцзян, Суйфыньхэ, на которых хунхузы стараются не появляться, обозначил посёлки, находящиеся в тайге, красным карандашом обвёл те точки, где разбойники появляются чаще всего, и невольно зажмурился: в глазах рябило от красного цвета.

Но и среди красного густотья у хунхузов имелись свои, наиболее любимые точки, Корнилов обвёл их посильнее. Ряби стало больше.

Пограничные посты Корнилов обвёл синим карандашом, около каждого поставил число, на сколько бы человек он увеличил пост, чтобы местность можно было постоянно прочёсывать, как гребёнкой. Плюс неплохо бы иметь подвижные группы, которые можно на конях либо дрезинах перебрасывать из одного горячего места в другое, плюс лечебные команды в живописных местах, куда можно было бы отводить людей на отдых, учёбу, восстановление, ежели человек здорово пострадал в схватках с хунхузами и в глазах у несчастного начали прыгать проворные кровавые чёртики... В общем, выходило, что отряд надо увеличивать как минимум в полтора раза.

Полковник сочинил бумагу – черновик её слепил за один вечер, потом сделал несколько поправок и переписал текст начисто. Тщательно поправил документ, расставил запятые и, когда фельдъегери из штаба корпуса привезли очередную почту, отправил с ними бумагу в Харбин. Попросил передать её лично генерал-лейтенанту Мартынову.

«Фельды» сели в почтовый вагон и отбыли в Харбин.

Отправил Корнилов бумагу и будто в пустоту какую угодил – ничто не шло в голову. Надо было немного отдохнуть. Таисия Владимировна вместе с детьми, с Натальей и Юркой, находилась в Петербурге, у отца, который в последние годы здорово сдал, согнулся, словно бы попал под удар сокрушительной паровой бабы, поседел, движения у него сделались неверными, рассеянными, речь временами пропадала совсем, он часами не мог произнести ни одного слова, только беспомощно шевелил губами. По лицу его катились слёзы. Таисия Владимировна чувствовала: если она уедет, то отца очень скоро не станет, без неё он быстро отправится в мир иной, поэтому Петербург не покидала.

Полковник Корнилов это понимал и не препятствовал Таисии Владимировне, хотя очень скучал по ней. Особенно плохо было, когда он оставался один, за окном чернела тоскливая долгая ночь, в этот поздний час полковник отпускал даже ординарца, в виски натекала затяжная саднящая боль, сердце наполнялось печалью. Приступы одиночества были такими ошеломляюще глубокими, сильными и продолжительными, что на глазах иногда наворачивались слёзы. Человек не может быть один, он создан для общения, для жизни с другими людьми, он очень быстро сгорает, если остаётся один.

Светлые минуты наступали, когда от жены приходило письмо, пространство вокруг разом наполнялось теплом, сам Корнилов делался совершенно другим человеком – у полковника даже становилось иным лицо, он начинал улыбаться, и эта улыбка, вроде бы совсем беспричинная, была понятна его подчинённым.

Он очень хотел увидеть Таисию Владимировну, Наташку, Юрку. Сын, судя по письмам жены, подрастал очень быстро, Наталья в его возрасте была много меньше. Известия о детях рождали в Корнилове радостное чувство: находясь далеко от своей семьи, он ощущал себя отцом больше, чем в те дни, когда семья была рядом.

Впрочем, судьба всякого офицера – это, по разумению Корнилова, судьба обречённого человека – он обречён на постоянные разлуки с семьёй, с домом, с женой, и пока иной судьбы у всякого офицера нет и быть не может. Не дано. Увы.

Корнилов ждал, что Мартынов на его предложение об увеличении штата отряда ответит немедленно – ведь в этом был заинтересован и сам генерал-лейтенант, но прошла неделя, за ней вторая, потом началась и третья, а от Мартынова – ничего.

Полковник поехал в Харбин. Мартынов принял его сердечно, полуобнял за плечи и заговорил тихо, очень доверительно:

   – Я получил, батенька, ваше послание и со многими положениями согласен, но... – Мартынов поморщился и умолк. – Вы понимаете, какую серьёзную силу представляет генерал-лейтенант Сивицкий?

   – А при чём тут Сивицкий? – непонимающе спросил полковник. – Это же вор, это... – Корнилов почувствовал, что он вот-вот задохнётся – что-то сдавило ему горло, он ощутил на своей шее чужие цепкие пальцы, и ему сделалось противно. Корнилов протестующе помотал головой.

   – При том, что от Сивицкого практически зависит жизнь нашего корпуса. Вы, полковник, просто слишком многого не видите, – голос у генерал-лейтенанта сделался брюзгливым, в нём прорезались трескучие наставительные нотки, под правым глазом задёргалась синяя нервная жилка, – слишком многого, – повторил он, – не видите и не знаете. – Мартынов заметил жёсткий, какой-то беспощадный взгляд Корнилова и умолк.

   – Да уж... Где уж нам, ваше высокопревосходительство, видеть с нашей-то колокольни, – произнёс Корнилов зло, – наша точка зрения – не выше ночного горшка...

   – Извините, полковник, – всё поняв, произнёс Мартынов, – но уж больно гадкий человек этот Сивицкий. Вы даже не представляете, какой гадкий...

   – Представляю, – прежним злым тоном проговорил Корнилов, – очень хорошо представляю, ваше высокопревосходительство.

   – Напрасно вы так, полковник, – голос Мартынова сделался виноватым, – я просто хотел уберечь вас от ненужных разбирательств.

Взгляд Корнилова наполнился горечью, полковник наклонил голову:

   – Благодарю вас, но...

Мартынов предупреждающе поднял руку:

   – Не надо, полковник. Иначе мы с вами поссоримся.

Давно Корнилов не ощущал себя так отвратительно, он почувствовал, как у него погорячели скулы, пространство перед глазами сместилось в сторону. Корнилов посмотрел в упор на генерала. Тот отвёл взгляд, глаза у Мартынова сделались какими-то бесцветными, очень холодными.

   – Хорошо, Евгений Иванович, – сказал Корнилов, – больше докучать вам этим делом не буду.

   – Докучайте, полковник, сколько угодно. Только это вовсе не означает, что каждой бумаге будет дан ход.

На улице шумел весёлый месяц май. Деловито покрикивали извозчики, разносчики зелени привлекали к себе внимание тонкими певучими голосами, на все лады хвалили свой товар, неподалёку от дома, который занимал штаб корпуса пограничной стражи, по тротуару ходил цирюльник в накрахмаленном белом халате и громко щёлкал ножницами – зазывал клиентов в обшарпанное матерчатое кресло, обещал любого дремучего бармалея превратить в писаного ресторанного красавца; рядом с цирюльником худой темнолицый кореец продавал с телеги древесный уголь – знал, что нужно русским кухаркам, любительницам гонять чай из хозяйского самовара.

У каждого были свои заботы, своя жизнь, суета эта никак не касалась полковника, она существовала сама по себе.

Около Корнилова остановилась пролётка с огромным рыжебородым мужиком, сидящим на облучке. Мужик был на старинный манер подпоясан широким шёлковым кушаком.

   – Господин полковник, не подвезти вас куда-нибудь? Прокачу с ветерком... К реке Сунгари, например, на набережную. Там очень хорошо дышится.

Корнилов отрицательно качнул головой:

   – Нет.

   – Может быть, к девочкам, господин полковник? – Мужик, сидящий на облучке, был настроен на игривый лад. – Есть очень хорошие девочки, господин полковник. Одна – ещё ни разу не целованная.

Корнилов вновь отрицательно качнул головой:

   – Нет.

   – Есть китаянки – пальчики оближете, ваше высокородие, есть две русские, два дня назад прибыли – одна из Москвы, другая – из Владивостока.

   – Я же сказал – нет! – Корнилов повысил голос.

Извозчик огорчённо крякнул и покатил дальше.

Воздух был прозрачный, имел желтоватый оттенок и пахнул мёдом.

Весна в Харбине, по сравнению с другими районами Китая, всегда запаздывала – это Корнилов знал ещё по своей службе в посольстве в Пекине, – она долго набирала скорость, но зато, когда она разгонялась, остановить её было невозможно... Запаздывала весна и сейчас. С недалёкой реки прилетал ветер, стоило ему чуть запутаться где-нибудь в харбинских проулках и стихнуть, как лицо начинало приятно покалывать тепло. Это был признак, что лето будет в Харбине жарким.

Харбин по китайским меркам – северный город, тут летняя жара ещё терпима, но какой она бывает на юге страны – это надо испытать на себе. Впрочем, что такое лютое китайское лето, полковник Корнилов знал очень хорошо.

Шумели тополя. Их в Харбине много, они отличаются от тополей, что есть в России, хотя летом от них противного пуха бывает не меньше, чем от тополей российских. Листья их клейкие, нежные, говорливые. Каждое дерево имеет свой голос и свою печаль, если прислушаться, можно даже понять, о чём говорят тополя, что просят... Речи их бывают горьки, как речи людей. Живому существу всегда чего-то не хватает, и сколько оно ни живёт на белом свете – всё борется, требует внимания, добра, ласки, понимания... Человек – не исключение. Пожалуй, даже напротив. Всё остальное – исключение, но не человек.

Китайцы звали харбинские тополя яншу.

– Яншу – великое дерево! – утверждал какой-нибудь чумазый продавец дров, предлагая несколько поленьев для печи, – для других целей яншу, дерево во всех отношениях приятное, не годился. – Яншу не только много тепла даёт, но и разводится, размножается без всяких хлопот.

Это верно. Достаточно воткнуть в землю черенок – простой обрубок, деревяшку, какую-нибудь бросовую ветку, как кочерыжка эта немедленно прорастает, и на голом стволе появляются зелёные листки, вылезают они прямо из-под коры – беззащитные, нежные, вызывающие ощущение некой странной слабости... Проходит полгода, и вчерашний черенок обрастает довольно густой кроной.

Да, правы разносчики дров: великое всё-таки это дерево – харбинский тополь яншу...

Корнилов медленно шёл по тротуару, разглядывал встречных людей, фиксировал по старой привычке лица – это качество разведчика уже не вытравить из него, оно растворилось в крови, прочно засело в теле – из попадавшихся на пути не было ни одного знакомого – ни одного...

По каменной мостовой прогрохотала телега, остановилась около большого водопроводного люка. Дюжий малый соскочил с телеги, стянул с пояса массивный ключ, висевший на кожаной шлее, и открыл замок люка. Поставил люк на ребро.

На круглой, как древний богатырский щит, крышке была изображена изящная женщина, играющая на фортепьяно. Корнилов остановился: это было что-то новое – украсить чугунную водопроводную плиту тонкой женской фигуркой. Гордый постав головы, точный взмах гибких рук, роскошная коса, падающая на спину... Корнилов остановился: у него невольно защемило сердце, в ключицах возникла и наполнила кости саднящей тяжестью боль. Женщина была похожа на Таисию Владимировну.

Полковник почувствовал, что из горла у него вот-вот вырвется стон. Он прижал руку ко рту, наклонился над водопроводным колодцем.

Мастеровой в замасленной куртке проворно спустился по скобам в колодец и исчез в широком, похожем на железнодорожный тоннель, коридоре. Свет керосиновой лампы, которую мастеровой держал в руке, мерцая, слабо колебался, будто бы по воздуху ползли сгустки пара, недобро шевелились, перемещались по пространству, то исчезали, то, наоборот, делались густыми, очень приметными, это была игра чего-то неведомого, и Корнилов подумал, что в подземных водопроводных штреках этих можно спрятать целую армию «краснобородых» и что надо будет сказать об этом Мартынову, а тоннели, из которых несёт сыростью и острым ржавым духом, обязательно регулярно проверять.