Текст книги "Замыкание (СИ)"
Автор книги: Валентина Лесунова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 20 страниц)
Софья встала, но не решилась пройти мимо разъяренной женщины.
– Не уходите, – тихо попросил Яков.
Он легко поднял женское, костистое тело, перед лицом Софьи мелькнули ботинки мужского размера, – и вынес ее за порог. Некоторое время доносились женские вопли, громкие, тише, совсем тихие, как мяуканье кошки за стенкой.
Яков вернулся.
– Что это было? – спросила Софья.
– Моя благоверная. Не ведает, что творит, глупое создание, – произнес он обыденно, вот опять, и ничего с этим не поделать.
Они пили кофе и молчали. Что тут скажешь.
* * *
Оксана вышла замуж и ушла из библиотеки, – муж умел зарабатывать. Софья через несколько лет встретила ее на улице и удивилась резкой перемене: волосы стали темными, она растолстела, – сытая, довольная жизнью женщина сильной рукой катила перед собой коляску с младенцем, в другой руке держала годовалого ребенка.
– Никак не могу похудеть, муж любит покушать, и я с ним за компанию. Но я ему такая нравлюсь, – улыбалась она.
– Главное, чтобы мужу нравилось.
– Зачем ей понадобились дети? Зачем ей было беременеть? – недоумевал Яков.
– Как? – возмутилась Софья.
– От былой красоты ничего не осталось.
– Красоты? Вам нравилась ее внешность? Просто, она была молодая. Вот и все.
– Красота, как любое совершенство, редко встречается. Красивая женщина должна быть ответственна за свою красоту, – видимо, что-то отразилось на ее лице, он помолчал и продолжил: – Во втором классе к нам пришла девочка, родители переехали из Сибири, я в нее влюбился. Первая любовь не забывается. Оксана на нее похожа.
– Китаянка? Как у дяди?
– Нет, бурятка.
Он достал из-под стола початую бутылку портвейна.
– Не хотите присоединиться?
Что есть истина
Эту запись Яков хотел сократить, удалив кое-что, но не успел.
"После шока от известия, что умер Боря, нет, этого не может быть, ведь ему еще жить и жить, я больше не услышу его голос по телефону, не буду надеяться, что мы встретимся, накатывала такая тоска, что никакие сцены ада не сравнятся с переживаниями.
Ни с чем несравнимая пустота в душе, когда кого-то близкого забирает смерть. И думаю, что животные, особенно собаки, переживают нечто подобное.
Никитична ничего умнее не придумала, чтобы отвлечь меня, стала пересказывать передачи о вселенной, особенно ей нравятся черные дыры. Меня передергивает, когда она рассказывает, что они способны затянуть любую звезду и распылить, уничтожить, превратить в ничто. В последнее время астрономы считают, что эти дыры не так пусты, как считалось раньше. Я спросила: и что из того? Как? Ты не понимаешь? – закудахтала она, – обнадеживает, что смерть не так проста, как видится нам – атеистам. В огороде бузина, а в Киеве дядька, но я с ней спорить не стала. Утомительное занятие, спорить двум маразматичкам.
Письма от Бори, которые я часто перечитывала, убрала в кладовку, сняла его портрет, так мне было тяжело. Но стало раздражать пятно, ярко-синее на выгоревших обоях. Пожаловалась Яше, он посоветовал что-нибудь повесить, можно из его работ, полная кладовка их, надо было, чтобы он выбрал. Мне трудно передвигаться, даже Никитична не тревожила, стучала, только когда слышала за стенкой шарканье моих тапок.
Он обещал прийти с Соней. А мне тогда не хотелось видеть их вдвоем: когда она подходила к окну посмотреть на березы, а он вставал рядом и обнимал ее, все внутри переворачивалось. Да, зависть, да, сама виновата, не настояла, чтобы Боря жил со мной, все чего-то ждала.
Яша оказался смелее, после смерти Раисы пришел ко мне и признался, потирая лысину: "Ты будешь смеяться, конечно, смешно, но никуда не деться, трухлявый дуб опять зазеленел". И мне стало все ясно. Не помню, что ему ответила, что-то вроде: против природы не попрешь, – хотя какая тут природа, если детей они не собирались заводить. И порнографией не назовешь: что-то глубоко человеческое, то самое, без чего мы все погибнем.
Пожалуй, я завидовала их счастью, но справлялась с этим чувством, пока не умер Боря.
Яша был занят, послал ко мне Соню, она обрадовалась, с удовольствием пороется в кладовке, может, что-нибудь из рисунков возьмет, да, пусть берет, что ей понравится.
Надо такому случиться, ведь я совсем забыла, старая, она вытащила из кладовки белую лошадь, похожую на птицу и на Дусю одновременно.
Реакция была, еще какая!
– Это что, лошадь? Розовая лошадь, а как на Дусю похожа! Давно у вас?
Я растерялась, помнила, конечно, Дуся позировала ему здесь, в этой квартире, он писал ее портрет маслом, а лошадь – так, в удовольствие, Дусе не показал, чтобы не обидеть, чай не птица – лебедь. Но Соне об этом знать ни к чему, Яша бы не простил, если бы я ей рассказала.
– Не помню, – соврала я, – хотя нет, он тогда стены общепита разрисовывал.
– Да, хвастал, что пасется на вольных хлебах. Я была у них в мастерской, тогда курсы повышения квалификации проходила в пединституте, зашла к нему после занятий, купеческий дом, – она задумалась, – кажется, снесли его, впрочем, не знаю точно.
Время было такое, голодное, поэтому не удивительно, что Яша обрадовался, когда я его сосватала артели художников, Гоше да Митяю, заказы так и сыпались из общепитов. И Яше посытнее: при своем росте он ел много хлеба. У него была привычка каждый день покупать две булки серого хлеба, плохо испеченного, но самого дешевого. Все не съедал, резал на кубики и сушил. Угощал меня, я с удовольствием грызла сухарики с ним на пару. Хлебный магазин был на центральной улице, и он выстаивал утром огромную очередь, я как-то попыталась тоже в ней постоять: очередь занимала даже проезжую часть и по-змеиному закручивалась у входа.
Соня продолжала рассматривать белую лошадь и то, как она смотрела, мне не нравилось. Я предложила ей порыться на полках, там много чего найдется.
Она вытащила плотный пакет неудачно, рывком, из него выпали рисунки фрагментов лошадей, эскизы причудливо переплетенных черно-красных прямоугольников, треугольников, кругов с точками и линий. Яков утверждал, что это иероглифы, то ли для столовой, то ли для японского ресторана, а, может, для вывески – объявления рыбного дня по четвергам. Я возмущалась: разве это иероглифы, ведь японцы ходят по улицам, могут обидеться.
– На что? Они ни о чем не догадаются.
– Неприкрытая халтура, хоть бы цвет другой подобрал, нельзя так извращать утонченную культуру.
– Каков заказчик, такие и эскизы, – оправдывался Яков. – И, вообще, во вселенной цвета нет. Есть только свет разной интенсивности.
И это говорил художник.
Соня засунула рисунки в пакет и попыталась закинуть на верхнюю полку, но что-то мешало. Она залезла на табурет и достала плотный сверток, я забыла, что в нем, – оказался туго свернутый в трубку альбом для рисования. На всех листах – акварельные портреты, одновременно похожие на Дусю, на Галу великого Дали и на птицу. У Галы крупный нос, загнутый книзу, у Дуси он тоньше, зато такие же круглые, глубоко посаженные глаза, сжатый рот и прическа из кудрявых волос. Яша придал яркости портрету: темные глаза, каштановые волосы, хотя Дуся была белокожая с глазами цвета вылинявшей голубой майки, но никакого сомнения – это она. Сходство с птицей – в позе, в движении рук, в повороте головы.
Я помню, как он смотрел на эту Дусю, когда приходил с ней, и Василий Гольберг был еще жив.
Соня заторопилась, ничего не взяв, да и что бы она взяла, если у меня хранились в основном эскизы, а на законченных рисунках – ненавистная свекровь.
Вслед за великим Яков любил повторять об истине, ясной и отчетливой. Софья спорила:
– Значит, незрячему истина недоступна? Даже плохо видящему недоступна?
– Есть очки, лупа, наконец. Ты ведь все понимаешь, – он начинал раздражаться, – но зачем-то споришь. Общепризнанное определение, никто в мире с ним не спорит.
– Но это так очевидно, звезды появились на небе, серп луны повис себе, такой из себя ясный и отчетливый. Днем они спрятались, солнышко закружилось вокруг земли, и это истина.
– Кажущееся простым часто бывает иллюзорным. Есть картины, которые невозможно близко понять. Одно приближаем, от другого отдаляемся.
– Значит, чтобы понять истину, надо двигаться туда-сюда?
– Хотя бы изобрести телескоп с микроскопом. Ничего умнее еще не придумали.
– Я разве не могу на ощупь определить, вещь стоящая или нет? И, вообще, чувствовать: что такое хорошо и что такое плохо? В конце концов, для меня истина – это все хорошее.
– Хорошо – плохо, коммунизм – капитализм, добро – зло, да – нет, до бесконечности. Кроме контрастного, черно – белого, есть другие цвета.
– Ты Мару повторяешь. Когда-то я слышала от тебя, что цвета нет, есть только свет.
– Я перешел на твою систему понятий, чтобы быть доходчивее. На твой язык.
Когда пытался что-то ей объяснить, рот его кривился. Быть может, от того, что знал несколько языков, учил с детства, бойко читал и бегло говорил, и в споре с ней ему хотелось перейти на английский. Непонятное доходчивее.
Он поднимался во весь свой рост и покачивался с носка на пятку, взгляд устремлял в потолок, но в конце фразы, опускался и смотрел в упор. Все, точка. Но она продолжала спорить, забыв уже о плохом – хорошем. Истина – это нечто огромное, как вселенная, и независимое от наших глаз и ощущений. Независимое от нее, от него, от любого человека. Говорила и тут же сомневалась в сказанном: а от кого, если не от человека?
В тысяча первый раз, слушая, как она борется сама с собой, он задумался. Скорее, растерялся, брови его поползли вверх, дурацкое выражение, ждала, что заговорит, но не дождалась.
Одно время у Мары обсуждали, как должна выглядеть современная мадонна, как ее изобразить на картине. Яков предложил Софью, чем не современная мадонна?
Ей польстило, уже дома для продолжения темы спросила: кроме внешности, чем еще привлекла его? Ожидала услышать хвалу уму, ведь в школе училась отлично и заработала золотую медаль. Он ответил: "Красота преходяща, а вот умение слушать так, как могла ты, – редкость. Жаль, что с молодостью утратилось это умение".
Она бросила в него оказавшийся под рукой учебник литературы для старших классов. Он поймал и засмеялся: "Что называется, неудачно пошутил".
До вечера ходил, посвистывая, а вечером, когда она освободилась, попросил слово.
"Ода Софии, – начал он, – Умница – красавица, ах, как мне нравится. Ах, как я счастлив, ах, как я удачлив, потому что такая у меня жена". Нескладно, а ведь пользовался толстым словарем окончаний слов русского языка.
Он испытал шок, когда впервые перелистал этот словарь. "Все, Соня, с сегодняшнего дня для меня современная поэзия превратилась в дурилку".
Так, легко отказался от поэзии, но хоть в Декарте не разочаровался, потому что это невозможно, никогда, ни при каких обстоятельствах.
И невозможное случилось. Как-то, за бутылкой сухого вспомнила, что при первой же встрече обратила внимание на его сходство с великим. Не только Мара и соседка, но и она отметила, что великий проигрывает ему внешне. В высказывании был подтекст: не поэтому ли он не расстается с портретом? Таким образом подчеркивает свою значимость? И последний вопрос: зачем ее подчеркивать?
Яков пожевал губы и неожиданно высказался:
– Вообще-то он сильно устарел.
– Как так? – ахнула Софья, – ведь он твой кумир. Ты забыл, как спорил с Георгием? Могу напомнить.
– О чем ты, Соня? – Яков, высоко поднял седые кустистые брови. – Гормон витал в воздухе, все были влюблены. Какой там Декарт.
– И ты тоже был влюблен?
Он задумался. Софья давно заметила: чтобы заставить его задуматься, надо заговорить о чувствах. Он впадал в ступор. Как будто запускался вирус.
Если человек не чувствует так, как другой человек, если другой не такой даже в мелочах, значит, ему нельзя доверять. Но как жить вместе, если нет доверия. Временами она сильно мучилась, искала и не находила выхода оттуда, куда сама себя загоняла. Понимала, что такая работа, надо быть открытой, но не знала, как выйти из засасывающего болота недоверия, как снова стать спокойной и уверенной в том, что у нее все хорошо.
В периоды угрюмого молчания, так называл Яков, она доставала из папки, хранившейся на нижней полке старинного буфета, рисунок и подолгу всматриваться в него.
Все несоразмерно: уличный пейзаж слишком маленький, лупа в натуральную величину, рука слишком большая, как у Гулливера в стране лилипутов. Что это, в чем идея? Предупреждение, что мы тут для эксперимента, как мышки? Что за опыты, для чего? Кто наблюдает за нами?
Если была одна дома, то пугалась любого звука, проверяла, везде ли закрыты окна и включала свет в прихожей.
Человек наводит лупу на тот предмет, который ему ближе. Так искажается реальность. И если на рисунке убрать пейзаж за окном, что остается? То, что отражено в капле под лупой.
И еще: мы часто сосредоточены на нюансах, полутонах, словах произнесенных шепотом (как бы хотелось овладеть техникой чтения по губам), всматриваемся непонятно во что, но ясно видимое и услышанное нас не устраивает, потому что мы должны во всем сомневаться. Если сомнение – критерий существования человека, как быть с верой? Верь, ибо это абсурдно. И как быть с истиной в картезианском понимании, – четкой и ясной? Как связать сомнения с четкостью и ясностью? Приближает ли лупа к истине или запутывает? На рисунке запутывает: превращает уютный мирный домик в пугающую готику.
Картинка – головоломка, и нет ответа.
Как бы хотелось знать, о чем думал муж, когда временами смотрел на нее так, будто впервые видел.
Курица не птица
Обнаружив наброски Дуси у Мары в кладовке, конечно, обозлилась, ведь Марго намекала, не все так просто в истории со смертью Василия, роль Якова не до конца оценена. Чтобы не мучиться запоздалой ревностью, решила выяснить сегодня же. Но дома накатила усталость, Яков задерживался, и она вяло подумала, ну, прятал от нее этот альбом с Дусиными портретами. Пусть, должна же быть какая-то отдушина от семейной жизни с Раисой.
На этой фальшивой ноте успокоилась, надо отдыхать, ведь завтра понедельник, и у нее пять уроков.
Но спала недолго, проснулась от того, что грянул "Похоронный марш" Шопена. Красные сапоги двигались в воздухе в такт музыки, в какой-то момент начали ускоряться, приплясывая и изображая присядку с выбросом ноги в сторону.
Да, не любил он эту Дусю, с какой стати? Он ей помогал, вот и все, ведь Василий много пил и денег не хватало даже на еду, как помогал Софье и ее маленьким детям. Николай – пьяница и гуляка в отца, а мать, ничего толком не умевшая делать, перебиралась случайными заработками, ни на одной работе не задерживалась.
После похорон Василия Дуся звала сестер, Нина на правах будущей невестки, помочь по хозяйству, предполагалось мытье окон на зиму, но до этого так и не дошло. К их приходу Дуся покупала торт, и они втроем весь вечер пили чай под воспоминания хозяйки.
– Мой Вася впечатлительный был, очень уставал из-за этого. Особенно после спектакля. Выпивал водки с наперсток и все, через двое суток просыпался.
– А как же театр? – недоумевала Софья.
– Так и играл, не проснувшись.
– Как лунатик?
– Зачем лунатик, какой он лунатик. Талантливый человек всегда талантлив, даже когда спит.
Она показывала фотографии Коленьки во младенчестве, голенького, с бессмысленным взглядом, Нина смущалась, но Дуся не замечала.
– Сынок болезненный рос. Хорошо, во мне сил много, вырастила его. Вон, какой красавец. Василий доволен, ему оттуда все видно, – она поднимала руку, приветствуя видимого только ей мужа.
Иногда она ожидала девочек у подъезда, в окружении любопытных соседок, в своей излюбленной позе, отклоняясь назад: так легче удерживать тяжелую грудь, – выпячивала живот и на нем складывала руки. На тонких ногах хлопчатобумажные чулки перекручивались и спадали гармошкой. Ей было трудно подобрать обувь: зимние и межсезонные резиновые сапоги из-за широких голенищ смотрелись неряшливо. Летом носила тряпичные тапочки с шерстяными носками, жаловалась, что болели ноги.
В такой позе она долго стояла у подъезда. Софья томилась, интереса слушать о Дусиных мистических видениях не было. Нина, наоборот, разве что рот не открывала, верила всему. Однажды Дуся увидела ночью Василия, повисшего на двери, что ему, бесплотному, ведь он дух. Он попросил, чтобы она его не забывала.
Софья пыталась объяснить, что он ей привиделся, что на двери висел халат, но Нина и Дуся хором запротестовали: халат не стал бы разговаривать.
Когда Дуся впадала в мистику, ее побелевшие от ужаса и без того светлые глаза невозможно было выдержать. Однажды под вечер она вышла во двор, и когда вокруг нее собрались соседки, показала на кусты акации и сказала: "Я вижу Васю"
Соседи стали избегать ее.
Дуся любила выпить и не скрывала этого, а как иначе, если муж – актер. После спектакля ему нужно расслабиться? Жена должна поддержать мужа?
После похорон себе не отказывала, но в меру. Но трезвые промежутки сокращались, и к зиме она запила. Пила дома, первое время в одиночестве, и дойдя до состояния, когда еще была способна передвигаться, а душа требовала справедливости, выходила из квартиры и начинала кричать на весь подъезд, кляня всех подряд, паразитов, такого человека не стало, а они живут.
Да, скандалила, кричала, ругалась, истерила по пустякам, но душу не выворачивала даже пьяная, – там, на дне оставался осадок. Бродил, бродил, пока не вылетала пробка, фонтан пены, но осадок на дне сохранялся, провоцируя очередной выхлоп.
Скрывала от всех, что выросла в семье раскулаченных деда и бабки, родителей ее рано умершей матери, поэтому недоверчивость и закрытость впитались в гены и передались по наследству внучке Маше, тоже закрытой, тоже не способной никому доверять.
Николай пытался бороться с пьянством матери, но безуспешно, и жаловался сестрам: соседи недовольны, а что он может.
Дуся размазывала по лицу пьяные слезы и божилась, что пьет последний раз. Все, хватит. И тут же оправдывалась:
– Ты что, Колька, думаешь, пьяницы – те, кто на виду? Ошибаешься. На виду мало, остальные по домам сидят.
– Ты бы тоже дома сидела.
– Нет, Колька, я не такая. Мне нечего скрывать, я такая как есть.
С пьянством она впала в блуд, мужчины менялись очень часто, и в тот смутный период Николай часто оставался ночевать на диване брата, полночи шептались с Ниной на кухне, пока кто-то из родителей их не разгонял. Софья подозревала, что после разгона не только она, но и родители не спали: из-за влюбленной пары воздух был наэлектризован до предела.
К новому году Дуся определилась, и у нее на правах гражданского мужа поселился барабанщик духового оркестра, высокий и рыжий Анатолий в возрасте ее сына. Она купила в подарок ему розовую рубашку и звонила Нине, советовалась, какой подойдет галстук. Нина ужаснулась сочетанию рыжего с розовым и посоветовала купить рубашку, лучше светло-зеленую, Дуся прислушалась.
Первого апреля она решила с размахом отметить четверть века, как они с Васей расписались, и пригласила духовой оркестр в полном составе. И в полночь в ее квартире оркестр заиграл "Траурный марш" Шопена.
На ее беду на втором этаже в однокомнатной квартире жил прокурор с беременной женой. Каково беременной проснуться в своей постели под похоронный марш! Был какой-то запутанный, но недолгий судебный процесс, в результате Дуся уже в мае перебралась в квартиру прокурора, а он с женой и младенцем заняли ее двушку на первом этаже.
Об этом эпизоде Николай никогда не напоминал матери.
Погоревав и попричитав, что одинокую вдову каждый может обидеть, Дуся притихла. Яков не злорадствовал, когда она проиграла суд. Но когда Анатолий попал в больницу в тяжелом состоянии и вышел полным инвалидом, а Дуся не приняла его, возмутился.
Вызовы на допросы в связи с гибелью мужа, кому-то очень хотелось посадить ее, да еще потеря двушки, – все это определило ее выбор второго мужа. Им стал вдовец, милиционер Семен Иванович. Поначалу она считала, что ей повезло, жалела, что не встретила его раньше, до Василия. Какой толк от артиста, пусть популярного в городе, если оставил ее с сыном на руках и ушел навсегда. Напоминать ей, что сын был уже взрослый, бесполезно, она слышала только себя.
Семен не производил впечатления здорового: перед каждым приемом пищи доставал пакет лекарств, долго копался в них, наконец, выбирал нужное и глотал, запивая водой; когда никто не видел, вместо воды наливал в стакан водку. Выдавали запах и заплетающаяся речь, Дуся скандалила.
У нее было несколько версий, почему болен Семен. Первой она называла радиацию: облучился, когда служил в армии. Далее шло нападение бандитов: его били в живот, и там теперь растет опухоль. И еще было предположение, что кто-то систематически подсовывал ему паленую водку. Да и вообще, он не живуч был с рождения: в утробе матери обмотался пуповиной и придушенный вылез на белый свет. Если бы он раньше сказал, никакого замужества бы не было. Хватило Василия. Еще этот придушенный.
Когда родилась Маша, некоторое время они жили у Софьиных родителей, спали на диване, напротив, на стене висел портрет Нины. Было неприятно, сестра будто наблюдала за ними, но снять портрет не решались, чтобы не обидеть родителей. Так и жили, стараясь не смотреть на стену.
Николай еще в школе пытался писать, сначала стихи, потом перешел на прозу, но в доме ее родителей писать перестал, и это было главной причиной, почему он устроился в ЖЭК слесарем – сантехником: ради полуподвальной квартирки, бывшей подсобки строителей.
Они жили в служебном жилище относительно мирно, хотя литературные вечера прекратились, Маша плохо спала ночами, чтобы хоть немного поспать, Николай ставил пластинку с сороковой симфонией Моцарта. Дочь только под Моцарта переставала кричать. Они дремали, даже успевали поспать, по очереди включая музыку, но, конечно, недосыпали.
В полуподвале случался потоп, они бросали насиженное место, и пока не выветривался запах плесени, перебирались к Дусе. Семен с Николаем ложились на пол, а Софья с Дусей – на диван. Машу помещали в коляске рядом с диваном. Семен был недоволен, он любил ночью встать и на кухне покурить. Встать он не мог из-за коляски, а курить ему Дуся при ребенке не разрешала.
У родителей Софья жить так и не смогла: все напоминало сестру, ночами ей не хватало воздуха, и она боялась приступов астмы.
Маше исполнилось полгода, и Николай стал уходить к матери, чтобы выспаться. Он перешел работать дворником при ЖЭКе, как писатель Андрей Платонов. Слесаря из него не получилось, дворник тоже не очень, но терпимо. Он должен был через год окончить университет, но перешел на заочное отделение, и добавился еще год. Кто-то подсказал, что после рождения Маши выселить с младенцем из служебного жилья не имели права, Николай перешел ночным сторожем в детский сад: ночь через две. Но после пожара,– подогретый алкоголем сменщик уснул с зажженной сигаретой,– уволили всех сторожей. Николай перебрался сторожем на лыжную базу в Парке культуры, в межсезонье работал сутки через трое. Чистый воздух, природа, собаки – помощники, почти в центре города. Но и на лыжной базе недолго продержался, тоже из-за пожара. Случилось короткое замыкание, лай собак не разбудил пьяного сторожа, и он погиб в огне. Сгорело все, охранять было уже нечего.
Как муж зарабатывал деньги, и зарабатывал ли, а не брал у Дуси, она не спрашивала, чтобы не нарываться на скандал.
Семья, худо-бедно, существовала, но после той истории, когда беременная сыном Софья примчалась к Дусе искать у нее Николая и увидела красные сапоги в прихожей, отношения разладились.
Дуся попыталась их примирить и Софью пригласила к себе, Семен лежал в больнице, а Николай остался дома с Машей. Зачем пришла? Ведь знала Дусин характер и пришла.
Дуся накрыла стол в комнате, даже купила бутылку красного вина. Софья опьянела и стала рассказывать о своих страхах, о том, что после рождения Маши почти не спала, часто вставала ночью и у детской кроватки прислушивалась к дыханию дочки. Родители советовали отдать Машу в ясли, но она помыслить не могла, что оторвет малышку от себя.
Мать пыталась уговорить ее: "Дни и ночи трясешься над ней, почти не спишь. Ладно, пока она маленькая, но ведь вырастет, не захочет, чтобы ты всегда была рядом. Ведь ты не хочешь жить с нами. Дай ей хоть немного свободы, не контролируй каждый шаг. Будь разумной матерью".
Но только когда Маша была рядом, Софья успокаивалась. Однажды в каком-то журнале прочитала о тектонических разломах, о пустотах и подумала, что на Урале из-за подземных шахт возможно землетрясение.
"Какое землетрясение? Ты что? На Урале его не может быть, горы старые, разрушаются потихоньку под влиянием атмосферы, но подземных толчков уже не может быть, все пустоты заполнены", – объяснял отец. Но ведь роют шахты, качают нефть. Все время что-то копают. Никто не знает, чем это кончится, – пугала себя Софья.
Что в ней не так? За что ее считать ненормальной? Ведь смерть еще не отменили, тогда почему о ней ненормально думать?
Может, повлияла смерть сестры, слишком рано она ушла. И это было ужасно, мысль, что еще не родившее дитя уже смертное, что ее дети в любой момент могут умереть от болезни, от несчастного случая, сводила с ума. Не дай бог пережить свое дитя, как Мария, пережившая смерть Христа.
Если считать, как считала она, что бог есть порождение человеческого сознания, то легенда о Марии и сыне Христе основана на страхах и страданиях всех матерей мира. Но Христос был бессмертным, а что делать ей, матери смертных детей.
Дуся убрала со стола и поставила ей раскладушку, а она все говорила и говорила, и не могла успокоиться.
– Чего ты хочешь, я не пойму, – грубо перебила ее Дуся. – Все рожают и не думают, кого, смертных или бессмертных, пусть об этом бог думает.
– Да, конечно, я понимаю и постараюсь, чтобы мои дети жили долго.
Дуся оставила ее на раскладушке, выключила свет и ушла в комнату, было тихо, но спать не хотелось. Возбуждение от алкоголя долго не проходило, наконец, привиделась сестра, красивая, задумчивая, и губы, капризные, как у молодого отца в военной форме на фотографии. «Соня, запомни, чтобы не впасть в маразм, нужно что-то делать, делать», – губы стали сжиматься, пока не сжались в кривую линию.
Софья проснулась, было темно, за стеной, где спала Дуся, тихо, а она лежала на раскладушке и вспоминала, что Николай в поезде куда-то исчезал, неожиданно появлялся, как будто кто-то знакомый едет с ними, возможно, в другом вагоне.
В Судаке они сняли комнату в частном домишке, по утрам уходили на пляж и над ними возвышалась Генуэзская крепость, возвращались вечером, чтобы переодеться, и сидели до полуночи в баре у моря.
Накануне того рокового дня они, как обычно, были втроем на пляже, ветра не было, и ничто не предвещало шторма. Николай все оглядывался, кого-то искал глазами, – был неспокоен, вдруг полез в гору, но до крепости не добрался, вернулся назад. Нина не обращала внимания, ведь все уже решено: после возвращения домой они разведутся. Но Софья не хотела, чтобы он исчезал, и не хотела, чтобы он смотрел на других женщин. Не Нина, она ревновала его.
Дуся рассказывала:
– Василь был бабником, таким уродился, где бы мы ни были вдвоем, он смотрел на какую-нибудь бабу. Если баб не было, утыкался в телевизор. Он забывал, какая я была. Прикинь, не помнил свою жену. Смотрит на меня и не узнает.
На раскладушке лежать было неудобно, болела спина, сильно бился ребенок. Она не спала и думала, зачем вышла за него замуж? Повторить судьбу сестры? Зачем он женился, если еще не нагулялся?
Нестерпимо болел низ живота, ребенок бился так, что казалось, разорвет внутренности. Под утро стало ясно – начались схватки. Смурная Дуся, появившись на пороге кухни, посмотрела на Софью и позвонила ее родителям. Те приехали на такси и увезли ее в роддом.
После рождения Миши Николай стал изображать заботливого мужа. Но случился срыв, когда он увлекся соседкой из их подъезда, потрепанной на вид непонятного возраста женщиной, да, увлекся, но не настолько, чтобы разводиться.
Она заболела бронхитом и постоянно кашляла с надрывом, горлом шла кровь. Ни лекарства, ни народные средства не помогали.
Николай был убежден, что она сознательно вызывает кашель. Да еще ненормальная боязнь за жизнь детей, хотя ничто им не угрожало, ей надо лечиться, ее место в психушке. Она считала, что участившиеся приступы удушья – реакция на его грубость.
Он вставал поздно, потому что некуда спешить, открывал глаза, бессмысленно оглядывал комнату, смотрел на нее: "опять ты", – читалось в его взгляде. Она уходила в закуток, где готовила. Немного погодя он резко отдергивал занавеску, отделяющую закуток от комнаты, вставал в позу Наполеона, пристально следя за ее движениями. Всегда находил, к чему придраться. Но предугадать – к чему, было невозможно: она боялась, что в какой-то момент начнет все вокруг крушить. Но он любил детей, и это его сдерживало.
Добрый уступчивый Николай в далеком прошлом, в таком далеком, что стерся из памяти.
Софья все болела, и с детьми гуляла Дуся. Приводила детей после долгой прогулки и рассказывала, что ее принимали за маму очаровательных детей, что она еще молодая и красивая и прочее. Софья уставала от ее разговоров, но обессиленная болезнью, радовалась, что свекровь с удовольствием возится с внуками, даже помолодела, и внуки, особенно Миша, ее любили. Но ей всегда не хватало чувства меры, женщина крайностей, мир для нее черно – белый. Наступила белая полоса, и она хотела, чтобы так длилось долго. Даже при очевидности фактов пыталась уверять Софью, что у сына никого не было, она, мать, клянется, никого, кроме жены. А Софья думала, что в Дусе пропал талант актрисы.
Психушка
Может, под влиянием матери, может, сам догадался, что жену надо время от времени прогуливать, Николай предложил вдвоем сходить в гости, не то день рождения, не то еще что-то, неважно, соберутся сокурсники с женами, будет весело. Она отказывалась, он настаивал.
И она насторожилась. О чем думает жена, если недавно он говорил: "Что тебе, замужней женщине, делать в пьяной компании. Да, там будут женщины, ты что, ревнуешь?" Он сам поддерживал в ней подозрительность, намеками, якобы случайно оброненными фразами, вызывал ревность.
Ложь, все ложь, Софья подозревала женщину. Но зачем тащит с собой жену? Хочет избавиться от надоевшей любовницы?
Николай позвонил ее родителям, они приехали и забрали внуков. "Ну как, уговорил?" – он обнял ее. Она стала собираться, долго, тщательно, чтобы показать себя во всей красе, уже почти собралась, он вдруг лег на диван и, глядя в потолок, заявил: "Если хочешь, иди, я передумал". Она растерялась, спросила, может, ему не нравится ее прическа или одежда? Он раздраженно ответил, что ее внешний вид его не интересует.
