Текст книги "Жизнь и смерть генерала Корнилова"

Автор книги: Валерий Поволяев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 30 страниц)

Было ясно, что быстро – со съёмкой крепости он не управится, да, собственно, он и не рассчитывал управиться за один день, но и задерживаться здесь на долгий срок тоже не собирался.

Уже на самом срезе горы, недалеко от гребня, он увидел растрёпанное гнездо орла – большое, лохматое, устланное овечьей и коровьей шерстью, перьями, влажным пухом. Поперёк гнезда лежала большая серая кость. Корнилов остановился, показал пальцем на гнездо.

   – Видишь, Керим?

   – Вижу. Это прошлогоднее гнездо. Ни орёл, ни орлица не были здесь давно. Либо их убили где-то рядом, либо прогнали.

   – Почему орлы свили гнездо в таком доступном месте, а, Керим? Загадка какая-то...

   – Видать, для этого была причина, господин.

Корнилов перевёл дыхание. Бог знает, что это была за причина, но события могут сложиться так, что причина эта коснётся и самого капитана, и его спутников. Познать бы язык птиц, зверей, трав, ветра, тишины, звёзд, воды, неба, гор, камней, земли, обучиться бы ему – и многие тайны, от которых зависит жизнь человеческая, были бы открыты. И жил бы тогда человек столько лет, сколько ему отведено природой – сто пятьдесят, сто семьдесят... Запас прочности «венец природы» имеет большой. Но живёт он много меньше – в лучшем случае семьдесят-семьдесят пять годов. А там отзвенят часы, просигналят, что рубеж пройден, и всё – пора на покой... Корнилов вновь подкинул хурджун на плече и двинулся дальше. На несколько мгновений завис над глубокой чёрной щелью, из которой несло холодом, примерился, перемахнул через неё.

«Змеиная щель, – отметил про себя, – живут тут какие-нибудь гадюки либо горные щитомордники, живут, хлеб жуют...»

Керим, не останавливаясь, перемахнул щель следом – прыжок его был бесшумным, ловким, и оступь Керим имел охотничью, Корнилов кивнул одобрительно: он знал толк в охотничьей ловкости и охотников ценил.

На макушке горы он залёг, прижался грудью к нагретому, пахнущему сухой травой камню – интересно, откуда взялся степной дух в пыльных горах, откуда он? – Керим пристроился на валуне, под срезом горы, затих. Корнилов огляделся.

Крепость отсюда была видна как на ладони – в деталях. И количество бастионов можно было сосчитать, и входы в пороховые склады срисовать, и орудия, установленные в глубоких каменных нишах, разглядеть, и число окон в солдатских казармах отметить у себя в бумаге – все окна казармы выходили во внутренний двор крепости.

На башнях виднелись деревянные помосты, сделанные специально для наблюдателей. Самих наблюдателей не было видно. Это было на руку. Корнилов развернул хурджун. Щека у него неожиданно болезненно дёрнулась: с объектива соскочил железный колпачок, предохраняющий хрустальный зрак от ударов.

Самое нежелательное сейчас – потерять фотоаппарат, не станет «лейки» – и вся поездка пойдёт псу под хвост. Жёсткое тёмное лицо капитана перекосилось, в подглазьях обозначились белёсые «очки» – резко высветлилась кожа, что выдавало его крайнюю обеспокоенность.

Он оглядел аппарат – не повреждено ли что? Аппарат был цел, только крышка... Корнилов вздохнул с облегчением.

В центре крепости тем временем выстроилась рота кандагарских стрелков – сбитые в одну массу красные суконные мундиры были хорошо видны на расстоянии нескольких километров, их можно было разглядеть с дальних хребтов, – стволы винтовок завораживающе поблескивали на солнце.

Корнилов запустил руку в хурджун, достал оттуда картонку, к которой было прикреплено несколько листков плотного белого ватмана, следом извлёк небольшой деревянный пенал – в нём погромыхивали два мягких, хорошо заточенных карандаша, – и быстро, несколькими верными штрихами набросал план крепости Дейдади. Потом, для подстраховки, сделал ещё один набросок, на глаз прикинул толщину стен, записал – толщина была внушительной, вызывала невольное уважение: афганцы на эту крепость материала не пожалели, затем отметил точки, где были установлены орудия.

Единственный недостаток у крепостной артиллерии был в малом радиусе обстрела – угол захвата совсем небольшой, но это компенсировалось плотностью установок: одна пушка своим стволом «залезала» на чужую территорию, обслуживаемую другой пушкой. И это неведомые создатели-англичане хорошо продумали.

Марка орудий была Корнилову неизвестна, на всякий случай он сделал несколько набросков и с орудий. Затем сделал рисунок – так, как умел, – контур гор обвёл пожирнее и заштриховал, изобразил плоскую ленту дороги, ускользающей в пространство и теряющейся там, и мосток, переброшенный через русло высохшей, истончившейся до ручейка речки. Даже чайхану, в которой они так славно позавтракали, и ту постарался изобразить.

Керим даже приподнялся на камне, восхищённо поцокал языком:

   – Хорошо получается, господин!

   – Ага, – иронично подтвердил Корнилов. – Как у Василия Ивановича Сурикова.

Кто такой Суриков, Керим не знал, лишь наклонил голову в одну сторону, потом в другую и вновь восхищённо прицокнул языком:

   – Очень похоже! Хорошо!

   – Очень, да не очень, – проговорил Корнилов бесстрастно: к своей работе он относился критически.

Хотел было сделать ещё один рисунок, но подумал: хватит, всё равно фотография передаст детали крепости Дейдади точнее, чем он, а рисунки капитан делал ради подстраховки – вдруг хрупкие фотопластинки, сделанные из стекла, по дороге лопнут, расколются, тогда его выручат рисунки. Правда, каждая фотопластинка находится в металлической кассете, которая хорошо защищает стекло от удара...

Корнилов достал из хурджуна «лейку», установил её на каменной плите, прильнул к панораме, навёл объектив на крепость. Жаль, что она находится далеко, её нельзя придвинуть, и нет таких фотоаппаратов, которые могли бы приближать предметы.

Не менее пятнадцати минут он устанавливал «лейку», подкладывал под дно мелкие кремешки, поднимал заднюю стенку, выравнивал камеру – надо было, чтобы и горы отпечатались на пластинке, и крепость, и площадь, и даже далёкий, едва приметный мост, который на рисунке он, например, усилил специально. В конце концов добившись нужного вида, Корнилов вставил в аппарат кассету, накрыл корпус камеры хурджуном и снял крышку с объектива...

   – Сейчас вылетит птичка! – произнёс он тоном заправского фотографа.

Керим, стоя за спиной капитана, засмеялся:

   – Какая птичка, господин?

Корнилов ответил, сохраняя на лице серьёзное выражение:

   – Проворная.

Керим засмеялся вновь. Спрятав отработанную кассету в хурджуне, Корнилов достал ещё одну кассету: у снимка должен быть дубль...

Через полчаса они спустились к Мамату. У того отчаянно дёргался, пытаясь выдернуть уздечку из крепких рук, корниловский конь.

   – Чего это он? – спросил Керим.

   – Чувствует опасность.

Конь, словно в подтверждение того, выгнул шею, из глаз его полился фиолетовый свет, он пытался подняться на дыбы, но Мамат удерживал его, бормотал ласково:

   – Тихо, дружок! Тихо.

Керим огляделся: не видно ли где поблизости зверя? Может, барс забрёл в эти места? Он сунул руку за отворот халата, достал револьвер. Корнилов глянул в одну сторону, в другую – никого. Возможно, что где-то рядом прошёл опасный беззвучный зверь, конь его почувствовал и начал белениться: и уши прижал к холке, и хвост вздёрнул, и шкура у него пошла рябью. Другие кони зверя не учуяли, а этот засек и взвинтился.

   – Тихо, дружок, – вновь успокаивающе произнёс Мамат, встретился взглядом с Керимом.

Тот предостерегающе поднял руку. Корнилов, искоса поглядывая то на одного, то на другого, спокойно перетянул верёвкой хурджун и прикрепил его к седлу.

   – Подождите одно мгновение, господин, – попросил его Керим и, сделав несколько лёгких, совершенно бесшумных шагов – не раздалось ни скрипа, ни шороха, ни сырого чмоканья, – исчез.

Корнилов проверил, крепко ли держится хурджун, достал из кармана халата часы. Крышка распахнулась со звонким щёлканьем, и Корнилов удивлённо поднял брови – уже половина второго дня.

Казалось, лишь недавно они сидели в чайхане и вгрызались зубами в сочное, мягкое мясо, а прошло уже немало времени. Ночью никакой работы не будет, ночь придётся провести у костра в одном из ущелий.

   – Надо спешить, – засовывая часы в халат, недовольно проговорил Корнилов. Он был недоволен собой.

Сейчас его не узнал бы никто из офицеров-сослуживцев, ни один человек. Бухарский полосатый халат сидел на нём ладно, будто в одежде этой он родился, чалма венчала обритую голову. Скуластое лицо было крепким, словно вылитым из металла, щёки загорели до коричневы. Монгольские тёмные глаза чуть косили, поймать взгляд капитана было трудно. Местные языки – все до единого – Корнилов знал великолепно, придраться к нему было невозможно, он говорил лучше многих аборигенов. Заподозрить, что Корнилов русский, было невозможно.

Через несколько минут из затенённого каменного пространства показался Керим и, отрицательно качнув головой, сунул оружие за пазуху:

   – Никого нет. Ни зверей, ни людей – никого.

Корнилов улыбнулся:

   – Думаю, здесь ночью бродил снежный барс. Старый уже, беззубый. Конь его и чувствует – нервный.

   – А вы откуда это знаете, господин?

Корнилов присел на корточки, осмотрел срез камня, на полметра выступающего из стены:

   – Вот!

Керим закряхтел по-стариковски, присел на корточки рядом с Корниловым. К шершавому срезу пристало несколько длинных шелковистых волосков, Керим подцепил один из них ногтем, понюхал, потом энергично помял ворсинку пальцами, снова понюхал. На лице его собралась лесенка озабоченных морщин.

   – Волос свежий, – проговорил он.

   – Барс?

   – Да. Снежный барс. Только не могу понять, чего он тут делал? Его место там, – он ткнул рукой в сторону сизой горной гряды, – там! Там снег... А тут? – Керим нелоумённо приподнял плечо. – Тут ничего нет.

   – Этот барс – старый барс, – подал голос Мамат.

   – Тогда чего так встревожился конь? Он ведь хорошо знает, какой барс молодой, а какой старый, беззубый – не опаснее лягушки. – Керим сплюнул себе под ноги.

   – Как бы там ни было, надо быть готовым к встрече с барсом, – сказал Корнилов. Он взял своего коня под уздцы, первым двинулся по прокисшему, просквожённому ущелью к выходу – выходить из ущелья предстояло там же, где они в него и вошли.

Было тихо. Такая тишина способна оглушить человека – в ней даже слышно, как кровь течёт по жилам. Обелёсенное небо сделалось бездонным, мелкие перья облаков, плававших в нём утром, день сгрёб, загнал в места, где их не было видно, встревоженный конь успокоился – присутствие людей придало ему смелости, – по земле шёл ровно, не спотыкался.

   – Сейчас куда идём, господин? – поинтересовался Керим.

   – Будем снова снимать крепость. С другой точки, – сказал Корнилов. – Её надо снять как минимум с четырёх точек.

Керим понимающе наклонил голову, прижал руку к груди.

   – Распоряжайтесь мною, как считаете нужным, господин, – он оглянулся на Мамата, – и Маматом тоже.

Мамат был его родственником, живущим на афганском берегу Амударьи.

По ущелью прошли метров четыреста, стал слышен звон капели – пронзительный, стеклянный, когда двигались сюда, этого звона не было.

Солнце брало своё – начала таять наледь, прикипевшая к камням, к срезу горы, и вода тонкой звонкой струйкой стала стекать с каменных порожков. Корнилов не удержался, улыбнулся: этот звук напомнил ему весну в Санкт-Петербурге, в прозрачные мартовские дни весь город бывал наполнен этим щемяще-чистым звуком. В Петербурге он провёл не самые лучшие годы жизни, водились бы у него тогда деньги – ив юнкерскую пору, и в пору, когда он учился в академии, – жизнь оказалась бы другой, но чего не было, того не было.

Жёсткое загорелое лицо Корнилова ослабло, распустилось, взгляд помягчел: всё-таки с Петербургом связаны и светлые воспоминания, в этом городе он встретил Таисию Владимировну, например... Семья – единственная любовь капитана Корнилова. Любовь эта здорово отличалась, скажем, от любви к отцу или к матери. Как только у Корнилова появилась Таисия, он даже чувствовать себя стал лучше, вот ведь как. И несмотря на семью, когда ему после окончания академии как занесённому на мраморную доску выдающихся выпускников предложили остаться в столичном военном округе, он от этого лестного предложения отказался – тесным столичным штабам предпочёл Среднюю Азию, а в штабах Санкт-Петербурга остались два других медалиста – ротмистр Баженов и поручик Христиани.

Учёба в академии – это особая статья в жизни всякого офицера, решившего заработать почётный серебряный знак и аксельбанты на китель. Три учебных года бывают тяжелы, и обязательно выпадают минуты, когда от отчаяния хочется выть, – такие минуты были и у Корнилова, он тоже пережил и боль, и досаду, и омертвение, и отупение, которые обычно оставляет сильная усталость.

Начальником академии был генерал-лейтенант Генрих Антонович Леер[2]2
  Леер Генрих Антонович (1829-1904) – генерал-лейтенант, член-корреспондент Императорской академии наук и почётный член Королевской шведской академии военных наук. Был преподавателем тактики в военных училищах, профессором стратегии в Академиях Генерального штаба, артиллерийской и инженерной. С 1889 г. – начальник первой из них.


[Закрыть], обаятельный человек, изо всех сил стремившийся не ударить в грязь лицом на этом посту перед своим предшественником Михаилом Ивановичем Драгомировым, который в военной науке был сравним разве что со Львом Толстым в литературе, – и это Лееру удавалось.

Лекции Леера, к тому же редактировавшего восьмитомную «Военную энциклопедию», прозванную Лееровской, любили. Генерал действительно был энциклопедистом в полном смысле этого слова, много знал, в академии читал самый главный курс – военную стратегию, но, осознавая свою власть, своё начальническое положение, часто затягивал лекции, и это вызывало у офицеров недовольство.

Леер очень не любил, когда офицеры пропускали занятия, особенно по иностранному языку, – лично арестовал поручика Томилова за то, что тот пропустил урок немецкого, – а слушателей своих считал такими же тружениками классных досок и столов, каким были обычные школяры-гимназисты, совершенно не считаясь с тем, что подопечные его успели уже покомандовать воинскими частями, повидали и познали очень многое и умели быть решительными.

В академии служащим среднего пошиба числился полковник Шлейнер, штаб-офицер, старый, обрюзгший, с перхотью, густо обсыпавшей воротник мундира. Заведовавший библиотекой Шлейнер взял в привычку отчитывать офицеров за малейшие нарушения библиотечных правил. Считая себя существом высшего порядка, в выражениях Шлейнер не стеснялся – мог и в хвост врезать, и в гриву.

Как-то один офицер сдавал ему книги, одна из них была зачитана сверх меры, а переплёт повреждён. И не офицер был в этом виноват – он эту книгу получил и таком виде на руки. Тем не менее Шлейнер покраснел как рак и с револьверным треском швырнул книгу на стол, пролаял по-собачьи громко:

– Только подлец может так некультурно обращаться с книгой!

Лицо у офицера отвердело, он щёлкнул каблуками.

   – Я вызываю вас на дуэль, – произнёс он тихо, чуть подрагивающим от волнения голосом. – Меня ещё никто никогда так не называл.

Кровь у Шлейнера поспешно отхлынула от щёк, он открыл рот, пытаясь что-то сказать, но слова прилипли к языку, вместо них послышалось невнятное мычание.

Офицер вновь щёлкнул каблуками.

   – Жаль, у меня нет перчаток – не сезон, не то бы я отхлестал вас сейчас перчатками по физиономии.

Брошенная к ногам противника перчатка либо слабый шлепок по его лицу – это вызов на дуэль. Шлейнер распахнул рот ещё шире, но так ничего и не смог сказать, словно внезапно лишился дара речи.

На следующий день генерал Леер встретил обидевшегося офицера в коридоре академии, поклонился ему в пояс и произнёс виноватым тоном:

   – Простите старика, ради бога, умоляю... Я за него прошу у вас прощения.

Начальник академии своего добился. Дуэль не состоялась. Брыластый, похожий на старого облезлого пса Шлейнер перестал облаивать офицеров.

«Прошлое способно согреть нас, – невольно подумал Корнилов, – не только мысли о будущем оставляют в душе надежду, но и прошлое – пусть трудное, пусть безденежное и бесперспективное, но оно было, оно послужило фундаментом для настоящего, а настоящее не так уж и плохо, если оценить его по высокому гамбургскому счёту». Не будь академии с её летними бдениями, не будь заносчивого Петербурга, вызывающего у нормального человека изжогу и кашель и ещё – нервный тик, не было бы и его встречи с Таисией – тихой, красивой, начитанной девушкой, для которой муж стал смыслом жизни. Если бы у неё не было Корнилова, то не было бы и света в окошке, и цели, ради которой стоит жить, – не было бы ничего.

Таисия была создана для семейной жизни. Она любила Корнилова, Корнилов любил её, именно с появлением Таисии жизнь его обрела особый смысл, сделалась светлой, спокойной, он даже сюда, в афганский капкан, полез спокойно: знал, что тыл у него прикрыт, что раз есть Таисия, он благополучно выберется из любой передряги целым и невредимым. Даже если он попадёт в беду, его всё равно выручат молитвы Таисии Владимировны.

Дорога, ведущая в крепость, была пустынна. Всадники неторопливо огляделись, пересекли её и скрылись за громоздкой скалой, рыжей от приставшей к ней пыли и комков мелкой, принесённой ветром земли.

Старого барса они так и не встретили, хотя находился он где-то рядом, всё время двигался параллельным курсом, не отпускал караван. Лошади чуяли его, храпели, прядали ушами, пружинисто вскидывали задние ноги, словно бы валили невидимого зверя, люди хватались за оружие, но зверь на открытое место не выходил, прятался – увидеть его так и не удалось.

Ночевали на поляне около небольшой чистой речки, похожей на те, что текли на корниловской родине, в казачьем краю, в таких речках и рыба водится, и черти с русалками, вода в них чистая и очень холодная, такая холодная, что не только зубы ломит, но и хребет, чай из такой воды получается настолько вкусным, что можно выдуть целое ведро; с двух сторон над поляной нависали скалы, растворялись в синем ночном пространстве... Впрочем, синева эта скоро загустела, сделалась непроглядной, опасной, что в ней происходило – не было видно.

Коней стреножили, на морды натянули мешки с кормом – зерновой смесью. Спали на кошме, все втроём, тесно прижавшись друг к другу, прислушиваясь к звукам ночи, засекая их, фильтруя, старясь во сне определить, насколько опасны они.

Под утро, часов в пять, в ознобно подрагивающей темноте раздался грохот. Корнилов вскочил с кошмы – показалось, что под ним задрожала от боли земля, – сунул руку в карман халата, выдёргивая пистолет. Предрассветный сон всегда бывает сладким, освежающим, на сей раз капитан заснул глубоко, внезапное пробуждение вызвало в нём досаду – уж слишком хороший сон он видел, стряхнуть его с себя удалось не сразу, стоя на коленях, он обеспокоенно вытянул голову:

   – Что это было?

   – Камнепад в соседнем ущелье, господин, – ответил ему Керим хриплым со сна голосом, – зверь прошёл очень неосторожно, поддел лапой камень, а камень обрушил лавину.

   – Я думал, что лавина накатилась прямо на нас – такой стоял грохот...

   – На рассвете все звуки бывают хорошо слышны. – Керим сполз с кошмы, сгрёб в кучу ветки арчи, валявшиеся у костра, ловко подпалил их.

Слабенький огонь высветил сырые скалы. Лошади, сбившиеся в пугливую кучку, жались к людям.

   – Опять барс? – спросил Корнилов.

   – Он. На старости лет совсем голову потерял, – пожаловался Керим, – либо чутьё ему отказало. Даже запаха горелого пороха не ощущает.

Любой зверь в здешних краях никогда не станет нападать на человека, даже рычать на него не станет, если почувствует, что у того есть оружие. Запах горелого ствола чуткий зверь ощущает за добрые пару километров... Если же обоняние отказало ему, если зверь сделался немощен, стар, то в таком случае он может полезть на кого угодно. Даже на роту солдат, вооружённых трёхлинейками – самыми современными, очень убойными винтовками русской армии.

Корнилов поднялся, подошёл к лошадям, подсыпал им в мешки корма.

   – Подниматься ещё рано, господин, – заметил Керим. – Спите, время ещё есть.

Сна не было. И вряд ли теперь будет – уснуть не удастся. Корнилов спустился к речке, подцепил ладонью немного студёной воды, плеснул в глаза, растёр. От секущей ледяной стыни, которой была напитана вода, заломило не только пальцы, обожгло и начало ломить глаза, сердце гулко забилось в висках.

   – Спать больше не хочу, – запоздало отозвался он на слова Керима. – Всё, хватит.

   – До рассвета ещё далеко, господин.

   – Сколько? Часа два? Три?

   – Пару часов точно будет.

   – Спасибо за костёр, – поблагодарил Корнилов. – У пламени всегда приятно посидеть, поразмышлять, записать что-нибудь важное. – Он достал из кармана халата блокнот с карандашом. – Мысли обладают способностью исчезать и не возвращаться. Надо успевать их записывать.

   – Как считаете нужным, господин, так и поступайте. – Керим вежливо поклонился.

Однако записи в блокноте должны иметь совершенно невинный вид, чтобы по ним нельзя было о чём-либо догадаться и воспринималось из них только то, что находится на поверхности. Тут простор для фантазии необозримый – и Корнилов дал себе волю: описал здешний закат и старые, похожие на отболевшие чирьи горы, чистоту речной воды и полёт стервятников в небе, а в эти невинные строки включил ключевые слова, из которых можно было почерпнуть все основные сведения о крепости Дейдади.

Расшифровку же записей он произведёт дома и положит на стол генерал-майору Ионову. Трепетный служака Михаил Ефремович здорово обрадуется им. Правда, от генерала может последовать нахлобучка за то, что Корнилов скрыл от его превосходительства цель, ради которой взял десятидневный отпуск.

Впрочем, у Михаила Ефремовича тоже был авантюрный нрав, он любил рисковать. И делал это со вкусом.

В здешних местах, на границе с Китаем, до которой рукой подать, а именно в Кашгарии, есть оспариваемые земли – в частности, на Бозай-Гумбаз положили глаз и англичане, и русские. Те и другие облизываются, разглядывая в бинокли лакомые пейзажи. Но до Англии отсюда далеко, а Россия рядом, в границу можно упереться пальцем, поэтому русские военные при виде англичан тяжелели взглядами и норовили сделать при случае так, чтобы всякий такой курёнок с павлиньим хвостом знал свой насест и не отбегал от него далеко.

Восемь лет назад Ионов, будучи в чине полковника, совершил поход в Бозай-Гумбаз. Отряд у него был хоть и небольшой, но боевой: казаки – отчаянные, в сапогах со стёсанными каблуками проворно, будто тараканы, лазили по отвесным стенкам; лошади – зубастые, они могли запросто перекусить глотку снежному барсу. Ионов быстро, на одном дыхании прочесал Бозай-Гумбаз из одного угла в другой и на обратном пути неожиданно обнаружил за собой слежку.

Следил за ним английский лейтенант Дейвисон, объявившийся в Бозай-Гумбазе сразу же после появления здесь Ионова с его людьми. Отряд у Дейвисона хоть и был немалый, но уступал отряду Ионова. Таких зубастых лошадей, как у ионовских казаков, у Дейвисона, во всяком случае, не было, да и солдаты у него другие: когда у британцев вспучивало живот и они бежали в кусты, чтобы избавиться от содержимого, то без гигиенических подтирушек обходиться не могли.

На этом Ионов и подловил лейтенанта: когда тот, велев отряду ехать дальше, забрёл за камень по нужде, два казака из ионовской команды навалились на лейтенанта. Задницу лейтенанту подтёрли его же собственным нарядным шарфом, застегнули штаны и, словно куль, бросили на коня. Отряд британцев, оставшись без командира, долго потом не мог понять, куда же делся шеф – он будто провалился сквозь землю. Содержимое ого желудка осталось на земле – вон оно, дымится за камнем, а автора нет.

Незадачливый лейтенант, который к тому же оказался связником известного английского путешественника и разведчика капитана Френсиса Янгхазбанда, был доставлен в Маргелан, где его лично допросил губернатор Ферганы.

После допроса обмишурившийся лейтенант был выслан из Туркестана.

Скандал разразился громкий, командующий английской армией в Индии генерал Робертс[3]3
  Робертс Фредерик (Frederick Sleigh Roberts) лорд Кандагар и Уотерфор (1832-1914) – английский фельдмаршал. Главнокомандующим английских войск в Индии назначен в 1885 г. С декабря 1899 г. Робертс возглавил английские войска в Южной Африке, а сентябре 1900 г. объявил об успешном окончании войны Англии с бурами. Радикальная печать обвиняла его в «бесцельных жестокостях», в том, что его действия «возбуждали ненависть к Англии». В 1901 г. Робертс назначен главнокомандующим великобританских войск, в 1904 г. он оставил эту должность.


[Закрыть] подписал приказ о подготовке к войне с Россией, развесил его на заборах и велел горнистам трубить сбор – генерал привёл свои войска в боевую готовность, что само по себе уже было неприятно.

Лондон заявил Санкт-Петербургу протест по поводу «памирского инциндента»; Певческий мост, где располагалось Министерство иностранных дел России, не замедлил прогнуться «в спине» и заверил официальный Лондон, что русские войска из Бозай-Гумбаза выведены (это небольшой отряд-то, пятьдесят человек, которых не то чтобы войсками – даже эскадроном звать было зазорно), а русский полковник Ионов за превышение своих полномочий наказан.

Так англичанам и было отписано. Чёрным по белому.

Певческий мост был готов срубить храброму полковнику голову и отчитаться в этом перед господами с берегов Темзы, но Михаила Ефремовича принял император Александр Третий, после беседы подарил ему свой перстень и произвёл в генерал-майоры. Конторщики с Певческого моста по этому поводу лишь дружно икнули, изобразив на лицах отсутствующие выражения: это дело их, мол, не касается.

Так что Ионову хорошо известно, как без разрешения властей надо ходить за кордон. Кстати, англичане под дипломатический шумок организовали две экспедиции в Хунзу и Нагар, на которые Россия также много лет поглядывала с неослабеваемым интересом, но попыток забраться туда не сделала ни одной. Англичане же на все условности наплевали...

Корнилов сидел у костра и писал. Керим и Мамат, пока капитан работал, старались ему не мешать. Рассвет занимался долго – замерзшее солнце не хотело показываться из-за каменных горбов, перемещение из тёплых уютных краёв в неуютные холодные – дело не самое приятное, поэтому светило и медлило, воздух то светлел, то темнел, ночь не желала сдавать свои позиции, но потом нехотя отступила, и Корнилов, попив чаю с лепёшкой, скомандовал отряду:

   – Вперёд!

Вторые сутки ушли на съёмку крепости ещё с трёх точек – капитан производил съёмку тщательно, выверяя до мелочей расстояние и наводя объектив на резкость – снимать хорошей камерой было приятно, – работой он остался доволен, поэтому следующую ночь он вместе со своими спутниками провёл в небольшой деревне под Мазар-и-Шарифом, где был постоялый двор – редкость для кишлаков. Ночёвка под крышей, в помещении, пахнущем прелым зерном, среди клопов, оказалась не в радость: клопы жалили так, что от них хотелось лезть на стенку.

Керим принёс несколько свежих веток арчи, кинул их Корнилову.

   – Обложитесь этими ветками, господин, – посоветовал он, – легче будет.

Но клопы знали все методы борьбы, которые способны применить против них люди, в остро пахнущие смолой ветки арчи они не полезли, а поступили по-другому: забрались на потолок и оттуда один за другим стали пикировать на спящих.

Не выдержав, Корнилов поднялся и, подхватив седло, вышел во двор, к лошадям. С невидимых в темноте гор дул сырой, насквозь пробивающий тело ветер. Керим, поспешно вышедший вслед за капитаном, взял у хозяина большую толстую кошму, постелил её на землю, вторую кошму, помягче и поменьше, кинул сверху – этой кошмой можно было укрываться как одеялом. Корнилов положил под голову седло, примерился к нему затылком – хорошо, – накрылся кошмой и стремительно, в несколько секунд, уснул.

Утром мимо постоялого двора проследовал отряд под командой офицера, на голове которого плотно сидела огромная зелёная чалма, свёрнутая из целого шёлкового куска, по-купечески – «штуки»: на такую огромную чалму надо было потратить не менее двадцати пяти метров ткани, слишком уж громоздкой она была. Офицер на скаку выкрикнул что-то гортанное и скрылся за поворотом дороги, во все стороны полетели ошмотья сырой глины да вода из луж – ночью прошёл тихий холодный дождь...

Следом за офицером, привстав в стременах, неслись двое мюридов, рыжие бороды у них были яркими, выкрашены индийским суриком, который долго не выцветает и не смывается. Вторя офицеру, мюриды также что-то выкрикивали на скаку, голоса их были грозными, гортанными. В руках мюриды держали копья с длинными древками – старые, русские, определил Корнилов, с какими смоленские ратники ходили на врагов, современные казачьи пики много легче и оформлены не так... Мюриды, проследовав за своим командиром, также стремительно исчезли за поворотом.

   – Английских шпионов поскакали ловить, – услышал Корнилов голос рядом с собой.

Он обернулся.

В двух шагах от него стоял хозяин постоялого двора – крутоплечий, низкорослый, лысоголовый, с жёлтым костяным теменем и коричневым лицом.

   – А что, разве такие здесь попадаются? – на дари спросил Корнилов.

   – Всякие бывают. Пару раз на пиках привозили чьи-то головы. Говорили – английские шпионы.

   – И куда эти головы они девают потом?

   – Сушат на крепостных воротах.

   – Не портятся?

   – Исключено. На здешнем солнце плоть не портится, – хозяин постоялого двора невольно усмехнулся, – только вялится. Головы становятся маленькими, словно сушёные тыквы.

Корнилов почувствовал невольный холод, возникший внутри и медленно поползший вверх, быстро взял себя в руки и в свою очередь также усмехнулся.

Из постоялого двора выглянул Керим.

   – Господин, пора завтракать.

   – Да, завтракаем и – в дорогу! – Корнилов подумал, что с отрядом этим не следовало бы сталкиваться в пути.

Лицо капитана было спокойным, на нём ничего не отразилось, лишь уголки губ встревоженно дрогнули, поползли вниз, но потом и эта встревоженная обеспокоенность исчезла, и на лице Корнилова ничего, кроме спокойствия, не осталось. Он повернулся и пошёл к кошме, которую постелили на землю вместо обеденного ковра.

На солнце наползли тяжёлые сизые облака, к макушкам гор прилипла влажная кисея, вновь запахло дождём; в тех местах, где горы были повыше, касались своими острыми шапками неба, уже шёл снег. Погода из-за Амударьи приползла сюда, в эти места – и здесь решила повластвовать всласть мозготная чахоточная зима. Не любил такую зиму капитан Корнилов.

Лицо его по-прежнему было спокойным.

На завтрак хозяин постоялого двора принёс несколько тёплых, пахнущих дымом лепёшек, жареную баранину, наспех разогретую на железном листе, тарелку изюма и два чайника с круто заваренным чаем. Отдельно на подносе, попавшем в эти места явно из России, – слишком уж рязанскими, неестественно яркими были цветочки, украсившие поля этого подноса, – десятка два толстых, сочных, очень зелёных стеблей.

   – Что это? – тихо спросил Корнилов у Керима.

   – Англичане называют это растение ревенём.

Корнилов взял один стебель, откусил немного – стебель был кислым, вяжущим, на зубах от него заскрипела противная налипь, – поморщился: и как только эти стебли едят англичане?

   – Удивительное растение, – сказал Керим, – чтобы корень вырос потолще, был сочнее, лучше, его придавливают камнем. Так ревень раскалывает его либо сдвигает в сторону. Вот какая сила у растения, господин. А вкус каков?