Текст книги "Жизнь и смерть генерала Корнилова"

Автор книги: Валерий Поволяев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 30 страниц)

Воздух опять сделался глухим, будто насытился плотностью облаков, обратился в вату, капитан опустил голову. Куда двигаться дальше, он не знал. И Керим не знал, и Мамат не знал, лица у них были осунувшиеся, печёные рты распахнуты, славно на землю навалилась несносная жара, всё выжгла кругом, кони прогнули спины под тяжестью всадников...

Весь день они кружили по пескам, поднимались на серые безликие барханы, спускались с них и вновь поднимались на волнообразные горы, пытались разглядеть в безбрежном пространстве хоть пятнышко зелени, но унылые сыпучие гряды уползали за горизонт и исчезали там – ничего в них не рассмотреть, и вообще, кроме песка, ничего не было, только песок и песок, серый, давяще-унылый, тяжёлый, растворяющийся в бездони... Одна гора смыкается с другой, вторая с третьей, третья с четвёртой – движение это бесконечное.

Ночевать расположились на небольшой песчаной площадке, окаймлённой барханами. Керим выдернул из кобуры, висевшей на поясе, широкий пчак, украшенный золотым полумесяцем и восьмиконечной звёздочкой, притиснул лезвие к губам, потом оторвал, подышал на него и вновь приложил к губам.

– Напиться нельзя, но обмануть себя можно, – пояснил он, увидев, что Корнилов смотрит на него. – Попробуйте, господин, – убедитесь.

Облизав губы, Корнилов провёл по ним пальцами – губы потрескались, болели, скрутки кожи, образовавшиеся на них на манер чешуи, сделались жестяными, острыми, – виски ломило, предметы перед глазами расплывались. Он вздохнул громко и повалился спиной на песок.

Вечернее небо было печальным, тёмно-лиловым, в следующий миг откуда-то сбоку на низкую наволочь пролился неземном свет, окрасил плотную облачную рябь в мертвенный цвет, – впрочем, сочился этот свет недолго, скоро траурная лиловость померкла и небо сделалось чёрным.

Корнилов сжал челюсти, на зубах у него захрустел песок, – казалось, от хруста этого поломаются зубы, воздух перед глазами раздвоился, небо поползло в сторону, будто намазанное чем-то скользким, и капитан смежил глаза.

С одной стороны, раз на небо пролился свет, значит, в облаках образовалась дырка, плоть небесная разредилась, значит, завтра можно будет увидеть чистое небо, а в нём – далёкие чужие звёзды, на землю упадёт тень, и по тени этой можно будет узнать, в каком углу пространства висит солнце, откуда оно светит, и потом уже, определившись, пойти на север, к Амударье.

А с другой стороны, как только небо вновь затянется облаками, они опять потеряют ориентиры.

Корнилов неподвижно лежал на песке, в голове у него жила только одна мысль: очистится завтра небо от наволочи или нет?

Чтобы забыться, он попытался перенестись на север, за Амударью, в казённую свою квартиру, к двум самым дорогим для него людям, к жене и дочке Наташке – маленькой, крикливой, – этому розовому комочку, неизменно рождавшему в Корнилове ощущение нежности. Капитан ощутил благодарное тепло, возникшее в нём, вздохнул облегчённо и забылся. Очнулся он от шёпота:

   – Господин... А, господин!

Корнилов открыл глаза. Рядом с ним на корточках сидел Керим и протягивал кусок лепёшки, насаженный на кончик ножа.

В песчаном углублении горел небольшой костерок, неровные прозрачные тени метались по песку, исчезали, потом возникали вновь.

   – Держите, господин, хлеб, он – горячий...

Предательски подрагивающими пальцами капитан снял кусок лепёшки с пчака, отломил немного, отправил в рот. Хлеб был вкусным, на несколько мгновений успокоил горький сухой пожар, полыхавший внутри. Керим заметил, как помягчело и ослабло лицо Корнилова, одобрительно кивнул и проговорил совершенно неожиданно:

   – Мы слишком редко бываем счастливы, господин...

По лицу Корнилова пробежал озноб.

   – Разве?

   – Да.

Слова эти в угрюмой обстановке прозвучали диковато: неровный свет костра, потерянные земные координаты, жажда, голод, неизвестность, – впрочем, при всей несуразности слов, произнесённых Керимом, не согласиться с ними было нельзя. На лице Корнилова появилась улыбка.

   – Счастье удлиняет человеку жизнь. Всего две улыбки в неделю, господин, и жизнь наша будет увеличена на два с половиной года.

Дожёвывая лепёшку, Корнилов бросил взгляд на чёрную плотную наволочь, сбившуюся над головой, помрачнел. В следующую минуту он заметил, как от наволочи отделилась тяжёлая неряшливая копна, отползла немного в сторону – перемещение это было хорошо заметно с земли, – потом переместилась вторая копна. Раз началось это движение, значит, изменится погода, а раз это произойдёт, то завтра может очиститься небо.

Ночью сделалось холодно. Корнилов рассчитывал, что в холод выпадет снег, тогда его можно будет собрать и растопить – они получат хотя бы немного воды, чтобы вытереть губы себе, а также вытереть губы коням, но снег не выпал...

   – Господи, силы небесные, за что же вы отвернулись от нас? – едва слышно проговорил Корнилов, завернулся в кошму и повалился на стылый, пробирающий до костей песок: надо было ещё хотя бы немного поспать.

Надежда на то, что наволочь рассосётся, не оправдалась – одеяло, натянутое на небесный полог, сделалось ещё плотнее, было оно таким же неподвижным, как и в день прошедший.

   – Что будем делать? – спросил Керим у капитана. Серое лицо Керима похудело, скулы и нос заострились, как у мертвеца, глаза сделались маленькими, жёсткими, будто у китайца, промышлявшего контрабандой. – А, господин?

   – Будем двигаться, пока не выйдем к границе.

   – Пустыня закружит нас, задурит нам головы, господин.

   – Будем ей сопротивляться, Керим. Не может быть, чтобы она одолела трёх сильных людей.

   – Пустыня одолела Тамерлана...

   – О том, что хромой Тимур боролся с пустыней, я не слышал, Керим.

   – Народ так говорит.

   – Народ не всё знает. Историю делают большие люди, а пишут и переписывают маленькие. Мы читаем только то, что нам преподносят маленькие люди.

Через десять минут они уже сидели на конях, измученные, осунувшиеся, с красными глазами, упрямые. На коней жалко было смотреть – кони шатались, ржали жалобно, с мольбой косились на людей, прося воды, но воды не было.

Забравшись на высокий, с твёрдым, будто бы окаменевшим песком, бархан, Корнилов остановил коня. Огляделся. Всюду, куда ни кинь взгляд, – плотно укутанное небо, ни единой щёлки, ни единой светлины. Только тугая, крепко сбитая в сплошное одеяло вата от горизонта до горизонта. Ни птиц, ни зверей. И звуков никаких нет, словно бы люди находятся в мёртвом, лишённом жизни пространстве. И – давящая иссасывающая тяжесть, небо давило на людей, на коней, старалось впрессовать их в песок, высосать всё, что в них осталось, – всю кровь, всю жизнь. Корнилов вздохнул – понятно было состояние людей, которые, попадая в такие условия, сходили с ума... Керим остановился рядом:

   – Куда едем, господин?

Если бы Корнилов знал, куда ехать, – сказал бы, Керим, местный человек, должен это знать лучше. Корнилов беззвучно пошевелил губами, и Керим поспешил наклониться к нему: что сказал господин капитан? Корнилов ещё раз оглядел небо, пробежался глазами по горизонту, развернулся на сто восемьдесят градусов.

Ни одной зацепки. Погода как была поганой, ничего хорошего не предвещавшей, так поганой и осталась. Хоть бы ветер подул откуда-нибудь, вытащил хвост из-под тяжёлого, пропитанного стылостью бархана, по нет, видать, попал в капкан – воздух был тих и неподвижен.

Куда двигаться, в каком направлении?

Может, наводящий прибор, имеющийся внутри у каждого человека, что-нибудь подскажет, поможет сориентироваться? Увы, внутри ничего, кроме усталости да саднящего гуда, не было. Корнилов ещё раз огляделся и ткнул рукой в сторону далёкого высокого бархана, – все другие барханы были ниже его:

   – Едем туда!

Керим в ответ послушно кивнул, направил коня по крутой песчаной стенке вниз; тот, нервничая, часто заперебирал ногами, сполз по отвесному боку бархана, заржал испуганно, Керим поднял руку с плёткой, и конь сделал длинный опасный прыжок на следующий бархан, врезался копытами в песок и пополз вниз. Корнилов пустил своего коня следом.

Через час начал накрапывать дождик – первый за последние дни, Корнилов поднял лицо и почувствовал, что глаза у него сделались влажными. То ли от дождя, то ли от слез – не понять.

Он не плакал, в этом он был уверен, хотя внутри у него всё сбилось в один ком, всё смешалось, движение рождало боль, однообразный песчаный пейзаж ослеплял, барханы казались нескончаемыми, и ощущение той беспредельности, власти песка делало людей маленькими.

Обычно несуетной, весь состоящий из неспешных, точно рассчитанных движений Керим радостно завскрикивал, заметался, превращаясь в ребёнка, завзмахивал руками, но радость его была преждевременной: дождь-то собрать ведь не во что, слишком он мелкий, слишком редкий, не дождь, а слабенькая пыль, и Керим скис, грустно повесил голову. Корнилов стер влагу со щеки, облизал ладонь.

   – До-ождь!

Но дождь скоро кончился, барханы разом высохли, и уже через двадцать минут ничто не напоминало, что совсем недавно с неба сыпалась вожделенная водяная пыль.

Людей доедала жажда, добивала усталость, скручивала ломота, которая, кажется, навсегда осела в руках и ногах, в костях, в лёгких, перед глазами рябила красная сыпь, сбивалась в клубок, начинала светиться ярко, сильно, рождая внутри невольную оторопь – уж не близок ли конец света? – потом распадалась, раздёргивалась гнило, и горло стискивали невидимые пальцы – очень хотелось пить.

   – Может, остановимся, господин? – предложил Керим, облизал белым, всухую сварившимся во рту языком губы. – Отдохнём?

В ответ Корнилов помотал головой, ткнул перед собой рукой, на которую была натянута лямка камчи:

   – Нас ждут, Керим!

На Амударье группу Корнилова ожидал казачий наряд. И хотя все сроки возвращения прошли, наряд всё равно ждал капитана, и Корнилов ощущал перед казаками досадную неловкость – он оказался не по-солдатски неточен. Кроме того, всякая остановка, если это не ночлег, – расслабление, после которого себя можно и не собрать. Этого Корнилов боялся.

Лошади, пошатываясь от жажды и усталости, переползали с бархана на бархан, мотали головами, стараюсь идти след в след; люди, сидевшие в сёдлах, падали ми луки, но тут же выпрямлялись. Слабым быть в таких походах нельзя.

Через два дня плутаний отряд капитана Корнилова вышел к Амударье. Река наполнилась водой, вздулась, сделалась чёрной: в горах шёл снег, таял, скатывался вниз, в реку.

Заметно потеплело. Хоть и зимний был месяц – январь, а здорово запахло весной. Корнилов задрал исхудавшее тёмное лицо вверх, вгляделся в небо – ему показалось, что он слышит серебряный клёкот журавлей, пробежался взглядом по пространству – нет, не видно птичьего клина, ведомого в России каждому пацану. Будучи мальчишкой, он сам не раз запрокидывал голову и всматривался в тоскливо кричащий клин...

Ему казалось, что он и сейчас найдёт тёмные подвижные точки, выстроившиеся в небе углом, но нет, всё тщетно... Корнилов опустил голову.

Лошади забрались в воду по самое брюхо, замочили и стремена и поводья, но люди не одёргивали их, не выгоняли на берег – пусть кони насытятся водой. Испытания их закончились, Мамат свяжет коней одним длинным поводом и отведёт домой, а Корнилов с Керимом отправятся к себе, на противоположную сторону Амударьи.

Посередине реки рыжел сухотьем кустов длинный плоский остров. Таких островов на реке – уйма, все они похожи друг на друга, как близнецы. Острова эти во все времена славились обилием фазанов, зайцев, змей и мелких, словно высушенных на беспощадном солнце, костлявых свиней. Несмотря на костлявость, мясо диких хрюшек было очень вкусным. Иногда несколько метких стрелков под командой прапорщика или поручика выезжали на острова за свежаниной. Настреляв десятка полтора свиней и полсотни фазанов, команда возвращалась на место. Корнилов сам, как и многие офицеры, не раз ожидал возвращения охотников – с их добычей еда делалась разнообразнее.

И чего только не лепили солдатики на кухне из свежего мяса! И пельмени, и текинские манты, и котлеты по-губернаторски с начинкой из яиц и лука, и шницеля по-генеральски, и шашлыки по-туземному, на косточках, и до хруста выжаривали хорошо отмытую, обработанную огнём свиную кожу, ладили и холодцы из копыт и голов, а уж о фазанах да об утках, иногда попадавшихся на мушку, и говорить не приходилось. Часть уток, обманутых поздним теплом, обязательно оставалась на реке на зимовку, сбивалась в тучные стаи, и если такая стая попадалась на глаза стрелку, то от неё только пух с перьями летели...

Капитану вновь почудилось, что с неба доносятся серебристые птичьи крики, он опять поспешно задрал голову, зашарил взглядом по высокому высветленному своду, ничего не нашёл и скорбно сжал губы: подумал, что, возможно, так подавала о себе знать родина. Земля, на которой мы живём и за которую воюем, где лежат кости дорогих предков и которая нам снится по ночам на чужбине. Корнилов поспешно отёр пальцами глаза. Больше печальный серебристый звук он вряд ли услышит. По одной причине – его нет, он только чудится.

Кони, напившись воды и на глазах повеселев, выбрались на берег, ожидали теперь команды двигаться дальше. Умные существа.

Неожиданно Корнилову показалось, что на острове происходит какое-то шевеление: то ли крупный зверь туда забрался, то люди туда переправились. Капитан сделал Кериму несколько поспешных знаков – уводи лошадей!

Керим безмолвно – он всё понял мигом – подхватил под уздцы двух коней и увёл их в заросли тростника, Мамат пригнулся, настороженно глянул в сторону острова, потом, вцепившись рукою в повод своего коня, последовал за Керимом.

Корнилов присел на корточки перед кустом, обмахрённом серебристыми почками, вгляделся в жёсткую щётку тростника, покрывавшего остров: есть там кто-нибудь или это у него просто рябит в глазах? От усталости и от того, что он, выйдя к Амударье, выпил спирта, разбавленного речной водой, – сделал это на всякий случай, ему показалось, что он прихватил в дороге какую-то желудочную заразу, бороться с которой можно только спиртом. От внутренней напряжённости перед глазами всё поплыло в сторону, замерло, потом пространство развернулось и поплыло в обратную сторону... Корнилов тряхнул головой, словно хотел сбросить с себя некое наваждение.

Через несколько секунд на острове хлопнул выстрел – резкий, с металлическим отзвоном, какой обычно дают патроны с усиленным зарядом пороха, за первым выстрелом последовал второй, потом – третий. Корнилов ждал – он обратился в камень, в вырубленную из дерева грубую статую, в пень, слился с берегом, с тростником, был совершенно незаметен. Лишь глаза выдавали, что неподвижный оковалок этот – живой человек.

В центре острова послышался шум, затем – негромкий вскрик, невнятное шевеление родило сухой треск, всё замерло. Корнилов продолжал ждать. Надо было понять, кто находится на острове – свои или чужие?

Минут через десять из глубины острова на берег выскочил низкорослый сивоусый казак в фуражке с голубым околышем, сунул руки в воду, ополоснул их, затем, зачерпнув ладонью песка, потёр им другую ладонь, используя песок вместо мыла.

У Корнилова отлегло от сердца, дышать сделалось легче. Свои. Он поднялся над кустом и позвал казака:

– Братец!

Тот дёрнулся, будто от удара кулаком – так внезапно для него прозвучал голос, поспешно вскочил на ноги. Вгляделся в противоположный берег Амударьи.

   – Братец! – вновь позвал казака Корнилов, махнул ему рукой.

Казак насупился, словно его застали за чем-то нехорошим, пошарил за спиной рукой и отступил назад.

   – Не бойся, братец, – произнёс Корнилов проникновенно, стараясь говорить так, чтобы казак понял, с кем имеет дело, – я – русский. Русский. Капитан Генерального штаба Корнилов, служу в Туркестанской артиллерийской бригаде. Находился на рекогносцировке в Афганистане. У тебя старший есть?

Казак молчал недоверчиво – соображал.

   – Есть, – наконец отозвался он.

   – Кто?

   – Подпоручик Семенов. Из Тринадцатого батальона.

   – Пригласи сюда подпоручика, – велел Корнилов.

   – Слушаюсь, ваше благородие, – наконец по-уставному отозвался казак и почти беззвучно – умел ходить, как настоящий охотник, – спиной вдвинулся в камыши.

Прошло ещё несколько утомительных минут. Керим и Мамат по-прежнему стояли с конями в камышах, не показывались: мало ли что может произойти, вдруг обнаружится какая-нибудь подставка, в одиночку капитан справится с ней легко, гуртом же – нет. Мудрое народное правило «бережёного Бог бережёт» никто не отменял.

Тростник на островном берегу раздвинулся с треском, и в раздвиге появился молодой смуглолицый человек в солдатской телогрейке и офицерской фуражке, вгляделся в противоположный берег. Лицо его нахмурилось – он увидел худощавого мужчину в чалме и текинском халате, по виду явно текинца или пуштуна, вскинул руку к козырьку фуражки:

   – Подпоручик Тринадцатого Туркестанского батальона Семенов! С кем имею честь?

   – Капитан Генерального штаба Корнилов. Возвращаюсь с сопредельной стороны, с рекогносцировки.

Подпоручик нахмурился ещё больше – похоже, он не верил в то, что по ту сторону реки в камышах стоит капитан Генерального штаба, одетый в старый туземный халат, – нижняя челюсть у него двинулась вначале в одну сторону, потом в другую, словно подпоручик получил прямой удар в лицо на боксёрском ринге. Наконец он проговорил:

   – Чем могу быть полезен, господин капитан?

   – Лодка у вас есть?

   – Есть. Находится на той стороне острова.

   – Перебросьте меня и моего спутника на остров. Я вместе с вами поеду в батальон.

   – На переброску лодки уйдёт не менее часа – остров большой.

   – Ничего страшного, подпоручик.

Семенов ещё раз вскинул руку к козырьку и исчез.

Корнилову вновь почудилось, что в небе встревоженно закричали журавли – пытаются найти дорогу домой, в родные северные края, мечутся из стороны в сторону и не находят: что-то сбивает их с верного пути, и они кричат моляще, горько, прося дать им верный курс... Капитан вскинул голову и опять ничего не увидел.

Кто же подаёт ему из горних высей этот странный сигнал? Не было ответа Корнилову. Впрочем, он знал, кто подаёт ему весть из небесного далека, кто болеет за него и одновременно бывает требователен, строг, грехи прощает только после покаяния, следит за ним, без всякого толмача читает его мысли. Словно бы на что-то надеясь, Корнилов ещё раз оглядел небо и двумя руками раздвинул плотную сухую стенку, скрывавшую его спутников:

   – Керим! Мамат!

Спутники дружно отозвались на оклик капитана.

   – Всё, Мамат, можешь отправляться домой, спасибо. – Корнилов достал из кармана монету – десятирублёвку, сунул золотой кругляш в ладонь текинца.

   – Спасибо, друг мой... Не ругай меня, если что-то было не так.

   – Да вы что, господин! Я всем доволен.

Мамат вывел коней из зарослей, по узкому лазу протиснулся на открытое пространство и исчез.

Через полтора часа солдаты угощали Корнилова и его спутника Керима роскошным супом из фазанятины, дух над котлом поднимался такой густой и такой одуряюще вкусный, что от него даже шла кругом голова, а во рту в твёрдые клубки сбивалась слюна.

Подпоручик Семенов оказался гостеприимным хозяином, на подхвате у него суетился расторопный помощник – тот самый недоверчивый сивоусый казачок, которого первым засек Корнилов.

Фамилия у казачка была простая – Лепилов, имя – типично русское, Василий. Он угостил гостей не только фазаньей похлёбкой, но и вяленым усачом. Амударьинский усач был жирным, сочным, вязким, таял во рту, на зубах оставался лишь нежный солоноватый, вкус – такой рыбы можно было съесть сколько угодно. Керим рыбу не ел, но он охнул, когда попробовал её, покрутил восхищённо головой:

   – Божественная еда!

   – Господин капитан, для отдыха могу предложить вам свою палатку, – сказал подпоручик, козырнул подчёркнуто вежливо – он окончательно уверовал, что имеет дело с капитаном Генерального штаба.

   – Нет, подпоручик, благодарю, – отказался Корнилов, – я немного пройдусь по острову.

Капитан поймал себя на ощущении, что, находясь среди своих, он и чувствует себя по-другому, и дышит по-другому, и сердце у него бьётся по-иному, не так, как на чужой территории, да и воздух у своих другой, и еда, и вода.

На острове росли голые, с морщинистой светлой кожей деревья, бурьян был рыжим, ломким, хрустел под ногами стеклисто, когда Корнилов наступал на него, сырая земля была тиха и печальна.

В дальнем углу острова грохнули сразу два выстрела, дуплетом – видимо, под ружьё угодил кабан, послышался неясный, задавленный расстоянием вскрик, и всё стихло.

Капитан присел на камень, угрюмым зубом торчащий из земли, достал из кармана халата карандаш и блокнот. Надо было набросать план докладной записки, главное – вынести в первый ряд, второстепенное – убрать, из нескольких десятков деталей оставить пять или шесть, не больше... Записка, он знал это, должна быть короткой, не более двух страниц, если будет больше, то какой-нибудь скучающий начальник зевнёт с досадою, похлопает себя по рту пухлой ладошкой и отложит записку в сторону. С таким Корнилов уже сталкивался.

От земли доносился терпкий запах – пахло какой-то южной травой, сыростью, прелыми листьями, ещё чем-то, рождающим внутри печаль и тревогу, тянуло холодом и сыростью. Четыреста вёрст, оставшиеся позади, измотавшие его донельзя, неожиданно обернулись молодым подъёмом, бодростью и надеждой, которые он испытывал сейчас. Корнилов был доволен собою, сделанным делом, путешествием, результатами похода в Афганистан, хотя по лицу его это было понять трудно.

Лоб перечеркнула вертикальная морщина, у уголков рта также образовались озабоченные морщины; успешный поход – это половина дела, надо ещё составить толковый отчёт... В расчёте на того скучающего генерала...

Он расправил лист блокнота, придавил его ладонью, затем попробовал кончиком пальца карандаш – хорошо ли заточен?

Через несколько минут капитан углубился в работу и не слышал уже ничего ни выстрелов, громко просаживающих насквозь потеплевший январский воздух, ни криков охотников, ни плеска недалёкой реки, ни запаха земли, который можно было слышать, а не только ощущать, ни печального серебристого клёкота, доносящегося с неба, – на этот раз там действительно летел почти невидимый с земли журавлиный клин.

Корнилов работал.

Богатый фазанами, змеями, дикими цесарками, кабанами остров – на нём водились даже дикие олени, невесть как попавшие сюда, – назывался Арал-Пайгамбер, военные охотники наведывались на остров регулярно, но количество дичи от этих налётов на Арал-Пайгамбере не уменьшалось. Капитану Корнилову повезло, что он вышел к Амударье в районе именно этого острова, выйди он к реке в другом месте, не встретил бы там ни русских, ни афганцев. Лишь ветер свистал бы в камнях, шевелил макушки камышей и нагонял тоску на служивый люд. Казачий наряд, высланный навстречу Корнилову, ожидал капитана в нескольких десятках километров ниже Арал-Пайгамбера.

Через два дня Корнилов вошёл в кабинет генерала Ионова, положил перед ним пять стеклянных фотографических пластинок.

Михаил Ефремович изучал содержимое секретного пакета, привезённого из Асхабада. Покосившись на пластинки, генерал приподнял одну бровь – правую, что означало у него заинтересованность и недоумение одновременно:

   – Что это?

   – Фотоизображения крепости Дейдади.

Приподнятая бровь генерала взлетела выше, вид его неожиданно сделался сконфуженным: такое лицо бывает у людей, когда они имеют дело с ненормальными. Ионов оглядел капитана с головы до ног, убедился ii том, что тот вполне здоров, и спросил тихим неверящим шёпотом:

   – Вы были на той стороне?

   – Так точно! Проводил рекогносцировку.

Ионов поднялся с кресла, шагнул к Корнилову. Обнял. Корнилов почувствовал запах хорошего табака, исходящий от генерала. Генерал погладил его, как ребёнка, по худым, острым лопаткам, отскочил к столу и взял одну из фотопластинок.

Повернувшись к окну, вскинул перед собой тёмный, будто бы выпачканный сажей стеклянный прямоугольник, вгляделся в него. Глядел он долго, пристально, покачиваясь по-генеральски вальяжно на ногах, с носка на пятку и обратно. Корнилов, который мог отличить пластинки друг от друга, даже не глядя на них, пояснил:

   – Это – южная часть крепости Дейдади, ваше превосходительство.

   – Не верю, – глухо пробормотал Ионов, отвёл руку с пластинкой подальше от себя, вгляделся в изображение.

Корнилов молчал.

   – Отпечатки с этих пластинок есть? – спросил Ионов. Под правым глазом у него задёргалась жилка, придав лицу страдальческий вид, на лбу появились морщины.

   – Так точно, – спокойно и тихо отозвался Корнилов, расстегнул папку, которую держал в руках, достал из неё снимки, наклеенные на картон, протянул Ионову. – Пожалуйста, ваше превосходительство!

Генерал перехватил снимки едва ли не на лету, улыбнулся застенчиво – в его улыбке было сокрыто что-то ребячье, подкупающее, подержал картонные прямоугольники в руке, пробуя на вес.

   – Если через много лет, когда мы с вами, Лавр Георгиевич, будем на пенсии, наши славные сыновья и внуки заключат вселенский мир и армиям утроят общий секвестр, – Ионов тяжёлой ладонью, будто топором, разрезал воздух, – у вас на руках окажется очень приличная гражданская профессия. – Увидев, как начало темнеть лицо капитана, Ионов сделал успокаивающее движение: – Шучу, шучу... Извините меня, ради Всевышнего.

Он поднёс к глазам один фотоснимок, потом другой и восхищённо поцокал языком.

   – Пояснения нужны, ваше превосходительство? – спросил Корнилов.

   – Нет, нет – и без пояснений всё понятно. Чёткость великолепная. По теням легко можно понять, где север, где юг... Отличная работа!

Ионов положил фотоснимки на стол, подошёл к капитану и, сделав порывистое, резкое движение, обнял его.

   – Спасибо вам. – Голос генерала сделался тихим, трескучим, будто ему сдавило глотку, он поморщился, откашлялся в кулак, затем, чтобы дышалось свободнее, расстегнул крючок на воротнике кителя. – Я представляю, чего стоила вам эта поездка.

   – Ничего особенного, ваше превосходительство, – будничным голосом произнёс Корнилов, – это была обычная рекогносцировка.

   – Рекогносцировки никогда простыми не бывают...

Корнилов деликатно покашлял в кулак.

   – Даю вам три дня, Лавр Георгиевич, берите бумагу, скажите денщику, чтобы чернильницу заправил свежими чернилами, пишите докладную записку в штаб округа, – Ионов прошёлся по кабинету, остановился, – деталей не упускайте, пишите обо всём, что видели... А я тем временем похлопочу – вы достойны ордена.

Вид у Корнилова сделался смущённым.

   – Премного благодарен, ваше превосходительство, но, поверьте, я в Афганистан отправился не ради ордена...

   – Не надо высоких слов, Лавр Георгиевич, я сам из такого же теста слеплен. Всё понимаю: вначале Россия, а остальное... остальное – потом. Это всё похвально, но за душой не надо забывать о теле. Тело же любит ордена.

   – Записку я уже сочинил, – сказал Корнилов.

Генерал-лейтенант Иванов[6]6
  Иванов Николай Александрович (1842-1904) – за участие в военных действиях в Средней Азии награждён орденом Св. Георгия IV степени. В 1862-1871 гг. служил в Заравшане, после Хивинского похода (1873) – подполковник и начальник Амударьинского отдела, образованного из покорённых Хивинских земель. Затем начальник Заравшанского округа, военный губернатор Ферганской области. В 1889 г. вышел в отставку, но в i899 г. призван на службу и в чине генерал-лейтенанта назначен помощником Туркестанского генерал-губернатора по управлению военной и гражданской частью края. С января 1901 г. до своей смерти Иванов был Туркестанским генерал-губернатором и командующим войсками Туркестанского военного округа.


[Закрыть] Николай Александрович, командующий русскими войсками в Туркестане, отправил в Санкт-Петербург депешу, в которой доносил начальнику Главного штаба о поездке, предпринятой капитаном Корниловым в Афганистан, и просил отметить отважного офицера орденом Святого Владимира III степени.

Главный штаб не поддержал ходатайство, более того – указал на «недопустимость подобных действий впредь», а генерал Ионов получил выговор за то, что он «рискует способными офицерами в делах, за которые афганцы посадили бы Корнилова на кол».

Михаил Ефремович, узнав об этом, только поморщился да выругался простодушно, по-мужицки:

   – Вот лягушкоеды!

Сам Ионов в отличие от питерских широколампасных генералов, обсыпанных перхотью, лягушек не любил, предпочитал им жареных фазанов, поэтому, поразмышляв немного, велел выдать капитану Корнилову триста рублей из войсковой кассы.

   – Это в хозяйстве будет нужнее, чем какой-то орденок на жидкой ленточке, – сказал он. – Тем более, я знаю, вы ждёте приезда из столицы жены с маленькой дочерью... Верно?

Корнилов вытянулся и лихо щёлкнул каблуками: генерал был прав. В конце концов, он совершил эту поездку не ради ордена...

Таисия Владимировна похорошела, на щеках появился здоровый тёмный румянец, нежное, чуть вытянутое лицо её округлилось, смеющиеся глаза лучились светом.

Сойдя со ступеньки вагона, она оглянулась и буквально вспыхнула, засветилась радостью, увидев мужа.

Капитан приехал встречать её в Ташкент, куда из Санкт-Петербурга приходил усталый, с росой, проступившей на зелёном корпусе, «микст» и приводил состав, состоящий из двенадцати вагонов первого и второго классов. Таисия Владимировна приехала во втором классе.

В руках она держала небольшой свёрток – завёрнутую в атласное одеяльце дочку. Корнилов кинулся к жене:

   – Тата, Таточка!

Он расцеловал сияющее, радостное лицо Таисии Владимировны, заглянул в распах свёртка и подхватил рукой тяжёлый плетёный чемодан, который вынес из вагона на перрон важный усатый кондуктор. Свободную руку Корнилов сунул в карман галифе, чтобы достать деньги и расплатиться с кондуктором, но тот протестующе поднял две крепкие, похожие на лопаты ладони:

   – Не стоит беспокоиться, господин капитан! У вас растёт очень славная дочка. За всю дорогу ни разу не заплакала. Мне бы такую внучку! Сразу видно – дочь офицера. – Кондуктор довольно разгладил толстыми короткими пальцами бороду, потом, будто гребнем, расчесал усы и приложил ладонь к форменной железнодорожной фуражке.

На многолюдной вокзальной площади наняли извозчика. Корнилов усадил в экипаж жену, подал ей лёгкий тёплый свёрток, при виде которого у него перехватывало дыхание, а в правом виске начинала судорожно биться нервная жилка, спросил жену заботливо:

   – Как чувствуешь себя?

   – Великолепно.

   – Не устала?

   – Немного устала, но... – Таисия Владимировна улыбнулась, – ты знаешь, как только я вышла из вагона и увидела тебя, так вся усталость прошла...

Корнилов улыбнулся ответно, ощутил, как в правом виске вновь сильно и громко забилась жилка.

   – Таточка, я снял комнату у купчихи Данилоной... Акклиматизируешься, отдышишься у купчихи, и мы можем отправиться ко мне в гарнизон. Жизнь у нас там спокойная.

   – То самое, что мне очень надо после многолюдного Петербурга...

   – Если не понравится – я снова перевезу тебя к купчихе. Как папа? – Корнилов на французский лад сделал ударение на последнем слоге.

   – Прихварывает. А так – ничего. Он у нас молодец.

Не успел Корнилов перейти на противоположную сторону пролётки – огибал её сзади, как из-под колеса неожиданно выскочил маленький мохнатый комок, проворно и очень ловко запрыгнул на ступеньку пролётки, а со ступеньки – в саму пролётку, прижался к ноге Таисии Владимировны, жалобно поглядел на капитана.