Текст книги "Жизнь и смерть генерала Корнилова"

Автор книги: Валерий Поволяев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 30 страниц)

   – Ты сам-то пробовал ханку у этого китайца? – спросил Созинов.

   – Пробовал.

   – Из чего она? Из риса? Из проса?

   – Из гаоляна.

Созинов поморщился:

   – Гаолян – продукт из-под лавки. Пыльный, некачественный.

   – А рис – штука для этого старика дорогая, но он из гаоляна научился такое чистое пойло гнать, что оно, кажется, конфетами пахнет. Я пробовал – сладкое. И дух как от саранки идёт. Даже закусывать не надо.

   – Интересно, через какое сито он свою ханку пропускает? – Созинов сорвал с ветки горький ясеневый стебелёк, покусал его. – Может, рецептом нам следует разжиться, а, дядя Ваня? Пригодится ведь.

   – Мне сдаётся – через корешки какие-то. Может быть, даже той же саранки. Крошит их мелко и пропускает. В общем, давай возьмём стариковской ханки, рискнём головой и погонами. – Подголов вытянул за серебряную цепочку из кармана штанов старые, с вытертой медной крышкой часы, щёлкнул замком, открывая их. – Главное – не опоздать бы, ухватить китайца, пока он куда-нибудь в тайгу не решил нырнуть. Ищи-свищи его тогда да в носу пальцем ковыряйся. – Подголов по-дедовски подпёр поясницу руками, заохал: – Охо-хо!

   – Давай, дядя Ваня, я пока маралёнком займусь, а ты дуй к китайцу – вдруг он действительно вздумает куда-нибудь намылиться? А без ханки – всё равно, что без... В общем, трофей твой только зря съедим, пропадёт продукт. – Созинов ткнул пальцем в остывший бок маралёнка.

Через полчаса Подголов принёс две литровых крынки с ханкой. Поставил ханку в тёмное прохладное место – под скамейку в штабной комнате. А чтобы она не выдыхалась, придавил крынки фанерками, сверху положил по обломку кирпича.

Корнилов появился в сумерках – прибыл на дрезине, в новой форме с серебряными погонами полковника Генерального штаба, при аксельбантах, также положенных генштабистам по уставу, при офицерском Георгии, способным украсить любой военный мундир.

Приняв рапорт командира поста, Корнилов неспешно прошёл во двор, где горел костёр, вокруг которого, вскочив с брёвен, стояли стражники. Подголов вытянулся перед полковником – старший урядник не только выше ростом сделался, он даже, кажется, помолодел.

   – Спасибо, ваше высокородие, что почтили...

Корнилов, прерывая старшего урядника, махнул рукой:

   – Роду я такого же, как и вы, урядник, так что нечего тянуться передо мной.

Подголов вытянулся ещё больше, пробормотал внезапно осипшим от волнения голосом:

   – Премного благодарен!

   – Полноте, урядник. – Корнилов достал из кармана серебряный портсигар с изображением порт-артурской крепости, звонко щёлкнул им, словно бы хотел проверить замок, перевернул. – Здесь есть надпись, специально выгравирована. – Корнилов поднёс портсигар к глазам, прочитал громко и чётко: – «Старшему уряднику Подголову И.В. за успехи в охране границы».

Полковник вручил портсигар Подголову.

   – Служу Государю и Отечеству! – запоздало гаркнул тот, прижал руки к бёдрам, будто находился в парадном строю. Глаза у Подголова сделались влажными.

Корнилова угостили дедовской ханкой. Полковник не отказался, выпил – ханку пили из оловянных солдатских кружек, – поймал кончиком языка последнюю каплю, прижал её к нёбу, раздавил, прислушался к вкусу. Почмокав выразительно губами, похвалил:

   – Хорошая хана!

На землю опустился вечер; в ясеневой листве прошелестел ветер, увидев высокое начальство, запутался в ветках и умолк сконфуженно; в небе зажглись мелкие, тусклые, будто их давно не чистили, звёзды.

   – В России, ваше высокородие, звёзды более радостные, чем здесь, – сказал Подголов полковнику, – что ни звёздочка, то будто свечечка в небе. Словно бы удача какая. А здесь... – урядник задрал голову, – здесь звёзды, наверное, и русских слов не понимают.

Василий Созинов подарил Подголову револьвер, который добыл в драке с Янтайским Лао, на досуге разобрал его, почистил, смазал. Не револьвер оказался, а загляденье.

   – Бой у него зверский, дядя Ваня, – сказал он, – осечек не даёт. У такого револьвера патроны даже без пороха и капсюлей стреляют. Держи! – Созинов вложил револьвер Подголову прямо в ладонь и, вздохнув, неожиданно услышал, как у него в горле что-то заскрипело, запершило, и увядший разом голос сделался влажным. – Мысль была себе оставить, но мне этот револьвер держать у себя нельзя. А тебе в самый раз.

   – Почему же тебе нельзя?

   – Он ведь принадлежал Янтайскому Лао. А Лао, ты знаешь, убил моего брата...

   – Ну, Ивана, может, убил и не Лао, а кто-то другой, из его разбойников, этого ведь никто не знает...

   – Лао убил... Точно Лао, – убеждённо произнёс Созинов, – я это дело вот чем чувствую, – он похлопал себя ладонью по груди, – мотором своим.

   – Ладно, не будем по этому поводу спорить, – проговорил Подголов тихо. – Спасибо тебе, брат, за подарок.

Через час полковник Корнилов отбыл с поста – его ждала Таисия Владимировна. Она относилась к числу женщин, которые никогда не надоедают – сколько ни будешь с ней общаться, всё равно это общение будет желанным, каждая встреча с нею – это встреча внове, вызывает ощущение тепла, благодарности, нежности.

Вскоре Таисии Владимировне предстояло возвращаться в Петербург, к отцу. Корнилов набрал ей целый мешок чаги, снабдил также разными китайскими снадобьями.

   – Не забывай про чудодейственную силу чаги, Тата, – наставлял он, передавая мешок жене.

   – Я всё запомнила, Лавр, и – записала.

   – Записала – это хорошо, Тата. Я тоже порой стал выпускать из виду важные детали, – Корнилов поднёс к виску пальцы, помял выемку, – раньше такого не было, а сейчас – увы... Поэтому тоже начал записывать себе в полевой блокнот: сделать то-то, сделать сё-то...

Через неделю на пост номер четырнадцать из штаба отряда пришло сообщение: младшему уряднику Созинову Василию Васильевичу присвоено звание урядника. На погонах у него теперь вместо двух лычек будут красоваться три.

Созинов к повышению в чине отнёсся спокойно. Хотя губы у него горько дрогнули.

   – Все свои лычки, все три, готов отдать за то, чтобы ожил братуха Иван. К лычкам готов добавить Георгия, – он поддел пальцем серебряный крест, – лишь бы Ванька мой был жив...

Смахнув комара, усевшегося на шею – здоровенный прилетел кровосос из тайги, наполнился, как бочонок, кровью, сделался рубиновым, – Подголов понимающе кивнул:

   – Я бы и свою лычку, широкую, добавил к твоим, не пожалел бы, лишь бы Иван был бы рядом с нами.

Созинов благодарно и печально махнул рукой, сощипнул кончиками пальцев что-то с глаз – то ли слезу, то ли налипь, то ли ещё что-то, со вздохом наклонил голову:

   – Спасибо тебе, дядя Ваня... Но чего не дано, того не дано... – Он снова вздохнул.

В августе одиннадцатого года полковник Корнилов получил новое назначение – стал начальником Второго отряда. Этот отряд был больше Третьего, считался в Заамурском пограничном корпусе генерал-лейтенанта Мартынова элитным.

Несколько раз Корнилов пробовал привлечь Мартынова на свою сторону – Сивицкий, несмотря на членов комитета по снабжению, продолжал гнать в корпус гнилую муку и гнилую рыбу, наживался на этом открыто.

Однако гораздо больше Сивицкого наживались разные его подрядчики, помощники, посредники, сводники, десятники, заместители с приказчиками и пристяжными – вся эта свора гоп-стопников с толстыми золотыми цепями, перекинутыми через плотные, набитые по самую пробку отменной едой животы, собравшись вместе, просто-напросто обгладывала заамурцев до костяшек.

У Мартынова всегда серело лицо, когда Корнилов заводил разговор о поставщиках гнилья в корпус и просил вмешательства. Генерал всякий раз демонстративно вскидывал пухлые ладони:

   – Голубчик, постарайтесь обойтись без меня, ладно? И очень прошу на будущее: не вмешивайте меня в это дело. Ладно?

   – Ваше высокопревосходительство, – голос Корнилова наполнялся звонкими укоризненными нотами, – ведь речь идёт о здоровье солдат целого корпуса...

   – Нет, нет и ещё раз нет, прошу вас, – Мартынов вскидывал ладони ещё выше, – не надо заботиться о здоровье всего корпуса, Лавр Георгиевич, заботьтесь лучше о здоровье вверенного вам отряда. О корпусе я позабочусь сам.

Так ни разу разговор с Мартыновым не получился. Прощался Корнилов с командующим заамурцев с тяжёлым сердцем.

Капитана Вилямовского, который первым, ещё до Корнилова, выступил против обирал и хапуг, уже не было ни видно, ни слышно, полковник пытался отыскать его следы, отгоняя мысли о том, что, может быть, этого человека уже вообще нет в живых. Сейчас, когда полковник набрал силу, капитан Вилямовский оказался бы во Втором отряде к месту – такие люди Корнилову были нужны. Однако поиски ничего не дали... был Вилямовский и пропал. Где он? Кто ответит?

Во второй отряд вместе с полковником перевелись старые знакомые – братья Созиновы, старший урядник Подголов, прапорщик Косьменко, чьи погоны украсила вторая звёздочка – Косьменко стал подпоручиком, Ребров, которому было присвоено звание младшего унтер-офицера – он проходил не по казачьему списку, а по ведомству матушки инфантерии, «царицы полей», подпоручик Красников... В общем, если собрать всех вместе да пересчитать, то человек пятьдесят наберётся.

Это были люди, которые полюбили Корнилова как командира, и других начальников себе уже не представляли – только Корнилов, и больше никто.

Именно тогда, за семь лет до революционных событий в России, и возникло, если хотите, звучавшее, как удар плётки по голенищу, наводившее ужас в Гражданскую войну слово – корниловцы.

...Обстановка на китайской территории накалялась. В Маньчжурии вспыхивали бунты, Монголия была разогрета, раскочегарена настолько, что достаточно было одного чирканья спички, чтобы пламя взвилось до небес.

Китайцы одинаково плохо относились и к русским, и к монголам, считали, что одни их обманывают, другие плохо прислуживают. Запах грядущего пожара носился в воздухе. Корнилов поспешил проводить жену в Санкт-Петербург: затевавшаяся заварушка могла быть серьёзной.

– Ох, Лавр! – опечаленно вздохнула Таисия Владимировна. Вид у неё был встревоженный, около губ пролегли непроходящие морщины – приметы увядания.

Корнилов молча прижал к себе её голову. В горле образовалась твёрдая пробка, мешала дышать – ни туда, ни сюда, не слышно было стука сердца, словно бы оно совершенно отсутствовало, вместо живого стука – тишина. Полковник подумал о том, что прощание с женой у него всегда происходит очень тяжело. Так бывает каждый раз, когда он смотрит вслед поезду, увозящему её, на глаза едва ли слёзы не наворачиваются, потом ещё целую неделю не находит себе места, переживает – успокаивается лишь на несколько часов сна, а потом всё начинается снова. Когда рядом не было жены, жизнь казалась Корнилову бесцельной, пустой, полной провалов, словно он находился в неком безвоздушном пространстве.

Потом он получал от Таисии Владимировны письмо – первое после разлуки, – и в нём рождалась надежда, серые краски приобретали живые оттенки, а будни, их суровое течение наполнялись смыслом. И появлялась цель – встреча с женой, которая состоится не сегодня, не завтра, не послезавтра, но обязательно состоится – будущая встреча не за горами, в конце концов. Только когда появлялась надежда, в нём исчезала муторная, схожая с противной обволакивающей слизью тоска. Жизнь обретала смысл.

   – Ох, Лавр! – вторично воскликнула жена и умолкла.

   – Пора, Тата, – мягко проговорил Корнилов, – машина ждёт.

Таисия Владимировна оторвала голову от груди мужа, ресницы у неё склеились от слез...

Он посадил её в вагон первого класса и, когда поезд тронулся, велел шофёру гнать машину рядом, сам, высунувшись в окно, смотрел, как роскошный пассажирский поезд набирает скорость.

Так бывало и в прошлые разы, но гонки эти прекращались довольно быстро: рельсы уходили в одну сторону, дорога – в другую, между «чугункой» и автомобилем оказывалось какое-нибудь болото, поле, засеянное просом, или кудрявая, заросшая кустарником сопка, и в сердце возникала знакомая тоска, будто бы жизнь состояла только из одних разлук... В этот раз в этой погоне ничего не изменилось – дороги, как всегда, разошлись... Корнилов устало опустился на сиденье и велел водителю:

   – Поехали в штаб!

Прошло совсем немного времени, и Монголия объявила о своей независимости. Амбаню – разжиревшему китайскому губернатору, уже не вмещавшемуся в свои огромные шёлковые халаты, – предложили немедленно запрягать лошадей и убираться домой. Солдат у амбаня не было – тех сто пятьдесят наряженных в засаленные халаты и куртки попрошаек, которые промышляли на рынке, занимаясь тем, что сбывали украденные у амбаня продукты, считать солдатами было нельзя, поэтому китайский губернатор решил не сопротивляться и покорно поднял пухлые ладошки. Свою судьбу он вверил воле Божьей.

Губернатора точно посадили бы на кол, не подоспей русские казаки, в том числе и пограничные стражники. Казаки перевезли несчастного, ничего не понимающего амбаня в Кяхту, в русское консульство – тут он мог пребывать в полной безопасности. По дороге амбаня пытались закидать камнями, но толпа побоялась казаков, их грозного вида и отступила.

Поняв, что до амбаня не добраться – жирный кот скрыт за неприступными воротами, – громко галдящие «революционеры» начали громить театр.

Толпу опять остановили казаки. Матерящиеся погромщики нехотя отступили.

К этой поре охране русского консульства подоспела подмога – двести человек с пулемётами. Это были люди очень решительные. Достаточно сказать, что среди них находился хорунжий Унгерн[26]26
  Унгерн фон Штернберг (Унгерн фон Штернберг фон Пилькау) Роман Фёдорович (1886-1921) – барон, есаул 3-го Верхнеудинского казачьего полка Забайкальского казачьего войска. В конце 1917 г. начальник отряда в Даурии, с декабря 1918 г. командовал Туземным (Азиатским) корпусом, затем – Азиатской конной дивизией. Вёл борьбу против советской власти в Забайкалье, затем в Монголии. Советская историография именует барона «подручным атамана Семенова» и «диктатором Монголии». В 1921 г. отряды Унгерна вторглись на территорию Советской России, он был взят в плен и расстрелян в Новосибирске.


[Закрыть] – человек, у которого глаза от приливов бешенства делались белыми, как бумага.

Унгерн уже тогда, в 1911 году, стучал себя кулаком в грудь, требовал, чтобы его публично именовали потомком тевтонских рыцарей, и готов был драться на саблях с каждым, кто не принимал его «великих азиатских идей».

В Калгане китайцы понесли первые потери – монголы с такой яростью начали метелить их прямо на улицах, что по воздуху летали китайские халаты, изображая воздушных змеев.

Единственной защитой у китайцев оказались русские, но китайцы наплевали на своих защитников, начали сколачивать против русских войска и вооружать население винтовками.

– Русские – наши главные враги! – вещали мандарины и трясли своими грязными косичками. – Они враги нашей солнцеликой императрицы Цинь. Бей русских!

Население молча слушало и наматывало «патриотические» речи мандаринов на ус. Обстановка продолжала накаляться.

«Хорошо, что я отправил Тату в Питер, если бы она осталась здесь, то мне пришлось бы дома держать солдат с пулемётом», – думал Корнилов глядя на то, что творится кругом.

26 декабря 1911 года царь подписал Высочайший приказ по Отдельному корпусу пограничной стражи – полковнику Корнилову Лавру Георгиевичу было присвоено звание генерал-майора. Отодвинув от себя бумагу с подписью, царь поднял глаза на Коковцева[27]27
  Коковцев Владимир Николаевич (1853-1943) – граф; в 1904 г., 1906-1914 гг. – министр финансов, в 1911-1914 – председатель Совета министров. После октября 1917 г. эмигрировал из России.


[Закрыть] – нового шефа Отдельного корпуса пограничной стражи.

   – Кто такой Корнилов, я не знаю и знать, честно говоря, не хочу, – проговорил он строго, – но до меня доходят слухи о том, что в пограничный округ, где служит этот полков... где служит этот генерал-майор, поставляют гнилую муку и тухлую рыбу. Объясните, сударь, почему это происходит, а?

Объяснить это Коковцев не смог, и у государя недовольно дёрнулся левый ус.

   – А кто же сможет мне это объяснить? – спросил он.

Этого Коковцев тоже не знал, удручённо склонился к столу Николая и развёл руки в стороны.

   – Я разберусь, государь, – сказал он, – дайте мне неделю срока.

   – Даю два дня, – строго произнёс Николай и отвернулся от Коковцева, тот с огорчением понял, что разговор окончен, степенно, по-боярски отбил царю поклон и вышел.

Через два дня Коковцев снова был на докладе у Николая в Царском Селе. Царь продержал его в приёмной сорок минут. Посетителю от долгого ожидания уже сделалось не себе, он потерял нормальный цвет лица, на скулах проступили багровые пятна, а тёмные венозные прожилки прорисовались очень чёткой сеточкой, он уже начал думать о том, что окончательно впал в немилость, когда его позвали.

Царь сидел в кресле бледный, какой-то выпотрошенный, извинился перед Коковцевым за то, что заставил ждать. В кабинете пахло спиртом и лекарствами.

«Что-то случилось с наследником, – безошибочно определил Коковцев, – значит, разговор на состоится».

Разговор состоялся. Царь был категоричен.

– Конечно, этот ваш Сивицкий – порядочная бестия, – сказал он Коковцеву, – руки у него, будто у процентщика, всё загребают... Если разбираться с ним по-настояшему, то до суда окажется полшага, но генерала можно судить лишь за поражение в войне, а не за воровство. Иначе пятно падёт на весь генеральский корпус России. – Государь вопросительно глянул на Коковцева, словно хотел понять, разделяет тот такую точку зрения или нет. Коковцев сидел с опущенной головой, с безучастным видом, он чувствовал себя виноватым, государь это понял и смягчил тон: – Поэтому поступим следующим образом: следствие по делу Сивицкого и его компании прекратим и тихо, без всякой огласки уберём этих людей с их хлебных мест. Согласны?

С этим Коковцев был согласен.

Однако концовка у этой истории была совсем не такой, более того – неожиданной: ни один опытный бумагомаратель, способный изводить на хитроумные сочинения километры «верхэ», не мог бы развернуть сюжет так, как его развернули последующие события.

Следом за Сивицким своей должности лишился генерал-лейтенант Мартынов – он получил от Коковцева указание немедленно сдать корпус и отправиться в Рязань: Мартынова назначили на должность начальника 35-й пехотной дивизии.

Позиция невмешательства в дела, творящиеся в Заамурском корпусе пограничной стражи, обернулась для него боком. Если не хуже: Мартынов почувствовал, что он очутился, извините, люди добрые, в глубокой заднице. Подобные сравнения царский генерал, а в будущем известный советский литератор, написавший немало книг, в том числе и книгу о Корнилове, любил известное ленинское суждение насчёт кухарки, способной управлять государством, очень ценил, поэтому иногда козырял «сочными» сравнениями, фразами, бьющими не в бровь, а в глаз, и всё, что исходило от кухарки и её детей,брал на заметку.

Китайцы продолжали вооружаться. Население смотрело в сторону русских косо. Корнилов несколько раз ловил на себе откровенно злобные, наполненные огнём взгляды – кое-кто уже готов был стрелять русским в спину.

Деньги, вложенные господином Витте в эту страну, оборачивались ненавистью!

Войной стало пахнуть сильнее.

От Коковцева из Питера пришло указание: в случае вооружённого конфликта с китайцами командование Заамурским корпусом взять на себя... Сивицкому. Круг замкнулся.

Корнилов ощутил, как в нём вспух брезгливый нарыв, дышать сделалось трудно – нарыв перекрыл путь воздуху, сердце обдало нехорошим холодом. Корнилов выругался. Затем произнёс, не в силах побороть в себе брезгливость:

– Строевой командир из Сивицкого, как из трёхногого мерина скаковая лошадь, максимум, на что способен такой скакун, – засунуть голову в стеклянную банку, выпить рассол и сожрать укроп, оставшийся после засолки.

Заамурскому корпусу было хорошо известно, что на параде в честь трёхсотлетия Дома Романовых Сивицкий даже не смог забраться на лошадь и войска обходил пешком, натянув на сапоги глубокие резиновые галоши.

Строевые офицеры, глядя на генерала, отворачивались. Корнилову не хотелось видеть эту картину. Он чувствовал себя униженным, оскорблённым, приехав домой, достал из буфета графин, который был по самую пробку наполнен прозрачной, в медовую золотистость жидкостью – настойкой зёрен лимонника, и поспешно налил себе стопку. Потом налил вторую.

Было стыдно, противно, горько. Неужели там наверху, в Питере, не понимают, что тут происходит? Или им уже всё людское стало чуждо?

Корнилов выпил третью стопку – только сейчас заметил, что пьёт он стоя, без закуски, – опустился на стул. Некоторое время он сидел неподвижно, обдумывая своё положение, потом покачал головой:

– Слова «За Веру, за Царя, за Отечество» для меня никогда не были пустыми. И никогда не будут... С мздоимцами мне не по пути.

Он решил уйти из корпуса пограничной стражи, вернуться в армию. Кем угодно, хоть командиром полка, хоть командиром батальона – готов и на такое, несмотря на свои генеральские погоны.

В марте 1913 года Корнилов подал рапорт о переводе его в военное ведомство.

Рапорт был принят, но о «боевых действиях» Корнилова с генералом Сивицким в столице были хорошо наслышаны, и питерское начальство долго не могло подобрать генерал-майору подходящую должность – несколько месяцев он находился не у дел.