Текст книги "Жизнь и смерть генерала Корнилова"

Автор книги: Валерий Поволяев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 30 страниц)

Столкнулся с Ребровым, чуть не сбил его с ног, тряхнул мокрой, в туманной мороси головой:

   – Где Янтайский Лао?

   – Если бы я знал!

Группы Подголова и Реброва свои задачи выполнили – отсекли часть хунхузов от леса и уложили их – частично повязали, частично отправили в вечную командировку на тот свет – каждому судьбу определили индивидуально. Горстка хунхузов всё-таки просочилась в лес, и стражники теперь гнали её к реке, надеясь прижать разбойников к широкой воде либо – что было ещё лучше – загнать в сырой, труднопроходимый угол, образованный с одной стороны рекой, а с другой – чистым говорливым ручьём, окружённым топью. Отсюда хунхузы точно бы не ушли, все оказались бы в руках стражников.

Больше всего Василию Созинову хотелось встретить Янтайского Лао, но ни среди убитых, ни среди пленных его не было.

   – Даёшь Янтайского Лао! – ревел младший урядник, носясь по лесу.

Василий, с окровяненной щекой – кровь была не его, чужая, – страшный, в разодранной на плече рубахе, выпрыгивал из клубящегося лунного света, будто леший, несколькими взмахами винтовки расчищал себе пространство и вновь стремительно исчезал в сияющей лунной голубизне.

   – Где этот Лао? – Рёв младшего урядника был слышен далеко. – Я должен расквитаться с ним за брата!

Банда Янтайского Лао – теперь это можно было сказать совершенно определённо, – перестала существовать. Если от неё останется пять-семь человек – это ужа не в счёт. Это будет не банда.

Тем временем Янтайский Лао – сильный, плечистый мужик, совсем не старец, – продолжал отходить к реке вместе со своим телохранителем Сюем – молчаливым шахтёром, у которого лицо было изувечено огнём (как и у Лао, но у главаря оно было изувечено много меньше) – Сюй горел прямо в штреке. С ними отходили ещё двое хунхузов, наиболее ловких и вёртких из всех членов банды.

Янтайский Лао ругал себя: он понял, что его провели на мякине, как последнего простачка, даже голодные воробьи на это не попадаются. Он кинулся на плохо защищённый дом двух братьев без пробного заброса, без разведки, – и поплатился за это... На бегу у него из-под век сочились слёзы, застилали взор, изувеченный глаз жгло солью, иногда Лао переставал видеть. До него доносился далёкий рёв Созинова «Где Янтайский Лао?», он вздёргивал голову, будто от удара, и невольно спотыкался – под ногу обязательно попадала какая-нибудь дрянь, внутри у предводителя что-то подозрительно ёкало, словно оборвался некий важный орган и теперь сочился кровью, Лао с шумом втягивал в себя воздух и бежал дальше.

Главное было – оторваться от погони, от цепких стражников, дальше будет легче, дальше он знает, что делать. Дыхание с хрипом выбивалось у Лао из груди, встряхивало голубые лунные лучи, пространство перед ним шевелилось, ездило из стороны в сторону, казалось опасным – того гляди, из-под какой-нибудь коряги на него прыгнет медведь, одетый в форму солдата пограничной стражи.

Вместе с телохранителем Янтайский Лао выскочил на большую затуманенную поляну и в то же мгновение услышал выстрел.

Сюй вскрикнул и по-птичьи распластался в воздухе; пролетев несколько метров, он снова вскрикнул и головой врезался в мелкий неряшливый куст голубики.

Предводитель, не останавливаясь, побежал дальше.

– Не оставляй меня, Лао, – простонал Сюй.

Янтайский Лао резко взмахнул рукой, будто отбил что-то на бегу, в пальцах у него, как по мановению волшебной палочки, появился нож. Нож рыбкой выскочил из руки и вонзился телохранителю в шею. Сюй дёрнулся, всадился головой в голубичный куст глубже и замер. Человек, которому он служил верой и правдой, побежал дальше.

   – Прости, Сюй! – запоздало пробормотал он.

В ярком лунном свете было видно, как по обожжённому, обтянутому страшной глянцевой кожей лицу Сюя потекла кровь.

Через несколько минут на поляну выскочил взлохмаченный, с винтовкой наперевес Василий Созинов. Фуражку он, чтобы не потерять, засунул под ремень, из распахнутого чёрного рта вырывался пар. Увидев лежащего человека, младший урядник подскочил к нему, нагнулся. Сюй был ещё жив. Открыл глаза.

   – Жив, ходя, жив! – неожиданно обрадованно произнёс Созинов. – Держись, тебя сейчас перевяжут!

   – Меня убил Янтайский Лао, – отчётливо произнёс раненый.

Услышав имя Лао, Созинов дёрнулся, будто от удара.

   – Где этот каторжник? – прокричал он.

Сюй с трудом шевельнул головой, показал глазами, куда побежал предводитель.

   – Там!

   – Э-э-э! – паровозом заревел Созинов, выпрямился, разом становясь хищным, беспощадным, как таёжный зверь, рот у него задёргался.

Перехватив винтовку, взяв её под ремень – так было удобнее держать на бегу, – Созинов, по-лосиному громко давя ветки, перемахнул через сырые заросли малинника, потом перепрыгнул через выворотень – обломок дерева, выкрученный из земли, задравший в воздух длинные, схожие с щупальцами корни, пробежал ещё немного и вскоре заметил впереди плотную фигуру, мелькнувшую между стволами, и закричал что было силы:

   – Сто-о-ой!

В ответ притемь, в которой скрылся хунхуз, окрасилась в рыжий цвет, над головой Созинова пропела нуля. Выстрела он не слышал – услышал только голос пули.

   – Сто-о-ой! – снова громко прокричал Созинов, хотел было пальнуть по басурманину, но сдержал себя – этого человека следовало взять живым. Ради погибшего младшего брата взять, посмотреть хунхузу в глаза, понять, что это за тип, плюнуть в лицо... И вообще увидеть, как мертвеет, делается от страха белым его взгляд, как отваливается внезапно потяжелевшая нижняя челюсть при виде винтовочного ствола, готового окраситься рыжим огоньком выстрела. – Сто-ой! – прокричал Созинов снова – резче, громче.

Из кустов ещё раз раздался выстрел.

Созинов погнал Янтайского Лао к реке. Спутники главаря отделились от него, нырнули в заросли и растворились там, Лао теперь оставался один; урядник, добежав до обнажённого откоса, не удержался на краю, сорвался, съехал вниз на согнутых ногах, как заправской лыжник, уже внизу выматерился: скользкий крутой обрыв среди кудрявых, словно специально причёсанных и оглаженных сопок – штука редкая. С ходу влетев на противоположную сторону обрыва, Созинов увидел плотного усталого человека, одолевающего полосу мелких кустов.

«На Янтайского Лао вроде бы не похож, – мелькнула в голове у Созинова встревоженная мысль. – Или же всё-таки это Янтайский Лао? »

   – Стой, сволочь! – вновь прокричал Созинов что было силы, оглушил самого себя и выбил изо рта клейкий густой плевок.

Дыхание вырывалось у него из груди с надсаженным хрипом, в лёгких что-то дыряво сипело, ободранный висок покалывало противной тупой болью – рану разъедал пот. Из кустов опять грохнул выстрел.

«И когда же у него кончатся патроны? – возник в мозгу вопрос и тут же исчез, поскольку Созинов хорошо знал – у запасливого человека патроны не кончаются никогда. – И ещё... Он что, не знает, что бежит в тупик? Не может быть, чтобы он этого не знал. Он должен хорошо знать здешние места... Вдруг это ловушка?»

Останавливаться было нельзя. Нужно догнать этого хоря и придавить его – другой цели для Созинова сейчас не существовало. Он готов был пожертвовать собою, сломать себе голову на берегу таёжной реки с мудреным китайским названием, готов был утонуть – сделать что угодно, лишь бы догнать хунхуза. Урядник сделал несколько крупных прыжков, преодолевая скользкую, сырую низину, снёс куст голубики, подвернувшийся ему под ноги, и минут через пять догнал плотного круглоголового китайца с широко открытым чёрным запаренным ртом.

   – Стой, сука! – задыхаясь, прокричал хунхузу Созинов.

В ответ тот торжествующе рассмеялся. В руке у него был зажат револьвер. Короткий, будто бы обрубленный, ствол смотрел на Созинова. Урядник в этой схватке проигрывал: он не успевал развернуть свою винтовку – слишком тяжела и неувёртлива была его трехлинеечка. Прежде чем он развернёт её, противник успеет трижды выстрелить.

Во рту у Созинова сделалось сухо. Он неожиданно успокоился, с него словно слетела вся шелуха, вся накипь, рождавшая в душе тревогу, а вместе с тревогой – некую внутреннюю суетливость, состояние суматошности и одновременно пустоты, Созинов подумал о себе самом как о ком-то постороннем: сейчас его не станет... Из револьверного дула вымахнет раскалённая свинцовая плошка, проткнёт его насквозь жалом, намотает на своё тело созиновские жилы, мышцы и отправит человека в вечную тишь, в небытие.

   – Ну, стреляй, сука, – облизнув сухие губы, хрипло проговорил Созинов.

Китаец чуть приподнял револьвер и нажал на спусковую собачку. Раздался пустой звонкий щелчок. Лицо у китайца сделалось растерянным, каким-то обиженным, он беспомощно оглянулся, надавил большим пальцем на курок, взводя его, и снова притиснул спусковую собачку к предохранительной скобе револьвера.

Вновь раздался пустой железный щелчок.

Патроны в револьвере китайца кончились. Оспяные, посеченные рябью щёки хунхуза налились кровью, недоверчиво задёргалась верхняя губа, обнажая желтоватые крепкие зубы, полыхнувшие в лунном свете ярким колдовским светом – разбойник ещё не верил, что так бездарно проиграет эту схватку.

Настала очередь Созинова торжествовать. Он ещё раз облизнул губы, приложился лбом к рукаву гимнастёрки, промокнул горячий едкий пот.

   – Вот и всё, бачка, – устало проговорил он.

Не желая сдаваться, китаец в третий раз взвёл курок, ожесточённо надавив пальцем на собачку. Выстрела опять не последовало. Барабан револьвера был пуст.

   – Хватит фокусничать, – прежним усталым тоном проговорил Созинов, – не мучай пушку – не выстрелит.

Китаец на этот раз послушался его – опустил револьвер. Он хорошо знал русский язык. Впрочем, многие янтайские шахтёры, которым каждый день приходится иметь дело с русскими, продавать свой качественный уголёк на русские паровозы, менять его на русскую муку, хорошо знают язык своих северных соседей.

   – Молодец! – одобрил действия хунхуза Созинов, изучающе сощурил глаза. Вся ярость, ещё несколько минут назад сидевшая в нём, куда-то улетучилась, внутри ничего, кроме некой загнанности да усталости, которая часто одолевает солдат на здешней земле, не осталось. Земля под ногами Созинова дрогнула, поползла в сторону, младший урядник напрягся, сопротивляясь попыткам планеты уйти из-под ног, в следующее мгновение земля остановилась. – Скажи-ка, бачка, – спокойным голосом проговорил Созинов, – ты – Янтайский Лао?

Один глаз у хунхуза, живой, сверкнул остро и тут же погас, второй глаз оставался тусклым. Налившаяся кровью рябь на лице хунхуза потемнела.

   – Откуда ты знаешь, что я – Янтайский Лао? – спросил он.

   – Ты убил моего брата, – сказал Созинов.

   – Откуда я знал, что убиваю твоего брата? – Китаец шевельнул широкими плечами. – Все русские имеют одинаковые лица.

   – Как и все китайцы, – не остался в долгу младший урядник.

   – Русские – мои враги, – сказал Лао.

   – Чем же мы тебе насолили?

   – Нашими руками построили свою дорогу, разделили ею Китай, угнетаете мой народ, сжираете наши природные богатства. – Янтайский Лао был грамотным человеком, он умел говорить и говорил очень убедительно, красиво, ровно.

Созинов поймал себя на том, что в нём нет уже ни злобы, ни ненависти к бандитскому вожаку, с которым он так мечтал встретиться... А что есть? Да ничего, собственно.

   – Дурак ты, – вздохнув, проговорил Созинов, приблизился к Янтайскому Лао.

Делать этого не надо было – расслабился младший урядник, – противник совершил короткий прыжок вперёд и как камнем запустил револьвером в Созинова, тот едва успел увернуться – револьвер тяжело просвистел около уха, в следующее мгновение Лао совершил ещё один прыжок, вцепился обеими руками в ствол созиновской винтовки, с силой рванул её на себя.

   – Хы! – угрожающе выкрикнул он.

Младший урядник обладал хорошей реакцией, он напрягся, упёрся ногами в землю и в свою очередь выкрикнул, стараясь устрашить противника:

   – Хы!

Янтайский Лао снова рывком потянул винтовку на себя. Был он силён, как бык, Созинов это почувствовал сразу, горячее дыхание вырвалось из глотки хунхуза, обдало младшего урядника... Лао сегодня ел много чеснока, воняло от него так, что с ног свалиться можно было. У Созинова чуть слёзы не выбрызнули из глаз, он еле-еле удержал винтовку в руках, Василий брал другим – он был ловчее Янтайского Лао.

Медлить было нельзя – ещё два рывка – и противник выдернет винтовку у него из рук и заколет штыком, Созинов, сопротивляясь этому, прохрипел:

   – Вр-рёшь, не в-возьмёшь...

Не выпуская винтовки из рук, он повалился спиной на землю, изловчился и что было силы пнул Янтайского Лао сапогом в причинное место, в разъем ног. Почувствовал, что угодил точно, под носком сапога даже что-то мягко хрупнуло. Китаец оглушительно заревел, глаза у него округлились, стали большими, как колеса. Здоровый глаз полез из орбиты, мёртвый залило слезами. Хватка цепких рук бывшего шахтёра ослабла.

Созинов, держась за винтовку, как за гимнастическую перекладину, упёрся ногою в живот хунхуза и, ахнув натуженно, перекинул его через себя. Янтайский Лао только крякнул, ударившись всем телом о землю. Созинов проворно вскочил, направил штык на лежащего хунхуза, в следующее мгновение, словно вспомнив о чём-то, передвинул рукоять затвора.

   – Вставай, падаль! – прохрипел он. – Нечего валяться... Разлёгся тут!

Китаец ухватился обеими руками за низ живота, перекатился вначале на один бок, потом на другой.

   – Падаль! – вновь прохрипел Созинов. – Подымайся!

Не выдержав – боль, похоже, была оглушающей, – Янтайский Лао снова взвыл, потом стиснул зубы, давя этот вой, но справиться не сумел и завыл опять.

   – За что ты убил моего брата? – продолжал хрипеть младший урядник. – Он же мальчишка ещё был... Мальчишка!

Младший урядник почувствовал, как на глазах у него навернулись слёзы, разъеденные потом виски начало ломить. Он ткнул ногой хунхуза.

   – Поднимайся! – приказал он тихо, минутное ослепление прошло, слез, которыми были только что забиты глаза – в горькой мокрети всё двоилось, троилось, тонуло в радужной поволоке, – не осталось, всё это исчезло. И слабости не было. Остались только холод да ненависть к лежавшему на земле человеку. – Ну! – повысил Созинов голос, вновь ткнул Лао ногой. – Поднимайся, или я тебя застрелю. Считаю до трёх!

Янтайский Лао в ответ промычал что-то протестующее, смятое – ему действительно было больно. А Ване, когда его резал этот хряк, не было больно? Созинов стиснул зубы.

   – Раз!

Хунхуз вновь протестующе покрутил головой, выбил изо рта слюну, смешанную с кровью, застонал.

   – Два! – продолжил счёт Созинов, приподнял ствол винтовки целя китайцу в голову.

Пуля размозжит черепушку этому поганому человеку, как гнилую дыню. Только брызги полетят в разные стороны.

   – Не надо! – простонал Янтайский Лао, загораживаясь от винтовки обеими руками. – Не надо, русский.

   – Поднимайся! – снова приказал Созинов, отступил от Лао на шаг.

   – Не убивай меня, русский! – Китаец подёргал ногами, будто раненный, потом, не выдержав, ухватил себя одной рукой за промежность – всё-таки здорово ему досталось от Созинова, – взвыл громко.

   – Ну, чисто волк. – Младший урядник неверяще качнул головой – не может быть, чтобы человек издавал такие звуки. – Не бойся, я не буду такую падаль, как ты, убивать. – Он отступил от поверженного хунхуза ещё на шаг. – Хотя убить надо было бы...

– Не убивай меня! – вновь слезливо простонал Янтайский Лао.

Созинов сплюнул под ноги, отвернул голову в сторону.

Яростный свет луны ослабел, будто ночное светило затянуло махорочным дымом, небо на востоке порозовело, кричали проснувшиеся птицы.

Занималось новое утро.

Таисия Владимировна приехала на КВЖД в самый разгар схватки Корнилова с Сивицким.

Перед отъездом из Санкт-Петербурга она послала мужу телеграмму: «Скоро буду тчк Подробности письмом».

Корнилову, когда он получил эту телеграмму, дышать легче сделалось. Скорее всего отец стал чувствовать себя лучше, раз Таисия Владимировна решилась покинуть Санкт-Петербург. Расправив ладонями заскорузлую бумагу с наклеенными на неё короткими полосками текста, полковник ощутил, как внутри у него рождается благодарное тепло. Сердце возбуждённо забилось, взгляд невольно застила слёзная влага.

Он, стыдясь того, что делает, стыдясь своей внезапной слабости, отёр глаза пальцами, хотел было позвонить дежурному по штабу, чтобы забронировать себе купе до станции Маньчжурия и встретить жену там, на первой после российской границы остановке, но в следующую минуту выругал себя за мальчишескую поспешность – это надо сделать, когда он будет знать точное время приезда Таисии Владимировны, сейчас рано. Пока же надо готовить жильё к её приезду.

Полковник резво, будто молодой, вскочил со стула, обежал кругом стол, стоявший посреди комнаты, по дороге сколупнул с обоев засохшее пятно, оставленное в этой неблагоустроенной, с вечно холодной печью офицерской квартире предшественником, тронул занавески на окнах, поморщился с досадою – убого всё это, неуютно, Таисии Владимировне здесь не понравится.

Сжав кулаки, он со свистом втянул сквозь зубы воздух и крикнул денщика. В следующее мгновение вспомнил, что отпустил его к земляку в казарму строительной роты – у «земели» сегодня был день рождения – как не повидаться, не поддержать товарища в этот день, в праздник, в общем-то, грустный, свидетельствующий о старении человека.

«Лишь бы денщик не переборщил с ханкой, – подумал Корнилов, ощутил, как у него противно заныли скулы. Пьяных людей полковник не любил, пьяных подчинённых не терпел. – Однако раз в год можно напиться. Чего в этом худого?»

Надо будет завтра же заняться приведением жилья в божеский вид, решил полковник и неожиданно почувствовал свою беспомощность. Ремонт жилья – это не решение каких-нибудь сложных стратегических задач, это гораздо большее, это больше, чем выиграть войну у всех хунхузов вместе взятых, не только у одного, пусть даже и крупного, предводителя, тут есть перед чем растеряться.

Ехать в Маньчжурию навстречу супруге не пришлось – она появилась раньше, чем из Санкт-Петербурга пришло обещанное письмо. В последний год Таисия Владимировна из-за болезни отца писала реже обычного. Корнилов в день её приезда находился на четырнадцатом посту и беседовал с Янтайским Лао, старался понять, что находится внутри у этого человека, который совсем не производил впечатления лютого разбойника. Неожиданно настырно и хрипло, будто простуженный хунхуз, зазвонил телефон – громоздкий аппарат, заключённый в лакированную деревянную коробку.

Прапорщик Косьменко вопросительно глянул на полковника:

– Разрешите!

   – Вы здесь хозяин, прапорщик, можете даже не спрашивать.

Косьменко поднял трубку, гаркнул в неё, в воронку, что было силы, представляясь, потом протянул трубку Корнилову:

   – Это вас, господин полковник!

У того неожиданно сжалось сердце – командир отряда словно бы почувствовал что-то худое, но в своих ощущениях разобраться до конца не смог, не сумел понять, что это – радость или беда, для того, чтобы разобраться, требовалось время, – лицо его продолжало оставаться спокойным, он взял трубку и произнёс своим обычным негромким голосом:

   – Полковник Корнилов у аппарата!

   – Лавр! – услышал он совсем близко от себя, понял, что Таисия Владимировна уже приехала, и у него ещё сильнее сдавило сердце, выпрямляясь, он воскликнул сипло, с радостью:

   – Тата, ты?

   – Лавр!

Больше ничего ни он, ни она не могли сказать.

   – Тата!

   – Лавр!

Наконец справившись с собой, он проговорил, выразительно глянув на прапорщика, и Косьменко, всё поняв, скомандовал, чтобы из комнаты вывели Янтайского Лао, следом исчез сам.

   – Мне держат наготове купе, чтобы я мог выехать за тобой в Маньчжурию, – сказал полковник, – ждал только твоего письма или телеграммы. Тата.

   – Я приехала без телеграммы, Лавр.

   – Ты где?

   – Дома! – коротко и выразительно произнесла Таисия Владимировна.

   – Я сейчас, я сейчас, – заторопился Корнилов, зашарил рукою по столу, стараясь вслепую нащупать козырёк фуражки и натянуть её на голову.

Был он одет в старую полевую форму, до белизны выгоревшую на здешнем злом солнце, ноги туго обтягивали козловые, до зеркального блеска начищенные сапоги. Китель украшал серебряный значок Генерального штаба – двуглавый орёл в лавровом венке. Погоны, пришитые к кителю, также были серебряные, потемневшие, мягкие – два просвета по гладкому полю, без всяких звёзд.

Не найдя фуражки, полковник оглянулся неожиданно беспомощно и одновременно рассерженно, словно собирался спросить, кто покусился на его головной убор, но в комнате никого не было. Только на столе сиротливо белели несколько листов бумаги – протокол допроса Янтайского Лао, который вёл прапорщик Косьменко.

   – Тьфу! – отплюнулся Корнилов.

   – Это ты мне? – насмешливо поинтересовалась Таисия Владимировна.

   – Прости, Таточка, – смятенно пробормотал полковник – не думал он, что может так стушеваться. – Это я не тебе, это у меня... Служба, в общем... Я еду! Жди меня, я еду!

Первый раз в жизни он жалел, что трескучая, воняющая бензином и плохим спиртом дрезина не может идти быстрее. Он подгонял урядника, сидевшего за длинными рычагами, украшенными резными деревянными бобышками, но тот в ответ долдонил одно и то же, произнося сонно и невыразительно:

   – Бегать быстрее не может, ваше высокородие. Бездушное железо, ничего не понимает.

   – Не может, не может, – передразнивал Корнилов урядника и стихал разгневанно.

Треск от дрезины стоял такой, что всё местное зверьё наверняка разбежалось от страха. Издали могло почудиться, что на КВЖД начались боевые действия. Корнилов продолжал ругаться, но поделать ничего не мог – дрезина со слабым полубензиновым-полуспиртовым мотором не могла бегать быстрее «микста» – мощного паровоза, гонявшего курьерские поезда в Париж...

Когда Корнилов вошёл к себе домой, то не узнал того убогого жилья, в котором обитал без малого полгода, – оно сияло чистотой, благоухало духом саранок – таёжных цветов, от вида которых даже у суровых стариков разглаживаются морщинистые лица. Дом был тот же, что и сутки назад, когда Корнилов уезжал на допрос Янтайского Лао, и вместе с тем это был уже совсем иной дом. Он был уютным, что Корнилов отметил в первые же мгновения, едва вошёл сюда.

   – Тата! – воскликнул он обрадованно, заметил предательскую дрожь в собственном голосе... Это от волнения, это пройдёт. – Таточка!

В глубине дома шевельнулась портьера, которой раньше не было, – сейчас портьера разделяла две проходные комнаты, – и Корнилов увидел Таисию Владимировну, постаревшую, похудевшую, с обвядшим лицом.

   – Лавр! – произнесла она тихо, словно бы борясь с чем-то, и протянула к мужу руки.

Это было движение, просящее о помощи, о спасении, Корнилов кинулся к жене, прижал её к себе и, зарываясь лицом в её волосы, спросил хрипло:

   – Отец? Да?

Таисия Владимировна коротко, по-птичьи, быстро покивала.

Полковник втянул в себя дух, исходящий от её волос – волосы Таты всегда приятно пахли чистотой и какими-то неведомыми травами, очень вкусными, забытыми в детстве, рождающими печаль и внутреннее тепло.

   – Тата! – пробормотал полковник растроганно, не в силах одолеть восторг, возникший в нём, потом всё-таки одолел и спросил озабоченным тоном: – А что у отца? В письмах ты писала, делала намёки, предположения, но я так и не понял, чем именно он болен.

   – Чем... – Таисия Владимировна сжалась, становясь меньше, превращаясь в этакую озабоченную хозяйку, у которой столько дел, что она ни за одно из них не может взяться – всё валится из рук. – Болен болезнью, Лавр, неизлечимой – старостью. Плюс ещё кое-что имеется.

   – Что именно, Тата? – спросил Корнилов и удивился тихости, глухости собственного голоса, в следующее мгновение понял, почему у него такой голос – он, как и Таисия Владимировна, боялся услышать в ответ что-нибудь страшное, не оставляющее надежды, он переживал за старика Марковина, своего добрейшего тестя, всегда в трудные минуты жизни супругов Корниловых подставлявшего им своё плечо, а сейчас полковник хотел подставить ему плечо своё, но не знал, как это сделать.

Таисия Владимировна вздохнула, попыталась не дать вырваться наружу плачу, её плечи задрожали, но в следующее мгновение она стихла.

   – Понятно, – негромко проговорил Корнилов.

   – Если бы я могла хоть чем-то помочь отцу, хоть чем-то...

   – У нас здесь, на КВЖД, разные умельцы водятся. В том числе и лекари, и знахари, и...

   – Не верю я им. – Жена отрицательно качнула головой.

   – А ты поверь. У нас с тобою другого выхода нет. Есть тут мастера, которые лечат любую болезнь, например чагой. Знаешь, что такое чага?

   – Знаю, Лавр. Берёзовый гриб.

   – Говорят, чага способна поднять на ноги человека, который уже попрощался с белым светом и лежит в гробу... Случается, что у человека внутри ничего уже не осталось – ни желудка, ни почек, ни печени, а он пьёт чатовый настой и живёт. Живёт, не имея ни одного шанса на жизнь, Тата. Всё это – чага. Недавно, я сам читал, нашли русскую летопись одиннадцатого века, в ней говорится, что с помощью чагового отвара вылечили от рака губы великого князя Владимира Мономаха. Всё это – чага. Не горюй, Тата, мы твоего отца спасём.

Таисия Владимировна всхлипнула, прижалась к мужу.

   – Я об этом молюсь каждый день, – прошептала она.

   – А потом здесь, в Китае, – своя древняя медицина, очень популярная на Востоке. Знахари лечат травами, ягодами, корой, поднимают на ноги безнадёжных больных. – Корнилов неожиданно засуетился, сделался непохожим на самого себя, всплеснул руками: – Что же я тебя на ногах держу? – Через мгновение он устыдился собственной суетливости и вновь зарылся лицом в волосы жены, втянул в себя ноздрями чистый, нежный, сухой дух, подумал, что волосы жены пахнут ещё одним, не замеченным им впопыхах, – духом дороги.

Дух дороги – это сложный запах, в нём собрано всё, все запахи – пространства, ветра, паровозного дыма, машинного масла, степи, рек и гор, тайги, ресторанных угольев, которым раскочегаривают самовары в вагонах класса люкс, вяленой рыбы, копчёных гусей, еды, что прямо на перрон выносят во время остановок торговки, солнца и звёзд, шпал, мостов, усталых паровозов и солидола, которым осмотрщики колёс плотно нашпиговывают разогретые буксы, это дух самой жизни... А раз так, то о смерти не надо говорить. Он, Корнилов, сделает всё, чтобы тесть выздоровел.

Таисия Владимировна словно почувствовала эту решимость мужа, выпрямилась, стала выше ростом – она сейчас готова была противостоять любой беде, любой напасти, способной опечалить их – её и Лавра – жизнь.

   – Как дети? – запоздало спросил Корнилов. – Юрка, конечно, ещё маленький, ни фига не соображает, а вот Наташка явно подросла, сделалась, я полагаю, совсем взрослой, не узнать, наверное... Да?

   – Наталья – совсем невеста, можно уже выдавать замуж, такая стала... Скоро мы с тобою, Лавр, дедом и бабкой окажемся.

   – Пусть вначале гимназию закончит, – ворчливо заметил полковник, – а там видно будет, замуж или не замуж...

   – Детям я наняла няньку, – сказала Таисия Владимировна, – без присмотра их оставлять нельзя. Заодно пусть присмотрит и за отцом.

   – Значит, ты пробудешь тут недолго, – с сожалением произнёс Корнилов, поцеловал жену в висок.

   – Увы, Лавр. Наведу здесь порядок, это большое мусорное ведро, – Таисия Владимировна демонстративно обвела рукой пространство, показала характер, так сказать, Корнилов понял этот «жест души», улыбнулся – он всегда приветствовал подобную строгость, – превращу в нормальный дом, в котором не стыдно будет жить, и уеду.

Янтайского Лао и двенадцать его сообщников передали китайским властям: русские стражники не могли, не имели права держать у себя подданных другого государства, – в результате Лао прямиком угодил на скамью подсудимых.

Судили без всякого разбирательства – решили обойтись теми протоколами, что были составлены в пограничном отряде полковника Корнилова, судья оказался человеком жёстким, размышлять по поводу судеб своих «клиентов» никогда не любил и на этот раз приговор вынес по верхней планке: Янтайского Лао – к повешению, трёх его наиболее упёртых соратников – к расстрелу, остальных – под землю, в шахты, на вечную каторгу.

Узнав о приговоре, Корнилов лишь удручённо вздохнул и ничего не сказал.

Старшему уряднику Подголову исполнилось сорок лет. Отмечали юбилей прямо на четырнадцатом посту, на месте. Развели костёр. Подголов побывал на охоте, уложил в тайге маралёнка, из гибких ивовых веток соорудил волокушу и на ней доставил трофей на пост.

Ребров, увидев добычу урядника, довольно потёр руки:

   – Угощение будет богатое!

Из конторки, где обычно сидел прапорщик Косьменко, – сейчас его не было, отправился в объезд пограничных позиций, – выглянул Василий Созинов.

   – Дядя Ваня, только что телефонировали из штаба: к вечеру к нам приедет Корнилов.

Подголов одобрительно тряхнул головой – полковника он уважал.

   – Это дело хорошее!

Лицо его разгладилось, растеклось в довольной улыбке.

   – Помощь, дядя Ваня, нужна? – спросил Созинов.

   – Не нужна. – Подголов глянул вопросительно на Василия, в глазах у него неожиданно мелькнула смятенная тень. – Маралёнка одного, я так разумею, недостаточно будет...

   – Хватит, дядя Вань. Кстати, Корнилов – малоежка.

   – Откуда знаешь?

   – А мы с ним на Памире в одной экспедиции были... Тогда полковник носил всего лишь капитанские погоны. Он всегда своей порцией с другими делился.

В глазах Подголова вновь мелькнула тень сомнения, старший урядник задумчиво поскрёб пальцем седеющий висок.

   – Ладно, – поразмышляв немного, махнул он рукой, – в таком разе мы возьмём не количеством, а качеством. Я такое мясо приготовлю – полковник пальчики оближет. С корешками, с травами, с бульбой – по-казачьи. Как мы у себя на Амуре делали.

   – Это будет угощение что надо, – кивнул Созинов, одобряя затею Подголова. – Ханки достал?

   – Ё-пуё! – на китайский манер воскликнул Подголов. – А полковник не заругает?

   – Полковник – нормальный человек. Пьянство не любит и к разным стопкам-мензуркам относится отрицательно. Но юбилеи и дни рождения отмечать разрешает.

   – Тут есть один китаец, домашнюю ханку продаёт, – Подголов забавно пошевелил усами, – нормальная ханка, не горлодёр, с утра голова от неё не болит.

Можно было, конечно, в лавке на станции взять пару бутылок русской водки – продавался и «Смирновъ» в светлых бутылках, и никитинская водка – самая популярная на КВЖД, и «Жемчуг» – мягкая водка, которую женщины употребляли вместо вина, но всё это были дорогие напитки, не по карману старшему уряднику. А вот домашняя ханка – совсем другое дело. Но она бывает такая дурная, что потом от неё три дня в себя прийти не можешь: всякий раз голова утром бывает свёрнута набок, и весь мир от этого видится в опрокинутом состоянии, хотя если такой ханки налить в ложку – горит, как бензин, в режиме взрыва.