Текст книги "Жизнь и смерть генерала Корнилова"

Автор книги: Валерий Поволяев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 30 страниц)

На всякий случай капитан прокрутил барабан в своём револьвере, также выколупнул из него стреляные гильзы. Приготовил оружие к стрельбе. Керим подошёл к мёртвому волку, ткнул его ногой.

   – Готов! – проговорил он спокойно, пошёл к следующему волку, кучей бесформенного смятого тряпья лежавшему на камнях.

Корнилов поспешил следом, присел перед убитым зверем на корточки, стволом револьвера приподнял ему окровавленную верхнюю губу, с интересом оглядел обнажившийся длинный клык. С другой стороны пасти виднелся второй клык, перебитый пулей и испачканный кровью.

По шкуре мёртвого зверя неожиданно пробежала дрожь, Корнилов понял, что происходит некое возвращение живого духа в мёртвое тело, агония после агонии, словно бы душа волчья что-то забыла в изломанном, измятом теле, лапы волка зашевелились, будто он собирался вскочить, и замерли. Всё. Волк был мёртв. Душа окончательно покинула это тело.

Голодно здешнему зверью в горах зимой, вот волки и жмутся к людям. От них не отстают и барсы. На что уж гордое животное – снежный барс, никогда в жизни не опускает головы, обладает величайшей храбростью, и то голод заставляет его идти к человеку.

Тем временем Керим подтащил первого волка к зверю, которого рассматривал капитан, оставил его в трёх метрах, пошёл за третьим волком, сумевшим уползти в камни. Через несколько секунд раздался выстрел – третий волк оказался жив. Подпустил к себе Керима и поднялся на дрожащих лапах, собираясь совершить прыжок. Человек оказался проворнее волка, всадил пулю в упор.

Волк захрипел и лёг на камни, Керим несколько минут постоял над ним, держа оружие наготове и глядя, как дрожь волнами прокатывается по пушистой шкуре, он думал, что волк поднимется вновь, но тот не поднялся, из пасти у него вырвался горький стон, голова дёрнулась, и зверь замер. Теперь уже навсегда.

Ухватив волка за заднюю лапу, Керим оттащил его к первым двум волкам – там было сподручнее снимать шкуры со зверей.

   – Жаль только, соли у нас мало, – проговорил Керим обеспокоенно, – как бы шкуры не протухли. И мука нужна.

   – У меня есть немного муки, – сказал Мамат, – я взял с собой на всякий случай.

   – Молодец, Мамат! Вот что значит умная голова досталась человеку и управляет телом, а у меня и голова дурная, и тело...

   – Не кори себя, Керим! И голова у тебя умная, и тело ловкое. И рука твёрдая, и глаз острый, и ноги быстрые.

   – Но муки-то я не взял.

   – И снежный барс может споткнуться.

Мамат, успокоив коней, насыпал им в торбы корма, проверил, нет ли где в торбах худобы, иначе дорогое зерно утечёт, достал из чехла острый чарикарский пчак – нож, украшенный яркими золотыми метками – звездой и полумесяцем, стал помогать Кериму.

   – Главное – довезти шкуры до своей кибитки, чтобы не завоняли, – пробормотал Керим, ловко орудуя ножом.

   – Не должны завонять. Мы ещё пару часов простоим в этом ущелье, они успеют обветриться.

Вскоре край самой высокой горы, запечатавшей дальний выход из ущелья, озарило розовое сияние, словно бы из тёмной небесной глуби пролился свет, вершина горы загорелась призывно и тут же погасла – это начало играть невидимое утреннее солнце, через несколько минут на макушке горы снова вспыхнуло розовое сияние.

Запахло свежестью – с горных ледников прибежал ветер, сдул рябь с бурчливой холодной речушки. Разглядев невдалеке несколько кустов арчи, Корнилов взял топор и пошёл к ним. Утренний холод в горах может просадить до костей кого угодно, надо было согреться.

Капитан наотмашь рубанул топором по узловатому, в болевых наплывах и наростах корню арчи, корень оказался таким прочным, что топор отлетел от него, будто от резиновой колоды, едва не вывернув капитану руку, на тугом, с ободранной кожицей наплыве остался лишь мелкий порез.

– Ну и ну! – удивился Корнилов. – Арча не уступает по твёрдости самшиту. Надо же!

А самшит – это железное дерево, есть породы благородного светлого самшита, похожего на тающий воск, которые тонут, будто металл, в воде.

Остриём топора Корнилов провёл по порезу, примеряясь, потом коротко, не делая замаха, рубанул по корню. Нет замаха – нет отдачи.

Отдачи действительно не было, руку не пробило болью, как в прошлый раз, порез же на наплыве не увеличился совсем, словно и не было никакого удара. Корнилов закусил зубами нижнюю губу – не любил, когда что-то не получалось, привык всегда добиваться своего, если же цель ускользала, он настигал её. И неважно, что это была за цель, малая или большая – это совершенно не играло роли.

Он снова ударил топором по железному арчовому корню. Потом ударил ещё раз. Через пять минут он притащил к костровищу целый куст – арча оказалась тяжёлой, она действительно была будто сработана из железа, – отодрал от куста несколько кривых лап и достал из кармана спички.

Спички были английские – сделаны не так топорно, как петербургские, похожие на гребень для расчёсывания конских хвостов. Петербургские спички можно держать только в хурджуне либо в полевой сумке, а английские легко помещаются в кармане халата. Капитан невольно поморщился – хотелось бы, чтобы было наоборот. Корнилов даже в мелочах оставался патриотом земли, на которой жил.

А вот горят наши спички лучше, чем английские, и ломаются английские часто – только гнилое хряпанье раздаётся: хряп – и нету спички. И огня тоже нету, подумал он, израсходовав с десяток спичек, прежде чем под горстью мелких лап, сложенных вместе, занялось бледное синеватое пламя.

Главное – чтобы рахитичный костерок этот запалился, пустил струйку белого пахучего дыма, затрещал смолисто, защёлкал, далее же огонь разгорится сам по себе. Арча – дерево жаркое, горит как спирт.

Вскоре в воздух поползли неровные, нетрезво покачивающиеся струйки дыма – костёр занялся. Корнилов покосился в сторону двух проводников, обдирающих волков, – текинцы работали проворно, ловко, молча, шкура одного из зверей уже валялась на камнях. Капитан вновь двинулся к кустам: надо было срубить вторую арчу – одной костёр не удержать.

И опять та же история. Здешняя арча не поддавалась топору – топор отлетал от узловатых корней, во все стороны сыпались искры, на топорином жале оставались выщербины, металл пьяно звенел, а дерево не поддавалось. Корнилов выпрямился, вытер лоб. А может, надо пожалеть арчу, не уничтожать её, а? Ведь деревце это цепляется из последних сил за камни, растёт на лютом холоде, всему сопротивляется, врагов у арчи много: из земли её пробует выдрать ветер, тужится, воет, сипит, – от ветра нет спасения, как и от мороза, мороз жуёт дерево, расщепляет ствол и ветки на волокна, обдирает шкуру и лапы; на арчу с топором набрасывается человек, рубит, чтобы поддержать огонь в костре... Корнилов вздохнул и, держа топор в опущенной руке, отступил от куста – пусть живёт...

Он заметил нелоумённый взгляд Керима – тот не ожидал, что у русского капитана так быстро внутри кончится порох и родится жалость, – Корнилов поспешил отвернуться от текинца. Подошёл к речке, присел на корточки, сунул пальцы в ледяную пузырчатую воду, – речка, словно отзываясь на эти незамысловатые движения, казалось, замедлила свой бег, и говор её сделался тише, – капитан подхватил в ладонь воды, плеснул себе в лицо. Потом плеснул ещё.

Вода обожгла кожу, вызвала в висках невольный звон, Корнилов упрямо мотнул головой и зачерпнул воду пригоршней. Умылся с наслаждением, не обращая внимания на то, что от воды ломило пальцы, холод стягивал кожу на лице в горсть, в затылке то возникала, то пропадала стылая боль.

– Хорошо! – фыркнул он, вспушил тёмные усы и снова зачерпнул в пригоршню воды.

Край горы, запечатавший ущелье, зажёгся ровным розовым светом; тёмное неровное небо, истыканное дырками, оставшимися после звёзд, зашевелилось, попробовало тяжестью своей придавить невидимое солнце, спихнуть его в мрак ещё не проснувшегося ущелья, смешать с холодом, с мёрзлой землёй, с водой стылой речки, по берегам обмётанной ледяным кружевом, но сколько ни пыжилось, ни кряхтело, – не справилось: свет одолел тьму.

Через сорок минут, когда окончательно развиднелось, маленький отряд двинулся дальше. Керим успел волчьи шкуры и мукой обработать, и присолить, и, чтобы уцелел, не поломался мех, уложить их потщательнее в хурджуне. Настроение у него было приподнятым.

А вот Мамат, наоборот, выглядел усталым.

   – Что-нибудь случилось, Мамат? – спросил капитан.

Тот отрицательно мотнул головой.

   – Всё в порядке, господин!

Через сутки отряд Корнилова заблудился.

Шли по пескам, с одного безликого, схожего с огромной океанской волной бархана перебирались на другой, потом на третий, на четвёртый и пятый, на макушках этих сыпучих валов останавливались, смотрели по сторонам – не засечёт ли глаз что-нибудь приметное, – но кругом простиралась вспененная неровная желтизна, зацепиться не за что было, кони соскальзывали с макушек барханов и шли дальше.

Небо было закрыто наволочью – эта невесомая, но очень плотная дерюга наползла стремительно, укутала толстым грязным слоем и звёзды, и высокие светящиеся облака, и синь гигантского полога с его планетами – сориентироваться было не по чему... Ни земных меток не было видно, ни небесных.

Мрачный Мамат сделался чёрным, как туча, лицо у него потяжелело, обрело незнакомое выражение, весёлый Керим угас, стал сухим, как гриб по осени, на лоб и щёки наползли старческие морщины: он знал, что по пустыне можно бродить месяцами и не встретить ни одного человека.

Вода, которая была у них с собой, кончилась – даже глазом моргнуть не успели, как фляжки у всех оказались пустыми. Керим озабоченно крутил головой:

   – Это моя вина, господин.

   – Ты не виноват, Керим, – успокаивающе произносил капитан.

   – Что такое пустыня, я знаю, – голос Керима делался горестным, – я должен был всё предусмотреть. Пустыня, она ведь водит человека, будто колдунья, по барханам, иногда заставляет его часами крутиться вокруг одного и того же бархана, выдавливает из него последние силы, выжаривает тело – в человеке не остаётся ни капли влаги, даже кровь, и та становится сухой, жара выпаривает из черепа мозги... Пустыня может до смерти заводить любого...

Речи у Керима были долгими, от расстройства у него даже подрагивали губы, а под глазами, как у кобры, высветливались «очки».

Корнилов слушал Керима не перебивая, потом, когда тот умолкал, произносил глуховатым бесстрастным голосом:

   – Я тоже виноват в том, что произошло, Керим.

Во время одного из таких разговоров Керим уселся на песок, качнулся по-змеиному в одну сторону, потом в другую, замер, снова качнулся. Послышалась заунывная длинная песня, мелодия её была непонятна, она ускользала, слух не мог зацепить её целиком, у этой мелодии, казалось, не было ни начала, ни конца, не было и продолжения, вот ведь как. Корнилов никогда не слышал этой колдовской песни и тихонько отошёл от Керима в сторону – не хотел мешать ему.

Мамат тоже отошёл, нырнул за бархан и словно пропал. Корнилов сел на песок. У самых его ног был виден длинный струящийся след, будто прополз гигантский червяк, переместился из одной норы в другую, в некоторых местах червяк спетливался, оставлял в песке выдавлины, отталкивался от тверди и делал швырок вперёд. Корнилов измерил пальцами след.

Это был след змеи. Проползла гадина крупная, толстая, не менее метра длинной, сильная. Самая опасная змея в здешних местах – гюрза. Очень подлая, налетает внезапно, зубы у неё сильные, легко прокусывают сапог. Солдаты из корпуса пограничной стражи весной на сапоги натягивают войлочные чуни. Вот войлок змея не берёт – не научилась ещё брать.

Капитан снова измерил пальцами змеиный след, пробормотал неверяще:

   – Странно, странно... Все змеи сейчас должны находиться в спячке. Или гады почувствовали приближение весны и стали просыпаться? Не должны. Время для этого неурочное.

Он огляделся. След вёл на макушку бархана и там обрывался. Скоро наступит самое лютое и самое сладкое время для змей – весна. Весна у гадов – пора любви. Через пару месяцев эти барханы покроются яркой зеленью, цветами, заблагоухают, всё здесь изменится.

Но цветение будет недолгим – неделю, десять дней, максимум две недели. А потом словно бы злой волшебник пробежится по песку, затопчет всё – ничего здесь не останется, даже следов былой красоты. Цветы опадут, растения с корнем повыдирает ветер, райские бабочки погибнут, везде будет царить лишь песок – унылый, жёлтый, не имеющий краёв, вгоняющий в оторопь.

Корнилов оглянулся. Керим, сидя на песке, продолжал раскачиваться из стороны в сторону – движения его были размеренными, пластичными, он продолжал петь – тянул всё ту же колдовскую мелодию, тревожную, заунывную. Корнилов поднял голову, вгляделся в небо – ни одной зацепки на плотном ватном пологе, ни одного рыхлого места, ни одного осветлённого пятна: одеяло было толстое, ничего за ним не разглядеть.

Если бы были видны звёзды, то по ним можно было бы сориентироваться, определить, где север, где юг, и двинуться к русской границе, но небо было слепым – ничего в нём не разобрать.

Хотелось пить. Корнилов сглотнул слюну – глотки были пустыми, горло обдало болью, будто обожгло чем, в следующее мгновение боль исчезла, горло омертвело, и Корнилов устало опустил голову.

На глаза ему вновь попался след змеи – широкий, с тяжёлыми выдавлинами в плотном тёмном песке, извивающийся. Где-то недалеко у этой не ко времени проснувшейся гадины – гнездо. Корнилов повозил во рту из стороны в сторону языком, сжал губы. Губы были твёрдыми, в жёстких одеревеневших скрутках кожи. Скоро из-под этих скруток потечёт кровь.

Корнилов расстелил на песке кошму, лёг на один её край, вторым краем накрылся и забылся в прозрачном, очень непрочном сне.

В снах своих он очень часто видел дом, в котором жил на Зайсане. Дом в Каркаралинской – станице, расположенной у подножия синих гор, где Корнилов родился, – ему совсем не снился, а вот зайсанский дом снился часто – большой, угрюмый, со сверчками, вольготно чувствующими себя в расщелинах потрескавшегося, сколоченного из плохо просушенных досок потолка. Сверчки зайсанские были голосистыми, много голосистее каркаралинских, и главное – умели петь по-разному, этаким разноголосым, но очень слаженным оркестром, где у каждого сверчка была своя партия...

Получалось очень громко и мелодично.

Мимо станицы проходил большой почтовый тракт из Павлодара на север, летом с визгом, роняя на землю пену и отборный ямщицкий мат, взбивая пыль на сухой дороге, проносились стремительные тройки, иногда их охраняли солдаты с ружьями и станичники, провожая охраняемый воз завистливыми глазами, произносили уважительно:

– С грузом золота поехала повозка... К самому царю.

Как-то летом на окраине станины волостные чиновники установили полосатый столб, на котором было написано: «До Санкт-Петербурга – 4209 вёрст, до Москвы – 3425 вёрст, до Омска – 720 вёрст». На столб этот очень любили мочиться станичные собаки, из-за чего он сгнил раньше времени.

Каркаралинская считалась крупной станицей – жило в ней сто двадцать семей, имелись три кузницы, приходское училище, кожевенный завод, водяная мельница, винный склад, церковь, почтовая станция и роскошное питейное заведение, в котором каркаралинские мужики оставили столько денег, что если их сложить вместе, то наверняка можно было бы построить такой город, как Омск.

Хоть и далеко стояли друг от друга в здешних краях казачьи станицы, хоть и мало было в них казаков – всё больше инородцы, кыргызы с текинцами и казахскими баями, а на войну здешнее войско выставляло девять полновесных конных полков. Корнилов до сих пор помнил рассказы степенных сивоусых каркаралинских дедов о Кокандском походе, о штурме Андижана и Хаккихавата, о стычках на Джамских дорогах. На Зайсане таких стариков уже не было, да и народу тут жило много меньше, чем предполагалось по рассказам Егорки Корнилова. В церковно-приходскую школу, например, еле-еле наскребали детишек для занятий, а в Каркаралинке дети сами бежали в школу, битком набивались в помещения частного дома, где их учил уму-разуму лысый «пигагог» с линейкой в руках.

Щёлкал он этой линейкой ребят по поводу и без повода, только лбы розовели от ударов, хотя Лаврухе Корнилову, например, доставалось редко – он был прилежным учеником. С одинаковым усердием он изучал арифметику и грамоту, основы истории, географии и русской литературы, Закон Божий и занимался гимнастикой – эти предметы были положены по программе церковно-приходских школ, отец одобрял Лаврухино усердие, даже гладил его по голове:

   – Учись, учись, сынок, авось, как и я, в офицеры выбьешься, человеком станешь.

Ему очень хотелось, чтобы сын сделался офицером, и он очень обрадовался, когда Лавруха, уже в Зайсане, неожиданно объявил:

   – Тять, я собираюсь поступать в кадетское училище.

Хорунжий даже слёзку с глаз смахнул, потряс головой согласно. Произнёс глухо, словно сам с собою разговаривал:

– Всё сделаю, наизнанку вывернусь, а помогу тебе стать офицером.

Лаврентий был благодарен отцу за это. Вон уже сколько лет прошло с той поры, а и по сей день, думая об отце, ощущает, как в висках начинает плескаться благодарное тепло, глаза делаются влажными. Хоть и несентиментальным человеком был капитан, а иногда ему казалось, что он вот-вот прослезится. Заботу отца он не забыл и когда окончил кадетский корпус, за ним артиллерийское училище в Петербурге и стал подпоручиком, две трети своего жалованья пересылал в Зайсан. Когда сын окончил Академию Генерального штаба и на плечах его засеребрились капитанские погоны с одним чёрным просветом, без звёздочек, отцу сделалось ещё легче: выпускникам академий было положено недурное жалованье.

Капитан Корнилов неожиданно увидел во сне, как к нему приблизилась мать, спросила что-то немо. Глаза у неё были встревоженными.

Мать произнесла что-то встревоженно, совершенно беззвучно, и опять Корнилов ничего не понял. В нём возникла досада, в горле раздалось бесконтрольное сипение, и он открыл глаза.

Была ночь. Над барханами с гоготом носился разбойный ночной ветер, сгребал с макушек разный мусор, песок засыпал лица людей, набивался в ноздри, хрустел на зубах. Капитан приподнялся на локтях, вгляделся в темноту: не ушли ли лошади?

Лошади находились рядом, бренчали трензелями[5]5
  Трензеля – металлические удила, которые служат для управления лошадью, а также цепочка для удержания мундштука во рту лошади.


[Закрыть]. Сна как не бывало – в горах, в пустыне вообще бывает достаточно трёх-четырёх часов, чтобы выспаться. Это в Петербурге надо спать сутками – и всё равно будешь чувствовать себя невыспавшимся. Над городом как будто плавает худой смог, давит на людей, рождает в них недобрые мысли, заставляет дёргаться, тратить свои силы на невесть что, на пустые прожекты и изматывает так, что человек перестаёт быть похожим на человека...

Капитан вгляделся в небо. Звёзд по-прежнему не было видно, лишь чёрный глухой морок – ни одного светлого пятна – да ощущение безысходности, которое замкнутое пространство рождает во всяком человеке. Тёмные ночи всегда были замкнутым пространством... Выходит, опять не удастся сориентироваться, значит, вновь они будут плутать по пустыне.

Корнилов ощутил, как в горле у него вспух твёрдый комок, задвигался, причиняя неудобство и боль, перекрыл дыхание, он закашлялся и, странное дело, после приступа удушья на несколько мгновений забылся.

Очнулся – ничего не изменилось: всё та же ночная темнота с глухим, плотно укутанным облаками небом, всё те же кони, вяло погромыхивающие уздечками. И – тишина. Огромная, в половину земли тишина, в которой увязали, тонули все живые звуки. Корнилов поёжился, откинул край кошмы, приподнялся и из-под руки оглядел небо – вдруг глаз зацепится за какую-нибудь звёздную искорку. Обшарил плотный тёмный полог от горизонта до горизонта – ничего не увидел. Глухо. Разочарованно откинулся назад, втянул в себя сквозь ноздри холодный воздух и замер – показалось, что рядом кто-то находится, то ли человек, то ли какое-то животное. Сунул руку за отворот кахмы, нащупывая револьвер.

Несколько мгновений он лежал неподвижно, вслушивался в вязкую, лишённую обычной гулкости тишину. Невольно подумал: а тишина такая из-за больших масс песка. Песок все звуки глушит, любой живой шорох делает мёртвым – в пяти метрах ничего не услышишь. Корнилов вздохнул, поднял голову.

Ощущение, что рядом кто-то находится, исчезло. Он вгляделся в темноту – никого. Но тогда что же заставило его проснуться, что вызвало некую внутреннюю оторопь? Что это, какая колдовская сила? На это капитан Корнилов ответить не мог.

И слева и справа громоздились, взбираясь в небо, бугрясь неровно, тяжёлые песчаные валы, это крупяное море старалось умертвить колдовством своим людей, не получалось – защитная сила человека была крепче шаманских чар пустыни.

И тогда пустыня решила действовать по-другому.

Минут через десять Корнилов, который так и не смог уснуть, неожиданно услышал, как ночную глухоту прорезал гулкий сыпучий звук. Он был негромкий, какой-то вкрадчивый, по-змеиному шипящий, будто из одного большого мешка в другой пересыпали сухое зерно.

Первым на звук среагировал Мамат, он проворно вскочил со своего места и закричал:

   – Уходим отсюда, господин, скорее уходим!

Керим пружиной взметнулся на огрызке кошмы, который на ночь подстилал под себя – огрызок этот до дыр съела моль, – вскричал тревожно:

   – Поющие пески! Мы угодили в поющие пески!

Странное прозвище! Пески были совсем не поющими, а глухими, тупо проглатывали всякий звук, рождали только одну песню – ватную, ни во что не окрашенную глухоту, в которой не было ничего живого – только мертвечина. Керим проворно взлетел в седло.

   – Уходим, господин! Здесь оставаться нельзя. Песок засосёт нас!

Через минуту Корнилов тоже сидел в седле.

   – Следуйте за мной! – вскричал Керим, поскакал по ложбине, проложенной между двумя барханами.

Следом поскакал Корнилов, пришпоривая коня и оглядываясь по сторонам – такую необычную подвижку песка он видел впервые, как впервые и слышал о поющей пустыне. Мамат замыкал тройку всадников.

Ложбина извивалась, меняла своё русло, также, как и всадники, убегала от песка, пытавшегося засыпать её.

Конь, на котором скакал Керим, заржал испуганно, визгливо, шарахнулся в сторону, увяз в песке, в следующее мгновение, выдираясь из капкана, вскинулся, поднялся на дыбы, взбил фонтан холодной мелкой крупы, снова заржал.

Корнилов придержал своего коня.

   – Керим, помощь не нужна?

Керим вздёрнул над собой руку, махнул:

   – Скачите отсюда скорее, господин! Я догоню вас... Или...

Про «или» Корнилов даже слышать не хотел, резко натянул поводья, его конь также поднялся на дабы. Конь под Керимом – чёрный как ночь, с белыми бабками, пугливый – был опытным, попадал в различные передряги и благополучно выходил из них – сам выходил и всадника вытаскивал из беды, он вырвался из цепкой хватки сыпучего бархана, Керим огрел его плёткой, и конь сделал несколько крупных скачков.

   – Йохы-ы! – закричал Керим, вновь хлестнул коня, пригнулся, грива на шее коня поднялась косматым забором, достала до лица текинца. – Йохы-ы!

Начало стремительно светлеть. Сухой, едва слышимый шорох подвигающегося песка сделался громким, назойливым, он теперь кололся, вызывал боль, лез в уши, межбарханная ложбина струилась, прыгала то влево, то вправо, главное было – не останавливаться, двигаться дальше, двигаться, двигаться, если остановишься, песок затянет, как трясина, и накроет, засыпет с головой. Вместе с лошадью.

   – Йохы-ы! – вскричал Мамат, двигавшийся сбоку.

Корниловский конь от этого резкого харкающего вскрика даже подпрыгнул, ощерил по-собачьи зубы, сделал несколько рывков, на мгновение увяз в песке, выдрался из засасывающей плоти и догнал Керима.

   – Йохы-ы! – закричал Керим, пересёк ложбину, взлетел на макушку крутого бархана и покатился вместе с песком вниз.

   – Керим! – предостерегающе закричал Мамат. Предостережение запоздало – Керим закувыркался вместе с конём, но вот какая вещь – выскочив из седла, скользя по песку, он сумел поднять коня на дыбы, тот выдрал ноги из песка, Керим вцепился обеими руками в стремя, застонал, подтянулся и сумел вновь забраться в седло.

Корнилов не удержался, выкрикнул что-то восхищённо, хлестнул коня плёткой, понёсся по струящейся ложбине дальше, следом за ним поскакал Керим, последним – Мамат.

Неожиданно из-под копыт корниловского коня выскочила лиса – худая, с гибким змеиным телом и облезлым хвостом, голодная либо хворая, понеслась вперёд, потом прыгнула в сторону, угодила в песок, дёрнулась, но не успела вытащить лапы из вязкой плоти – её с головой накрыл песок, похоронил на глазах капитана.

Хотя животное было жалко, останавливаться было нельзя. Корнилов поскакал дальше, вынесся на небольшую кривоватую – перекошенную справа налево – площадку, от площадки уходили два рукава, один прямой, упирающийся в песчаную гору, другой – изогнутый, как серп... Корнилов поскакал по изогнутому рукаву.

В уши лез громкий, назойливый, будто напильником раздирающий барабанные перепонки звук, он нёсся отовсюду: из-под земли, из воздуха, из глубины самих барханов, из неба – тяжёлый режущий звук, который выворачивал наизнанку людей, заставлял лошадей беситься, ржать, делать безумные скачки. Серповидный отросток – рукав скоро закончился, конь вынес Корнилова на новую площадку. За площадкой виднелась небольшая зелёная долинка.

Раз долина зелёная, живая, раз растут кусты и травы, значит, здесь имеется вода. В горле у Корнилова что-то безъязыко забулькало, лицо обдало жаром, словно капитан угодил в паровозную топку, в самую серёдку, он упрямо нагнул голову и снова ударил коня плёткой.

Тот понёс его прямо в зелень.

И зелень начала исчезать буквально на глазах, она таяла рваными кусками, будто дым, который земля втягивала в себя, Корнилов, не веря тому, что это обман, вновь хлестнул плёткой коня, у того от боли по шкуре побежала дрожь, уплотнённый песок дробно застучал под копытами, конь вытянулся в струну, но догнать исчезающий зелёный дым не смог.

Остановился капитан уже посреди долины, только что призывно дразнившей его своим зелёным цветом. Кругом был песок – серый, безрадостный, тяжёлый. С морды коня клочьями срывалась пена. Рядом остановился Керим. Потом подоспел Мамат. Наволочь посерела, пошла светлыми струпьями, раздёрнулась, Корнилов подумал, что сейчас покажется кусок чистого неба, но за одной оболочкой оказалась другая, такая же плотная, неряшливая, такая же тёмная – облака над здешней пустыней сдвинулись, образовали несколько рядов, которые и пушкой не пробьёшь...

Керим спрыгнул с коня, отёр рукой усталое лицо.

   – Вырвались, господин... А могли там, в песках, остаться навсегда. – Керим глянул через плечо на опасные барханы, оставшиеся позади.

Это можно было бы и не говорить, это Корнилов понимал и сам. Он ощутил, что во рту у него всё горит от жаркой сухости, от колючей боли, ещё от чего-то, будто рот его набит блохами. Капитан ощутил, что плечи у него дёрнулись сами по себе, мозг внезапно потяжелел, руки и ноги начали наливаться свинцовой усталостью.

   – Где может быть вода, Керим? – борясь с тяжестью, с самим собою, тихо спросил Корнилов.

Керим опустил глаза, некоторое время молча рассматривал носки своих грязных сапог, потом мотнул головой:

   – Не знаю, господин.

   – А Мамат?

   – Мамат тоже не знает, – Керим поднял глаза, – есть, правда, способ поискать воду в песках, но он ненадёжный. – Керим виновато вздохнул.

«Что за способ?» – хотел было спросить Корнилов, но промолчал: если Керим захочет сказать о нём – скажет, не захочет – он будет действовать без всяких слов.

   – Можно опустить поводья и пустить коней в пески. У них чутьё ведь, как у собак. Кони обязательно найдут воду.

   – Ну, у нас другая задача, Керим. Надо выйти к границе.

   – Я понимаю, господин...

   – Не называй меня господином, я этого не люблю.

   – Не могу, господин, – Керим искренне прижал руки к груди, – простите... Не привык.

В ответ капитан ничего не сказал.

   – Ещё раз простите, – проговорил Керим. Поклонился Корнилову, движение это показалось капитану неуклюжим. – У воды мы сможем задержаться на несколько дней, пока не откроется небо. А откроется небо, мы увидим солнце, увидим звёзды и уйдёт к своим.

План Корнилову не понравился.

   – Воду мы можем искать очень долго, Керим. – Он приподнялся в седле, огляделся, пытаясь сориентироваться: если в густой серой плоти вдруг проклюнутся розовые пряди, значит, там восток, там поднимается солнце, но небо было ровным, серым, крепко сбитым, даже светловатая рябь, ещё недавно будоражившая пространство, и та исчезла.

   – Что делать, – Керим подёргал плечами, взбадриваясь, – на него, как и на капитана, неожиданно начала нападать дремота, – у нас другого выхода нет.

Жажда продолжала сжигать и коней, и людей. Тело под одеждой горело, будто обсыпанное горящей искрящейся золой, дыхания не хватало, Корнилов открыл рот в беспомощных, каких-то детских зевках и тут же закрывал его. Чувствовал он себя плохо, тёмное лицо его потемнело ещё больше, он стал походить на старого высушенного негра. Такими же неграми, старыми, высушенными, усталыми, голодными, ощущали себя и его спутники.

   – Хоть бы змея какая-нибудь встретилась бы, – Керим облизал губы белым жёстким языком, – можно было бы ей отрезать голову, а кровь выпить.

   – Все змеи спят, – сказал Мамат и тоже облизал губы. Мамат, в отличие от Керима, молчать мог сутками – голос его звучал очень редко.

   – Есть ранние птахи, которые спать ложатся в ноябре, а в декабре уже вылезают из нор. Следов в песке много, я видел.

   – Я следы тоже видел. Но это совсем не означает, что хотя бы одна змея попадётся нам на глаза. Не тешь себя. Надежд нет.

   – А я и не тешу, – обиженно проговорил Керим.

Неожиданно сделалось светлее, хотя небо, укутанное неподвижными ватными слоями, по-прежнему было тёмным, никаких изменений в нём не произошло – оно давило на людей, делало очертания барханов размытыми, – свет проступал из-под песка, из земли, из непроглядной глуби, дрожал ознобно, приподнимался над песчаными горбами и растворялся в пространстве, рождал ощущение опасности. Невдалеке послышался странный бегущий звук, похожий на топот коней. Корнилов огляделся: не появятся ли где на барханах всадники, не блеснёт ли ствол снимаемой с плеча винтовки?

Звук повторился и заглох, словно некие звери, бегущие неподалёку в барханах, увязли в песке, Корнилов ощутил, как у него нервно задёргалась щека, он поднял руку с зажатой в ней плёткой, невольно притиснул к щеке.

Щека перестала дёргаться. Корнилов втянул сквозь зубы в себя воздух, выругался – нельзя было даже допускать, чтобы его слабость заметили другие, вновь оглядел макушки барханов.