Текст книги "Жизнь и смерть генерала Корнилова"

Автор книги: Валерий Поволяев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 30 страниц)

   – Гы-ы-ы, – противно, по-комариному тонко заныл китаец, – отпусти меня, ламоза!

Ламозами китайцы звали русских, русские же китайцев – ходями либо бачками, кому какое слово удобнее ложилось на язык, тот тем словом и пользовался.

   – Не отпущу, – отрицательно покрутил головой Созинов. – Отвезём тебя, ходя, на станцию Эрцендяньцзы, – Созинов с трудом выговорил это сложное название, остался доволен тем, что успешно справился с ним, на всякий случай придавил китайца коленом, – там штаб охраны дороги расположен, расскажешь, зачем разбойничаешь... Тебе приговор, как всякому гражданину, который ходит под Богом, вынесут, может быть, смертный.

   – Гы-ы-ы, – вновь заныл китаец, – отпусти меня, ламоза!

   – Не отпущу, – решительно заявил Созинов, поднимаясь с земли. – Вдруг ты кого-нибудь убил... Я тебя отпущу, а ты опять за разбой возьмёшься. – Мимо промахнули двое отставших стражников, волоча за собой тяжёлые винтовки, скрылись в кустах. – А разбой – штука богопротивная... Понял, ходя? – назидательно произнёс Созинов.

   – Гы-ы-ы...

Созинов перевернул китайца лицом вниз, проверил, нормально ли лежит второй хунхуз, и, подхватив винтовку, понёсся дальше.

Он успел взять и третьего пленника – Ваньке Созинову в этот день везло как никогда, – тощего, похожего на некормленного синюшного парнишонку китайца, спрятавшегося в кустах. Созинов заметил его случайно, оскользнулся на бегу, совершил сложный кульбит и чуть не упал, но в кульбите сумел заметить в кустах синюю выгоревшую куртку спрятавшегося там китайца – сделал прыжок в сторону и схватил хунхуза за шиворот.

   – Вылезай, бачка! – приказал он китайцу.

Тот застонал, залопотал что-то певуче, тоненько, вывернул жалкое, залитое потом и слезами лицо, рассматривая человека, взявшего его в плен.

   – Поздно плакать, бачка, – сказал китайцу Созинов, – плакать раньше надо было, до вступления в шайку. – Что-то сдавило Созинову дыхание, он покрутил головой, сопротивляясь одышке. – Понял, бачка? А сейчас ты должен ответить за свои деяния по закону.

Созинову нравились слова, которые он произносил, – они будто бы сами по себе срывались с языка, рождались легко, без натуги, ему нравилась собственная смелость, самостоятельность, рассудительность, в нём словно рождался другой человек, по возрасту много его старше.

Не успел Созинов выдернуть из кармана бечёвку, чтобы связать разбойнику руки, как тот изловчился и выхватил из-за пазухи нож. Коротко вскрикнув, взмахнул им, Созинов проворно отшатнулся от него, подставил под удар руку, кулак под запястье, прикрытое лезвием, под самую косточку, затем, ухватив китайца за хрустнувшее от удара запястье, обвил его пальцами и резким движением ломанул в сторону.

Китаец взвыл, нож выпал у него из руки, Созинов ударил его кулаком в шею, противник Ивана ткнулся головой в мягкую влажную землю – будто впечатался в неё. Только брызги в разные стороны полетели. Созинов нащупал в кармане очередной кусок бечёвки, накинул его хунхузу на руки, завязал покрепче – узел больно впился в кожу китайцу, и он горестно заблестел повлажневшими чёрными глазами.

   – Всё, бачка, – сказал ему Созинов. – Сам виноват...

Он выволок хунхуза на видное место, подумал, что надо бы злодею и ноги связать, но длинной верёвки в кармане не оказалось, остались лишь два небольших обрывка, и Ваня Созинов, махнув рукой, побежал дальше, ориентируясь на сопение, чавканье, топот, раздававшиеся впереди, в густотье кустов, – там, похоже, затевалась настоящая рукопашная схватка.

Сделав несколько длинных сильных прыжков, Созинов перемахнул через очередную яму, набитую прелью, взбил целое сеево чёрных жирных брызг, снова перелетел через яму, подивился собственной ловкости и очутился на слабо освещённой, странно клубящейся мутью, в которой поблескивали мелкие блескучие точки, поляне.

Поляна была заполнена людьми – стражниками и хунхузами.

   – Братцы! – азартно вскричал Созинов и бросился в центр схватки.

Ударом приклада он сбил с кряхтящего, согнувшегося в три погибели Подголова рослого хунхуза с яркой рыжей бородой, крашенной жгучей растительной краской, добываемой из цветочных кореньев, хунхуз только удивлённо приподнялся на сильных ногах, завращал ожесточённо глазами и грохнулся на землю; следом Созинов налетел на двух жиглявых китайцев, атаковавших Реброва. Ребров сопел загнанно – то прикладом, то стволом отбивал удары хунхузов, которые нападали на него с ножами. Действовал он успешно, ахал загнанно и шумно сопел.

Иван коршуном прыгнул на китайца, находившегося ближе к нему, саданул прикладом по руке, в которой был зажат нож, хунхуз успел увернуться, перехватил нож другой рукой и, взвизгнув, кинулся на Созинова. Тот по-кошачьи проворно отпрыгнул в сторону, китаец пронёсся мимо него, Иван вдогонку ударил хунхуза кулаком. Попал по хребту, посередине лопаток.

Удар был сильный. Китаец покатился по земле, разбрызгивая чёрную клейкую грязь, по дороге потерял нож, вскочил, перепачканный, дрожащий от злости и нетерпения, с перекошенным лицом.

   – Ну, давай, бачка, – подогнал его Созинов, – давай!

Хунхуз покрутил головой, словно что-то стряхивал с себя, набычился и, по-кошачьи резко оттолкнувшись от земли, прыгнул на казака. Тот опять ловко увернулся, ушёл в сторону, и китаец пролетел мимо него. Созинов вторично опечатал его кулаком, хунхуз молча кувыркнулся на землю, в грязь, взбил целый сноп брызг, прокатился колобком метра три и вновь вскочил на ноги.

   – Ну, бачка, – изумлённо произнёс Созинов, – а ты крепкий, однако!

Китаец растёр по лицу грязь, превращаясь в негра, выкрикнул что-то гортанно, угрожающе и, раскинув руки в стороны, приготовился вновь прыгнуть на русского.

   – Давай, давай, бачка! – подогнал его Иван. – Налетай, подешевело!

Вряд ли хунхуз понял, что хотел сказать русский, он знакомо, по-кошачьи оттолкнулся обеими ногами от земли и вновь взвился в воздух. Правда, прыгнул он в этот раз менее уверенно, чем несколько минут назад: ноги у хунхуза сдали. Он опять со стоном пронёсся мимо Созинова и получил очередной удар кулаком по спине. Более того, Созинов извернулся и не только кулаком огрел разбойника, нападавшего на него, – ногой достал и хунхуза, возившегося с Ребровым.

«Ребровский» хунхуз зарычал яростно, сделал стремительное движение, уходя от второго удара, но не удержался на ногах и шлёпнулся на землю, но ножа не выпустил – продолжал держать его в руке.

Ребров не упустил момента, также двинул хунхуза ногой, затем сапогом вышиб у него из руки нож.

Китаец заорал.

   – A-а, больно тебе, – скривил лицо Ребров, – тебе больно, а мне не больно, да? Считаешь, мне не больно было?

На рукаве Реброва растекалось красное кровяное пятно – хунхуз всё-таки задел его лезвием. Словно вспомнив о винтовке, казак подёргал затвор, вытягивая из ствола застрявший патрон, благополучно вытянул и на его место загнал новый, ткнул стволом трёхлинейки в китайца:

   – Вставай, гад!

Хунхуз попробовал освободиться, вытянуть своё тело, свои кости из вязкой почвы, но не тут-то было – земля держала его. Китаец захныкал.

Вдавив ногою нож в почву, Ребров протянул хунхузу руку:

   – Давай, выскребайся, бедолага!

Несмотря на то что хунхуз зацепил Реброва ножом, казак не держал на китайца зла, потому и протягивал руку. Сопение, задавленные вопли, чавканье разъезжающихся ног, стоны, ругань, раздававшиеся кругом, прекратились – солдаты пограничной стражи одолели хунхузов, положили их на землю.

Выдернув несчастного из вязкой, колыхавшейся, как на болоте, проплешины, Ребров связал ему руки и уложил в ряд с другими пленными. Велел:

   – Отдохни-ка тут с загнутыми салазками... Это полезно для здоровья.

Хунхуз покорно замер. Теперь ему оставалось одно – ждать своей участи.

Старший урядник Подголов торопливо обежал кусты. Вернулся на поляну:

   – Вроде бы никого.

Иван Созинов почистился, стер с рубахи чёрные жирные пятна, остался собою доволен и выступил вперёд:

   – А можно я, дядя Ваня, проверю – вдруг какой-нибудь косоглазый под густой куст залез и затаился там... А?

   – Проверка – дело полезное, – одобрил намерение Ивана старший урядник. – Давай, Ванек, действуй!

Шагнув в кусты, Созинов растворился в них – словно попал в другой мир: с поляны, расположенной совсем рядом, сюда не доносился ни один звук. Лишь назойливо, вышибая на коже мелкую неприятную сыпь, пищали комары. Комаров было много. Впрочем, Созинов, привыкший к разным пищащим кровососам, на них совершенно не обращал внимания.

Перепрыгнул через длинный чёрный ложок, почти лишённый растительности, – богатого перегноя здесь было столько, что он давил всё живое, сквозь жирную кислую массу ростки не могли пробиться, – затем пересёк лысую чёрную плешку и остановился.

Пахло гнилью и муравьиной мочой, способной вывернуть наизнанку ноздри, воздух был такой плотный, что его, казалось, можно было мять пальцами, как хлебный мякиш. Или будто «синенькую» – лощёную пятирублёвую ассигнацию. Созинов осмотрелся и двинулся дальше.

Он чувствовал, что обязательно наткнётся на какую-нибудь невидаль, в спешке пропущенную Подголовым. Может, это будет груз, который стремились куда-то доставить хунхузы, но не доставили, брошенное оружие, мешок с золотым песком, принесённый с неведомой таёжной речки и спрятанный под кустом, или ещё что-нибудь. Ощущение открытия сидело в нём как заноза, рождало нетерпение, некий зуд. Созинов вытянул перед собой руку, глянул на неё – пальцы подрагивали. Вздохнув, он двинулся дальше.

Золотого мешка он не нашёл. Нашёл другое – небольшой синеватый цветок, выросший в укромном месте – под таловым кустом. Таких цветов Созинов ещё не видел, наклонился над ним с изумлённым видом.

Цветок был небольшой, с тонкими, причудливо завёрнутыми верх лепестками, с яркими оранжевыми и чёрными прожилками и длинным живым пестиком, растущим посерёдке, – пестик излучал такой сильный сладкий запах, что у Созинова едва не закружилась голова.

– Синяя саранка, – не веря тому, что видит, прошептал Созинов, присел на корточки, подставил под саранку ладонь, сшевельнул её с места. С лохматого пестика полетела оранжевая пыльца. – Саранка... Синяя, – вновь прошептал Созинов – он всё ещё не мог поверить тому, что видел настоящую синюю саранку, редкостный цветок, который, как он считал раньше, водится только в сказках.

Лицо Созинова осветилось нежной синевой, на щеках затрепетали лёгкие блики – цветок жил, цветок принял молодого человека, озарил его своим светом.

Подумав о том, что не может выкопать синюю саранку и взять её с собой, – если он это сделает, то цветок через полчаса умрёт, – Иван вздохнул сожалеюще.

Метрах в пятнадцати от таловых зарослей начиналась полоса зарослей иных – густой малинник, источавший острый медовый дух. В малиннике раздалось лёгкое шевеление. Созинов поспешно подтянул к себе винтовку, переместился чуть в сторону, прикрываясь ветками тальника, и увидел, как из кустов малины вылез китаец с посеченным рябью лицом, в бязевой куртке, подпоясанный широким кожаным ремнём.

Из-за ремня торчала рукоятка нагана.

«А вот и главный, – мелькнуло в голове Созинова, – этот самый... Лао. Лично. В руки идёт Лао...»

Китаец торопливо огляделся и беззвучно пересёк поляну – под ногой у него ни один гнилой сучок не хряпнул, ни одна ветка не щёлкнула – человек этот был настоящим охотником.

«А может, это не Лао? – засомневался Созинов. – На Лао он что-то не похож. Хотя по поступи, по манере держаться – явно главный в этой шайке».

Правую руку хунхуз держал чуть отведённой в сторону от бедра – в любой миг мог ухватиться за рукоять нагана и открыть стрельбу.

Созинов ждал, когда хунхуз подойдёт ближе – действовать надо было наверняка. А тот остановился, словно бы почувствовал присутствие человека на этом пятаке земли, закрутил обеспокоенно головой, пробежался взглядом по кустам, но Созинова не увидел. Широкие ноздри у хунхуза затрепетали, он с шумом втянул в себя воздух и двинулся дальше.

Кроме шумного вздоха, ни одного звука больше не родилось – ни треска сучков под ногами, ни чавканья жирной почвы, ни бряканья железок в кармане – этот человек умел обходиться без звуков, перемещался в тиши. Не было шевеления веток, кустов, высоких травяных стеблей – того, что выдало его в малиновых зарослях и на что обязательно обращает внимание всякий лесной зверь, – ничего этого не было. Слышен был лишь писк комаров. Созинов зажал в себе дыхание.

Хунхуз подошёл ближе и снова остановился, повернул голову в одну сторону, потом – в другую. Никого не заметил. Но если никого рядом нет, тогда почему же у него так резко, едва ли не с хрустом раздуваются ноздри, – работают сами по себе, – почему всё тело его напряжено – от натуги даже начали неметь мышцы... Что происходит?

Этого хунхуз не знал. Вытянул голову, стараясь поймать ноздрями дуновение воздуха, пахнущего табачным дымом, русские солдаты смолили такую махорку, что, кажется, от одного её запаха на землю шлёпались птицы – они теряли ориентацию, махорочный дух выворачивал им глаза, делал глазницы пустыми. Однако табаком не пахло... Значит, и русских стражников на этом пятаке земли не было.

Успокоившись, хунхуз двинулся дальше: он в утренней схватке потерял сына Лю и теперь шёл к нему на выручку. Он обязан его найти – пусть даже мёртвого. Тогда будет спокоен, лишь когда похоронит тело сына по обычаям своего народа, отпоёт, оплачет родное дитя, а пока не вынесет тело – не успокоится. Китаец шевельнул плечами, присел на ходу, оглядывая пространство снизу, прошёл несколько метров на корточках и вновь поднялся.

Где-то далеко, на опушке леса, на станции, возле вагонов, на посту, около несуразного домика, в котором жили русские, слышались человеческие голоса, были они слабыми, и эта удалённость успокаивала старого хунхуза. Птицы, которых было полно в этом лесу, также молчали.

Иван Созинов продолжал ждать.

Хунхуз шевельнул нижней челюстью, украшенной редкой кудрявой порослью, замер на мгновение, слушая пространство, затем двинулся дальше.

Ноздри у него в очередной раз хищно раздулись и застыли, он до сих пор не мог понять, что его беспокоит. Стрельнул небольшими чёрными глазами в одну сторону, потом – в другую. Снова ничего. Только вязкая сырая земля расползается под ногами, будто гнилая.

Лоб хунхуза рассекла крупная вертикальная морщина, которая, как говорят, служит признаком того, что человек этот очень упрям и цели, поставленной перед собой, всегда достигал.

Вдалеке заверещала сорока, хунхуз насторожился, замер с приподнятой в движении ногой. Созинов видел его хорошо, подумал, что сейчас, когда противник стоит в петушиной позе с поднятой ногой, вроде бы самый момент брать разбойника, но брать его было рано – хунхуз должен был подойти ещё на несколько метров.

Дыхание у Созинова остановилось, застряло в глотке, руки потяжелели, налились силой – он был достойным соперником.

Воздух загустел ещё больше, в нём даже не стало слышно комаров – исчезли, летать в вазелиновой серой плоти им было трудно, – сделалось очень тихо. Созинов услышал, как где-то под левой ключицей, совсем рядом, у него бьётся сердце. Он, продолжая следить за хунхузом, раздвинул губы в некой детской благодарной улыбке. Тот сделал ещё несколько шагов и остановился.

Теперь до него было совсем близко, рукой достать можно, но Созинов не прыгал на разбойника, продолжал ждать – надо было, чтобы тот приблизился ещё хотя бы метра на два. Проигрывать схватку было нельзя, действовать надо беспроигрышно.

Ноздри на плоском носу китайца опять выгнулись, лицо стало совсем ровным, как фанера, только ноздри выпирали двумя бугорками... «Двуносый», – мелькнуло в голове у Созинова, он ощутил, как у него невольно задёргались уголки рта, а в височных выемках выступил холодный пот.

«Ну, ближе, ближе, – немо попросил хунхуза Созинов, – хотя бы ещё метра на полтора... Ну!»

Китаец зорко глянул в одну сторону, потом в другую, сделал ещё несколько беззвучных шагов. Левый высветленный глаз у него был неподвижен, его словно бы накрыла белёсая лунная тень, хна, которой китаец красил свою редкую бороду, выгорела.

Созинов стремительно поднялся перед хунхузом и уткнулся штыком винтовки в грудь.

– Стой, ходя! – тихо проговорил он. – Ты арестован! Хватит разбойничать!

Китаец сделал изумлённое лицо и непонимающе глянул на Созинова. Испуга, который должен был появиться в его глазах, не было.

   – Чего, чего? – проговорил он грубым басом. – А, русский?

   – Ты арестован, ходя. Руки вверх!

Хунхуз, не отводя глаз от стражника, неторопливо поднял руки. Созинов вышел из своей схоронки, сбил с куста целую стаю каких-то прозрачных противных мошек, выразительно повёл стволом винтовки в сторону, приказывая хунхузу идти на пограничный пост.

Глаза у китайца сделались совсем маленькими, полыхнули жгуче.

   – Ты ошибся, русский, арестовав меня, – проговорил он. – Я – не разбойник.

   – Пошли, пошли. – Созинов вновь выразительно повёл стволом в сторону поста. – Пошли, пошли, там разберёмся, разбойник ты или нет. У нас на этот счёт имеются умные головы.

Пленник неторопливо, с достоинством развернулся, сделал несколько коротких шагов, неожиданно резко остановился и выкрикнул гортанно, будто кавказец, отсылающий своего коня на горное пастбище:

   – Йех-хе!

Он знал, он точно определил, что русский не будет в него стрелять – не того коленкора этот человек, такие, как Созинов, стреляют в открытом бою, но не стреляют в пленных.

В то же мгновение с руки китайца сорвалась блескучая тёмная молния, стремительно разрезала пространство, и Созинов пошатнулся. Он попытался удержать в руках винтовку, но трёхлинейка, сделавшись неподъёмно тяжёлой – по весу своему она словно бы обратилась в пушку, стала такой же грузной, покрылась в этой духоте холодным потом, – продолжала выскальзывать из его пальцев. Созинов засипел надорванно, стараясь удержать в руках оружие, но из этого ничего не получилось, трёхлинейка накренилась и полетела на землю.

Иван Созинов притиснул к горлу одну руку, второй зашарил по пространству, пытаясь задержать пленённого им китайца. Свет перед ним потемнел, сделался багряным, жарким, Созинов застонал. Хунхуз отошёл на несколько метров и, остановившись, теперь с интересом смотрел на русского.

Молодой, полный энергии человек из последних сил цеплялся за жизнь, стискивал рукою горло, стараясь, чтобы кровь не протекала сквозь пальцы, сдерживал её, но сдержать не было дано, голова у Созинова свалилась на грудь, ноги подогнулись в коленях, и он упал на куст, за которым скрывался. В воздух взметнулось недоброе прозрачное облачко мотылей, одна нога у Созинова дёрнулась, пытаясь упереться в твердь, но попытка не удалась, и он тихо угас.

Китаец подхватил его винтовку, с рубахи сдёрнул пояс с двумя подсумками, набитыми патронами, бросил несколько зорких взглядов по сторонам и исчез.

Работа в комитете по снабжению была для начальника Третьего отряда Корнилова общественной, отрывала от основных дел и вызывала у полковника невольное раздражение, тёмные скулы от прилива отрицательных эмоций у него делались красными, как только он начинал вчитываться в бумаги по снабжению отрядов Отдельного корпуса пограничной стражи продовольствием, так ему хотелось немедленно вымыть руки – слишком много грязи полоскалось прямо на поверхности бумаг. А о глубине, о раскопках внутри, там, где всё было скрыто цифирью, вынесенной в прописи, и говорить не приходилось: в этой грязи можно было просто скрыться с головой и захлебнуться.

Встретившись с членом комитета по снабжению полковником Пневским, Корнилов выругался.

   – Не могу понять, почему Сивицкий не дорожит своим именем. Ведь его же изгадят, извозюкают так, что не только самому Сивицкому невозможно будет отмыться, но и его потомкам.

   – Сивицкому на это наплевать, Лавр Георгиевич. – Пневский был такой же горячий, как и Корнилов, и так же быстро заводился. – Деньги у Сивицкого – на первом месте, они заслонили у него всё – и совесть, и честь, и ум, и людей, которые находятся рядом и смотрят ему прямо в генеральский рот... Тьфу!

   – Вот именно – тьфу! – Корнилов печально улыбнулся. – Ко мне тут приходили люди от Сивицкого, загадочно улыбались, делали разные телодвижения, намекали... – Корнилов умолк.

   – На что же намекали, Лавр Георгиевич?

   – Чтобы я, сославшись на неграмотность в бухгалтерских делах, не очень-то вгрызался в эту мудреную цифирь. – Корнилов на пальцах показал собеседнику толщину бухгалтерских книг, в которые ему приходилось углубляться. – Пришлось указать ходатаям на дверь.

   – У меня они тоже были, – помрачневшим тоном проговорил Пневский, махнул рукой. – И грозили, и увещевали, и деньги предлагали... Всё было.

   – И что же?

   – Выгнал.

   – Правильно поступили. Не то скоро от этой мрази совсем нечем дышать будет.

Два полковника прогуливались по деревянному перрону станции Пограничная – подведомственной Корнилову. Эту большую станцию «обслуживал» Третий отряд. Перрон был загромождён камнями – их сложили аккуратными штабелями, будто кирпичи: вместо деревянного перрона собирались возводить новый, каменный.

Пограничная купалась в зелени – на станции росли огромные, под самые облака, ясени, кудрявился лимонник, а недалеко от водокачки, украшенной длинным брезентовым шлангом-хоботом, где заправлялись паровозы, высился ствол редкого в здешних краях пробкового дерева. Ствол был ободран: местные рыбаки вырезали поплавки прямо из коры.

На пыльной площади перед станцией на земле лежала сука с чёрными, тяжело отвисшими сосцами. Её чуткий сон охраняли кавалеры – двое тощих палевых кобелей. Пневский не выдержал, хмыкнул:

   – Обратите внимание, Лавр Георгиевич, на редкую картину – собаки на улице. В Китае вы такой картины не увидите.

   – Собственно, полковник, мы ведь в Китае находимся...

   – Зона отчуждения перестала быть Китаем, едва здесь поселились мы, – с неожиданным апломбом произнёс Пневский. Сам Пневский, насколько знал Корнилов, происходил из польских шляхтичей. – Тут живут русские люди, и порядки в зоне отчуждения – русские. А в Китае собак любят, как в России горячие калачи. Вылавливают, едва завидят, и – в котёл. Блюда из собачатины получаются у них вкусными. Я пробовал.

Корнилов с интересом посмотрел на Пневского:

   – А это, случайно, не корейцы были?

   – Нет, китайцы.

   – И как блюдо? Псиный дух присутствует?

   – Ни капельки. Очень вкусное, мягкое, аппетитное мясо. Знающие люди лечат им туберкулёз. – Пневский покосился на суку, продолжавшую нежиться в пыли, отвернулся. – Но испробовав собачатину один раз, пробовать во второй я уже ни за что не соглашусь.

   – А я не соглашусь и в первый, – жёстким голосом произнёс Корнилов, – даже если меня будет съедать любопытство. Простите меня, полковник.

   – Ничего, ничего...

   – Что будем делать с Сивицким?

   – Бороться.

На станцию вынесся рыжий запаренный конь. С него соскочил подпоручик в запылённой одежде. Вытянулся перед фланирующими полковниками и, обращаясь к Корнилову, вскинул к козырьку ладонь:

   – Ваше высокоблагородие, на четырнадцатый пост совершено нападение!..

Урядник тряс за плечи младшего брата:

   – Ваня! Ванек! Ванюшка!

Голова Вани Созинова надломленно тряслась, из ровной резаной раны, красневшей на шее, на рубаху скатывались крупные капли крови, глаза на бледном, испачканном лице были затянуты синюшными веками, губы раздвинуты в странной лёгкой улыбке, словно бы Иван перед смертью увидел что-то хорошее, хотя чего хорошего могло быть в его быстрой нелёгкой жизни? Если только что-нибудь в раннем детстве. А так он уже в шесть лет впрягся в тяжёлую домашнюю работу, в которой не было ни дней, ни ночей – всё перемешалось.

   – Ваня! – вскрикнул урядник.

Брат не отозвался и на этот вскрик и вряд ли когда уже отзовётся, это Василий должен был понять, но не понимал, не хотел, не мог, случившееся не укладывалось у него в голове. Младший урядник, смахнув с глаз слёзы, всхлипнул тоненько, как мальчишка, которого здорово обидели, кадык у него подпрыгнул, хлобыстнулся обо что-то громко, и на глазах у Василия Созинова вновь появились слёзы.

   – Ваня, – прошептал он обречённо, – что же ты наделал, почему не уберёг себя? Что мы теперь с Егором скажем матери, а? – Тоскливый голос его увял.

Некоторое время Созинов молча сидел на корточках рядом с телом брата, не вставал, жизнь словно бы покинула и его тело, младший урядник сидел, не шевелясь, только желваки у него играли, да иногда с хлюпающим громким звуком подпрыгивал кадык. Убитых хунхузов стащили во двор поста, пленённых также согнали сюда.

К Созинову подошёл Подголов, постоял несколько минут молча, потом положил руку на его плечо. Младший урядник поднял голову с замутнёнными, налитыми болью глазами.

   – Это был Янтайский Лао, – сказал Подголов. – Сам.

Созинов молча кивнул. Потом пожевал губами и проговорил дрожащим голосом:

   – Мне, дядя Ваня, от этого не легче.

   – Я понимаю.

   – Что он хотел найти на нашем посту?

   – Хотел ликвидировать его. А потом напасть на почту и забрать деньги, которые привезли ночным поездом.

   – Много денег-то хоть? Что-то я не слышал, чтобы в нашем почтовом отделении водились деньги.

   – На этот раз они там были. Кто-то стукнул об этом Янтайскому Лао, вот он и заявился. Всем составом – банда пришла сюда целиком. Деньгами он мог завладеть, только уничтожив наш пост. Вот и весь сказ.

Созинов вновь наклонил голову.

   – Что же я матери скажу?

   – То, что есть... А что ещё? Вот это и скажешь. – Подголов мотнул головой, сгоняя комаров, севших ему на задубелую оголённую шею, озабоченно глянул на ворота. – Скоро должен приехать полковник Корнилов.

На лице Созинова что-то ожило, дрогнуло, он открыл рот, но промолчал.

Корнилов прибыл на трескучей, расхлябанной дрезине – другой у дорожников не нашлось, – сидел на чумазой, испачканной мазутными пятнами табуретке в тесной, сколоченной из простых досок кабине, в которую спереди и сзади были вставлены стёкла. Форменная фуражка надвинута на нос, взгляд угрюмый, будто у птицы, попавшей под дробь охотничьего ружья, китель перетянут видавшим виды кожаным офицерским ремнём, через плечо переброшена портупея, на боку – наган в кобуре, в руках – палка, вырезанная из ясеневого сука. В последнее время Корнилов стал ходить с палкой: побаливали застуженные в горах, на лютом ветру, кости, иногда их прихватывало так, что ни рукой, ни ногой не мог пошевелить, но молчал, никому не жаловался.

Хоть и не по-офицерски вроде это было – палка в руках, но Корнилову было совершенно наплевать на светский политес, поскольку существовали вещи более важные, которые и делали офицера офицером.

На станции, к которой примыкал четырнадцатый пост, дрезину загнали на запасной путь – впрочем, через полчаса её убрали с проходных рельсов, перекинули на тупиковую ветку, а на резервный путь, который одновременно был и запасным, определили состав из десяти вагонов с лесом; Корнилову подвели коня, но он раздражённо махнул тёмной, загорелой рукой:

   – Не надо! Пройдусь пешком. Не барин, – и пошёл постукивать ясеневой клюшечкой по земле.

О том, что это был налёт знаменитого Янтайского Лао, Корнилов уже знал. Крови на этом шахтёре было больше, чем угольной пыли – пропитан ею с головы до ног. Банде Янтайского Лао надо поставить капкан – не может быть, чтобы она в него не попала, – и Корнилов уже знал, как это сделать.

Первый человек, которого полковник увидел на огороженной территории поста, был младший урядник Созинов. Вид у урядника был побитый, плечи опущены, в глаза лучше не заглядывать – они словно бы выгорели изнутри. Корнилов всё понял, похлопал урядника по плечу и, когда запоздало выскочил с докладом Косьменко, махнул рукой:

   – Потом, прапорщик!

Полковник осмотрел трупы убитых хунхузов, поговорил с пленными, записал кое-что себе в блокнот – писал он с сокращениями, понять текст человеку непосвящённому было невозможно.

   – Может быть, ночевать на посту останетесь, Лавр Георгиевич? – Косьменко вытянулся перед полковником в струнку.

   – Останусь. Почему бы не остаться, – ответил полковник.

В зоне отчуждения, в тридцати километрах от четырнадцатого поста, в пади поселились два плечистых работящих русских мужика – Викентий и Виталий Грибановы, два родных брата. Приехали они сюда из Владивостока, где служили приказчиками у богатых купцов, сколотили кое-какой капиталец и переселились на КВЖД, в солнечную, полную ягод, груздей и зверья падь, запланировав разбить там плантацию женьшеня – решили попытать счастья на этом поприще.

Женьшень растёт медленно, прежде чем вызреет корешок величиной в полмизинца, лет двадцать пройдёт, не меньше.

   – А мы никуда и не торопимся, – говорили всем братья, – если не мы урожай женьшеня снимем, то снимут наши дети... Себе же мы найдём другое занятие.

Занятие это было не менее достойное, чем выращивание живительных корней, – панты дальневосточных оленей-маралов. Панты были также ценны, как и женьшень, и лимонник – кислая местная ягода... Ещё из медвежьего сала братья делали ароматическую мазь, вместе с травами – от отморожения, успешно поставляли её во Владивосток. Из лимонника и лекарство получалось, и водка, и хорошее вино. Зёрна плодов лимонника способны были давать человеку второе дыхание. Бывает, гонит охотник соболя полсуток, сутки, выдохнется совсем – ни руки, ни ноги уже не слушаются, – так несколько сухих зёрен, брошенные на ходу в рот, приводят человека в чувство, он начинает гнать соболя с прежней силой.

В общем, братья Грибановы знали, что хорошо и что плохо и чем надо заниматься... Из Владивостока им привозили деньги. Иногда – немалые суммы.

Янтайский Лао это знал. Он уже несколько раз прикидывал, как совершить налёт на дом братьев, но пока медлил – то ли сведения собирал, то ли просто не был готов – банду здорово щипали посты пограничной стражи, последний раз это произошло в стычке у четырнадцатого поста, – то ли его держало что-то ещё...

Грибановы, понимая, что Янтайский Лао в одну из ночей обязательно заявится к ним, согласились, чтобы в их доме была устроена засада. Произошло это после разговора с полковником Корниловым.

Ночью, тайком, в дом братьев переправилась группа стражников – пятнадцать человек, – с винтовками и патронами, их принесли целых два ящика.

Параллельно на железной дороге был пущен слух, что братья Грибановы получили выгодный заказ на большую партию целебных пантов и им привезли деньги. Большие деньги...

Климат на КВЖД был как в тропиках, всё гнило, особенно в низинных местах, проваливалось, никакие пропитки не помогали, да их особо-то и не было, поэтому только на замене шпал корпела целая дивизия старательных работяг, китайцы, работавшие на отсыпке путей, на замене шпал, на строительстве дополнительных водокачек, новость о деньгах для братьев проглотили, как стая рыб богатую наживку, и через пару часов об этом знал Янтайский Лао.