Текст книги "Жизнь и смерть генерала Корнилова"

Автор книги: Валерий Поволяев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 30 страниц)

Корнилов перехватывал разговор.

   – Выход один – в Кашгарии должна появиться русская экспедиция. Ведь здесь бывали Куропаткин и Пржевальский...

   – Бывали. Но бывал и кое-кто ещё, хотя сведения об этой экспедиции в печать не просочились – видимо, наверху решили, что слишком явного соперничества с англичанами быть не должно, – только что отработала своё экспедиция капитана Петра Кузьмича Козлова. Всё, что было намечено, экспедиции удалось выполнить: по маршрутам прошли восемь тысяч миль, сделали четыреста фотоснимков, собрали тысячу двести образцов пород, тридцать тысяч ботанических образцов, обнаружили полторы тысячи особей птиц, пятьсот – рыб и рептилий, тридцать тысяч насекомых. – Петровский, загибая палец за пальцем, выдал эти цифры без запинки – память он имел превосходную, такой может позавидовать всякий разведчик.

Корнилов не выдержал, похвалил консула:

   – Восхищен вами!

Тот махнул рукой:

   – А, пустое! – подставил стакан под звонкую самоварную струю. – В общем, мы, Лавр Георгиевич, когда надо, тоже стараемся не отстать и что было силы надуваем щёки. Козлов, кстати, очень толковый человек. Я ему предсказываю генеральское будущее.

У консула Петровского оказалась лёгкая рука – географ Козлов Пётр Кузьмич, один из ближайших сподвижников Пржевальского, изучавший летом и осенью 1899 года китайский Алтай и верховья реки Кобдо, действительно стал генералом, имя его в отечественной географии – серьёзной науке, не допускающей отсебятины и неточностей, заняло очень видное место.

Зимние дни в Кашгаре были короткими, как бросок змеи, увидевшей шевелящуюся цель, вечера и ночи – затяжные, однообразные, с криками сторожей, доносившихся с улицы, и ударами маленькой пушчонки, отсчитывавшей в крепости время.

В доме консула имелась большая библиотека, в которой Корнилов любил засиживаться, – только по истории и географии капитан насчитал на полках полторы тысячи томов... Здесь было хорошо. Потрескивала печь, в которой медленно горели чурки карагача; от затейливых изразцов, которыми были обложены бока печи, исходило тепло, от него приятно покалывало кожу; в комнатах было сухо, в приоткрытые ставни стучались ветки яблонь – дом консула стоял в саду, в окружении фруктовых деревьев и прудов, кишевших золотыми рыбками...

Нравилось здесь Корнилову, но пора было отправляться и в дорогу. Ему предстояло изучать места, к которым столь пристально приглядывались англичане, – приграничный город Яркенд, самый южный в Кашгарии, за Яркендом уже находилась территория Британской Индии, долину Раскема, облюбованную сразу несколькими китайскими гарнизонами, а также Сарыкол и Каргалык, находившиеся под особым присмотром британского консула. Интересно было также узнать, что совсем недавно делал в Яркенде английский офицер Дейзи. А появлялся он там явно не за тем, чтобы собрать коллекцию хвойных растений и жуков-древоточцев, способных в несколько месяцев сгубить богатые леса Индии, – свой визит офицер этот наносил совсем с другой целью.

– Будьте осторожны, – предупредил капитана Петровский. – Вы находитесь между тремя огнями. С одной стороны – англичане, с другой – китайцы, с третьей – местное начальство, которое только выглядит мирно, а душу имеет разбойную. Следить за вами будут и те, и другие, и третьи. На службу к вам станут подсылать осведомителей. Возможны даже провокации. Всего этого вы хлебнёте вдосталь. А главное, вы и шагу не сумеете сделать незамеченным. За вами будут следить, как за жуком, которого решили изловить для коллекции...

Петровский сделал паузу, раскуривая трубку, Корнилов, воспользовавшись несколькими мигами тишины, проговорил спокойно:

   – Быть жуком для коллекции – такого удовольствия я ни англичанам, ни китайцам не доставлю.

   – Всё может произойти помимо вашей воли, Лавр Георгиевич. Люди здесь живут хитрые, а пришлые, они – ещё хитрее! Обмануть, например, одного англичанина – это всё равно что обмануть трёх бухарских евреев.

   – Кстати, англичане перестали появляться в Бухаре, – заметил Корнилов, – раньше их засекали с завидной регулярностью, два раза в месяц минимум – то с караваном индийских пряностей придут, то с грузом шёлка на верблюдах, то с ароматным табаком, то с бусами, а сейчас как отрезало.

   – Сами англичане ездить перестали, это верно, но вот их соглядатаи наведываются регулярно, бывают не только в Бухаре, но и в Самарканде и даже в Ташкенте.

   – Это я знаю, – сказал Корнилов.

Знал он, конечно, гораздо больше, чем говорил. Более того, сумел выявить кое-кого из агентов Макартни, в том числе и тех, кто крикливо расхваливал свой товар на бухарском рынке, а сам исподтишка разглядывал интересующих его людей, солдат эмирской гвардии, дворцы и другие объекты, способные представлять военный или политический интерес.

Кроме того, Корнилову было известно, что на Мургабском посту Макартни завербовал целых трёх человек, ставших его агентами, – Курбан Куля, Халика и Шерхана, в Рангкуле – Якуба, в Бадахшане – Мирзу Сулеймана. Деньги консул им платил небольшие, но для этих людей и малые суммы были хорошим подспорьем. Желая получить пачку купюр потолще, эти люди часто выдавали желаемое за реальное, и тогда Макартни на их полуграмотных донесениях ставил краткое: «Нуждается в перепроверке».

В Бухаре были убиты кадровые английские разведчики капитан Конолли и полковник Стоддарт, после чего в Лондоне издали секретное распоряжение, запрещающее англичанам выполнять опасную работу самим. Её отныне должны были выполнять другие люди – теперь жар предстояло загребать чужими руками. И прежде всего – руками местных жителей.

Вице-король Индии лорд Лоуренс выразился на этот счёт хоть и не очень изящно, но по-государственному точно: «Не имея возможности отомстить в случае их смерти, мы потеряем лицо». Использование местных жителей на «грязной» работе в условиях «холода» позволяло это лицо сохранять во всех случаях жизни, даже в самых неприятных.

Во-первых, местных и обнаружить труднее, чем спесивых, медлительных британцев, во-вторых, если местные провалятся – их не жалко, этот товар стоит недорого, в-третьих, политические последствия в результате провала будут равны нулю – за каких-то там узкоглазых туземцев Англия отвечать не намерена... И так далее.

А главное – местным можно было платить меньше, чем своим.

Впрочем, меры предосторожности, предпринятые англичанами, особых результатов не дали – вскоре в Дарксте был убит британский разведчик Хейуорд. Корнилов удивился: чего же этот дурак застрял там, когда была команда драпать? Хотел выслужиться? Итог получился печальный: замешкавшемуся британцу вспороли брюхо от пупка до кадыка.

– Вы слышали когда-нибудь об агентах-пандитах, Николай Фёдорович? – спросил Корнилов.

   – Странствующие монахи?

   – Да. С тибетского на русский это так и переводится: «странствующие монахи».

   – О том, что арестовали кого-то из них – взяли с полипными, не слышал, но о том, что среди них могут быть шпионы, догадывался всегда. У вас есть какие-нибудь новые сведения об этих людях?

   – Есть.

   – Интересно, интересно... Надеюсь, расскажете?

   – У меня нет от вас секретов, Николай Фёдорович.

   – О пандитах мне рассказывал в одном из писем Пржевальский, он встречался с ними в горах. Более того, они подарили ему древнее молельное колесо.

Корнилов сощурился иронически: молельное колесо для всякого монаха, познающего смысл жизни ногами, – святой предмет, с ним они не расстаются. Молельное колесо – это такой полый медный цилиндр-сундучок, внутри которого монахи хранят свитки с молитвами, а используют они эти сундучки по многу раз на день – ни одна молитва без свитков не обходится.

   – Ох, – Корнилов качнул головой, – не те это были пандиты.

   – Что, ненастоящие?

   – Настоящий странствующий монах никогда не подарит своего молельного колеса встреченному путешественнику, даже если у того будет царский титул, это – табу. Одну минутку, Николай Фёдорович. – Корнилов сходил к себе в комнату, принёс оттуда небольшое молельное колесо, выкованное из старой жёлтой меди, с тёмным замысловатым рисунком по всему барабану, на четырёх металлических ножках, погнутых от времени и долгих путешествий, поставил колесо перед консулом. – Полюбуйтесь, Николай Фёдорович!

   – Ну что... Молельное колесо как молельное колесо, вполне обычное. – Петровский снял с него верхнюю крышку, внутри колеса находились бумаги – молитвы, скрученные в небольшие бумажные рулоны, достал один из свитков, развернул. Свиток был написан тусклыми, выгоревшими от времени чернилами. – Молитва очень старая, вышла из-под руки писца лет двадцать назад. – Петровский вгляделся в текст. – Обращение к Всевышнему, чтобы дал дождя.

   – Как вы думаете, сколько лет этому молельному колесу?

Петровский приподнял колесо, подержал его в руках, словно хотел определить его вес, поставил на стол.

   – Старое колесо.

   – И всё-таки, Николай Фёдорович, сколько ему лет?

   – Точно не могу сказать, это, наверное, даже археолог-профессионал не определит, но колесу лет двести, не меньше.

Корнилов вздохнул:

   – Два с половиной года, Николай Фёдорович... Всего-то. Колесо это «древнее» сработано в местечке Дехра-Дан под руководством капитана топографического управления британской армии Томаса Монтгомери.

Консул покачал головой удивлённо, вновь взял колесо на руки, потетёшкал, будто ребёнка.

   – Поразительно, – произнёс он.

   – Смотрите. – Корнилов перехватил из рук консула колесо, вытряхнул из него свитки. – Само колесо – очень удобный контейнер для карт, путевых заметок, схем, зарисовок и прочих бумаг. – Капитан щёлкнул ногтем по внутренней стенке цилиндра. – А вот и потайное отделение. – Он подцепил пальцем небольшой плоский язычок и снял со дна цилиндрическую крышку. – Для двух-трёх секретных записок места хватает вполне.

   – Потрясающе! – Петровский неверяще покачал головой.

   – Вот углубление, видите? – Корнилов провёл пальцем по абрису лунки, выдавленной в крышке молельного колеса. – Это – место для компаса. Англичане сейчас заняты тем, что стараются ликвидировать белые пятна на своих топографических картах. Кашгария для них – сплошное белое пятно.

   – Естественно, для того, чтобы завладеть миром, нужны очень хорошие карты. – Петровский не выдержал, усмехнулся.

   – Для определения высоты пандиты используют термометры, их Монтгомери наловчился врезать прямо в посохи этих монахов. Более того, пандиты, Николай Фёдорович, научились делать то, до чего мы вряд ли когда додумаемся – наши отечественные агенты на это не способны: в раковинах улиток возят ртуть, и если им, например, нужно определить наклон вершины, они выливают ртуть в молитвенную чашу. Молитвенная чаша, в свою очередь, украшена рисунком. В орнамент вкраплены деления. По этим делениям пандиты очень точно определяют уровень горизонта и углы вершины.

   – Ну, что ж, – движения Петровского сделались неожиданно суетливыми, он с расстроенным выражением лица промокнул платком лоб, – это называется «Век живи – век учись». Я об этом никогда раньше не слышал.

   – Я и сам до приезда сюда не слышал. Между тем, замечу, я совершенно уверен, что нашего Левшу по части изобретательности вряд ли какой иностранец обставит. Далее... – Корнилов тщательно придавил фальшивое дно-крышку ко дну молельного колеса, стукнул ногтем по медному гулкому боку. – Из нескольких обычных пуговиц Монтгомери умудрился сделать секстант. – Капитан вновь стукнул молельное колесо по боку. – Очень похоже на солдатский ранец.

   – Странствующие монахи могут ходить по миру месяцами, годами... Господи!

   – Они и ходят месяцами и годами... И шпионят против нас. В пользу Англии.

   – Мы можем что-нибудь сделать, Лавр Георгиевич?

   – Конечно, можем. Но для этого нужны очень большие деньги. И способы – совсем не дипломатические. Кстати, над рассусоливанием в этом мире смеются, а вот жестокость признают и уважают. Для начала агентов надо перекупить, а потом поступать с ними, как в Бухаре поступили с полковником Стоддартом и капитаном Конолли.

Петровский невольно передёрнул плечами.

   – Иногда я думаю, что дипломатом быть гораздо приятнее, чем военным, – аккуратно произнёс он, поморщился – всё же фраза, несмотря на старание, получилась более грубой и неуклюжей, чем ему того хотелось бы.

   – Возможно, – не стал отрицать Корнилов, отнёс молельное колесо в свою комнату. – Вот мы и ищем способ, как достойно ответить капитану Монтгомери, – произнёс он, вернувшись.

   – Этот молодой человек пойдёт далеко, – прозорливо заметил Петровский.

   – Он уже далеко пошёл. Начальник разведшколы. По меркам австро-венгерского генерального штаба – на генеральской должности. До лампасов – один шаг.

В окна стучались своими жёсткими ветками яблони, словно просились в дом погреться.

Петровский глянул на Корнилова, по его лицу понял, о чём тот думает, и произнёс скорее для самого себя, чем для капитана:

   – Как много бы я дал, чтобы моя семья была здесь, со мною...

   – Я о своих тоже думаю очень часто, – признался Корнилов.

   – На вашем бы месте, Лавр Георгиевич, я не стал бы маяться и при первой же возможности отправился бы в Ташкент, взял семью в охапку и привёз сюда.

   – Это произойдёт обязательно, – сказал Корнилов, – через несколько месяцев.

   – Если нужно вмешательство моего ведомства, Певческого моста, я готов это организовать. – Лицо Петровского приняло готовно-сочувственное выражение.

Корнилов чуть приметно улыбнулся:

   – Лучше не надо, Николай Фёдорович! Спасибо!

Натянутые отношения между военным ведомством и Певческим мостом в последнее время ухудшились ещё больше, конца-края этому противостоянию не было видно, поэтому попасть в тисках двух сильных министерств и оказаться там зажатым – опасно для кого угодно.

   – Моё дело – предложить... – искренне произнёс Петровский.

Корнилов не дал договорить генеральному консулу:

   – Отложим эту тему до лучших времён, Николай Фёдорович, – и, поймав себя на резкости тона, смягчил его, улыбнулся виновато: – Наши с вами добрые отношения – это наши с вами отношения, а отношения ведомств – это отношения ведомств... Бог с ними. Как они считают нужным жить у себя в Петербурге, так пусть и живут.

Сообщение о том, что в Кашгаре появился русский военный агент в чине капитана Генерального штаба, англичанин Томас Монтгомери получил лишь в апреле, во время десерта, когда лакомился свежей клубникой со сливками. Он вытер салфеткой губы и произнёс весело:

   – Русские спохватились. Наконец-то!

Его гостем в этот день был чиновник из канцелярии вице-короля Индии – сухощавый, загорелый – сплошь коричневая, как у индусов, кожа да крепкие, будто у скакового коня, кости – джентльмен по фамилии Хартли (вполне возможно, это был тот самый Хартли, в семье которого впоследствии родилась гениальная актриса Вивьен Ли). Хартли степенно откашлялся и произнёс густым басом:

   – Они опоздали примерно на пятьдесят лет. Им никогда не догнать нас.

Монтгомери подцепил лопаткой из тарелки горку клубники, перенёс её в свою чашку, украшенную золотыми китайскими драконами, и обильно полил сливками из фарфорового изящного молочника, втянул ноздрями райский дух, который распространяла клубника:

– Будем надеяться, что это так. Хотя, если судить объективно, они отстали от нас на все семьдесят пять – восемьдесят лет. С одной стороны, у них нет карт. Ни карт Кашгарии, ни карт Гималаев, ни карт Памира, ни карт Тянь-Шаня с Гиндукушем... Есть только примерные кроки[12]12
  Кроки – эскиз, набросок; план местности, основанный на глазомерной съёмке.


[Закрыть]. А по крокам даже самый гениальный полководец не сможет провести войска. – Монтгомери придавил языком к нёбу одну ягоду, с наслаждением раздавил её, закрыл глаза. – А с другой стороны, они стараются вредить нам во всём, везде видны ноги русских. Вспомните историю консула Шоу. Без русских тут дело не обошлось, я в этом уверен.

История английского консула Шоу была действительно показательна. Правитель Кашгарии Якуб-бек[13]13
  Магомет-Якуб-бек-Бадаулет (1820-1877) – правитель Кашгара, родился в Ташкенте. В 1864 г. защищал от русских войск Чимкент и Ташкент, после падения крепостей, воспользовавшись восстанием дунган, стал в 1865 г.
  правителем Кашгара. В мае 1877 г. был убит своими при дворными.


[Закрыть] симпатизировал русским, осуждал налёты англичан и французов на Крым и чудовищные бомбардировки Севастополя, и когда ему доложили о том, что в городе появился матёрый английский шпион, он велел арестовать не только его, но и британского политического агента – консула Роберта Шоу.

Это произвело на англичан эффект взорвавшегося артиллерийского ядра – джентльмены с фасонистыми бакенбардами даже рты пооткрывали – не ожидали от Якуб-бека такого поступка.

Впрочем, консула Шоу кашгарский правитель в тюрьму всё-таки не посадил – приставил к воротам консульства двух здоровенных, звероватого вида часовых в тёплых полосатых халатах, тем и ограничился. Однако и этого было достаточно, чтобы Шоу надолго покрылся нехорошей испариной – бедняга консул даже от завтраков начал отказываться и несколько дней ходил по комнатам резиденции с поджатым по-собачьи животом, но потом стал есть с прежним аппетитом и довольно быстро набрал вес.

Якуб-бек не снимал часовых, державших английского консула под арестом, несколько месяцев. Лондон пытался вмешаться в ситуацию, давил на Якуб-бека, слал грозные депеши, но правитель был непреклонен: надменные британцы симпатий у него не вызывали, и он получал удовольствие от того, что регулярно щипал их, более того, считал своим долгом делать это постоянно.

Томительно тянулось время.

Однажды Шоу передали записку, в которой неизвестный человек по имени Мирза просил прислать для точных астрономических вычислений часы, поскольку у автора записки они сломались, а также сообщить дату, соответствующую европейскому календарю.

Консул недовольно приподнял верхнюю губу и фыркнул:

– Чушь какая-то! Не знаю никакого Мирзы!

Он демонстративно разорвал записку и швырнул её в кожаное мусорное ведро.

Но это была не чушь. Записку консулу прислал Мирза Шурджа, особо ценный агент британской разведки, – Мирза совершил невероятное: через заснеженные зимние перевалы, в лютый мороз, когда лопались камни, пришёл в Кашгарию из Афганистана, – и как только не погиб, не остался в лавине, не знает никто, – бородачу этому просто повезло, и можно было представить себе его состояние, когда консул Шоу отказался встретиться с ним. Хоть перерезай себе ножом горло.

А задание Мирза получил жёсткое: составить отчёт о реальном, без разных восточных прикрас, положении Якуб-бека, об отношении к нему населения и точно нанести на карту географическое положение столицы Кашгарии – англичане не унимались и продолжали готовиться к мировому владычеству.

Русская агентура засекла бородатого Мирзу – без «хвоста» он и шага не ступал в Кашгаре, сведения о нём получил и Якуб-бек: близкие люди шепнули ему на ухо несколько слов, правитель потемнел лицом и велел арестовать шпиона.

В отличие от британского консула Мирзу швырнули в камеру, в которой на земляном полу валялся тюфяк, набитый блохами. Дело дошло до вице-короля Индии. Это уже была тяжёлая политическая сила. В результате его вмешательства и Мирза Шурджа, и Джон Хейуорд, и Роберт Шоу были освобождены.

Хейуорд уехал в Даркоту, где его вскоре нашли бездыханным в придорожной канаве, а Шурджа направился в Русский Туркестан, в Бухару. Русские агенты не спускали с него глаз, проводили до самой Бухары, до окраины города, а точнее, до караван-сарая, в котором он остановился на ночь. Шурджа, изображая богатого торговца, пристроился к каравану с шёлком, бороду свою, чтобы его не узнали, окрасил в ядовитый красный цвет.

Напрасно он это сделал: всё яркое обязательно привлекает к себе внимание, и уж тем более – ядовито-алая, будто огромная роза из эмирского сада, борода.

Утром Шурджу нашли в его постели с перерезанным горлом – располосовали ему глотку от уха до уха так, что голова держалась только на одном лохмоте кожи. Кто это сделал, у кого оказался такой острый нож – неведомо, тёмная бухарская ночь покрыла всё.

Роберт Шоу от страха долго ходил зелёный, пока наконец-то не передал дела новому политическому агенту и не отбыл в Лондон. Томасу Монтгомери, узнавшему о появлении капитана Корнилова в Кашгарии, хоть и трудно было из Индии, из топографического управления, по которому проходил британский капитан, разглядеть нового сотрудника русской миссии – вообще люди в Кашгаре из индийской дали выглядели как мошки, – однако отнёсся он к появлению русского агента серьёзно и послал кашгарскому резиденту бумагу, в которой просил держать нос по ветру и не спать даже ночью. Монтгомери усмотрел в действиях Корнилова «пролог крупных акций в районе Сарыкола».

А на Сарыкол – суровый, но богатый район – Британия претендовала как на забытый в железнодорожном вагоне баул с дорогими вещами, считала его своей личной собственностью.

Корнилов это хорошо понимал и решил открыть в Ташкургане – центре Сарыкола – русский наблюдательный пост с небольшой воинской командой. Ташкент эту затею одобрил, Санкт-Петербург – тоже, и Петровский стал проситься на приём к даотаю – китайскому наместнику, который формально представлял в Кашгарии центральную власть. Даотай потянул немного и принял русского политического агента. После короткого разговора и долгих консультаций с Пекином он дал добро на открытие русского наблюдательного поста. Что же касается местных кашгарских властей, то здесь вообще никаких вопросов не возникло – Кашгария продолжала симпатизировать России, на Лондон же старалась смотреть из-за забора: Британия для здешнего люда была страной далёкой и загадочной.

   – Николай Фёдорович, я – в Сарыкол, – объявил Корнилов консулу, – мой час наступил.

Петровский согласно наклонил голову и перекрестил капитана:

   – С Богом!

Корнилов выехал в Сарыкол.

В Сарыколе капитан совершил невероятное: за месяц построил казарму для солдат поста и служебные помещения – работал, извините, как стахановец – возникло в последующие годы в советской России такое передовое движение, – новенькая казарма на пятнадцать человек радовала глаз, и вообще дом весь получился просто загляденье.

Штаб округа не стал тянуть с присылкой гарнизона – вскоре в Ташкургане появились пятнадцать казаков в мохнатых папахах. Командовать ими Корнилов назначил поручика Бабушкина.

Лондону едва худо не сделалось от этих действий, консул Макартни немедленно помчался на приём к даотаю, но тот в разговоре был сух, цитировал стихи и просьб о закрытии русского наблюдательного поста в Сарыколе старался не замечать. Даотай боялся испортить отношения с Петровским. Русский консул оказался сильнее британского.

Макартни попробовал подтянуть крупные силы – подключил Лондон, своё министерство, чтобы оттуда ахнули из орудия крупного калибра, но и это не помогло: взрывы не испугали даотая, он отказал Британии, лишь ткнул пухлым пальцем в пространство и произнёс с улыбкой:

– Если хотите, можете построить свой пост в Сарыколе. Рядом с русским постом. Я разрешаю.

Несколько дней Корнилов провёл в Ташкургане с солдатами наблюдательного поста: ему важно было понять, как отнесутся к нововведению местные жители.

Конечно, Кашгария – это не Центральный Китай, где обитают сотни миллионов людей, здесь живёт примерно один миллион двести тысяч человек, китайцев тут совсем мало – живут уйгуры, кыргызы, таджики, солоны, дунгане, монголы, есть даже оседлые русские, отпустившие себе жиденькие длинные бороды: попадая в чужую страну, человек через некоторое время обязательно меняет свой облик, – происходит это произвольно, – и становится похож на местных жителей. Так бывает почти всегда.

На третий день солдаты заметили около поста буддистского монаха в красной, потемневшей от пыли накидке, монах явно приглядывался к посту, определил его точное, до метра, расположение – то с одной стороны рассматривал его, то с другой, то с третьей, – глаза его были быстрыми, цепкими и угрюмыми, в руках монах держал чёрные лакированные чётки, проворно перебирал их. Это был пандит. Корнилов красноречиво покосился на Бабушкина.

Поручик всё понял и выразительно подкрутил усы.

   – Два человека из дежурной группы – за мной!

Пандит тем временем развинтил верхнюю часть посоха и достал из полого ствола термометр. В ту же секунду рядом с пандитом выросли двое казаков с шашками и тяжёлыми револьверами, грузно обвисшими на кожаных ремнях.

Следом появился щеголеватый офицер в полевой форме, перетянутый портупеей.

Монах глянул в одну сторону, потом в другую и сделал длинный звериный прыжок, пробуя пробиться сквозь кольцо. Оторваться от земли он сумел, а вот приземлиться – нет, его прямо в воздухе перехватили казаки, и монах повис у них на руках, задёргал ногами, стараясь освободиться от крепкой хватки. Казаки держали его прочно.

Светлоглазый, с ухоженными усами офицер произнёс наставительно:

   – Тих-ха!

Пандит сник и стал походить на тощую испуганную курицу. Через несколько секунд он уже находился в помещении поста.

Из молельного колеса пандита выгребли бумаги, Корнилов равнодушно перелистал их, отложил в сторону – истёршиеся, в пятнах бумажные свитки его не заинтересовали. А вот к чёткам отнёсся со всем вниманием.

На глазах у изумлённых казаков он занялся делом, которым могли заниматься, по их разумению, только детишки: капитан начал прилежно, будто гимназист-младшеклассник считать количество бусин в чётках.

Бабушкин протёр глаза:

   – Ничего не понимаю, Лавр Георгиевич!

   – Скоро поймёте, – спокойно ответил Корнилов, – осталось совсем немного. Всё дело в том, что обычно чётки у монахов содержат сто восемь бусин, а Монтгомери пошёл на совершенствование чёток, оставил в них сто бусин. Сто бусин – это очень удобно для разных вычислений, требующих географической привязки. Одна четка – это сто шагов. Сто бусин – это десять тысяч шагов. Вот и вся великая арифметика... Поэтому шпионы ходят с чётками по сто бусин, а настоящие пандиты, не связанные с капитаном Монтгомери, носят чётки со ста восемью бусинами.

Монах обеспокоенно закрутил шеей, худое тёмное лицо его задёргалось, он что-то выкрикнул визгливо, в следующее мгновение умолк, глаза сделались узкими, как лезвие ножа. Корнилов оторвался от чёток.

   – Сейчас он попытается выпрыгнуть в окно, – прежним спокойным тоном, словно ничего не происходило, предупредил он. – Подстрахуйте, пожалуйста, поручик. – Корнилов вновь склонился над чётками.

Руки у пандита были сухими, жилистыми, в глазах замерла угроза, он мог бы прыгнуть на капитана – и прыгнул бы, если б не люди, находившиеся рядом. Корнилов тем временем досчитал до конца, усмехнулся.

   – Ну что, Лавр Георгиевич? – спросил Бабушкин.

   – Сто. Ровно сто штук.

   – Значит, шпион?

   – Стопроцентный.

   – У-у, гнида! – не выдержал поручик, поднёс к носу пандита кулак.

В то же мгновение пандит резким броском швырнул своё тело к окну. Ещё немного – и он взлетел бы, как птица, в стекло, вынес бы его вместе с рамой на улицу.

Реакция у поручика была ещё более стремительной, чем у пандита, – он изловил лазутчика на лету, у самого окна, и обрушил на пол. Придавил.

   – Тихо, тихо, господин хороший! Шпионы от нас голодными не уходят. Мы обязаны вас чем-нибудь накормить. Это – непременное условие нашего гостеприимного поста.

Пандит, лежавший на полу, взвыл.

В том же году Корнилов начал писать книгу о Кашгарии. Опубликованная Куропаткиным работа, рассказывающая о здешних местах, была хоть и ценной, но во многом уже устарела, в тексте имелись и неточности, и недосказанность, и неверные выводы – в том числе и по поводу боеспособности китайской армии.

Корнилов эту армию и в грош не ставил, по его наблюдениям, в Китае в солдаты шли никчёмные люди, отбросы общества, которых больше интересовало курение опиума, чем воинская служба, и которых отличала ухватистость – ведь им очень важно было углядеть плохо лежащее где-нибудь добро и перебросить его к себе в мешок.

Офицеры тоже увлекались опиумом и воровством, обирали своих солдат, поскольку других возможностей обогатиться у них не было, только собственные солдаты да базарные побирушки, которых они, не стесняясь, обдирали до исподнего. С солдатами они пили, резались в карты, часто выслушивали от подопечных оскорбления и если, играя в карты на щелчки, проигрывали, то покорно подставляли солдатам лбы. Ну как с таким командиром потом идти в атаку? Понятие офицерской чести в китайской армии отсутствовало совершенно.

Корнилов ни разу не видел, чтобы у китайских солдат где-либо дымилась кухня, складывалось такое впечатление, что им, словно духам бестелесным, пища не требовалась, а на самом деле питались они тем, что им удавалось добыть – украсть или отнять.

Книгу свою капитан Корнилов написал довольно быстро, дал ей название, из которого было всё понятно – даже аннотация была не нужна – «Кашгария или Восточный Туркестан». Труд оказался объёмным – когда книга в 1903 г. вышла в свет, то потянула на 426 страниц. Отпечатана книга была в Ташкенте в типографии Туркестанского военного округа.

Обстановка в Китае тем временем обострилась. Набрало силу движение «ихэтуаней». В переводе на русский «Ихэтуань» – «Общество справедливости и гармонии», англичане же перевели это гораздо проще – «Боксёры», и в историю летние погромы 1900 года вошли, как «Боксёрское восстание».

Направлено восстание было против пришлых, некитайцев – в основном против европейцев. Впрочем, китайцы пострадали тоже: боксёры нападали на своих же соотечественников-христиан, жгли их фанзы, ломали церкви, убивали миссионеров. Может быть, движение это быстро бы угасло на задворках Китая, в придорожной пыли, если бы его не поддерживала вдовствующая императрица Цыси. Действующий император был ещё мал, ничего не соображал, поэтому вся власть находилась в руках Цыси – женщины недалёкой, очень вздорной и злобной.

Движение ширилось, клокотало, но власти не давали возможности этой кастрюле переполниться. Впрочем, как оказалось потом, возможностей властей хватило ненадолго...

На севере Китая два года подряд лютовала засуха, тысячи крестьян, отчаявшись, подтянув голодные животы, бросали свои наделы и уходили на юг, в сытые богатые районы. «Ихэтуани» использовали народную беду в своих интересах – стали распространять слухи о том, что во всех бедах виноваты чужеземцы, пришедшие в Срединную империю со своей религией – христианством, и собственные раскосые соотечественники, эту религию принявшие. Лозунг «ихэтуаней» вполне сравним с лозунгом черносотенцев: «Бей жидов, спасай Россию!»

Китай залила кровь. «Боксёры» стали неистовствовать. Восьмого июня 1900 года богдыхан издал пространный, с множеством слов, но лишённый обычной цветистости указ, в котором, в частности, говорилось: «С давних пор у нас с европейцами были наилучшие отношения до последнего времени, но теперь эти отношения испорчены, и мой народ восстал на христиан». Особенно горячо сделалось в Шаньдуне, Чжили и Пекине.