Текст книги "Жизнь и смерть генерала Корнилова"

Автор книги: Валерий Поволяев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 30 страниц)

Часть вторая
СВЕЖИЙ ВЕТЕР НАД УТРЕННЕЙ РЕКОЙ

  том, что между Россией и Японией началась война, Корнилов узнал в очередной командировке.

Япония подготовилась к войне основательно – ещё за три года до боевых действий японские шпионы так плотно наводнили Россию, что куда ни глянь в Хабаровске или во Владивостоке – обязательно увидишь лукавую физиономию «анаты».

Один английский торговец, поставлявший товары во Владивосток, имел там своего слугу-японца, человека услужливого, верного, молившегося на своего хозяина. Японец научился предугадывать все его желания, дело дошло до того, что британцу даже казалось, что он не только подружился, но и породнился со своим слугой.

В январе 1904 года японец пришёл к хозяину и сообщил, что на работу больше не явится.

   – Как так? – ахнул британец.

   – А так, – жёстко ответил слуга и, чётко развернувшись, как солдат на плацу, покинул хозяйский дом.

Англичанин прокричал ему вслед, что готов повысить жалованье, но слуга в ответ лишь пренебрежительно махнул рукой.

Изумлению британца не было пределов: он не думал, даже не предполагал, что слуга может себя так повести. Но он изумился ещё больше, когда в Токио, на одной из оживлённых улиц встретил слугу в форме капитана генерального штаба японской армии.

Во Владивостоке японские разведчики работали разносчиками зелени и брадобреями, официантами и грузчиками, продавцами в модных магазинах и кольщиками льда при ресторанных кухнях, доставщиками угля в офицерские дома и мусорщиками. В Хабаровске японских шпионов было ещё больше, чем во Владивостоке.

Но больше всего их оказалось в Порт-Артуре. Могущественный Витте[17]17
  Витте Сергей Юльевич (1849-1915) – граф, государственный деятель. В 1882 г. министр путей сообщения, с 1892 г. – министр финансов, с 1903 г. – председатель Кабинета министров, в 1905-1906 гг. – Совета министров. Инициатор винной монополии (1894), денежной реформы (1897), строительства Сибирской железной дороги. Автор Манифеста 17 октября 1905 г.


[Закрыть], чьи заслуги перед Россией нельзя было переоценить, перевёл из Владивостока в Порт-Артур главные силы флота – тяжёлые броненосцы и минную флотилию, несмотря на то, что там была и бухта очень сложная, с «кручёным» фарватером, и полностью отсутствовала ремонтная база.

Бригада же крейсеров по высочайшему повелению министра была оставлена во Владивостоке – таким образом флот к началу войны оказался раздроблен, разобщён, что очень устраивало японцев.

Те корабли, которые Витте перебросил в Порт-Артур, узкоглазые разведчики ни на минуту не выпускали из виду. Руководил «анатами» в Порт-Артуре помощник начальника Третьей японской армии, который выдавал себя за подрядчика по очистке города от нечистот и, густо облепленный зелёными сортирными мухами, разъезжал по городу на большой вонючей бочке и ведром вычерпывал дерьмо из переполненных нужников. Делал он это очень вдохновенно и ловко, а заодно также вдохновенно и ловко срисовывал укрепления – его «кроки» с пушечных редутов и крепостных стен были очень точные. Особенно ассенизатора интересовали погреба, в которых хранились артиллерийские снаряды.

Когда начались боевые действия, орудия генерала Ноги очень точно били по оборонительным узлам Порт-Артура – сложилось такое впечатление, что японские пушки пристрелялись по квадратам ещё до того, как город был построен.

В публичных домах опасным шпионским ремеслом занимались проститутки – из карманов офицеров они выуживали всё, вплоть до расчёсок и ключей от квартир. Тем же занимались владельцы курилен и сутенёры, продавцы скобяных лавок и владельцы огородов, поставлявших редиску к барским столам. Порт-Артур был наводнён шпионами.

Японцы очень точно – щёлкая бухгалтерскими костяшками и перенося данные на бумагу, – посчитали, что российские железные дороги могут пропускать в день не более трёх воинских эшелонов, и вообще, максимум, что можно доверить кривым чугунным рельсам России, – это перевозку муки, угля и дров... Однако узкоглазые ошиблись: наша дорога совершенно легко пропускала по девять эшелонов в день, воинские соединения шли по «железке» со всем своим скарбом, с неповоротливыми тыловыми хозяйствами, и довольно скоро в Порт-Артуре оказался миллион с четвертью солдат – огромная цифра! – и двадцать три тысячи офицеров.

Япония начала войну, имея под своим флагом двести пятьдесят тысяч человек пехоты, одиннадцать тысяч кавалерии и девятьсот орудий.

Что же касается нашего пополнения, то, когда стали разбираться в Порт-Артуре с новобранцами, оказалось, что пятьдесят с лишним тысяч человек из прибывших (точная цифра – 52 340 человек) не могут держать в руках оружие и ходить в атаки. Это были обычные «болезные» люди, полуинвалиды, попадались среди новобранцев и обычные деревенские дурачки с открытыми ртами, в уголках которых пузырилась слюна, а на языке бугрилась пена. А их экипировали по полной программе – одели, обули, перевезли за многие тысячи километров, но поставить в строй не смогли – они сделались «обыкновенным ярмом», как подметили иностранные военные наблюдатели.

И вообще, у армии авторитет уже был не тот, что, допустим, во времена Шипки и Плевны[18]18
  «...во времена Шипки и Плевны» – то есть во времена Русско-турецкой войны 1877-1878 гг.


[Закрыть] или азиатских походов генерала Скобелева[19]19
  «...азиатских походов генерала Скобелева» – Скобелев Михаил Дмитриевич (1843-1882) после окончания Академии Генерального штаба был назначен в войска Туркестанского военного округа и принял участие в завоевании Средней Азии. Он участвовал в Хивинском походе 1873г., в экспедиции 1875-1876 гг., в ходе которой было подавлено Кокандское восстание, и Ахалтекинской экспедиции 1880-1881 гг. Результатом последней стало падение крепости Геок-Тепе, что, как отмечается в энциклопедии Брокгауза, «имело громадное значение для скорейшего усмирения туркмен». За эту операцию Скобелев был произведён в генералы от инфантерии и получил орден Святого Георгия II степени.


[Закрыть], – её бросали то в одно сомнительное мероприятие, то в другое, она давила мужицкие и рабочие бунты, в адрес солдат неслись проклятия, а после того как армия сыграла в девятьсот пятом – девятьсот седьмом годах роль сурового карателя, авторитет человека в погонах вообще рухнул. Не должна была армия идти против своего народа, но она пошла. Это случилось уже позже, после Русско-японской войны, но основы пренебрежения к солдатским и офицерским погонам были заложены за пять, максимум за семь лет до войны.

Генерал Куропаткин умел хорошо ездить на лошади, ловко танцевал мазурки, любил путешествовать и интересно об этом рассказывать, но военачальником он оказался никаким – это окончательно выяснилось в пору боевых действий с японцами. Более растерянного, смятого, даже испуганного человека на фронте не было, зачастую он просто не знал, что делать.

Толковых офицеров на фронте также не хватало. Корнилов несколько раз подавал рапорт о переводе в действующую армию, получал отказы и снова садился писать бумагу о переводе... В конце концов он был направлен на фронт, в штаб Первой стрелковой бригады. Бригадой командовал генерал-майор Добровский.

Куропаткин делал ошибку за ошибкой, принимал неверные решения, чаще планировал отступления, чем наступления, чем вызывал ярость не только у офицеров, но и у солдат.

– Куропатка – птичка для косоглазых безвредная, лишний раз не клюнет, – горько посмеивались солдаты в окопах, – даже муху обидеть побоится, не то что япону мать... Что же касается нас, то... – солдаты невольно вздыхали, – а-а, лучше об этом не говорить вовсе.

Проиграв все битвы, выпавшие на его долю, Куропаткин по реке Хуньхэ отступил к Мукдену. Генерал Стессель к этой поре благополучно подготовил сдачу Порт-Артура. Дело дошло до того, что не только командующие армиями, – как, например, генерал Гриппенберг, но даже командиры корпусов – Церпицкий, Штакельберг – начали принимать решения самостоятельно и, когда Куропаткин отдавал приказ отходить, наоборот, яростно бросались на неприятеля в атаку.

Так, двенадцатого января 1905 года Первый сибирский корпус генерала Штакельберга в вое метели без единого выстрела и без всяких приказов взял Хейгоутай – хорошо укреплённый опорный пункт генерала Оку. Оку засуетился, занервничал, двинул на выручку своему окружённому штабу резервы – те расколотились о полки корпуса, как недоваренные куриные яйца о кирпичную стенку, только желток потёк вниз да к кладке прилипла скорлупа. Не в шутку напуганный таким успехом Штакельберга Куропаткин поспешно послал к нему штабного офицера, приказывая остановить наступление, но упрямый генерал не послушался приказа и скрестил шпаги с армией Оку. Один-единственный корпус с целой армией. Это было, выражаясь убогим языком современных мыслителей, «круто».

Штакельберга поддержал командир Десятого корпуса генерал Церпицкий, малость поднажал – и японцы побежали. Побежали как миленькие – лишь снег сзади вздымался кудрявыми облачками.

Командующий армией Гриппенберг назначил штурм Сандепу – главного укрепления генерала Оку, и генералу этому также пришлось бы смазывать пятки либо поднимать руки и под белым флагом прошествовать куриной поступью в русский тыл, но опять вмешался Куропаткин, отменил штурм, корпус Церпицкого отвёл за реку Хуньхэ, Штакельберга же за самостоятельность отстранил от должности и провалил наступление. Победу, которую с таким трудом добыли его подчинённые, он буквально выломал из их рук и швырнул японцам под ноги, в грязь. Штакельберг, пребывая в ярости, говорят, сам себя отхлестал плёткой.

Гриппенберг сложил с себя полномочия командующего армией и послал телеграмму в Санкт-Петербург, царю, с объяснением, почему он это сделал. Попросил разрешения приехать в столицу и лично, «вживую» рассказать о том, что происходит на фронте.

Свидетельств того, что царь ответил на телеграмму Гриппенберга, нет – он продолжал по-прежнему доверять «бабушке в галошах» – генералу Куропаткину.

Хоть и было много снега, валил он с небес и валил, и выглядела зима под Мукденом страшной, лютой, а морозов особых не было. Многие офицеры так и не надели на головы папахи – предпочитали ходить в фуражках, щегольски сдвинув их на одно ухо.

Поскольку Куропаткин в ход событий ещё не вмешался, то здорово пахло победой – в воздухе носился её хмельной дух, смешанный с запахом хорошего вина.

Все беды начались, когда вялый, словно невыспавшийся, нерешительный Куропаткин высунул голову из тёплого бабьего капора наружу и отдал первое приказание... Вскоре Корнилова вызвал к себе генерал Добровский:

   – Лавр Георгиевич, выручайте! Кроме вас послать больше некого...

   – Что случилось?

   – Второй стрелковый полк на плечах японцев ворвался в деревню Чжантань-Хенань и попал под сильный огонь. Командир полка Евниевич погиб...

   – Господи, – не выдержал Корнилов. Полковника Евниевича он хорошо знал. – Толковый был командир!

   – Полк залёг под огнём. Его надо срочно вывести, иначе японцы вырубят полк целиком, не оставят ни одного солдата.

Вскочив на лошадь, Корнилов бросил ординарцу – прыткому тамбовскому парню по фамилии Федяинов:

   – За мной!

Федяинов также поспешно вскочил на лошадь, шлёпнул её ладонью по гулкому боку.

Под копытами чавкал, летел в разные стороны мокрый снег, тяжёлые сырые облака, низко повисшие над дорогой, тряслись и мотались из стороны в сторону в такт лошадиному бегу.

Неожиданно над дорогой с трубным гудом пронёсся снаряд, лёг на боковину пологой, с облезлой макушкой сопки. Вывернутая наизнанку земля покрыла сопку чёрным бусом. Корнилов в сторону взрыва даже не повернул головы – пригнувшись, продолжал скакать.

За первым снарядом принёсся второй, всадился в неубранное гаоляновое поле, расположенное в низине между двумя взгорбками, в воздух взлетел высокий плоский столб, снег, собравшийся на поле, разом вскипел и сделался чёрным. Федяинову стало страшно, он ткнулся головой в шею лошади и зажмурил глаза.

Стрельба была неприцельной, японцы послали эти снаряды случайно, но всадники попали точно в вилку, и третий снаряд мог накрыть дорогу вместе с людьми, ординарец это понимал хорошо, потому так и жался к шее лошади.

Но третий снаряд не пришёл, стрельба прекратилась так же неожиданно, как и началась.

Полк Евниевича, зажатый в лощине, лежал под огнём уже целый час. Весь, до последнего солдата, был на виду... Не оставалось никаких сомнений: если полк поднимется, то тут же будет скошен японскими пулемётами.

Корнилов соскочил на землю, бросил повод ординарцу:

   – Скачи обратно! Доложи, что до полка я добрался благополучно и принял его.

Федяинов послушно подхватил повод и развернул лошадь. Под копыта коню попала японская фуражка – новенькая, с ярким красным околышем и синим верхом, похожая на цветной поварской колпак с прикреплённым к нему лаковым козырьком, – конь вдавил головной убор в грязь, расплющил кокарду. Федяинов прикрикнул на него, конь протестующе мотнул головой и тем не менее перешёл на галоп, вскоре Федяинов исчез за пологой, издырявленной снарядами сопкой.

   – Только бы не побежал полк, только бы не поднялся, – пробормотал Корнилов, пробираясь лощиной к лежащим солдатам, – если поднимется – будет плохо. Только бы не поднялся.

Стало понятно, какой манёвр решил совершить погибший Евниевич.

Над головой с тугим треском лопнула шрапнель, горячее свинцовое сеево рассыпалось кругом – дробь с шипеньем всаживалась в чёрный снег, взбивала тёмный пар, Корнилов на шрапнель даже внимания не обратил.

Евниевич, взяв с ходу одну деревню, решил по пологой лощине, которую сейчас одолевал Корнилов, неприметно пройти ко второй – к деревне Вацзявопу, битком набитой японцами, – но попал под сильный огонь. Лощина оказалась хорошо пристрелянной, и полк залёг. Полковник погиб. Теперь надо было спасать людей, оттягивать их к деревне Чжантань-Хенань.

Хоть и трудны были сложные китайские названия для русского уха и тем более – для языка русского, сразу не возьмёшь, но Корнилов выговаривал их легко.

К Корнилову подполз капитан в разодранной шинели, испачканной грязью.

   – Господин подполковник!

Это был капитан Луневич, с которого, собственно, и началась эта рискованная атака, – именно Луневич мерной январской ночью взял Чжантань-Хенань.

   – Капитан, полк будем выводить из-под огня, – сказал ему Корнилов, – иначе нас всех тут положат. Ваша задача – организовать прикрытие. Я займусь отходом.

Луневич обрадованно кивнул подполковнику.

   – Берите добровольцев. Чем ближе вы подойдёте к деревне – тем лучше.

   – Задачу понял, – по-неуставному произнёс Луневич и уполз.

Вскоре по окраинным домам деревни, где мелькали сине-красные фуражки японцев, грохнул винтовочный залп, следом застучал пулемёт.

   – Молодец, Луневич! – похвалил капитана Корнилов.

Утром Корнилов подсчитал потери. Прореха, образовавшаяся в полку Евниевича, была немалая – двенадцать офицеров и пятьсот тридцать восемь солдат. Из боя было благополучно вынесено знамя, вытащены все раненые, а также все пулемёты.

Деревня Чжантань-Хенань оказалась забита трофеями. В девять тридцать утра девятнадцатого января в неё прискакал Добровский со своим конвоем.

Солдаты, стоя на улице, чесали затылки, разглядывая диковинные японские знамёна с изображением драконов и змей, украшенные яркими солнечными дисками.

   – Из этих тряпок хорошо бы нам несколько скатертей в деревню на столы сгородить, – задумчиво произнёс Федяинов. – Там эти флаги в самый раз, а тут что с ними делать?

   – Пусти на портянки.

   – Портянки будут плохие, шёлк – материя скользкая, в сапоге будет сбиваться в комок – с мозолями потом намаешься. Нет, на портянки флаги не годятся.

   – Тогда сделай из какого-нибудь стяга носовой платок.

   – Это ж какую швыркалку надо иметь, чтобы её таким платком утирать. В такой платок вся деревня может сморкаться.

Вдалеке погромыхивало одинокое орудие – то ли наше, то ли японское, не разобрать – расстояние размывало звук. Над фанзами летали большие чёрные птицы.

Соскочив с коня, Добровский обнял Корнилова.

   – Спасибо, Лавр Георгиевич, вы спасли полк. А у нас новости. Куропаткин вместо Гриппенберга на Вторую армию поставил генерала Каульбарса, на Третью – генерала Вильдерлинга.

Бильдерлинга Корнилов знал – ещё совсем недавно тот командовал Семнадцатым корпусом. Средний генерал среднего роста средних возможностей – всё среднее. От Куропаткина Бильдерлинг – в восхищении, и тот, понимая, что малоразговорчивый, с покладистым характером немец никогда не посмеет ослушаться начальства, отдал ему в руки армию.

   – Комментариев на эти назначения у меня нет. – Добровский развёл руки в стороны. – Теперь – новость тревожная. На юге скапливаются значительные силы японцев. Похоже, генерал Ноги собирается пойти на выручку генералу Оку.

Добровский не ошибся: Ноги действительно двигался на помощь своему незадачливому коллеге. Человек предприимчивый, умный, хитрый, Ноги считал, что победа должна быть добыта любым способом, победителю прощается всё – обман, жестокость, трусость, коварство, пренебрежение нормами, обязывающими армию гуманно обращаться с пленными, и так далее. Ноги был достойным сыном Тенно[20]20
  «...достойным сыном Тенно» — то есть императора Японии; Тенно или Тен-о («небесный государь»), а также Микадо – древнейшие титулы, обозначавшие верховного светского повелителя Японии. В период, упоминаемый в романе, японским императором (с 1867 г.) был Муцухито (1852-1912). Он назвал своё правление «просвещённым владычеством», начал обширные реформы.


[Закрыть], божественного микадо.

Стремясь сбить Куропаткина с толку, Ноги распространил слух, что собирается повернуть свои войска во Владивосток и взять его штурмом – это раз, и два – послал один японский эскадрон в полосу отчуждения КВЖД навести там шороху и цели своей достиг... Генерал Чичагов, начальник охраны дороги, у которого под командованием находилось двадцать пять тысяч человек, забил тревогу и стал бомбить Куропаткина телеграммами: «Японцы собираются захватить КВЖД, идут целыми полчищами», Куропаткин же, вместо того чтобы прикрикнуть на Чичагова, ослабил фронт, снял с него несколько сильных частей – в совокупности целый корпус – и перебросил в зону отчуждения.

Хитрецам, отмечавшим праздники рисовой лапшой, это только и надо было.

Хмурым утром семнадцатого февраля пять японских батальонов атаковали деревню Чжантань-Хенань. Плоские, скудно освещённые фигурки японских солдат передвигались по снегу, замирали, вскакивали, падали... Погромыхивала артиллерия.

Японцев подпустили совсем близко, так, что можно было различить их лица, и дружно ударили из пулемётов. Японцы бросили несколько дымовых шашек, прикрылись клубами вонючего сизого дыма и отступили.

В двенадцать часов дня они повторили атаку. Безуспешно. Седьмой полк бригады Добровского прочно удерживал деревню, сдавать её не собирался. К японцам тем временем подошло подкрепление, и они вновь двинулись на Чжантань-Хенань.

Половина фанз в деревне уже была разбита, на окраине горели сараи с углём, густой дым низко стелился над землёй, уносился в поле – уголь, если он разгорелся, будет полыхать долго, вонь его разъедала людям глаза и ноздри, из уцелевших фанз доносился ядрёный русский мат. Очередная атака японцев была также отбита.

Не спал Корнилов уже двое суток. К вечеру почувствовал: если он сейчас не прикорнёт хотя бы на полчаса, то свалится с ног. Он отполз в угол фанзы, где было устроено пулемётное гнездо, и ткнулся головой в кучу соломы. К нему по-пластунски подгрёбся Федяинов с бутылкой ханки, заткнутой кукурузным початком:

   – Это вам, ваше высокоблагородие, если замерзать будете... Хотел достать спирта, но не удалось. Не обессудьте.

   – Не обессужу, – тяжёлым, неповоротливым языком проговорил Корнилов, отпил немного из бутылки и закрыл глаза. – Разбуди меня через двадцать пять минут, Федяинов, ни позже, ни раньше, ладно?

   – Есть! – Федяинов, лёжа на земляном полу фанзы, стукнул одним сапогом о другой.

Корнилов мигом погрузился в сон. Во сне он неожиданно увидел своего сына Димку, который умер совсем маленьким, – Корнилов, чтобы в душе не скапливалась горечь, не точила живую плоть, о нём вспоминал редко и, видно, был тем виноват перед малышом. Димка смотрел из сна на отца очень ясными, осмысленными глазами, улыбался укоризненно, вот он что-то произнёс, но Корнилов его голоса не услышал, рванулся к нему, тот, отодвинувшись от отца, отрицательно качнул головой и исчез – словно бы растаял в пространстве. Подполковник вскинулся и протёр глаза.

   – Вы чего, ваше высокоблагородие? – Федяинов осуждающе покачал головой. – Чего вскинулись? Вам отдохнуть надо, на вас лица нет – весь серый...

Подполковник усмехнулся:

   – М-да, японцы дадут отдохнуть... В полную меру. И ещё добавят. Чтобы нам лучше жилось. – Он огляделся. – Ну, что там разведчики?

Сведения, принесённые разведчиками, были неутешительны: с юга к японцам продолжали поступать подкрепления.

Через несколько минут далеко за горбатыми сопками задушенно рявкнуло орудие, в воздухе что-то заскрипело, словно по небу пронеслась телега с несмазанными колёсами, и в семидесяти метрах от крайней фанзы лёг снаряд. В небо полетели чёрные спёкшиеся комки снега и чёрные оковалухи земли. Начался очередной артиллерийский обстрел Чжантань-Хенань.

   – В покое они нас не оставят, – проговорил Корнилов с сожалением, – в конце концов выкурят из деревни.

Через два часа в деревне не осталось ни одной целой фанзы.

   – Пристрелялись косоглазые! – восхищённо произнёс Добровский.

   – Деревню придётся оставить, – повторил свою мысль Корнилов.

   – Придётся, – согласился Добровский, – слишком уж точно они лупят.

К вечеру из штаба Куропаткина пришло сообщение: Добровского отзывали из бригады, он получил повышение – теперь будет возглавлять резерв Второй армии.

   – Тьфу! – отплюнулся горячий поляк. – Не дали вволю повоевать. Принимайте, Лавр Георгиевич, бригаду как старший по должности.

   – Я готов драться дальше, – вытянулся Корнилов.

   – Драться не надо. «Бабушка в галошах» отдала приказ о всеобщем отступлении. Собирайте бригаду и перебрасывайте её к Мукдену.

Отходили под гулкими взрывами «шимозы». Эти «чемоданы» рвались прямо в облаках и поливали головы людей раскалённым свинцом. Иногда шрапнель ложилась так густо, что превращала землю в камень – она твердела, набитая свинцом, спекалась на глазах, на ней ничто уже не могло расти – ни трава, ни кусты.

За собою Корнилов вёл два полка бригады – первый и третий, второй полк по распоряжению «бабушки в галошах» был передан в отряд генерала Чурина. Куропаткин решил, что надо создать летучие отряды, которые и днём и ночью тревожили бы японцев чувствительными щипками. Проку от этих отрядов не было никакого, а вот дыры в линии фронта появлялись регулярно. Второй полк бросать было нельзя, и Корнилов послал к Чурину подпоручика – офицера для особых поручений.

Весь путь отхода подполковник разбил на несколько этапов. Первый отрезок – до деревни Унтогунь.

Над землёй носились чёрные быстрые птицы, нестройно галдящие, суматошные, иногда какая-нибудь их них попадала под охлест «шимозы», билась, орошала воздух кровью и впечатывалась в землю.

Невооружённым глазом было видно, что проигрывают они войну бездарно – так бездарно, что на глазах от досады, обиды, унижения невольно наворачиваются слёзы, и всё на свете, в том числе и сама война, делалось солдатам безразличным.

От постоянной опасности, от одуряющего кислого духа пироксилина и мелинита, от взрывов, хлопков «шимозы» и собственной шрапнели внутри у человека притупляется всё, он перестаёт чувствовать даже боль, что же касается своей безопасности, то о ней он даже не думает. И Корнилов не думал бы – был бы таким, как и все, безучастным, равнодушным к собственной судьбе, но ответственность за других не позволяла ему расслабляться.

Он шёл вместе с двумя полками (впрочем, если эти два полка слить в один, то всё равно полновесной единицы не получилось бы, постукивал по земле палкой и думал... собственно, ни о чём он не думал. Даже о Таисии Владимировне не думал.

Жизнь эта прекрасная, недоступная осталась там, далеко-далеко, за горизонтом, за пределами времени. Японцы продолжали обстреливать бригаду, но на стрельбу эту уже никто не обращал внимания – стрельба была как неприятное, но обязательное, само собою разумеющееся условие отхода. Для безопасности Корнилов выдвинул несколько охотничьих команд по бокам бригады, одну команду послал вперёд, другую, усиленную, отправил прикрывать хвост колонны.

К вечеру подошли к деревне Вазые. Плюгавенькая деревушка, полтора десятка фанз, прикрытых густыми деревьями, но огонь из неё японцы вели такой плотный, что два полка должны были немедленно зарыться в землю, чтобы не погибнуть.

   – Взять деревню! – скомандовал Корнилов.

Её взяли с лёту, на одном дыхании, молча – японцы даже не поняли, почему глохли их пулемёты.

В сумерках, уже в пятом часу вечера, в деревню прискакал на коне генерал. Сопровождал его только ординарец. Генерал – фамилия его была Соллогуб – устало покрутил серой седеющей головой, оглядел японские трупы, валявшиеся около фанз, и похвалил Корнилова:

   – Молодец, подполковник!

Корнилов вытянулся и по всей форме, как и положено в армии, доложил, что согласно плану отступления, выводит два полка.

   – Вижу, вижу, подполковник. – Соллогуб одобрительно наклонил голову. – Желаю вам удачи! – Генерал помялся немного, пощёлкал пальцами: – У меня к вам просьба, подполковник...

   – Я – начальник штаба бригады, – перебил его Корнилов, – предлагаю вам взять командование вверенными мне частями на себя...

По усталому лицу генерала проползла тень.

   – Нет, подполковник. – Соллогуб отрицательно покачал головой, в глазах у него заметались недовольные тени, и он вновь покачал головой – сделал это как-то суматошно, будто предложение Корнилова было неприличным. – У меня другая планида. А вас я очень прошу дать мне охрану. – Соллогуб заморгал часто, униженно. А лицо его приняло такое выражение, словно генералу на зуб попало горькое зерно. – Дайте мне небольшой отряд, человек сто... – Он просяще поглядел на Корнилова и поправился: – Ну, если не сто, то хотя бы пятьдесят, и я с этими людьми прорвусь к своим. Прошу вас!

Видно, Соллогуб был очень интеллигентным человеком, раз произносил такие сугубо штатские слова: «Прошу вас».

У Корнилова каждый солдат был на счету, но тем не менее он выделил Соллогубу пятьдесят человек – сделалось жалко этого растерянного усталого генерала, который так же, как и Корнилов, был предан собственным начальством.

В освобождённой деревне бригада переночевала, утром снова двинулась в путь, к далёкому Мукдену.

Прошли совсем немного – километра полтора, как впереди замаячили японские разъезды. Один из разъездов даже гарцевал под белым шёлковым знаменем, на котором был вышит красный круг – символ солнца. Сзади тоже были японцы, подпирали плотно – едва бригада ушла из деревни, как «доблестные воины Тенно» появились в ней.

Стало понятно – бригаду они попытаются окружить.

Хорошо было одно: при таком тесном соприкосновении с неприятелем над головой не будут рваться противные «чемоданы» со шрапнелью – японцы побоятся поразить своих. Корнилов снова выдвинул команды охотников на исходные позиции – охотники двигались параллельно отступающей бригаде, прикрывали её спереди и сзади.

Беспокоил пропавший второй полк. Где он?

Со вторым полком – израненным, наполовину выбитым – соединились через сутки, на радостях Корнилов устроил большой привал. Бригада вышла к нескошенному полю гаоляна, похожему на лес – четырёхметровые мёрзлые стебли были переплетены, спутаны, прорубаться сквозь них можно было только с топором. Корнилов вытащил из кармана серебряную луковку «мозера»:

– На привал – сорок минут.

Команды охотников окружили гаоляновое поле, в низинах заполыхали костры, если можно было выпить хотя бы кружку горячего чая – старались сделать это. В брошенных огородах, случалось, попадалась картошка – выкапывали её, промороженную, твёрдую, ножами, мыли в сочащемся холодной сукровицей снегу, скоблили лезвиями и засовывали в котелок.

А ординарец Корнилова Федяинов наловчился делать из мёрзлой картошки блюдо, названное им тертики. Он как-то нашёл в брошенном японском блиндаже кусок блестящей жести, сам не зная зачем, припрятал в своём сидоре. Жесть через некоторое время пригодилась: запасливый солдат гвоздём наделал в поверхности рваных, с зазубринами дырок – получилась тёрка. На ней он натирал не успевшую до конца разморозиться картошку. Из получавшейся некой массы Федяинов лепил набольшие синевато-угольного цвета тошнотики, которые торжественно называл «тертиками». Жарил их на лопате. Несмотря на непотребный цвет, тошнотики были очень даже ничего, а с кружкой травяного чая – Федяинов заваривал листья и ягоды лимонника вперемешку с боярышником и кипреем, да ещё бросал кусок спёкшегося сахара – получалось и вкусно и сытно.

После привала двинулись дальше.

Время от времени охотничьи команды схлёстывались с противником, Корнилов немедленно высылал им подкрепление, а бригада, не останавливаясь, продолжала двигаться дальше. К ней каждый день примыкали разрозненные, голодные, холодные группы солдат – иногда даже без оружия и патронов, – Корнилов принимал всех.

Бригада продолжала отходить к Мукдену. Стычки с японцами участились – теперь они происходили едва ли не каждый час. Иногда «воины Тенно» упускали бригаду из виду, и тогда на ближайших сопках, в падях появлялись их конные разъезды.

День сменялся вечером, вечер – ночью, ночь – утром. Движение времени было однообразным и очень муторным, люди уставали так, что падали без сил на землю, хлопали впустую губами, стараясь захватить живительного воздуха, но воздуха не хватало. Случалось, на обочине длинного скорбного пути оставались скромные могилы. Эти могилы были, как вехи.

Бригада подполковника Корнилова продолжала отступать.

В тот день, когда бригада пересекла горбатое, перепаханное снарядами, припорошённое свежим снегом поле, из недалёкого леска, изувеченного, превращённого в обычный бурелом, вытаяла группа худых, обратившихся в тени солдат во главе с раненным, перевязанным грязным бинтом поручиком-сапёром.

У сапёра, когда он увидел справное воинское соединение, солдат, шагающих при полной выкладке, офицеров, направляющих строй, глаза сделались влажными от радости: его группа уже десять дней скиталась по сопкам в надежде выйти к своим и всё никак не могла выйти, плутала в незнакомой местности.

Поручика подвели к Корнилову. Едва держась на ногах от слабости, тот козырнул, доложил, что за группу он вывел из японского окружения, потом, пошатнувшись, произнёс тихо:

   – Извините, господин подполковник, на мне находится знамя десятого стрелкового полка.

   – Как? – не понял Корнилов.

   – Помогите мне снять шинель.

К сапёру поспешно подскочил Федяинов; поручик, морщась от боли, расстегнул несколько пуговиц, нагнулся, попытался зажать зубами стон, но это ему не удалось. Сдул капли пота, появившиеся над верхней губой.

   – Извините меня!

Подполковник и ординарец помогли поручику стянуть шинель. Его туловище было обмотано шёлковым полотнищем. Когда ткань с вышитым на нём изображением Христа и надписью «10-й стрелковый полк» размотали, поручик выпрямился и произнёс просто:

   – Вот. Прошу взять знамя под охрану.

Корнилов козырнул, проговорил тихо:

   – Спасибо, поручик. Вы достойны быть награждённым орденом Святого Георгия IV степени. Соответствующие документы будут оформлены в Мукдене.

Раненного сапёра перевели в обоз, уложили на сани и двинулись дальше.

На привалах Федяинов, удивляя сослуживцев, лихо жарил на лопате тошнотики. В одной из китайских фанз он нашёл кусок сала, теперь мазал им лопату, лепил тертики и быстрёхонько, словно боясь, что эти страшноватые на вид оладьи застынут, совал лопату в огонь. Через три минуты Федяинов нёс тошнотики в оловянной миске подполковнику:

   – Прошу отведать, ваше высокоблагородь!

Усталый, с коричневым измученным лицом, Корнилов завидовал Федяинову, который, как казалось, был неутомим, хотя наверняка временами и Федяинов готов был вот-вот сдаться: слишком уж в тяжёлых условиях отступала бригада.