Текст книги "Жизнь и смерть генерала Корнилова"

Автор книги: Валерий Поволяев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 30 страниц)

Ветреным днём, когда бригада, вытянувшись в шевелящуюся длинную людскую верёвку, двигалась между сопок, переходя из одной плоской долины в другую, на третий стрелковый полк свалилась лавина японцев.

Атаку отбили. Бригада потеряла семнадцать человек, ловкие, как черти, и проворные, как тени, японцы потеряли четырнадцать. Среди убитых японцев оказался офицер – капитан. Офицера обыскали, в сумке у него нашли ценный трофей: свежую оперативную карту с нанесёнными на неё данными и рисунком земляных укреплений. Корнилов повертел карту в руках, пожалел, что не знает японского языка, хотя всё было понятно и без знания сложных иероглифов... Вряд ли в ближайшее время – в два или в три дня – японцы сумеют вырыть новые окопы и перебросить пушки из одного места в другое, максимум, что они смогут сделать, – перекинуть пару батальонов пехоты из точки А в точку Б. Корнилов прикинул, как лучше пройти к Мукдену.

До Мукдена оставалось всего ничего. Главное – выйти к дороге, к КВЖД, а там будет легче, там свои помогут... По прикидкам, учитывая расположение японской артиллерии на карте, получалось, что лучше выйти не к Мукдену, а к станции Усутхай. И ближе, и стычек будет меньше.

Корнилов решил:

   – Идём к Усутхаю!

Корнилов вывел Первую стрелковую бригаду к железной дороге, к станции Усутхай. Бригада уже считалась погибшей – и Корнилова, и его товарищей успели похоронить.

Узнав об этом, Корнилов привычно усмехнулся.

   – Что-то слишком мало лет отвели вы нам для жизни... – проговорил он жёстким, простуженным голосом, – могли бы вначале получить неоспоримые вещественные доказательства нашей гибели...

Генерал-майор Добровский, получив известие о том, что его бывшая бригада вышла из японского мешка без особых потерь – все три полка, и все со знамёнами, находятся на станции Усутхай, – примчался в бригаду на взмыленной лошади, обнял Корнилова.

   – Лавр Георгиевич... От всего сердца... спасибо вам. – Что-то перехлестнуло Добровскому горло, он замолчал.

Корнилов стоял перед генералом молчаливый, с опущенной головой, какой-то усохший, будто старик, щуплый и маленький.

   – Вас ведь в штабе уже с довольствия списали, – сдавленно проговорил Добровский. – Считали, что бригада погибла.

   – Что слышно в некоронованной столице русскояпонской войны, городе Мукдене? – неожиданно посвежевшим голосом спросил Корнилов.

   – Поговаривают о предстоящей отставке Куропаткина.

   – Об этом говорили и раньше, ваше превосходительство, но каждый раз оказывалось – слухи ложные.

   – На этот раз – точные.

Куропаткина сместили в марте 1905 года. На его место пришёл неторопливый, одышливый генерал, которого в армии звали «папашей Линевичем». Боевого прошлого у Линевича не было. Максимум, что он сделал в своей военной карьере, – разогнал во время восстания «ихэтуаней» несколько жидких толп китайцев, вооружённых палками. Линевич дал им такого жару, что у китайцев во время дёра, кажется, даже пятки лопались.

Что ещё имелось у него? Очень добродушная, подкупающая улыбка: «папаша Линевич» умел радоваться приятным мелочам жизни – щедрому утреннему солнцу, бутылке хорошего вина, возможности поспать подольше.

При Линевиче боевые действия с японцами уже не велись: «папаша» был выше этого, да и японцы выдохлись: от тех солдат, которые начинали войну с русскими, кажется, не осталось даже пуговиц – почитай, едва ли не все полегли, а немногие выжившие с тяжёлыми ранениями были увезены в Японию. С новым пополнением на фронт прибыло сырое «мясо» – старики да необстрелянные юнцы. Заставить их побежать до самого Токио можно было двумя взмахами палки, но Линевич гнать японцев не стал – ему нравилась спокойная жизнь.

При штабе завели курятник, чтобы «папаша» мог каждое утро употреблять прямо из-под несушки свежие яички, которые интеллигентный питерский денщик (из учителей) стыдливо называл «куриными фруктами». Был на скорую руку построен и хлев, в который поселили несколько бурёнок, дающих по большому ведру молока.

От яростных схваток, совсем недавно сотрясавших маньчжурскую землю, осталось одно воспоминание. В свою очередь, японцы также старались особо не теребить наши позиции – случались мелкие стычки по незначительным поводам (присядет очумевший от сна аната под куст оправиться, на него пластуны, умеющие бесшумно передвигаться, и накинут мешок, чтобы поменьше гадил на чужой земле, – такие инциденты происходили чаще всего), но поводов было так мало, что все столкновения можно было пересчитать по пальцам.

Разведка много раз докладывала Линевичу, что у японцев фронт держат необстрелянные части, но Линевич в ответ лишь добродушно рокотал:

   – Сидят они в окопах и пусть себе сидят. Мне они не мешают... Не в моих же окопах они, в конце концов, мух кормят.

Как ни подталкивал Линевича собственный штаб, как ни намекали ему, что все прошлые неудачи можно разом покрыть одной козырной картой – блестящей победой, Линевич всех советчиков крепкой рукой отодвигал подальше:

   – Не мешайте мне жить спокойно!

В отличие от военной хозяйственная деятельность у него находилась на такой высоте, что даже японцы разевали рты – каждый день «папаша» ел сметану, пил чай со свежими сливками и потреблял несметное количество горячих румяных калачей.

Позже аналитики сделали горький для России вывод: перейди Линевич тогда в наступление – хотя бы один раз, – японцы побежали бы. Мало того, что Россия могла бы выйти в этой войне победительницей и на нашей, пардон, заднице не было бы следа чужой ступни, – не вспыхнула бы и революция 1905 года, вполне вероятно, что не было бы и взрыва 1914 года, не произошли бы события 1917 года...

Однако вместо наступления «папаша Линевич» трескал сметанку да слал на берега Невы телеграммы, и которых специально подчёркивал, что «русские войска непобедимы и горят желанием сразиться с врагом».

С врагом Линевич так ни разу и не сразился.

Уже на яхте «Мэйфлауэр» Витте подписал унизительный для России мирный договор, а «папаша» всё слал в Санкт-Петербург телеграммы о желании его войск сразиться с врагом.

Похоже, Линевич так и не понял, где он находится и зачем его поставили командовать большим вооружённым войском.

А сметану при нём в штабе подавали на стол отменную, такой даже в петербургских ресторанах не было.

С войны Корнилов вернулся огрубевшим, постаревшим, с сединой, прорезавшейся в чёрных жёстких волосах и двумя печальными морщинами, прячущимися в усах.

Таисия Владимировна, увидев в окно подъехавшую пролётку, обмерла нехорошо – ей показалось, что у неё остановилось сердце. Она прижала руки к груди, прошептала слёзно, тихо, так тихо, что не услышала своего шёпота:

   – Лавр!

Из дальней комнаты вышла худенькая темноглазая девочка с двумя тощими косичками, украшенными пышными белыми бантами.

При виде её у Корнилова тоскливое тепло стиснуло сердце. Девочка диковато глянула на отца.

   – Наташка! – сдавленно проговорил подполковник. – Наталья! Совсем уже взрослая дама. Наташка моя!

Сосредоточенное лицо девочки разгладилось, на губах появилась улыбка, она смело шагнула к отцу, обняла его ногу и прижалась к ней.

Корнилов подхватил дочь на руки, расцеловал её лицо, прижал к себе.

   – Наташка! – прошептал он потрясённо, не в состоянии справиться с изумлением, с собственным удивлённым состоянием. – Как ты выросла!

Через час, уже сидя за столом и выпив две стопки водки, Корнилов сообщил жене, что скорее всего он будет назначен на должность командира полка.

   – Какого именно полка? – спросила Таисия Владимировна.

Вопрос был не праздный. От места дислокации полка зависело, где им придётся жить – в захламлённом, засиженном мухами провинциальном городишке либо в губернском центре...

Впрочем, главным для Таисии Владимировны было, чтобы муж остался доволен новым назначением, а уж она как-нибудь пообвыкнется.

Корнилов пожал плечами:

   – Пока не знаю. Всё, думаю, решится на этой неделе... После того, как я доложусь начальству. – Он покосился в окно, помолчал немного. По худому тёмному лицу его задвигались тени. – Армия наша развинчена, расшатана, расколота – война на пользу нам не пошла. Армию русскую надо строить заново.

Таисия Владимировна промолчала, потом, понимая, что молчание – штука в таких условиях неестественная, тронула мужа за руку – движение было невесомым, по-птичьи стремительным, – и спросила:

   – Тяжело было?

Корнилов вздохнул и не ответил на её вопрос.

Через несколько дней Корнилов узнал, что он награждён офицерским Георгием IV степени и ему присвоен очередной воинский чин – полковника.

В туманном январе 1906 года полковник Корнилов отбыл в Санкт-Петербург, где был зачислен на должность делопроизводителя 1-го делопроизводства части 2-го обер-квартирмейстера, – попросту говоря, стал оперативным офицером Главного управления разведки.

Про людей этого управления по Питеру ходили целые легенды. Как-то у одного военного атташе, представлявшего великую державу, заболел истопник. Уголь атташе получал, естественно, с наших складов, и истопник при его печах-голландках также был наш – прикормленный, обласканный, сытый, которому атташе в полковничьем чине доверял.

Вместо заболевшего истопника появился сменщик – кривобокий шустрый дедок с бельмом на глазу и кудлатой бородёнкой, в которой застревали сухие хлебные крошки. Пора стояла холодная, зимняя, с промороженной Балтики тянуло очень студёным ветром – после двадцати минут пребывания на ветру косточки начинали стучать друг о друга, как отлитые из звонкого металла. Военный атташе не желал звенеть костями, будто обычный питерский работяга, бегущий с трамвайной остановки к проходной Путиловского завода, он требовал тепла.

   – Счас, господин хорошой, будет вам тепло! – Дедок прошёлся по дому, простучал узловатым пальцем дымоходы, в двух местах ликвидировал сажевые теснины – внутри трубы напластовалась сажа, спрессовалась, сделала проход очень узким – от этого голландки в доме атташе кое-где поддымливали, плевались тугими сизыми струями, пахнущими еловой смолой, – и заправил печи дровами.

Голландки загудели обрадованно, освобождённо, через тридцать минут в остывшем доме стало тепло – кривоглазый дедок своё дело знал на «пять», – атташе сбросил с себя лисью шубу и переоделся в обычный шёлковый халат.

На нового печника он не мог нарадоваться.

   – Кар-рош, рус! – гортанно говорил он. – Мастер – длинный рука!

Он забыл, как по-русски звучат слова «золотые руки» или «золотая рука», и употребил слово «длинный», и в общем-то не ошибся: печник за три дня пребывания в доме военного атташе сумел скопировать все секретные документы, находящиеся там, в том числе и те, которые были спрятаны в сейфе.

Как можно догадаться, этим печником был офицер Генерального штаба» и, встретив через две недели на приёме в военном ведомстве этого человека при орденах, в великолепно сшитом мундире, атташе его не узнал.

Понятно, что и за российскими военными агентами, находящимися за границей, следили не менее пристально, чем мы за иностранцами, там тоже имелись специалисты – «мастер – длинный рука». Мидовские почтовые мешки с важной дипломатической перепиской они вскрывали так ловко, что от ломкой сургучной печати не отлетала ни одна малая крошка. И тем не менее сотрудники ведомства на Певческом мосту регулярно требовали, чтобы военные агенты посылали свою почту вместе с мидовской. Так, мол, надёжнее... Военные сопротивлялись до последнего, и когда терпеть наставления полоротых мидовцев сделалось невмоготу, на Певческий мост пришёл опытный военный агент, капитан первого ранга Васильев, недавно вернувшийся из Америки, наглядно продемонстрировал, как можно распотрошить мешок с дипломатической почтой.

И печать сургучная осталась на месте, и верёвки не были тронуты, а мешок оказался пустым. Мидовцы только рты открыли да глазами захлопали – такого они не видывали никогда.

– Так что, господа, время, когда дипломатическая почта была самой надёжной из всех, безвозвратно ушло в прошлое. Дозвольте нам доставлять почту в Санкт-Петербург своими каналами. Это надёжнее, а главное – Генеральный штаб будет уверен, что его почтовые мешки не будут распотрошены, как этот. – Васильев брезгливо, двумя пальцами приподнял опустошённый мешок и показал его собравшимся.

Потрясённые мидовцы молчали – они даже предположить не могли, что их благородные зарубежные коллеги могли опуститься до такой низости.

Вообще-то у военных агентов с агентами политическими, которых начали постепенно величать то послами, то посланниками, по части почты всё время возникали конфликты. Нашему военному агенту в Берлине стало известно, что в посольстве работает немецкий секретный агент Юлиус Рехак, который постоянно засовывает нос куда не надо, но более всего интересуется почтой, отправляемой в Россию военным атташе.

Рехак и с одного бока пробовал к этой почте подобраться, и с другого, но как только он протягивал к ней руку, как военный агент, будто по мановению волшебной палочки, возникал за его спиной.

Дело дошло до того, что военный агент перестал сдавать в посольский сейф шифры и секретные папки. Посол этим был недоволен, гудел себе в нос:

   – Волюнтаризм какой-то! А в наших делах волюнтаризм недопустим.

При всяком удобном случае посол старался поощрить Рехака, поддерживал его, несмотря протесты военного агента, Рехак был слишком нужен, слишком услужлив: отправлял в Россию и получал оттуда товары без всяких таможенных пошлин, доставал билеты на модные театральные постановки, когда они были проданы на месяц вперёд, буквально из-под земли добывал редкие товары и вообще по этой части был настоящим магом.

   – Ох, быть беде! – озабоченно кряхтел военный агент и с пронырливого Рехака старался не сводить глаз.

Наконец наступил момент, когда военный агент решительно потребовал от посла уволить Рехака.

   – Но мы же его не поймали за руку, – недовольно поморщился посол.

   – Если надо – поймаем, – пообещал военный агент.

   – Вот когда поймаете, когда предоставите мне неопровержимые доказательства о вредительской деятельности Рехака, тогда и пойдёт разговор об увольнении, – ответил на это посол.

Военный агент слово сдержал – ухватил Рехака в тот самый момент, когда лицедей по локоть запустил руку в мешок с дипломатической почтой, приволок шпиона к послу, не давая разжать руку, держащую бумаги, и швырнул Рехака на пол.

   – Теперь вы видите, кого пригрели? – спросил он у посла.

Тот знакомо поморщился и скрепя сердце подписал приказ об увольнении Рехака. Одновременно посол настрочил жалобу на военного агента в Петербург, и тому пришлось давать подробные объяснения, почему он не сдавал шифры и секретные папки на хранение в посольский сейф. Занятие это оказалось довольно унизительным. Отношения между ведомствами натянулись ещё больше.

Оперативному офицеру Главного управления полковнику Корнилову приходилось всем этим заниматься.

Сталкивался он и с чудовищными ошибками, проволочками, с небрежностью, когда от досады хотелось как следует всадить кулаком по столу, ударил бы, если б помогло, да увы...

Бюджет у Главного управления был небольшой. Наверху, где-нибудь в Минфине и в коридорах Генерального штаба, не всё ещё осознали, что значит разведка в современном мире и сколько дивизий с её помощью можно сохранить в случае военных столкновений.

В частности, на агентурные расходы было заложено лишь сорок пять тысяч рублей – это на все страны от Англии до Китая, от Персии до САШ – Соединённых Американских Штатов.

Зимой 1907 года русскому военному агенту в Англии генералу Вогаку К.И. было предложено купить семь очень важных секретных документов. За тридцать тысяч рублей.

Деньги нужны были срочно: документы представляли интерес для России – стратегический интерес, «долгоиграющий». Вогак отправил в Питер спешную – «молнией» – телеграмму с просьбой срочно прислать деньги. Вместо денег он получил неторопливый, в брезентовом мешке для дипломатической почты ответ: «Обоснуйте такие громадные траты ». Генерал едва не застонал от досады: секретные документы, за которыми он долго охотился, могли уплыть в другую страну. Взяв себя в руки, он сочинил подробное письмо, в котором объяснил, что это за документы и как важно их получить России. В ответ – снова отписка в почтовом брезентовом мешке.

В общем, когда в Петербурге наконец решили приобрести эти важные бумаги, было уже поздно – они уплыли в другое государство. У генерала Вогака не было сил даже на то, чтобы основательно разозлиться – он сделался печальным и язвительным. И было отчего стать таким.

Военные агенты, которых вскоре начали по-новомодному величать атташе, делилась на пять разрядов. Хотя жалованье у всех было одинаковым – 1628 рублей в год, всё остальное было разбито соответственно по разрядам. Агентами первого разряда считались военные атташе в Англии и в Штатах, второго – в Австро-Венгрии, Германии, Франции и в Японии, дальше – ниже. Если военный агент первого разряда получал квартирных полторы тысячи рублей, то второго – уже тысячу двести, первый имел столовых 4342 рубля, второй – 3799 рублей, служебные расходы агента первого разряда составляли 800 рублей, второму отпускали уже на сто рублей меньше. Агентам пятого разряда в какой-нибудь стране Помидории или Бегемотии денег вообще отпускали с гулькин нос, только на пару щепотей нюхательного табака, и всё – обязательно учитывался факт, что военных интересов у России в этих странах тоже с гулькин нос, поэтому и существовала такая разница.

Поскольку служба в качестве командира полка отодвинулась на неопределённый срок, то Корнилов готовился теперь стать военным агентом в одной из азиатских стран. В какой именно стране, он мог только предположить, и не более.

Несмотря на ветры и мороз, встретившие Корнилова по приезде в Питер, зима в городе выдалась тихая, снежная, с тёплыми днями. Под ногами в такие дни хлюпал мокрый снег, воробьи, гроздьями сидевшие на деревьях, орали так оглашенно и радостно, что услышать человеческий голос было невозможно, надо было кричать: на ветках, обманутые теплом, набухали почки.

Вода вскрылась не только на Неве – лёд сполз, опустился на дно даже в каналах, по самим каналам начали раскатывать прогулочные лодки – штука небывалая для этого времени года.

Ходить по улицам было невозможно: мигом промокали ноги. Можно было, конечно, купить галоши, положенные по форме полковнику, но Корнилов эту старческую обувь не любил.

Человек, дослужившийся до звания полковника, имел право носить лакированные, с глубоким байковым нутром «мокроступы», а вот подполковник, даже если ему уже стукнуло шестьдесят лет, на это не имел права. Такое обстоятельство и веселило Корнилова и одновременно вызывало грустные мысли: убей бог, но армия в его представлении никак не совмещалась с галошами.

...Он неспешно шёл берегом канала, параллельно ему, тем же курсом, легко обгоняя, двигались лодки с нахохлившимися иностранцами, наряженными в тёплые шубы, похожие на грустных петухов.

На одной из лодок Корнилов неожиданно прочитал цветистое название, написанное по-русски и по-японски: «Свежий ветер над утренней рекой, раскачивающий гибкие побеги бамбука». Корнилов даже остановился от неожиданности. А ведь эта лодка привезена в Питер каким-то офицером с Дальнего Востока, с войны. Возможно, лодка была продана здесь, а возможно, офицер сдал её в аренду кому-нибудь из местных предприимчивых людей...

Полковник облокотился на парапет и долго глядел вслед уплывающей лодке – до тех пор, пока она не скрылась за каменным изгибом канала. Он в эти минуты словно проводил своё собственное прошлое. То самое, которое никогда уже не вернётся.

В Главном управлении его встретил дежурный делопроизводитель – бравый подполковник с щегольски нафабренными тёмными усами:

   – Поздравляю вас, Лавр Георгиевич!

   – С чем?

   – От Алексеева получено предписание – вам надлежит отправиться в Поднебесную империю, в Пекин. На должность военного агента.

Тридцатого января 1907 года полковник сдал в канцелярию Генерального штаба рапорт на имя начальника Генштаба: «Доношу, что сего числа я отправился в г. Пекин в распоряжение военного агента».

Русским посланником в Пекине был действительный статский советник Покотилов – человек знающий, умный, болезненный, искренне переживающий за Россию, авторитет которой на Востоке сильно упал, и это обстоятельство причинило Покотилову прямо-таки физическую боль.

Состав военного атташата в Пекине был небольшой, в такой огромной стране, как Китай, сотрудников должно быть гораздо больше, но... С этим извечным российским «но» – прежде всего чиновничьим – Корнилову приходилось сталкиваться постоянно, и прошибить это «но», сработанное из материала, который не брало даже пушечное ядро, было невозможно.

История сохранила для нас фамилии сотрудников русской военной миссии, трудившихся вместе с Корниловым. Полковник Вальтер – помощник военного атташе по резидентуре и глава русской агентуры в Шанхае, капитан Афанасьев – помощник военного агента и глава агентуры в Мукдене, сотрудники пекинской резидентуры: есаул Румянцев, капитан Шаренберг, штабс-капитан Печевой, штабс-капитан Милевский, есаул Кременецкий.

Переезду в Пекин Таисия Владимировна обрадовалась. Во-первых, на неопределённый срок откладывалась необходимость быть матерью-командиршей – женою командира полка в каком-нибудь захолустном, пропахшем конским навозом и солёными огурцами городке (собственно, это только откладывалось, всё равно Корнилову надо было отслужить положенный срок в должности командира полка, иначе генеральского звания ему не видать, как родинки на собственной шее), во-вторых, таинственный Восток манил Таисию Владимировну к себе, волновал, в голове у неё рождались возбуждённые мысли – вполне возможно, в прошлой своей жизни она была китаянкой, особой, приближённой к императору, или кем-нибудь в этом духе. Корнилов раскусил жену, рассмеялся, впрочем, в смехе его не было ничего обидного:

– Ну, Тата, у тебя даже походка стала медленной и величественной, как у важного китайского мандарина.

Все домашние дела, всю организацию их он взвалил на жену – сам с головой влез в свою работу.

Его в очередной раз удивили китайские солдаты. Конечно, он немало повидал этих вояк в рваных галошах и цветастых грязных халатах в Кашгарии, но Кашгария – это захолустная окраина, до которой у китайских чиновников просто не доходят руки, а здесь, в Пекине – здесь и тянуться не надо, тут всё рядом, под боком, поправить положение легко, нужно только меньше воровать и часть этих денег пустить на потребности армии, вот и всё... Корнилов от досады покрутил головой.

Солдаты Поднебесной империи ходили чумазые, как последние замарашки, не знали, что такое мыло; неухоженным, грязным телом, гнилью от них воняло за полверсты, при встрече с китайским воякой хотелось заткнуть нос и перейти на противоположную сторону улицы. Русская беднота даже без мыла старалась держать себя в чистоте, руки мылила глиной, золой, мягкой щелочной водой, при первом же удобном случае старались сбегать в баню, одежду – особенно исподнее – стирали как можно чаще. Так же на Зайсане вела себя и казахская беднота – люди, даже бездомные, никогда не давали появиться на теле язвам и струпьям.

У половины пекинских солдат не было не то что сапог – не было даже тапочек. Ходили босиком, высоко взбивая голыми пятками пыль и шваркая твёрдыми подошвами по тротуару. Некоторые носили непрочные соломенные сандалии – они сопревали прямо на ноге, – улицы пекинские были засыпаны гнилой соломой.

Давние «друзья» полковника Корнилова, англичане, посвятили китайской солдатне несколько исследований. Они знали, какими должны быть солдаты, чтобы успешно воевать, но не знали, какими солдаты быть не должны, познакомившись с китайской армией, англичане сделали для себя открытие: не должны быть именно такими, как местные цирики[21]21
  Цирик – церик – воин, солдат.


[Закрыть].

Ружьё для китайских солдат, кажется, было лишней тяжестью, всё равно что лопата для работяги, – они носили винтовку точно так же, как усталые землекопы кайло – на плече, поглядывая с ненавистью на неудобный груз. При каждом удобном случае китаец готов был зашвырнуть ружьё в кусты.

Едва выйдя за ворота посольства, Корнилов столкнулся с неряшливым китайским солдатом, которого сопровождала целая ватага облепленных мухами ребятишек. Тонкими голосами они что-то кричали солдату.

Корнилов не сразу понял, что они просили дать им подержать ружьё.

   – Солдат, а солдат, – вопили мальчишки, – дай нам твоё ружьё...

Солдат упрямо мотал головой и звонко щёлкал окостеневшими пятками по гальке насыпного тротуара.

   – Дай твоё ружьё! – продолжали вопить мальчишки.

Ружьё, которое солдат тащил на плече, было старым, нечищеным, ржавым, из него стреляли в последний раз, наверное, лет двадцать назад, и вообще штуцер этот вполне мог украсить экспозицию какого-нибудь музея.

Наконец мальчишки надоели солдату, он остановился и стащил ружьё с плеча. С отвращением повертел его в руках и резким движением, будто выполнял команду офицера, отодвинул от себя.

   – На, сопливый, – сказал он самому настырному пацанёнку. – Только не урони!

Пацанёнок подхватил ружьё и засипел от натуги: старый ржавый штуцер был для него слишком тяжёл. Ружьё едва не выскользнуло у него из рук, накренило худосочное мальчишеское тело в одну сторону, потом в другую, жёлтое лицо посинело от натуги, и он вместе со штуцером шлёпнулся в грязь.

К ружью немедленно подскочил другой китайчонок, такой же худосочный, с руками-прутинками, с трудом поднял штуцер с земли. Не удержал и уронил. Корнилов с интересом наблюдал за происходящим. Солдат стоял рядом, азартно почёсывался – видно, швы его халата были густо населены живностью – и не делал никаких попыток помочь пацанёнку.

От солдата здорово приванивало нужником, мочой и застывшей грязью. На стоявшего рядом русского офицера он не обращал никакого внимания. Корнилов неожиданно ощутил, каким нелепым, чужим выглядит генштабовский аксельбант, прикреплённый к плечу его мундира. И сам Корнилов – чужой на узкой улице, среди этой грязи и китайцев...

Второй пацанёнок наконец справился со штуцером, отодрал его от земли, ухватился за тяжёлую металлическую планку, намереваясь поставить ружьё на боевой взвод. Лицо китайского солдата даже не дрогнуло.

Корнилов вздохнул и двинулся дальше – надо было в ближайшей лавке купить молока и хлеба.

Торговые ряды примыкали к улице, на которой располагалось русское посольство. Самой живописной была мясная лавка, насквозь пропахшая свежей кровью. Лавочник – плечистый, пухлый, с цепкими руками двухметровый гигант тут же, прямо на улице, на пятаке перед лавкой, резал телят, овец, иногда, по заказу, ему пригоняли коз, и он одним взмахом острого ножа отваливал козе бородатую голову, иногда это происходило так стремительно, что сама коза не успевала сообразить, что произошло, и без головы пыталась ускакать по улице на какую-нибудь зелёную лужайку. У мясника была лёгкая рука.

За торговыми рядами тянулись несколько задымлённых, чадящих едален, где можно было отведать вполне сносный шашлык с китайскими приправами, пельменей с травами, выпить чашку пахучего вкусного бульона... Едальни были забиты какими-то странными людьми, наряженными в полусопревшие лохмотья, люди эти курили глиняные трубки и смачно сплёвывали себе под ноги.

Вечером Корнилов повидался с посланником Покотиловым – болезненным господином с бледным, измученным лицом.

   – Насколько мне известно, Лавр Георгиевич, вам и раньше доводилось бывать в Китае, – начал разговор посланник, с хрустом разминая пальцы. В умных тёмных глазах его гнездилась тоска. – И что же вас, если судить навскидку, со свежего взгляда, больше всего удивило здесь?

   – Китайские солдаты, – не стал лукавить Корнилов. – На солдат похожи не больше, чем я на франциеканского монаха. Немытые, вшивые – и как только они не боятся тифа? Щеголяют с дамскими веерами, которые солдатам вообще зазорно носить.

Покотилов преодолел боль, возникшую у него внутри, и натужно рассмеялся. На крыльях носа у посланника выступили капельки пота.

   – Вы, Лавр Георгиевич, наверное, ещё не видели солдат, которые летом, в жару, укрепляют веер над головой, на манер дамской шляпки и обматывают его косичкой, чтобы не потерять. Это зрелище удивительное.

   – Видел, видел, всё это видел. Как и бамбуковые курительные трубки, которые китайскому солдату гораздо дороже, чем оружие, и старые рваные зонтики.

Посланник был прав: здешние солдаты представляли собой зрелище именно «удивительное». Солдат был всегда готов променять на какую-нибудь интересную безделушку не только свой штуцер, но даже современную японскую пятизарядную «арисаку», окажись в руках одна из этих винтовок, которых в китайской армии насчитывалось всего десятка полтора штук. Однако тот же солдат никогда нигде не забудет и ни на что не променяет свою трубку. Носили солдаты трубки, как пистолеты – затыкали сзади за пояс. Отсутствие же зонтика в амуниции приравнивалось к беде – это означало, что солдат принадлежит к самому низшему слою общества.

Трубка, правда, была главнее зонтика. Она помогала китайскому солдату одолевать голод: затянется иной плосколицый бедолага горьким сизым духом, покашляет дымом в кулак – и ему малость полегчает, чувство голода отступит, живот перестанет противно бурчать, словно солдат уже вкусно пообедал в какой-нибудь сельской харчевне.

Во время воинских походов доблестные защитники Поднебесной империи напропалую грабили лавки, подгребали в них всё, что попадалось на глаза. Китайские лавочники при виде доблестного отечественного войска, призванного их защищать, разбегались с визгом, кто куда.

Минут через двадцать Покотилов пригласил нового военного атташе на ужин.

   – Я попросил повара, чтобы ужин состоял только из китайских блюд, желательно редких, – сообщил он.

Посольская столовая была небольшой, уютной, с чистыми желтоватыми окнами; большое печальное дерево тихо постукивало по стёклам своими тёмными голыми ветками.

Обедали за круглым китайским столом, посреди которого на вертящемся круге стоял аквариум с золотыми рыбками. Всё пространство около аквариума было заставлено блюдами с едой.

Личный повар посланника Покотилова постарался; на столе было всё – от жареной свинины с травами и бараньих потрохов до рыбы в белом соусе и пирожков с мясистой сочной травой.

   – Китайскими палочками пользоваться умеете? – спросил Покотилов.

   – Научился в Кашгаре. Хотя... – Корнилов улыбнулся воспоминаниям, всплывшим в мозгу, не улыбнуться им было нельзя, – сложно оказалось привыкнуть к тому, что палочки во время обеда являются естественным продолжением пальцев. А закончился обед – и пальцы вновь превращаются в пальцы.