Текст книги "Жизнь и смерть генерала Корнилова"

Автор книги: Валерий Поволяев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 30 страниц)

Было тревожно. Неизвестность угнетала людей.

Царь выглядел усталым, под глазами вспухли серые мешки, кожа на лице также была серой, нездоровой. Опрятная солдатская шинель была на нём глухо застёгнута. Он неторопливо прошёлся вдоль строя, потом остановился около одного из полков, возглавляемого молодым полковником, с неровной клочковатой бородой, попросил, именно попросил, а не приказал, голос у Николая был прерывистым, со сбитым, неровным дыханием:

   – Прошу выйти из строя тех, кто находится в полку с августа четырнадцатого года.

Царю хотелось узнать, остались ли в полках солдаты, которые два года назад гнали немцев назад с такой скоростью, что у тех встречным потоком воздуха сбивало с голов тяжёлые каски «фельдграу».

Строй колыхнулся, замер, потом снова колыхнулся и опять замер – на плац вышли всего два человека – два солдата в поношенной форме с георгиевскими медалями на рубахах.

Николай посмотрел на них удручённо, было видно, как на шее у него подпрыгнул кадык, и самодержец, ничего не сказав, двинулся вдоль строя дальше.

Остановился около другого полка, повторил просьбу:

   – Прощу выйти из строя тех, кто находится в полку с начала войны.

Строй шевельнулся дважды, и из него также вышли два человека – один с левого фланга, другой с правого – приметный гренадер с пшеничными усами и крупным носом-картофелиной, украшенный Георгиевским крестом, рядом с ним встал тщедушный заморыш с туго набитым «сидором» за плечами.

Брусилов, следовавший за царём словно тень, отступил на несколько шагов, сделал знак адъютанту и негромко скомандовал:

   – Коней!

Подогнали двух лошадей: царскую и командующего фронтом. Брусилов прежним негромким тоном – голос его не был слышен выстроившимся солдатам, – предложил Николаю:

   – Пожалуйте в седло!

Царь беспрекословно подчинился, забрался в седло, сделал это ловко – он был прирождённым наездником, и это производило впечатление на солдат. Брусилов вспрыгнул в седло следом. Дальше они инспектировали полки Особой армии верхом.

Царь остановил коня около третьего полка – пожалуй, самого малочисленного из всех, полк был наполовину вырублен в последнем сражении у Ковеля. Несмотря на малочисленность, полк дружно гаркнул, приветствуя государя, тот приложил к козырьку руку и произнёс тихим голосом:

   – Прошу выйти тех, кто служит в полку с начала войны.

Строй колыхнулся, опять вышли два человека – словно двойка была заколдованным числом – пожилой унтер-офицер с двумя Георгиями на груди и высокий, схожий с жердью рядовой в собранной спереди оборками рубахе. Корнилов, увидев его, поморщился: давно не попадались в солдатских рядах такие чучела.

Царь на неопрятность солдата не обратил внимания, тронул поводья коня и двинулся дальше: то, что он видел, производило удручающее впечатление. Но что есть, то есть – картина эта была реальной.

Из рядов четвёртого полка на просьбу Николая не отозвался ни один человек – там «старички» отсутствовали.

Для царя и Брусилова в армии был приготовлен торжественный обед, но обедать они не стали – сели в автомобили и в сопровождении конвойной сотни отбыли.

Корнилов заметил, что в конвойной сотне у Николая было много людей в черкесках с газырями – почти половина. Держались кавказцы и азиаты кучно, особняком, скалили белые зубы и при каждом удобном случае стремились джигитовать – лихачили отчаянно, носились, стоя на сёдлах, либо, как в цирке, выдёргивали ногу из стремени и, повиснув на другом, скакали вниз головой. Это производило впечатление. Корнилов подумал о том, что в корпусе неплохо бы завести свою конвойную сотню из инородцев.

Идея эта нравилась Корнилову – он вспомнил свой поход совместно с текинцами в Афганистан, к крепости Дейдади, когда он и сам, обрив наголо голову, переоделся текинцем.

Славное было то время! Неужели оно ушло в прошлое навсегда и ничего от него не осталось, кроме слабых всплесков памяти?

Из Петрограда приходили неутешительные вести. Там за спиной царя развернулась отчаянная борьба за власть. В неё включился Родзянко, недавно приезжавший на фронт, – он возглавил самую многочисленную группу знати, желавшую свержения династии Романовых, во второй эшелон входила так называемая либеральная оппозиция, провозгласившая ликвидацию самодержавия, – либералы хотели создать в России демократическую республику, облизывались, как коты, узревшие большие запасы колбасы и сметаны, носились со своей идеей, но не знали, как её реализовать, и третья группа – революционеры, подполье, находившееся в России, плюс эмиграция. Как разумел Корнилов, это была самая опасная, самая реальная группа, которая могла взять власть и закрутить гайки так, что тошно будет всей России.

Ещё в 1915 году, когда отмечали годовщину Великой войны, Гучков[40]40
  Гучков Александр Иванович (1862-1936) – депутат и с 1910 г. председатель III Государственной думы. В 1915-1917 гг. – председатель Центрального военно-промышленного комитета, в 1917 г. – военный и морской министр. Один из организаторов выступления Корнилова в августе 1917 г. Эмигрировал.


[Закрыть] выступил с призывом вести войну на два фронта. Первый фронт – это, естественно, Германия, второй – существующий российский строй, царь и его окружение.

Когда Корнилов слышал такие речи, у него сжимались кулаки. Сделать что-либо он был бессилен: Гучков создал так называемую «Военную ложу», куда вошли генералы от инфантерии, Поливанов – недавний военный министр, старый знакомый Корнилова Лукомский и другие, которые планировали сместить Николая, а верховную власть сделать «трёхточечной», где всё вершил бы триумвират... Регентом должен был стать председатель Государственной думы Родзянко, председателем Совета министров – глава земцев князь Львов[41]41
  Львов Георгий Евгеньевич (1861-1925) – князь, председатель Всероссийского земского союза, депутат I Государственной думы, кадет. В 1917 г. – председатель Временного правительства первого состава. После Октября – белоэмигрант, в 1918-1920 гг. – глава Русского политического совещания в Париже.


[Закрыть], военным министром – сам Гучков.

Царь относился и к Родзянко, и к Гучкову, и к князю Львову плохо, в частности, председателя Госдумы он даже не называл по фамилии, бросал пренебрежительно «этот толстяк», императрица Александра Фёдоровна при свидетелях довольно круто отзывалась о Гучкове, говоря, что ему «место на высоком дереве».

Ни Родзянко, ни Гучков в долгу не оставались, дружно называли царя «врагом народа». Вот кто, оказывается, автор этого страшного термина, с громом и молниями расколовшего нашу страну в тридцатых годах, – Родзянко и Гучков, а совсем не Ежов, не Ягода, не Берия.

Фронт продолжал расползаться, будто гнилой; солдаты, начитавшиеся книжек, доставленных услужливыми «земгусарами» в окопы, стали покидать позиции и, на ближайшей станции набив карманы семечками, удирали домой. Офицеров, которые пытались помешать им, поднимали на штыки.

Двадцать седьмого февраля 1917 года ЦИК партии большевиков провозгласил, что Россией отныне будет управлять Совет рабочих депутатов во главе с Чхеидзе[42]42
  Чхеидзе Николай Семёнович (1864-1926) – депутат III и IV Государственной думы, в 1917 г. – председатель Петросовета.


[Закрыть]. Чхеидзе был меньшевиком и представлял в России Второй интернационал[43]43
  Второй интернационал — основанное при участии Ф.Энгельса в 1889 г. в Париже международное объединение социалистических партий, просуществовавшее до 1919 г.


[Закрыть]. Замами у Чхеидзе стали эсер Керенский и большевик Нахамкес. Ленин в страну ещё не вернулся, поэтому сценарий последующих политических изменений был расписан слабо. Требовались существенные поправки мастера.

Газеты не замедлили сообщить, что Нахамкес представляет в новом органе власти восставший пролетариат и германский генштаб, а голосистый, надушенный бабским «одеколоном» Керенский – самого себя.

Об изменениях в Петрограде сообщили в Могилёв, в Ставку, лично царю, но там не придали этой новости никакого значения.

Через сутки, двадцать восьмого февраля, была арестована большая группа министров, в том числе и военный министр, и министр внутренних дел, а с ними и другие. Царь, стараясь понять, что происходит в Петрограде, задумался.

Точку в размышлениях поставило письмо жены, в котором она очень кратко, но верно расставила точки над «i» и рассказала, что происходит.

Царь решил съездить домой, всё увидеть своими глазами.

Умный, хитрый старый лис Алексеев, фактически командовавший Ставкой, не замедлил явиться к государю.

   – Прошу вас, не покидайте Ставку! – взмолился старый лис.

Царь хмуро посмотрел на него:

   – Мне надо повидать своих детей. У меня их – пятеро. – Николай неожиданно, будто мальчишка, выкинул перед собой руку с широко расставленными пальцами. – Пятеро, и все очень дороги, Михаил Васильевич. Я их давно не видел...

Однако Алексеев чувствовал то, чего не чувствовал государь, предложил тихо, страдальчески кривя губы:

   – Хотите, я встану перед вами на колени и попрошу, чтобы вы не ездили в Петроград?

   – Нет, – коротко и резко ответил царь.

Едва царский поезд отстучал колёсами на могилёвских стрелках морзянку, как связь с ним была потеряна – мощная радиостанция Ставки впустую щупала эфир, безуспешно пытаясь отыскать царский поезд. Безрезультатно. Поезд словно растворился в бескрайних российских просторах.

Алексеев был прав, надо отдать должное старику – чутьё он имел отменное... Но и Николай был хорош: едва выехав из Ставки, он, кажется, тут же лишил себя возможности вести борьбу не только за власть, но и за жизнь: и свою собственную, и жизнь своей семьи. Похоже, он не верил, что обстановка в Петрограде накалилась так серьёзно.

Следом за государем отправился ещё один поезд, также литерный – командующего фронтом Иванова Николая Иудовича, человека чрезвычайно порядочного и знающего цену части. Для наведения порядка Николай наделил Иванова чрезвычайными полномочиями.

Командующие Северным и Западным фронтами получили приказ выделить в распоряжение Иванова по одной пехотной бригаде и конницу. Главное было – навести порядок в столице. И Иванов его бы навёл, но...

Родзянко уже взял под контроль железную дорогу. Когда первого марта царский поезд прибыл в Псков, его поспешно загнали в тупик, выезд из которого тут же загородили проворные маневрушки, и состав государя на Николаевскую железную дорогу не пустили. Случилось то, что предчувствовал генерал Алексеев, до ареста государя оставалось совсем немного – рукой дотянуться можно было.

К Николаю прибыл генерал Рузский[44]44
  Рузский Николай Владимирович (1854-1918) – генерал от инфантерии, участник Русско-турецкой и Русско-японской войн. Во время Первой мировой войны командовал 3-й армией, Северо-Западным фронтом, 6-й армией, Северным фронтом. С апреля 1917 г. в отставке по болезни.


[Закрыть] – тоже, между прочим, большой хитрец – и сообщил неприятную новость: власть в стране от Совета перешла к Временному правительству, которым руководит князь Львов. Лицо у государя даже не дрогнуло.

– Ну и что? – спросил он спокойным тоном. – Что мне прикажете делать?

Ему хотелось сейчас лишь одного – чтобы скорее всё закончилось, очень хотелось очутиться в Царском Селе, надёжно защищённом штыками, увидеть Александру Фёдоровну, детей, – до слёз, до стона, до крика хотелось... Он сжал зубы.

Рузский с интересом глянул на государя.

   – Для начала отзовите войска, идущие с генералом Ивановым на Петроград, и дайте ему указание ничего не предпринимать. – Голос Рузского неожиданно дрогнул, было видно, что Иванова он боялся и вообще чувствовал себя очень неуверенно. – Это р-раз, – сказал он твёрже.

   – Что будет «два»? – спросил царь, и Рузскому почудилась насмешка в его голосе.

   – Дайте возможность князю Львову сформировать ответственное министерство.

Рузский так и сказал: «Ответственное министерство».

   – Может, кабинет министров? – спросил Николай.

   – Да, да – кабинет министров, – поправился Рузский. – Это будет второе условие.

Царь согласился и с этим предложением.

Родзянко тем временем продолжал суетиться: он боялся опоздать и лишиться головы – что очень легко могло случиться, котелок ему за милую душу отхватили бы по самую репку, – поэтому он спешно разослал по командующим фронтами – их было пятеро – телеграммы, в которых просил, чтобы генералы убедили государя отказаться от власти... Потом Родзянко снизошёл до генералов пониже рангом – до командующих армиями и корпусами.

Обстановка была тревожная – не в пользу Николая, люди за одну ночь перекрашивались, превращались из монархистов в республиканцев и революционеров.

Из всей армии – огромной армии – нашлись только трое генералов, которые не изменили царю. Это были Гурко, Хан-Нахичеванский и Келлер. Ещё два генерала – командующий Десятой армией Лечицкий и командир корпуса Мищенко – подали в отставку, не желая позорить свои имена происходящим.

Впрочем, про командира Гвардейского кавалерийского корпуса Хан-Нахичеванского говорили всякое. Телеграмма, присланная им в царский поезд, гласила: «До нас дошли сведения о крупных событиях. Прошу Вас не отказать повергнуть к стопам Его Величества безграничную преданность Гвардейской кавалерии и готовность умереть за своего обожаемого монарха. Генерал-адъютант Хан-Нахичеванский. № 2370». Хоть и стояла под телеграммой подпись Хана, а подписал её начальник штаба корпуса генерал А.Г. Винекен. Командир корпуса в это время находился в отъезде, а вернувшись в штаб, устроил скандал. В результате Винекен застрелился.

Что же касается генерала Гурко, то телеграмма об отречении царя поступила к нему ночью четвёртого марта – её принёс генерал Герца, дежуривший в штабе. Гурко поспешно натянул на плечи куртку из мягкой верблюжьей шерсти, развернул моток телеграфной ленты, который ему передал бледный генерал Герца, и медленно, шевеля губами, будто неграмотный, стал читать текст. Прочитав, обессилено опустился в кресло.

– Теперь Россия потонет в крови, – проговорил он тихо.

Следом пришло сообщение о том, что в Петрограде восстал гарнизон – начальник гарнизона Хабалов не сумел справиться с солдатами. Попытка навести порядок едва не кончилась плачевно: генерала Хабалова чуть не подняли на штыки.

Пройдёт ещё немного времени, и плюющиеся семечками солдаты наставят стволы винтовок не только на Хабалова, но и на новую власть. Кто-то должен был остановить солдат. И сделать это должен был человек, имеющий у солдат авторитет... Кто этот человек? Родзянко послал в Ставку, Алексееву, следующую телеграмму: «Комитет Госдумы признает таким лицом доблестного, известного всей России героя, командира 25-го армейского корпуса генерал-лейтенанта Корнилова».

Алексеев направил эту телеграмму в два адреса: государю и командующему Юго-Западным фронтом Брусилову.

Брусилов, человек нервный, самолюбивый, никаких авторитетов, кроме своего собственного, не признающий, высказался против нового назначения Корнилова, назвал такую кадровую перестановку «малоподходящей» . Корнилова же в ответной телеграмме охарактеризовал как человека «прямолинейного и чрезвычайно пылкого».

Николай же, которому доложили о просьбе Родзянко, отнёсся к перемещению Корнилова спокойно, и из Пскова полетела следующая телеграмма: «Государь Император соизволил на отозвание в Могилёв генерал-адъютанта Иванова и назначение главнокомандующим войск Петроградского военного округа комкора-25 генерал-лейтенанта Корнилова».

Дела по корпусу надлежало сдать генерал-лейтенанту Илькевичу.

В новой должности при нынешнем положении Корнилову была положена охрана. Можно было собрать её из доверенных людей, с кем он был на КВЖД, во Владивостоке, на острове Русском, или того раньше – в Кашгарии, но Корнилов следы многих уже потерял, а объявлять розыск по всем фронтам – дело хлопотное, поэтому он, встретив нескольких наряженных в мохнатые папахи текинцев во главе с корнетом, пригласил их к себе.

Говорили по-туркменски, Корнилов задавал вопросы, выслушивал ответы, а сам старался заглянуть корнету внутрь, в душу, понять, что там, в темноте, под сердцем, происходит, о чём думает этот человек, способен ли он на предательство. Побеседовали на фарси, затем – на английском.

Корнет оказался человеком смышлёным, быстрым в решениях, начитанным, Корнилову он понравился, и новый командующий столичным округом предложил ему отобрать из состава Текинского полка сотню наиболее умелых всадников. Корнет всё понял, козырнул и расплылся в весёлой белозубой улыбке.

– Разрешите выполнять приказание, ваше высокопревосходительство!

Корнилов кивнул с озабоченным лицом – мысли его уже переключились на другое. Так он познакомился с Ханом Хаджиевым – верным мюридом, ставшим начальником его личной охраны, разделившим все трудности последующих полутора лет – самых тяжёлых в жизни Корнилова.

В Питере царил полный раздрай. Город, кажется, ещё больше заплевали семечками. Новая власть упразднила все органы царской администрации, полицию, корпус жандармов, контрразведку. В армии началась так называемая тучковская чистка: военный министр Гучков, который не отличал субмарину от полевой кухни, а гаубицу от повара, решил навести в воинских рядах порядок. В течение двух дней он уволил восемь командующих фронтами и армиями, тридцать пять командиров корпусов (из шестидесяти восьми), снял погоны с семидесяти пяти начальников дивизий (из двухсот сорока). Чистка оказалась такая, что на всех фронтах только стон стоял, никакие «немаки» не сумели нанести такого урона, какой нанёс один только Гучков.

Точно так же лишились своих кресел и командующие округами – опытные, достойные генералы – всех их новый «военачальник» Гучков вымел одной беспощадной метлой. Во главе Киевского округа встал, например, некий Оберучев – демонический мужчина из разжалованных подпоручиков, во главе Московского и Казанского – бравые выпивохи-подполковники.

Корнилов не мог понять, что происходит в Петрограде, это у него просто не укладывалось в голове.

Город оказался переполнен дезертирами. Досужие головы из штаба округа подсчитали, что в месяц фронт добровольно покидают тридцать пять тысяч человек... Целая дивизия! Если дело пойдёт так дальше – в окопах скоро не останется ни одного солдата.

Корнилов как в воду глядел: за восемь месяцев 1917 года с фронта дезертировали два миллиона человек – цифра, которую мозг охватить не в состоянии.

Восьмого марта 1917 года Корнилов получил распоряжение Временного правительства арестовать царскую семью. Генерал недовольно поморщился: во-первых, он солдат, а не жандарм, во-вторых, это было то самое дело, которым ему хотелось меньше всего заниматься. Поразмышляв немного, Корнилов решил выполнить приказ. Прежде всего, если этого не сделает он, то сделают другие... И сделают грубо, неаккуратно, обидно.

Как ни странно, этот жест генерала оценила Александра Фёдоровна, она сказала мужу:

– Николя, очень хорошо, что мы оказались в руках генерала Корнилова. Другие нас могли просто убить.

Царь согласился с женой.

А Корнилов страдал от того, что сделал, чувствовал себя униженным, иногда ему в голову приходила мысль, что он опозорил своё имя, и тогда он готов был схватиться за пистолет и пальнуть себе в висок. Большого труда ему стоило взять себя в руки...

Он много ездил по частям округа, каждый день наносил визит в какую-нибудь дивизию либо в полк и с огорчением отмечал, как быстро расшатываются, разваливаются буквально на глазах некогда боеспособные, вышколенные соединения. Он выступал перед солдатами, а солдаты заглушали его речи свистом. В Финляндском полку с автомобиля, на котором приехал Корнилов, сорвали георгиевский флажок.

Вообще-то Корнилов попал между несколькими огнями сразу. С одной стороны, Гучков с его глупыми реформами, с другой – облопавшиеся семечек солдаты в расхристанных шинелях с оторванными пуговицами и подсолнечной шелухе, с третьей – обязанность ежедневно поддерживать фронт и беспокоиться о нём... Не лучше ли заниматься чем-нибудь одним?

Шестнадцатого октября в Петроград прибыл Владимир Ленин, о котором излишне болтливый адвокат (бывший) Керенский высказался так: «Я хочу, чтобы Ленин мог говорить в России столь же свободно, как и в Швейцарии».

Ленин не замедлил этим воспользоваться. Вскоре появились его знаменитые «Апрельские тезисы» – мысли, высказанные Владимиром Ильичом устно, потом обрели вид статьи.

Двадцать третьего апреля Корнилов подал в отставку – окончательно понял, что занимается не своим делом.

Ровно через неделю, тридцатого апреля 1917 года, в отставку подал Гучков. Военным и морским министром стал Керенский, человек, который в делах армейских разбирался ещё меньше, чем Гучков.

Один из штабных генералов не преминул заметить с грустным липом:

– Растерявшегося дилетанта заменил самоуверенный профан.

Командующий Западным фронтом генерал Гурко вызвал нового министра к прямому проводу, поздравил его с назначением и попросил: «Приостановите революцию и дайте нам, военным, выполнить до конца свой долг и довести Россию до состояния, когда вы сможете продолжать свою работу. Иначе мы вернём вам не Россию, а поле, где сеять и собирать будет наш враг, а вас проклянёт та же демократия».

В ответ разъярённый Керенский поставил подпись под «Декларацией прав солдата», которая свела на нет остатки дисциплины в армии. Теперь на приказ командира «В атаку!» солдат мог спокойно лежать на зелёной травке и ковырять в зубах рыбьей костью...

Корнилов вернулся на фронт, двадцать девятого апреля он был назначен командующим Восьмой армией, сменив на этой должности Алексея Максимовича Каледина, генерала от кавалерии. Про Каледина революционно настроенный Брусилов – новый Верховный главнокомандующий – сказал:

   – Каледин потерял сердце и не понял духа времени.

Братья Созиновы ели печёную картошку, лёжа под огромным деревом, вывернутым взрывом с корнем, – снаряд выдернул ствол, стряхнул с него все ветки, будто ненужную налипь, и швырнул на камни. Вокруг стоял потемневший от гари, иссечённый осколками полуживой лес, истекал смолой, соком, стонал тихо.

Неподалёку шебуршились синицы, поглядывали на людей косо, иногда какая-нибудь осмелевшая птичка подлетала близко, трясла хвостом, прося еды, и Василий отщипывал от картофелины несколько мягких комочков, кидал синице. Та в ответ благодарно тенькала.

   – Тишь какая стоит, – пробормотал Егор хрипло, потряс головой, вытряхивая из уха закатившуюся во время умывания капельку, поморщился, – трудно поверить, что такая тишь может быть на фронте...

   – Не нравится мне эта тишина, Егор. – Василий приподнялся, засек на соседней горе блеск бинокля и поспешно нырнул под выворотень.

   – Немцы не дремлют, – он усмехнулся, – следят за нами.

   – И правильно делают.

   – Мурашки по коже бегут от этой тишины. Спрятаться некуда. – Василий взял картофелину, разломил. – Интересно, почему не стреляют немцы? Могут убить, но не убивают.

   – Им так же, как и нам, надоела война. – Егор проследил за синицей, которая волокла в кусты картофельную кожуру, скрученную трубочку. – Тебе война не надоела?

   – Надоела. А что делать?

   – Как что! Что делают умные люди? Бегут от неё куда глаза глядят.

   – Ты имеешь в виду дезертиров?

   – Их можно называть как угодно, хоть навозом, хоть горшками колотыми, хоть колунами, но то, что войне конец, они прекрасно поняли...

   – А я, извини, братуха, этого не понял.

   – Ну что делать, если голова у тебя дырявая? Сегодня ночью я уйду.

В сердцах Василий отшвырнул от себя недоеденную картофелину, тёмное усталое лицо его дёрнулось, будто у контуженного, он вытер губы испачканной рукой и попросил униженно, тихим, севшим от неверия голосом:

   – Не делай этого, братуха! Не надо этого делать.

   – А чего надо делать?

   – Останься. Останься на фронте.

   – Все его покидают, а ты талдычишь – останься. Война осточертела всем. Давай уйдём вместе. Вдвоём мы очень скоро доберёмся до Зайсана. Подумай над тем, что я сказал...

Василий отрицательно покачал головой:

   – Нет и ещё раз нет. Дезертиром я не буду.

   – Жаль. – Егор вздохнул. – Завтрак испорчен окончательно.

   – Ты его и испортил, – жёстко, с режущими нотками в голосе произнёс Василий, отвернулся от брата.

На соседней горе вспыхнуло и тут же исчезло яркое световое пятно: немцы внимательно наблюдали за русскими позициями. Продолжали галдеть синицы, радовались хорошей погоде, на запах картошки прилетела стайка тощих красноглазых галок. Одна из них, самая смелая, боком подскакала к людям, просипела что-то – Василий невольно подумал: галка-то контуженная, видно, попала под взрывную волну... Ей перекрутило горло, не иначе. Господи, какие всё-таки мелкие мысли лезут в голову в трудные минуты. Василий готов был застонать – еле-еле сдержал в глотке задавленный всхлип, стиснул зубы, слепо пошарил около себя пальцами, поискал картофелину, не нашёл и отогнал настырную галку рукой:

   – Кыш!

Галка не испугалась, подпрыгнула с недовольным, зажатым в глотке Сипом, остановилась около небольшой чёрной лужицы, покрытой тонким чистым льдом, ткнулась в лужицу. Лед тонко зазвенел под ударами клюва.

Василий невольно поморщился, в очередной раз поймав глазами хрустальный блик на соседней горе. Немцы внимательно следили за ними, буквально каждого человека держали на мушке, но не стреляли. Это было унизительно. Уж лучше бы они палили из всех стволов, жгли землю, деревья, людей, но не молчали. Созинов бессильно сжал кулаки и выругался:

   – С-суки!

Ночью Егор ушёл. Василий пропустил момент, когда тот исчез – забылся, казалось, всего на несколько минут, открыл глаза – брата уже нет. Лишь записка сереет около ног Василия, на ней химическим карандашом начертано всего лишь одно слово: «Дурак!»

Сделалось обидно, от обиды, от слез, скопившихся внутри, даже запершило в горле, Созинов заворочался на полосатом немецком матрасе, брошенном на землю, – спал на матрасе, по-царски, второй матрас, доставшийся ему от убитого Федяинова, бывшего ординарца генерала Корнилова, он натаскивал на себя вместо одеяла... В трёх метрах от Василия, приспособив также два матраса, ещё совсем недавно спал Егор... До последней минуты Василий не верил, что брат может уйти, собственно, он и сейчас в это не верил – Егор просто отлучился до ветра по малому делу, стоит сейчас у какой-нибудь коряги, тужится... Пройдёт несколько минут, и он вернётся. А записка с обидным словом, оставленная им, – это так, обычный розыгрыш, без которого на войне делается тошно. Вернётся Егорка, обязательно вернётся.

Однако Егор не вернулся, и Василий, уже на рассвете, окончательно понял, что тот не вернётся, сморщился с досадою, потом отёр пальцами глаза – и словно бы снял с себя некую паутину.

Немцы опять не стреляли, молчали, за день не сделали ни одного выстрела.

Корнилов, находясь на переднем крае, в окопах, знакомился с линией обороны, с биноклем лазил по местным горам, раздражённо сказал капитану Неженцеву[45]45
  Неженцев Митрофан Осипович (1886-1918) – сын коллежского асессора. Подполковник, командир 1-го Ударного полка, участник боев в Киеве в октябре 1917 г. В декабре 1917 г. привёл в Новочеркасск остатки полка и стал командиром Корниловского ударного полка.


[Закрыть], сопровождавшему его:

   – Позор! Измена!

Слова прозвучали резко, как удар плётки, были беспощадны. Неженцев деликатно кашлянул в кулак.

   – Вы чувствуете весь ужас и кошмар этой тишины? За нами следят, но не обстреливают, над нами издеваются, как над бессильными.

Неженцев вновь кашлянул в кулак. Неплохо, конечно бы, поднять людей в атаку и повести их на немецкие позиции, но в атаку сейчас поднимутся только офицеры да ещё несколько стойких солдат, остальные даже пальцем не пошевелят, будут плевать в спину, а то и начнут стрелять.

   – Я вижу одно, – сказал Корнилов капитану, – надо объединить тех, кто ещё способен воевать, кто способен уберечь Родину от захватчиков, в ударные батальоны. Это раз. И два – если не будет решительных мер со стороны нашего командования – нам конец.

Корнилов сел на перевёрнутый снарядный ящик, положил руки на палку.

   – Митрофан Осипович, голубчик, вам поручается создание первого такого ударного батальона. Беритесь за это дело немедленно!

   – Есть! – Неженцев вскинул руку к фуражке.

   – Немедленно, – повторил генерал, – иначе все мы окажемся в германском плену. А что такое германский плен, я знаю очень хорошо. – Корнилов замолчал. У него сама по себе нервно дёрнулась щека.

Первый ударный отряд из трёх тысяч человек был сформирован десятого июня 1917 года.

Командиром его стал Неженцев. У бойцов ударного отряда были свои знаки отличия – погоны, эмблемы на рукавах, своё походное знамя.

Погоны были черно-красные, эмблема вобрала в себя цвета России: на голубом щите – белый череп с костями, под черепом – карминно-красная граната, знамя, как и погоны, тоже имело два цвета – чёрный и красный.

Корнилов неторопливо, постукивая палкой по голенищу ярко начищенного сапога, прошёл вдоль строя, вглядываясь в лица солдат и офицеров ударного отряда, отметил про себя, что в строю очень много офицеров, в некоторых взводах их было больше, чем солдат, но ничего на это не сказал, задержался на мгновение около Василия Созинова, произнёс негромко:

   – Молодец, подхорунжий, не остался в стороне!

В ответ Созинов вскинул голову и щёлкнул каблуками, будто молодой юнкер. Корнилов стукнул палкой по голенищу и проследовал дальше.

Неженцев, отступя два шага, двигался за ним, будто послушная тень. Корнилову хотелось запомнить каждое лицо, каждого человека и вместе с тем – всех людей, стоявших в строю перед ним.

Три тысячи человек, три тысячи судеб. Ветер тихо пошевеливал тяжёлое полотнище знамени ударного отряда. Корнилов прошёл строй до конца, потом вернулся и, остановившись посередине, как раз напротив Созинова, произнёс речь.

   – Русский народ, – сказал Корнилов, – добился свободы, но ещё не пробил час, чтобы строить свободную жизнь. Война не кончена, враг не побеждён, под ним ещё русские земли. Если русская армия положит оружие, то немцы закабалят на долгие годы всю Россию. Нашим детям и внукам придётся работать на немцев. Должны победить мы. Победа близка! На ваших рукавах нашит символ смерти – череп на скрещённых мечах. Это значит – победа или смерть! Страшна не смерть, страшны позор и бесчестье.

Генеральное наступление на немцев было назначено на начало июня, но солдаты митинговали, собираясь в кучки около костров, читали брошюрки, которыми окопы были, кажется, забиты по самые брустверы, – вопрос о том, где взять бумагу, чтобы скрутить пару цигарок, уже не стоял, бумаги хватало не только на цигарки, но и на подтирку в кустах, и на растопку костров, – и идти в бой отказывались наотрез.

Керенский, узнав об этом, стукнул себя кулаком в грудь и, провозгласив громко: «Я разбужу в моих солдатах совесть», поехал к портному, велел ему пошить форму хаки – чтобы только воротник френча был отложным, как у англичан. В походном френче этом Керенский меньше всего походил на военного министра – скорее смахивал на учителя танцев из провинциальной гимназии либо приказчика из магазина модных дамских шляпок. Корнилов, увидев Керенского, прибывшего на фронт, процедил сквозь зубы:

   – Главноуговаривающий!

Автомобиль военного министра на большой скорости подъехал к строю и, заскрипев рессорами, остановился. Накрылся большим облаком пыли. Из пыли поспешно выскочил военный министр – суетливый, невысокий, с изящной фигурой любителя «рисовать» на паркете кадриль.

Подбежав к строю, Керенский стал трясти руки солдат.

   – Здравствуй, товарищ! Здравствуй, товарищ! Здравствуй, товарищ!

Хохолок на его голове смешно подпрыгивал.

Офицеры стояли в стороне и угрюмо молчали. Потом Керенский подбежал к Корнилову и, излишне громко щёлкнув каблуками, принял рапорт. Развернувшись лицом к строю, Керенский приказал солдатам сесть на землю. Это было что-то новенькое, ещё неведомое, раньше такого не случалось. Солдаты зашевелились, раздались смешки, охи, кряканье, стенания, солдаты один за другим повалились на землю. Винтовки держали кто как – легко можно было и на штык насадиться.