Текст книги "Жизнь и смерть генерала Корнилова"

Автор книги: Валерий Поволяев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 30 страниц)

Часть четвёртая
ВЕЛИКАЯ ВОЙНА

огда двадцать восьмого июня 1914 года в боснийском городе Сараево прозвучали выстрелы, поразившие нелюдимого, чопорного до обморока эрцгерцога Франца Фердинанда и его жену красавицу графиню Софью Хотек, Европа ещё не думала о том, что эти выстрелы станут началом лютой мировой бойни, но когда ровно через месяц, двадцать восьмого июля, дальнобойные орудия австрийцев накрыли огнём Белград, многие поняли – началась война, которой конца-края не будет. И коснётся эта война буквально каждого человека.

Франц Фердинанд хоть и жил на славянской земле, в замке Конопиш под Прагой, а славян – и прежде всего русских – очень не любил. Какие только клички он не понапридумывал народу, обитающему на востоке Европы, и все очень обидные; при любом случае старался если уж не навредить, так уколоть – например, взял да вычеркнул из списков Пражской академии Льва Толстого... Из-за этой самой нелюбви он очень не хотел ехать на манёвры под славянское Сараево, но его убедили – ехать надо!

   – Вам полезно будет побывать там, – сказали эрцгерцогу, – тамошний воздух очень полезен для ваших лёгких...

Именно этот аргумент оказался для закоренелого русофоба, довольно удачно залечившего когда-то туберкулёз, убедительным: Франц Фердинанд в ответ кивнул и стал собираться в дорогу.

Графиня выехала в Сербию на несколько дней раньше мужа: она рассчитывала провести пару недель в Илидже – курортном местечке недалеко от Сараево – намеревалась подлечить там своё пошатнувшееся здоровье.

Чем закончилась эта поездка в «медицинских целях», известно всем – убийством супругов.

Австро-Венгрия немедленно выдвинула Сербии ультиматум: на колени! Сербия подчинилась всем требованиям, кроме одного – просила, чтобы судебная власть в стране оставалась самостоятельной, не была подмята... Это единственная просьба, очень несущественная. Любой разумный человек просто-напросто закрыл бы на это глаза: хотят сербы иметь собственный суд – пусть имеют. Однако император Франц-Иосиф нервно дёрнул головой – пышные усы от резкого движения у него стали походить на два размотавшихся шерстяных клубка – и произнёс детским, истончившимся голосом:

   – Они этого недостойны!

Франц-Иосиф, который вместе с убитым племянником на паях делил верховное командование австро-венгерской армией, скомандовал, будто находился на военных учениях:

   – Пли!

Он хорошо знал, что означает на армейском языке слово «Пли!» – требовал, чтобы ему принесли свежую газету.

Газету принесли. Старик свернул её и стал щёлкать сидевших на стенах его кабинета мух:

   – Сколько вас тут развелось, жирных и глазастых... Пли! Житья нет. Пли!

В те же дни русский император Николай Второй, пребывая во вполне понятной меланхолии, заявил:

   – Россия никогда не останется равнодушной к судьбе Сербии.

Началась так называемая «предупредительная» война, в результате которой Россия объявила частичную мобилизацию: азартное хлопанье Франца-Иосифа газетой по стенам кабинета в замке Шеннбург Николаю не понравилось – слишком много разрушений последовало после этого в Белграде.

Немцы и пальцем не пошевелили, чтобы остановить своих союзников и вместе с ними – «предупредительную» войну. Более того, 30 июля 1914 года официальный орган страны «Локаль Анцейгер» – довольно крикливая бюргерская газета – ударил по своим читателям из крупнокалиберного орудия: опубликовал сообщение о всеобщей мобилизации в Германии.

Русское посольство немедленно телеграфировало о появлении этого материала на страницах «Локаль Анцейгера» в Санкт-Петербург, спешно менявшего свою вывеску на «Петроград» (так было более патриотично).

В семь часов вечера царь подписал указ о всеобщей мобилизации в России.

Чиновники с Вильгельмштрассе тем временем послали в «Локаль Анцейгер» опровержение насчёт всеобщей мобилизации в рейхе и одновременно задержали телеграмму сотрудников русского посольства, которые ставили Певческий мост в известность об этом опровержении.

Завертелись колеса машины совсем не дипломатической. Германия, которая уже вошла в режим всеобщей мобилизации, но прикрывалась опровержением, как некой жиденькой зелёной веточкой, потребовала от России в двадцать четыре часа остановить мобилизацию. Хитрый был, конечно, ход, но очень уж наглый, беспардонный. Николай Второй по-свойски предложил самоуверенному родственнику-кайзеру хорошенько подумать, а потом подать бумаги в третейский суд в Гааге, чтобы разрубить этот узел.

Вилли гордо отвернулся, распушил усы и первого августа 1914 года объявил войну России. Небо над Европой мигом потемнело.

Четвёртого августа войну Германии объявила Великобритания.

С вершины горы покатился огромный снежный ком. Шестого августа войну России объявила Австро-Венгрия. Пушки загрохотали на огромных пространствах Европы, от севера до юга, одна канонада смешивалась с другой, земной шар затрясло, будто в падучей. Не думали ни Николай, ни Вильгельм, что эта война будет им стоить всего, что они имели. В том числе и жизни.

Русский самодержец, исходя из патриотических чувств, громогласно пообещал, что мир с Германией он не станет заключать до тех пор, пока хотя бы один чужой солдат будет находиться на его земле, – видимо, он на что-то ещё надеялся, но надежда эта была очень слабой.

Корнилов появился на фронте в середине августа во главе стрелковой бригады и с ходу вступил в бой. Бригада его – Первая, 49-й пехотной дивизии – входила в состав Восьмой армии, которой командовал Брусилов[28]28
  Брусилов Алексей Алексеевич (1853-1926) – генерал от кавалерии, в Первую мировую войну командовал 8-й армией, с 1916 г. – главнокомандующий Юго-Западным фронтом. Провёл успешное наступление (Брусиловский прорыв). С мая по июнь 1917 г. занимал должность Верховного главнокомандующего, был назначен специальным советником Временного правительства. К Белому движению не присоединился, а с 1919 г. – в Красной Армии, с 1920 г. – председатель Особого совещания при Главкоме. В 1923-1924 гг. – инспектор кавалерии.


[Закрыть]. У двух генералов, Брусилова и Корнилова, отношения были более чем натянутыми – не сложились.

Двенадцатого августа корниловская бригада ворвалась в старую австрийскую крепость Галич, взяла пятьдесят орудий и огромное количество боеприпасов. Это была весомая победа, за которую Корнилова наградили орденом Святого Владимира с мечами III степени. Награде он не обрадовался – принял её равнодушно. И вообще, он сделался суровым, малоразговорчивым и очень требовательным, а в теле усох, стал лёгким, как птица.

Двадцать пятого августа Корнилов был назначен начальником 48-й пехотной дивизии. Вступив в командование, он первым делом полюбопытствовал, почему улицы многих австрийских городов напоминают свалку, донельзя замусорены. К генералу привезли одного из бургомистров – испуганного человечка с чёрными глазами навыкате и длинными пейсами. Корнилов строгим тоном спросил у него, почему на улицах нет порядка. Человечек в ответ проблеял что-то жалобное.

– Для наведения порядка даю вам двадцать четыре часа, – сказал Корнилов, не дослушав объяснений. – Если не выполните распоряжение – обижаться будете на самого себя.

Новый начальник дивизии старался вникать во все дела, вплоть до мелочей. Сохранился приказ № 213 от двадцать девятого августа, вот цитата из него: «Мною также замечено, что низшие чины, награждённые Георгиевскими крестами, почему-то их не носят. Требую внушить нижним чинам, награждённым этими орденами, чтобы они никоим образом не скрывали свою высокую боевую награду и гордо её всегда носили».

В этом приказе – весь Корнилов.

Воевал Корнилов жёстко, с выдумкой.

Десятого ноября в горах около Лупковского перевала вспыхнул тяжёлый ночной бой с австрийцами. Группа добровольцев во главе с Корниловым прорвала позиции неприятеля. Австрийцы попробовали ослепить нападавших светом прожекторов и загнать их назад, в ночь, однако прожекторная атака не остановила Корнилова.

Его солдаты отбили прожекторы у австрийцев и погнали неприятеля – австрийцы бежали, соревнуясь друг с другом в скорости, сапог в том беспримерном драпанье потеряли немало. Прожекторы и захваченные в бою пулемёты Корнилов обратил против прежних их владельцев.

В плен были захвачены тысяча двести человек, в том числе и австрийский генерал Рафт. Увидев, как мало было русских, разнёсших в пух и в прах его дивизию, Рафт схватился за голову:

   – Доннер веттер! Я бы мог отогнать вас от своих окопов пинками сапог!

   – Для этого сапоги ещё надо собрать – слишком много обуви ваших солдат валяется на дороге, – без тени улыбки ответил австрийскому генералу Корнилов.

Вот ещё одно сохранившееся донесение той поры, красноречиво свидетельствующее о жестокости боев в Карпатах: «Со времени выступления из Лисно 26-го октября ко дню возвращения на северную сторону Карпат дивизией были взяты в плен 1 генерал, 58 офицеров и 6756 нижних чинов, 13 пулемётов, 2 вьюка и 20 лошадей. Потери выразились следующими цифрами: убито 10 офицеров, 578 нижних чинов, ранено 15 офицеров, 2510 нижних чинов и без вести пропало 7 офицеров и 1991 нижний чин. Командующий 48-й пехотной дивизией генерал-майор Корнилов».

Позже Брусилов заметил, что к началу 1915 года в нашей армии почти не осталось старых солдат – они были выбиты. Заменили старичков обыкновенные молодые неучи, в основном из деревень, с трудом отличающие гаубицу от телеги-двуколки, а командирскую портупею от темляка, прицепленного к шашке. Катастрофически не хватало патронов. Норма, установленная в Русско-японскую войну – восемьсот патронов на одну винтовку, перекочевала и в Первую мировую. Восьми сотен патронов для новой войны было мало.

В горах казаки спешивались: не очень-то поездишь верхом по глиняным каменным кручам, лошади ломали ноги. Покалеченных лошадей приходилось пристреливать.

Сотня, в которой находились братья Созиновы, была придана Ларго-Кагульскому полку. Командовал ларго-кагульцами боевой офицер – полковник Карликов. Единственная жалоба, которую от него услышал Корнилов, заключалась в том, что слишком много в полку «бабушкиной гвардии» – так на фронте звали мокрогубых новобранцев, деревенских парубков, ничего не умевших делать. Они даже ползать не умели: лишь только шлёпнутся на землю, так и начинают пахать её, как кроты, только куски почвы в разные стороны летят. А по земле ползти надо, ползти...

Карликов стонал от досады и бессилия, наблюдая за действиями «бабушкиной гвардии».

Немцы перебросили на Карпаты только что сформированную армию генерала Линзингена, а это ни много ни мало – пять великолепно оснащённых, вооружённых до зубов дивизий.

Армия Линзингена врубилась в боевые порядки Восьмой армии Брусилова. Карпаты застонали.

   – В соседнем полку, у рымникцев, я видел Реброва, – сообщил Егорка Созинов своему брату.

   – В одной дивизии, значит, воюем.

У Василия Созинова виски уже стали седые, время брало своё, – седина серела и в тёмных, с рыжинкой усах. До полного георгиевского кавалера Василию не хватало одного креста, последнего, первой степени, золотого, будет у него золотой крест – и генералы при встрече станут вытягиваться перед ним во фрунт и отдавать честь, вот ведь как... И звание у него теперь было офицерское – подхорунжий.

В мирное время этот чин не присваивали, в подхорунжие могли только разжаловать, офицерский ряд начинался с двух звёздочек, с хорунжих, а вот в войну подхорунжих и прапорщиков плодили тысячами.

   – Нет, Васька, не видать тебе золотого Георгия, как своих ушей, – сказал Егор брату, когда тот получил офицерские погоны с жестяной звёздочкой, окрашенной в защитный цвет.

   – Почему?

   – Офицером ты стал... А Георгиевские кресты – ордена солдатские.

   – Чего ты буровишь, чего буровишь? – возмутился Василий. – Завидуешь, что ли?

   – Нет, не завидую.

   – Тогда чего несёшь? Офицер из меня, как из тебя – полковник, командующий из спальни раздачей фуража и портянок... Тьфу! Офицер с одной звёздочкой на погонах – это тот же солдат. Только хрен знает для чего отмеченный...

   – Вот эта одна-единственная звёздочка и помешает тебе сделаться полным Георгиевским кавалером. Тебе надо снова строить свой иконостас – начинать с ордена Святого Георгия IV степени – офицерского. Белый, знаешь такой... Эмалированный.

   – Эмалированными только тазы на кухне да в госпиталях бывают. Эмалированный...

   – У Корнилова такой орден есть, за Русско-японскую...

   – Я видел.

Подхорунжий Созинов успокоился также быстро, как и вскипел. Егоркины погоны тоже были украшены знаками отличия – двумя красными лычками: брат имел чин младшего урядника. Василий в этом чине проходил, можно сказать, полжизни. Ещё Егор заработал две Георгиевские медали, что для полного банта тоже имело значение.

Не будет хватать в банте одной медальки – и почётный Георгиевский бант будет считаться неполным, это Егор знал, но усердия особого, чтобы заработать награды, не проявлял: понимал, что до полного Георгиевского набора ему также далеко, как до облаков. Не дотянуться.

В начале сентября, во время наступления Егор был ранен, попал в госпиталь, но, боясь отстать от своей части, от брата, сбежал из палаты и вскоре появился в расположении сотни – худой, охромевший на одну ногу, в штопаной, с чужого плеча гимнастёрке: достать свою одежду ему не предоставилось возможности.

Василий обнял его, прижался головой к его голове.

   – Молодец! Поступил так, как привыкли поступать Созиновы.

Потом достал из своего сидора гимнастёрку, перекинул её брату.

   – Надень! Не то очень уж неприлично ты выглядишь в этом дранье с чужого плеча.

Егорка захохотал:

   – А ты чего? От богатых немецких харчей голова что, стала в сторону смотреть? Больно привередлив сделался... Небось каждый день потрошишь телячьи ранцы?

Василий махнул рукой, проговорил миролюбиво:

   – Главное, мы снова вместе. – Он огляделся, задрал подбородок, всмотрелся в макушку высокой, густо поросшей соснами горы. – Ну, как тебе Карпаты? А? Меня они, например, подавляют... Своей мощью, величием.

Егор не ответил. Было тихо. Даже говорливые воробьи, которые всегда держатся подле людей, унеслись куда-то.

Через несколько дней пошёл снег. Крупный, густой. Попадались снежины-гиганты. Кажется, если одна такая лепёшка попадёт в котелок, то разом наполнит его. С верхом. Солдаты повеселели: не надо каждый раз бегать к реке за водой – достаточно растопить снег в котелке.

Ночи сделались очень холодными.

Снега навалило столько, что, случалось, в него с головой проваливались целые роты. Армия Линзингена, поддерживаемая Десятой армией Эйхгорна, начала на Карпатах наступление.

На пути у наступающих встала Восьмая армия Брусилова. Удар немцев был жестоким, даже горы затрещали, брусиловцы попятились. Впрочем, пятились они недолго. Двенадцатого января 1915 года наступление немцев захлебнулось.

   – Я думал, они из другого теста сделаны, не из того, из которого слеплены мы, прут и прут, – признался Егор брату, – мы задыхаемся, тонем в лавинах, своей кровью прожигаем снег насквозь, а они будто на крыльях по воздуху летают. Пули их вроде бы не берут... Ан нет! Оказывается, берут. Ещё как берут. – Егор улыбнулся во весь рот – он радовался тому, что брусиловцы устояли; Василий же, наоборот, мрачно поглядывал на него да чесал пальцами усы.

Наконец он не выдержал, вздохнул:

   – Ты погоди «гоп» кричать – плетень мы ещё не перепрыгнули. Впереди – наше «ломайло». Вот закончится оно благополучно, тогда будем пить водку.

«Ломайлом» на фронте называли наступление.

Через три дня началось «ломайло». Дивизия Корнилова взяла важный перевал, три тысячи пленных и шесть пулемётов.

На вершине перевала Егор умело, с одной спички – коробок он нашёл в шинели убитого австрийского офицера, – разжёг костёр, на рогульку повесил котелок, набитый снегом.

   – Вот тебе и «ломайло», – проговорил он устало.

Наступление продолжалось до первых чисел февраля.

   – Если дело пойдёт так дальше, то к маю мы будем в Берлине, – радовался Егорка.

Брат его радость не разделял, по-прежнему был мрачен.

   – Ты чего? Почему такой пасмурый? – начал приставать к нему с расспросами Егор.

   – Беду чую, вот и пасмурный.

   – Тьфу, тьфу, тьфу! – плевал через плечо Егор. – Типун тебе на язык. Поплюй и ты!

   – Не поможет.

В результате зимнего наступления дивизия Корнилова захватила в плен 691 офицера и 47 640 солдат, а также взяла орудия и пулемёты. Много орудий и пулемётов.

В феврале 1915 года начальнику 48-й пехотной дивизии Корнилову было присвоено звание генерал-лейтенанта.

Шестого марта 1915 года армии Брусилова и Радко-Дмитриева перешли в новое наступление. «Ломайло» продолжалось.

Морозной ночью одиннадцатого марта был взят Бескидский перевал – один из самых тяжёлых и важных (может быть, самый важный на Карпатах), Корнилов оседлал высоту 650, которую штабные стратеги уважительно прозвали «Малым Перемышлем» – слишком трудно было её брать. Когда речь заходила о «Большом Перемышле» – крепости, сплошь начиненной стреляющей сталью, с могучей артиллерией, – то штабисты скучнели, они не завидовали тем людям, которые в лоб пойдут на каменные крепостные стены.

Тем не менее Перемышль был взят с лёту – сделал это генерал Артамонов. Не будучи искушённым в паркетно-штабных играх, телеграмму о взятии крепости он прислал с опозданием. В телеграмме сообщил о том, что пленил 120 тысяч человек во главе с генералом Кусманеком. Артамонову в штабе фронта не поверили, тогда он, разозлившись, отбил вторую телеграмму, заверенную самим Кусманеком.

В штабе фронта, скрывая зависть, лишь развели руки, да какой-то наголо обритый полковник прохрипел раздражённо:

– Сегодня некий Артамонов взял Перемышль, а завтра никому не ведомый Корнилов возьмёт Вену.

Услышав эту фразу, командующий Юго-Западным фронтом Николай Иудович Иванов[29]29
  Иванов Николай Иудович (1851-1919) – генерал от артиллерии, в Первую мировую войну командовал Юго-Западным фронтом. По приказу Николая I направлен на подавление Февральской революции, но приказа выполнить не смог. В 1919 г. командовал белоказачьей армией у генерала Краснова.


[Закрыть] довольно расчесал пальцами пышную бороду и достал из кармана маленькую серебряную иконку, поцеловал её.

   – И хорошо! Это будет великолепный подарок царю-батюшке, если генерал Корнилов возьмёт Вену. Главное – мы крушим Вильгельма – это раз, и два – Ставка наконец-то поняла, что главный театр военных действий для немцев не Франция, как Ставка считала раньше, а Россия. – Иванов ещё раз поцеловал иконку и сунул её в нагрудный карман, поближе к сердцу. Покосился на адъютанта, всюду следовавшего за ним бестелесной исполнительной тенью.

   – Срочно пошлите в Ставку телеграмму.

   – О взятии Перемышля?

   – Это они уже знают. Текст оставьте прежний: «Пополнения и снарядов».

Это была уже третья телеграмма командующего фронтом великому князю Николаю Николаевичу[30]30
  Николай Николаевич (1856-1929) – великий князь, двоюродный дядя Николая II. В 1895-1905 гг. генерал, инспектор кавалерии, с 1905 г. – главнокомандующий войсками гвардии и Санкт-Петербургского ВО. В 1905-1908 гг. – председатель Совета государственной обороны, в Первую мировую войну – Верховный главнокомандующий, затем (1915-1917 гг.) – наместник царя на Кавказе и главнокомандующий Кавказской армией. После Февральской революции находился в ссылке в Крыму. В марте 1919 г. эмигрировал в Италию, с 1922 г. переселился во Францию. С декабря 1924 г. принял руководство деятельностью всех русских военных зарубежных организаций, которые к этому времени оформились в РОВС. Среди части белой эмиграции считался главным претендентом на русский престол.


[Закрыть], на первые два послания Ставка даже не дала ответа, уж не говоря о том, чтобы подогнать пару эшелонов с новобранцами и снарядами.

Ставка хоть и пришла к выводу, что главное поле борьбы для немцев – Восточный фронт, но по части выбора собственных приоритетов колебалась, не знала, какую цель считать основной – то ли взятие Вены, то ли успешный штурм Берлина. Только что назначенный на должность командующего Северо-Западным фронтом генерал от инфантерии Алексеев[31]31
  Алексеев Михаил Васильевич (1857-1918) – генерал от инфантерии. С1915 г. – начальник штаба Ставки; в марте-мае 1917 г. – Верховный главнокомандующий. После октября 1917 г. организатор и руководитель Добровольческой армии.


[Закрыть] считал, например, что от Вены надо отказаться, главное – взять Берлин и сломать кайзеру его сухую, уродливую руку, о чём он и написал начальнику штаба Ставки Янушкевичу. Янушкевич заколебался. А немцы тем временем решили съедать пирог частями и для начала, чтобы аппетит развивался равномерно, – уничтожить группировку русских в Карпатах, а для этого совершить прорыв у Горлицы и на Дунайце, выйти в тыл дивизиям, удерживающим Юго-Западный фронт.

План был хитрый, коварный, хорошо просчитанный на несколько ходов вперёд. Генерал Радко-Дмитриев первым разгадал замысел немцев и попросил разрешения у командующего фронтом отойти на укреплённые позиции и там мертво срастись с камнями и землёй. У Радко-Дмитриева имелись сведения о том, что немцы скрытно перебросили на этот участок фронта четырнадцать дивизий, – значит, что-то затевают, – несмотря ни на что, командующий фронтом разгладил бороду и показал генералу фигу.

Брусилов, который дрался яростно, поддерживал, чем мог, своего соседа, рычал:

– Регулярной армии у нас нет, она исчезла, её заменили неучи, из тыла нагрянула татарская тьма – один миллион семьсот пятьдесят тысяч новобранцев... Но все эти люди винтовку держат, как дубину, не знают, с какой стороны она стреляет... Разве это солдаты?

Новобранцы дрались, как могли. Стрелять они научились довольно быстро. А уж по части владения штыком и прикладом – освоили эту науку ещё быстрее.

Брусилов поддержал просьбу командующего Третьей армией Радко-Дмитриева, но Иванов отказал и на этот раз. Ставка в переговоры вообще не вмешивалась, она словно совсем не существовала.

Девятнадцатого апреля на огромном участке фронта длинною в тридцать пять километров взорвалась земля: на этот участок обрушила свой огонь тысяча немецких орудий. Образовалась брешь, в которую вошли две армии: 11-я немецкая и 4-я австро-венгерская.

Радко-Дмитриев, уже не спрашивая разрешения штаба фронта – надо было спасаться, – дал команду отходить. Фланг брусиловской армии обнажился, 48-я дивизия вместе со своим начальником Корниловым попала в окружение.

Офицерам действующей армии выдавали толстые, в чёрном ледериновом переплёте полевые книжки. Книжки эти были специально выпущены официальным поставщиком его императорского величества военно-учебных заведений Березовским. Полевая книжка – штука удобная, качественная бумага хорошо горела, шла на растопку костров и курево, Корнилов выдирал из книжки страницы, писал на них донесения и отправлял в штаб армии.

Окружённый, оглушённый, с рассечённой щекой генерал-лейтенант, перед тем как повести дивизию в прорыв, сел на пенёк в раскуроченном, затянутом чёрным дымом лесу и сочинил донесение в штаб корпуса.

В нём он писал: «Задержанная плохим состоянием дорог на участке сел. Илона-Хирова и поздним получением приказания об отходе (приказание было получено в 10 ч вечера), а также сильным утомлением войск, дивизия начала движение только в три часа ночи по дороге Хирова-Ивла, но на подходе к Ивле было обнаружено, что высоты 489 – Гойце – 421 – 534 заняты противником в окопах. Рымникский полк с двумя батальонами повёл наступление на фронте высот 524 – Гойце; два батальона измаильцев обеспечивали левый фланг рымникцев на высоте 696.

Очаковцы направлены на обеспечение м. Дукла. Противник упорно держится и, видимо, готовится перейти в наступление, тяжёлая ар-я и пул-ты противника держат под жестоким обстрелом шоссе на Ивлу, нанося большие потери нашей артиллерии, обозам и в рядах. Генерал Попович-Липовац (командир бригады в дивизии Корнилова. – Авт.) ранен и сдал командование. Предполагаю отходить на линию высот 648 – 694 – 551 – Дукла, искать выхода на указанную линию Рож-Риманув, по дороге восточнее Дуклы. Положение дивизии очень тяжёлое, настоятельно необходимо содействие со стороны 49-й пех. див. и частей 12-го корпуса. Связи с корпусом держать не могу, т. к. линия Красно-Дукла не действует. Подробности будут доложены поручиком Машкиным.

Генерал-лейтенант Корнилов».

Это было последнее донесение, больше депеш из 48-й пехотной дивизии не было. Корнилов повёл солдат на прорыв, а своё донесение отдал поручику Машкину, обнял его и попросил – попросил, а не приказал:

   – Попробуйте, поручик, пробиться в штаб корпуса. Вдруг повезёт?

Поручику повезло. Вечером двадцать третьего апреля пакет с донесением вскрыл генерал Цуриков, прочитал текст и, вместо того, чтобы бросить свежие силы навстречу Корнилову и помочь ему пробиться, отдал приказ 49-й пехотной и 11-й кавалерийской дивизиям закрепиться и ждать подхода корниловской дивизии.

   – Корнилов – мужик упрямый, он немецкое кольцо разломает легко, словно оно слеплено из глины, – сказал Цуриков.

Так Корнилов фактически был сдан.

Тем временем донесение его пошло дальше – в Генеральный штаб. В сопроводительной бумаге к нему были указаны потери, понесённые русскими в боях на Дуклинском перевале, в частности в графе «Пропавшие без вести» было написано: «Командующий 48-й пехотной дивизией генерал-лейтенант Л.Г. Корнилов».

Донесение прочитал генерал Аверьянов, один из руководителей Главного управления, который благоволил к Корнилову, перекрестился с печальным лицом:

   – Жаль Лавра Георгиевича... Толковый был офицер. – Голос Аверьянова сделался очень тихим. – И генерал из него получился толковый. Неужели погиб? Не верю.

С фронта и раньше приходили разные худые вести – в том числе и о гибели Корнилова, – но потом оказывалось, что они ложные. А воевал Корнилов лихо.

В Петрограде, среди штабных работников, был популярен рассказ о бое около Городецких позиций, где дивизия Корнилова потеряла около половины своего состава и начала откатываться... В чёрном дыму, в разрывах, в визге снарядов появился Корнилов. На коне. Скомандовал коротко: «За мной!» – и дивизия поднялась, бросилась вслед за командиром.

Под ним убили лошадь, он пушинкой вылетел из седла, распластался среди трупов. По цепи понёсся горький крик: «Корнилов погиб!» Но Корнилов был жив, когда ему подвели нового коня, командир, прихрамывая, обошёл его кругом, похлопал по морде, сунул в зубы кусок сахара и забрался в седло. Через полчаса дивизия была уже в немецких окопах, а на рассвете перешла в наступление и погнала противника дальше. Взяты были трофеи и несколько тысяч пленных.

– Всё это было, было, было, – со вздохом произнёс Аверьянов. – Не верю, что Корнилов может пропасть без вести, погибнуть... Он жив. Жив!

Генерал Аверьянов был прав. Корнилов не погиб. Из семи тысяч человек дивизия потеряла в последних боях пять тысяч – столько душ она положила, выходя из окружения; потеряла также тридцать четыре орудия. (Впоследствии Корнилов написал в своём докладе: «Полки дивизии отбивались на все стороны, имея целью возможность дороже отдать свою жизнь и свято выполнить свой долг перед Родиной.

48-я дивизия своей гибелью создала условия для благополучного отхода тыловых учреждений XXIV корпуса, частей XII корпуса и соседних с ним частей 8-й армии».

Корнилов выручил многих, но на помощь к нему самому не пришёл никто.

Тем не менее позже нашлись люди, которые попытались свалить на него вину за карпатские промахи и поражения.

Среди этих людей был и генерал Брусилов).

Армия Радко-Дмитриева была разгромлена целиком.

Хотя дивизия Корнилова полегла едва ли не полностью в тех тяжёлых боях, полки её вынесли все свои знамёна. Раз знамёна сохранены – значит, и дивизия сохранена. Так по воинским законам было всегда. Из окружения вышел только командир Очаковского полка Побаевский.

Дивизию, лишившуюся своего начальника, принял новый командир – генерал-лейтенант Новицкий.

А Корнилов с остатками Рымникского полка ухолил на север, отбивался от немцев, мадьяр, австрийцев штыками – не было ни одного патрона.

Апрельские ночи в Карпатах – тёмные. Как только на землю опускалась ночь, и сами окруженцы, и те, кто окружал их, прижимались к земле, в ямах разводили костры, чтобы не было видно пламени, и затихали до утра.

На немецкой стороне в воздух взвивались осветительные ракеты – шипящие бледные шары, легко протыкавшие низкие чёрные облака, – некоторое время ракеты освещали дрожащим слабым сиянием заоблачную пустоту, затем горелыми жалкими комками шлёпались вниз, на сырую холодную землю. Всё, что попадалось людям под ноги, было скользким, скользило, уходило в сторону из-под ноги всё: и старый рыжий мох, и гладкие, будто бы облитые глазурью валуны, и стволы поваленных деревьев с отслаивающейся корой. Солдаты срывались с глиняных и каменных круч, молча уносились вниз – случалось, разбивались насмерть, – поэтому ночью все старались отсиживаться на временных стоянках.

Ранним утром двадцать пятого апреля обнаружилось, что ночь провели по соседству с батальоном горных егерей – щекастыми, двухметрового роста парнями, умело пиликающими на губных гармошках; как только сумеречный свет наступающего дня коснулся макушек елей, егеря достали из карманов гармошки и самозабвенно запиликали на них.

Рымникцы собрались, сгрудились вокруг генерала. Тот сидел на пне и, опершись на палку, мрачно разглядывал перед собой пространство.

   – Ваше высокопревосходительство, что будем делать?

   – Прорываться, – спокойно ответил Корнилов.

   – У нас нет ни одного патрона.

   – А штыки на что? – Корнилов приподнял палку, словно собирался проткнуть ею холодный воздух, подержал несколько мгновений на весу, затем опустил. – Выдающийся русский полководец Суворов Александр Васильевич всегда штык ценил выше пули и, случалось, сам, несмотря на слабое здоровье, ходил в штыковые атаки. – Корнилов вновь приподнял палку, стукнул ею о камень. – Немцев же Суворов бивал так, что те потом, слыша его имя, начинали чесаться.

Голос у начальника дивизии был спокойным, ровным, почти лишённым красок, это был голос человека, который прошёл длинный путь и очень устал – надо бы ему в такой ситуации отдохнуть, но отдых не предвиделся, он это знал и смирился с тяжестью своей судьбы.

Корнилов подумал о том, что в его револьвере тоже нет ни одного патрона – всё расстрелял во время последнего прорыва, теперь он жалел об этом: если его попытаются взять в плен, то не будет пули, чтобы пустить её себе в лоб. Он ощутил, как у него дёрнулась щека, приложил к ней руку, затем втянул сквозь зубы в себя воздух – этим простым приёмом приводил себя, свой организм в чувство, – опёрся на палку, поднялся. Пару револьверных патронов надо всегда держать в нагрудном кармане кителя – для собственных нужд, – а он оказался не на высоте, обмишурился, расстрелял все патроны, ничего себе не оставив.

Произнёс тихо, опустив голову и глядя себе под ноги, на гнилой осклизлый мох, подернутый ночным ледком:

   – Приготовиться к атаке!

Звуки губных гармошек, на которых пиликали егери, ожидая, когда им подволокут термосы с горячим кофе, сделались нестерпимыми, громкими, казалось, немцы находятся совсем рядом, только русские не замечают их и делают это специально... На самом же деле горы обманывали людей: немцы конечно же были рядом и вместе с тем находились довольно далеко, внезапного нападения, даже если им очень бы захотелось, всё равно не получилось бы.

Вдруг гармошки стихли, послышался конский топот, лица солдат, находившихся рядом с Корниловым, удивлённо вытянулись, в следующее мгновение на немецкой стороне ударило несколько выстрелов, пули с весёлым пением пронеслись в воздухе, и на поляну выскочил всадник – унтер в рваной рубахе, с карабином, болтавшимся за спиной.

Остановив коня, унтер выпрыгнул из седла. Корнилов ощутил, как в груди у него шевельнулось что-то тёплое, неверяще отступил на шаг назад и проговорил решительно, словно бы боялся ошибиться:

   – Серко!

У коня тряпкой была перевязана нога, шкура в нескольких местах испятнана кровью.

   – Так точно, Серко, ваше высокопревосходительство, – доложил унтер и добавил уважительно: – Ваш конь... Он самый.

   – Серко, – тихо, с нежностью произнёс генерал, прижал морду коня к себе. Потом нагнулся, потрогал пальцами повязку на ноге. – Что это?

   – Конь ранен, ваше высокопревосходительство. – Унтер вновь притиснул ладонь к виску. – Я его перевязал и увёл у немцев.