Текст книги "Замыкание (СИ)"
Автор книги: Валентина Лесунова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 20 страниц)
Зато на ветру приветливо колыхалось оранжевое полотно, протянутое между столбами у входа, и приглашало на выставку современного искусства. Вход бесплатный.
Григорий чувствовал картины, и это помогало ему. Я похвалила его чутье, он вдруг не согласился: « Чувствам не следует доверять, нужно иметь ясный и внимательный ум и уметь анализировать. И делать это легко, играючи. Тугодумом я никогда не был».
Соня иронически посмотрела на него:
– Скорость ума? Откуда она берется? От удара по голове?
– Да, именно, все зависит от первотолчка, – засмеялся он.
– В случае с тобой возможен черт.
Я не сразу поняла, что она сказала, а когда поняла, ужаснулась, "Фауста" в переводе Пастернака читала и не один раз.
Внешне он хорош: спортивная фигура, достаточно высокий, но не выше Яши, – темноволосый, темноглазый, взгляд в упор как выстрел. Иногда заметна легкая косинка. Если бы надо изобразить черта, я бы попросила его позировать.
Он долго рассматривал мои картины, сказал, что понравились, но не уверен, что их можно дорого продать. Кое-что хотел бы приобрести для себя. И показал, кто бы сомневался, на портрет Сони в красно-пурпурных тонах. Она просила зелени, хотя бы веточку, хотя бы голубое пятно, но я не согласилась: темно-пурпурный фон, темно-красные блики глаз и волос и темное лицо. Старалась, чтобы не вышла какашка. Неспокойный портрет. Яше понравился. Соня тоже похвалила, но себя не узнала.
Григорий отметил, что я уловила ее взрывной темперамент, горячую кровь, пылающее сердце. Пусть так.
Дура набитая
Григорий вернулся из Москвы и организовал первую свободную выставку художников. И снова увлекся ею. Она была рада, но чувствовала зыбкость их отношений, как дом на песке, топь под ногами. Нет, конечно, не обманывал, потому что ничего не обещал. Он говорил о любви, ее не было ни во взгляде, ни в голосе, и она не хотела больше обманывать себя. Он придирался по пустякам, она не прощала.
"Частности мелом отмечать – дело портных... – всплывали стихи Марины Цветаевой: Любовь связь, а не сыск. Разве любовь делит на части".
Он злился: "Опять Цветаева. Она для тебя как уголовный кодекс, по какой статье судить менябудешь?". Это было тогда, когда она прочитала ему в лицо: "Вместо черт – белый провал. Без примет. Белым пробелом весь. Ты как бельмо на моем глазу". Ссора произошла после очередной попытки гармонизировать отношения. Он ведь сам предложил поискать эту гармонию. Поискали, не нашли, – поссорились, разбежались.
На открытие выставки Григорий ее не пригласил. Понятно, его сопровождала новая пассия. Почему-то Софья была уверена, что отличие от нее – блондинка.
Душевная рана после расставания с ним еще кровоточила, хотя понимала, что он еще вернется к ней, так было, так будет и впредь: долгоиграющая связь с замужней женщиной.
Выставку посмотреть хотелось, но все не решалась. От Мары узнала, что его в городе нет, пригласили в Москву на какое-то мероприятие, художники беспокоятся, как бы ни переманили.
Она редко совершала прогулки, поэтому с удовольствием прошлась две трамвайные остановки, несмотря на холод и ветер в лицо. Зато когда открыла дубовую дверь, и, перешагнув порог, попала в полутемный вестибюль, заваленный щитами, обрадовалась теплу.
Присмотрелась и увидела коридор, но не знала, куда идти: налево или направо.
Откуда-то, близко, донесся женский голос:
– Как не понять. Сначала чириканье птиц, чик-чирик, рык хищников, потом вычленялись отдельные звуки, одни мирные, птичьи, не опасные для человека, другие угрожающие. Догадайтесь, какие, правильно, шипящие, змеиные, – тоже женский приятный голос перебил ее: "Мой котик тоже шипеть умеет", – Да, хорошо, и мы с тобой умеем. Потом уже появились слова и потом уже музыка.
Софья двинулась на голос и увидела свет и открытую дверь. Тесное помещение было занято квадратным столом, два на два метра, не меньше, если не больше, – с обильной едой и посудой.
На длинной лавке, вернее, на доске, положенной на два табурета, ближе к входу сидела круглолицая женщина с конским хвостом из черных волос на жирной спине. Щеки – два густо красных яблока – создавали образ хлебосольной купчихи. За ее мощным торсом пряталась блондинка – точная копия Мэрилин Монро.
Сердечная мышца остановилась, будто запнулась, и часто-часто завибрировала, – она, та самая, соперница, с которой теперь спит Григорий.
Женщины увидели ее и заулыбались.
– Вика, – представилась толстая.
– Наташа, милости просим к нашему шалашу,– проворковала блондинка.
Перед ней в стакане дымился горячий чай, она отпивала по глоточку, Вика жевала пирожок. В глубокой тарелке лежали еще пирожки. Даже обнаружились среди посуды бисквитные пирожные с кремом в виде коричневых ежиков и красно – белых мухоморов.
– Я на выставку, но пока дошла до вас, замерзла, – пожаловалась Софья. Есть тоже хотелось.
– Сейчас мы тебе чаю нальем, согреешься, – сказал Вика.
Она налила в пластмассовый стаканчик кипяток, бросила пакет чая и протянула ей вместе и пирожком.
– Может, пирожное? – предложила блондинка.
Но Софья замотала головой, не рискнула, крем выглядел несъедобным. Она примостилась на табурете между узким шкафом и дверью.
Появился плотный невысокий мужчина, Вика обрадовалась:
– О, Костя, кстати, мы тут с Наташей спорим, как возникла музыка, я говорю, сначала звуки леса, птиц, рыки зверей, потом появились слова – подражания, человек как попугай, потом уж музыка.
– Согласен с тем, что мы оттуда, из первобытного общества, – говорил он и наливал в стакан кипяток, – Но не согласен с последовательностью: сначала музыка и песни, призывные, угрожающие и прочее, потом уж речь.
– Не спорю, хотя могло произойти разветвление: где-то слова, а где-то музыка. Ведь есть музыкальные народы. Это не принципиально. Главное, как происходила эволюция. Также в живописи: сначала пещерная, наскальная, – она задумалась, – и вот, мы имеем то, что имеем.
Софья выпила чай, съела пирожок, невкусный, с какой-то мокрой капустой, изжога гарантирована, и заскучала. Но встать и уйти не решилась. Чем-то притягивало это место, она даже забыла, что пришла посмотреть выставку.
Наташа встала, Вика тоже поднялась и оказалась колобком маленького росточка на коротких, толстых ногами. Когда она сидела, казалась выше.
Фигура Наташи ошеломила модельными размерами.
– Где у вас выставка? – спросила ее Софья.
– Иди за мной.
Она быстро шла впереди, в джинсах в обтяжку, в синем свитере, высокая, стройная, хоть сейчас на конкурс красоты.
В какой-то момент вышли из полосы света, и тьма поглотила Наташу, Софья почему-то испугалась, но стук каблуков не прекращался, и она двинулась следом.
Впереди слабо засветилась белая стена, пахло известкой, Наташа резко повернула налево и стала подниматься по деревянным ступеням. Там выставка, – догадалась Софья.
У входа толпились люди, Софья поднялась на цыпочки и увидела спины. Наташа каким-то непостижимым образом вклинилась в толпу, будто растворилась, небольшое движение быстро прекратилось как порывистый ветер. Уметь надо.
Было тихо, и до Софьи донесся женский напряженный голос. Она мало слышала стихов в исполнении авторов, но сразу решила, что поэтесса читала свое.
Прислушавшись, стала улавливать ритм, что-то про коней, которые скачут и цокают копытами, и воины с узким разрезом глаз смотрят за горизонт.
Софья задумалась, как можно посмотреть за горизонт, и зазвучал мужской тенор. После трагического женского голоса он был так себе. Люди стали расходиться. Софья шагнула за порог и ничего не увидела, толпа все еще была плотной. Хотя нет, на самом верху, под потолком висели картины. Зеленые и фиолетовые человечки, нанизанные на провода, судорожно корчились в ночном небе. Потом уже, когда смогла подойти ближе, оценила труд художника: не просто тьма, сквозь нее просматривались густо расположенные причудливые фигурки. Их было так много, и так искусно они были прорисованы, что можно было обнаружить всех или почти всех, существующих в мире чудищ, в которых материализовались детские страхи.
"Художник родом из детства", – любил повторять Григорий. "А мы откуда? – удивлялась Софья, – Мы что, из другого мира"? "Ты, да, из другого, – смеялся он.
На другой картине на фоне небоскребов с сотней желтых окон двое мужчин в соломенных шляпах – внешне напоминали актеров из фильма о средневековой Японии – находились внутри гигантской рыбы.
За Софьиной спиной двое мужчин перекидывались фразами, мешали слушать стихи, и она вышла из зала.
Вика и Наташа сидели на своих местах. Получив пластмассовый стаканчик крепкого чая , в этот раз булку с джемом, Софья опять заняла стул у двери.
– Свежая, – обрадовалась она, откусив большой кусок булки.
– Виталька принес. А, кстати, вот он.
Из коридора на Софью смотрел высокий, стройный, с правильными чертами лица мужчина в джинсовом костюме. По особому отстраненному взгляду поняла, художник. Он приветливо кивнул ей, прошел в комнату, обнял Вику за широкие плечи и погладил по голове. Она посмотрела на него преданным взглядом собаки, готовой служить. Без сомнения они были мужем и женой.
Софья не успела подумать о странных вкусах художников, выбирающих женщин нестандартной внешности, появилась худенькая женщина в темных джинсах и пуховом свитере. Она принесла торт с ядовитыми розочками.
– Вот, девочки, за стихи получила. В зале так холодно, так дуло из окна, я так замерзла.
Вика бросила пакет чая в пластмассовый стаканчик, залила кипятком, принялась резать торт и непрерывно говорила сильным уверенным голосом, без намека на усталость:
– Первые звуки были твердые: т, п, ррр.
– Согласные, – подсказала поэтесса.
– Да, согласные, спасибо, – улыбнулась ей Вика, – Слово звучало примерно так: тпр, потом уже появился топор. Если вы помните, первобытных людей изображают с каменными топорами. Не зря...
– Не согласна, – перебила поэтесса, – сначала глаголы: тпру, что еще, – она задумалась, – помогайте, звуки обозначающие опасность, надо убегать, что-то тревожное. Потом уже название предметов, ибо шансов выжить было больше у того, кто быстрее бегал.
Вика задумчиво подергала свой конский хвост, перекинула его через плечо, появился Виталий и спросил:
– Булки еще остались?
– Есть тортик, – Вика положила кусок с розочкой на тарелку и протянула ему.
Поэтесса взяла стакан с чаем, повернулась в поисках места, Софья уступила ей стул.
Вика жевала булочку и говорила:
– Вот взять, допустим, пещерного человека – художника и поместить в наше время, сюда, к нам, вотахам. Что будет?
– Художник? Он будет гением, – невнятно проговорил Виталий, жуя торт, проглотил и внятно объяснил: – В наскальных рисунках ничего лишнего, идеально схваченный образ минимальными средствами – под силу только гению.
Он вышел, донесся его голос: "Идите скорее есть торт, вкусный".
Несколько молодых людей гуськом просочились в комнату и окружили стол. Получив по куску торта, отходили в сторону, жуя на ходу.
Софья повернулась к поэтессе и спросила:
– Может, тортик? Я подам.
– Нет-нет, я не ем, что вы, нет-нет, – испугалась поэтесса.
– Скажи, Вика, вот слово топор, это как бы перевод? Я думаю, как бы с природного, на русский. А если на английский? – спросила Наташа.
– Никто не знает, как по-английски топор? – никто не знал, и она продолжила: Раньше, в первобытном обществе англичан не было.
– А русских? – спросила Наташа.
– Мы всегда были, раскопки на нашей территории подтверждают.
Неправда, – подумала Софья, – человечество зародилось в Африке, – но не сказала. От убежденности, что «мы всегда были» стало как-то легко, весело даже, как говорится, врет, а приятно. Главное, уверенно.
Неуверенность, неопределенность, необходимость выбирать между плохим и очень плохим вводили в ступор, что-то делать приходилось через силу, через преодоление, под дулом пистолета, автомата, ружья, пусть не опасного, игрушечного, все равно пугающего, как напоминание о смерти.
Ночью приснился местный краеведческий музей, куда она водила свой класс на экскурсию. Дети останавливались в углу зала пещерного периода и подолгу рассматривали композицию из искусственных деревьев и двух муляжей неандертальцев в человеческий рост. Косматые, похожие на обезьян, они стояли на полусогнутых не то лапах, не то ногах, с булыжниками и палицами в огромных ручищах, не то крались между деревьями, высматривая жертву, не то боялись попасть в лапы хищнику.
Экскурсовод объясняла: "Предчеловек взял в руки камень, чтобы трудиться".
Во сне рядом с композицией сидела старушка, собирательный образ дежурной по залу: круглолицее, морщинистое, приветливое лицо, редкие седые волосики, чуть желтоватые на висках, подкрашенные отваром ромашки, темно-синий костюм, белый воротник блузки, на ногах толстые вязаные носки и домашние тапки с меховой оторочкой. Стекло раздвинулось, неандертальцы спустились на паркетный пол и выпрямились. Ничего в них страшного не было: высокие, крепкие мужчины в набедренных повязках. Старушка оживилась, заулыбалась, достала из сумки термос с чаем, пирожки и угостила их. Улыбались все.
После чая неандертальцы удалились. Немного погодя вернулись в строгих костюмах, безупречно одетые как манекены фирменного магазина.
– Гуляйте, ребятки, гуляйте, завтра у музея выходной, так что не спешите возвращаться, – говорила она вслед им, подперев щеку, – Такие умницы, такие красавцы, жаль, вымерли давно.
На следующий день после занятий она снова пришла в это здание. Комната, где накануне сидели Вика и Наташа, была закрыта на ключ. Софья поднялась наверх и увидела на стене в лучах заходящего солнца стенд, обтянутый алым шелком. На шелк были аккуратно наколоты ажурные белые салфетки и кружева. В них угадывались бабочки, птицы, растительный орнамент. Софья знала, что многие узоры – обереги, читала книги по народному искусству из библиотеки брата.
По залу деловито ходила девица в возрасте студентки и поправляла картины. Софья спросила, чьи такие красивые работы. Девица сначала не поняла, потом удивилась: "Эти? Не знаю, старушка одна возилась с ними".
Она притащила ведро и швабру. Софья поняла, надо уходить, чтобы не мешать ей, спустилась вниз. В комнате на том же месте сидела Вика. Рядом с ней Наташа.
Вошли трое молодых людей. Вика наливала чай в пластмассовые стаканчики, раздавала булки, пирожки и говорила:
– В пещерном периоде началось зарождение национальностей. Люди разные были с самого их возникновения.
В этот раз она ничего не пила и не ела. Но рядом с ней пыхтел паром электрический чайник, и она всем входящим наливала чай.
– Те, которые произошли от обезьяны? – спросил мужчина, заглянувший в комнату, – Или из ребра Адама?
– Леша, не перебивай, если я говорю, разные, значит, не из ребра. Если хочешь, то от обезьян. Я не гордая. Чай налить?
– Налей, – он взял наполненную кружку и вышел.
– На чем я остановилась, не помню.
– На том, как возникли национальности, – подсказала Софья.
– Люди все разные с самого начала их возникновения, – повторила Вика, – Все знают о том, что притягиваются умные к умным, глупые к глупым. Такой закон природы.
– А если дурак себя считает умным? – спросила девица в возрасте студентки, которую Софья уже видела в выставочном зале. Она стояла в дверях, но в помещение не входила.
– Дурак другого дурака будет считать, как и себя, умным и потянется к нему, – девица захлопала, Вика встала и поклонилась, – Мы русские добрые, с древности. Добрые тянулись к добрым, и вот, нас уже много, – подытожила она.
Софья пила чай, ела булку, в этот раз черствую и не хотела уходить. Круговерть, ни к чему не обязывающие, понятные всем Викины представления, такие как: камнем по камню или капля камень точит, повторение мать учения, терпение и труд, – успокаивали ее. Хоть ненадолго оторваться от быта, от школы. Легкая тревога, что сюда может забежать погреться кто-то из ее учеников, отпустила. Она почти любила Вику, и ей все равно, спал или нет Григорий с Наташей. Она уже не замечала уродливой внешности Вики и красоты Наташи. Ей было хорошо, все остальное ее не тревожило.
– Хочешь послушать стихи? – обратилась к ней Вика, откусила пирожок и стала жевать, – Известный поэт читает, – она назвала фамилию, но невнятно, Софья не уловила.
Она поднялась на второй этаж и вошла в зал. На фоне темного окна стоял пожилой мужчина и читал стихи, держа в руке на отлете листы бумаги. Его слушали несколько человек. Софья присоединилась к ним и приготовилась слушать, но вдруг почувствовала чей-то взгляд. Кто-то смотрел откуда-то сбоку, чуть сзади, она оглянулась, за ней стояли двое мужчин немолодого возраста и внимательно слушали поэта. На нее не посмотрели.
Она заволновалась, ей стало неприятно, и вдруг увидела картину. Как в сомнамбулическом сне, медленно повернулась и направилась к картине: на фоне красного знамени стояла пионерка и держала руку в салюте. Глаза ее были на уровне Софьиных глаз. Ее черный пронзительный взгляд следил за Софьей. Лицо напомнило популярную советскую актрису. Софье нравилась эта актриса, некрасивая, с наивным выражением круглых глаз, с улыбкой, обнажавшей десны с мелкими зубами, – по замыслам режиссеров она играла жутко добрых, отзывчивых и талантливых женщин, неважно, в какой области искусства. Но сейчас что-то зловещее было в этом сходстве, будто художник посмотрел под другим углом зрения и увидел нечто неприятное в общепринятом образе положительной героини. Все обман, – почему-то подумала Софья.
Она наклонилась и прочитала: "Дура набитая". Кровь прилила к щекам, как пощечина.
Оглянулась, не видит ли кто ее конфуза. Нет, все внимательно слушали поэта. Попыталась успокоить себя, ведь это картина так называется, пионерка с рукой в салюте, с идиотским выражением лица и есть безнадежная дура. Но конфуз не проходил, на ватных ногах она спустилась вниз, из комнаты доносился голос Вики о первобытном периоде : "Женщины сидели в пещерах, а мужчины"... но Софья не услышала, что делали мужчины, потому что закрыла за собой дубовую дверь в вотаху и направилась на остановку в сторону дома.
Цвет жизни
В ящике, куда Софья складывала школьные журналы, недавно обнаружились старые альбомы с аппликациями и акварелью. Яков подсунул, больше некому.
– Это тут зачем? – спросила она.
– Напомнить, как странно повлиял на тебя семинар Шорохова.
Она перебирала картонки с хаотично наклеенными кусочками зеленой бумаги: прямоугольники, треугольники, многогранники, неровные круги и эллипсы.
Периодом зеленого на зеленом называл Яков ее вдруг вспыхнувшее увлечение. А ведь всего лишь хотела сменить профессию и попробовать себя в живописи или заняться интерьерами.
– Выбросить надо, а ты хранишь, – она была недовольна.
– Пусть лежит – память о странном времени. Как ты смогла выдержать все, что происходило тогда в школе, я не представляю.
– Ты ведь сам не советовал мне уходить.
– Жалеешь теперь? – он внимательно посмотрел на нее, – Я считал, что ты так эмоционально разгружалась. Я иногда полочки выстругивал и даже вешал на стену. Так сказать, тяга к рукоделию.
Ему нравилось, когда она бралась за иголку, что бывало редко, но надо, пуговицы сами по себе не пришиваются. Тяги к рукоделиям, как у сестры, у нее не было. Научилась в замужестве, иначе не прожить при тотальном дефиците, даже сходила раз в платный кружок вязания. Руководительница увидела, как она держит спицы, и вернула деньги, некогда возиться с неумехой. Научила преподавательница математики, объясняя спокойным, ровным голосом. Дело пошло, и Маша с Мишей носили связанные ею шерстяные свитера и шапки.
Желание что-то делать своими руками вспыхивало неожиданно и так же неожиданно покидало, – почему накатывало и почему отпускало, не объяснить. В шкафах и тумбочках накапливалось много недовязанного, недошитого, недовышитых узоров на подушках. Перед праздниками, когда устраивала генеральную уборку, сгребала их в пакеты и выбрасывала. Потом, когда хотелось чем-нибудь таким заняться, жалела.
Увлечение аппликациями было попыткой сменить работу. Возраст всего лишь приближался к тридцати. Образно говоря, она хотела спрыгнуть с корабля образования в океан искусства, но не получилось, потому что использовала тактику постепенного перехода, что не оправдало себя даже в борьбе с курением.
Зеленый цвет – ее любимый. Она спрашивала брата, еще школьника: «Почему на твоих картинах так мало цвета молодости и надежды?» "Для некоторых – тоска зеленая, – отвечал он. В пейзажах обходился серым, черным, желтым, оттенками синего.
"Ты же художник, как можно зеленый игнорировать?" – не отставала она. "Нет, почему, я все цвета принимаю, но если приглядеться, зелени как таковой в чистом виде в природе нет. Как если всматриваться в молодость и надежду, то обнаружится глупость и страхи. Помнишь зеленые стены – в школьном туалете?"
Да, этим цветом в школе перекормили.
В его картинах школьного периода преобладал голубой фон неба. После смерти сестры сменился тревожными: синим, фиолетовым, лиловым, а в изломанных фигурах не было спасения.
Он не упрекал Софью, да и в чем ее можно упрекнуть? В том, что она спаслась, а сестра – нет?
Молчаливый брат, страшившийся кого-то обидеть, только однажды решился: "Вы были вместе, и ты ее не спасла".
Упрек брата мучил ее, она страдала. Но когда стала работать в школе, все впопыхах, хваталась за много дел, не могла ничего договорить, додумать, чувства будто заморозились.
Время было такое, заполошное. А его назвали застоем.
Когда она пришла в седьмой класс вместо ушедшей в декрет учительницы, за первой партой увидела девочку с зеленым бантом в рыжеватой косе и в зеленой вязаной кофте. В школе было плохое отопление, и детям разрешались теплые свитера и кофты. И еще у нее была зеленая ручка. Все дети предпочитали красные и желтые ручки, некоторые – синие, только у нее – зеленая.
Она вела урок и не могла отвести взгляда от нее, – девочка сначала дергалась, боялась, что вызовут к доске, но потом привыкла и уже не обращала внимания.
После осенних каникул Софья уже чувствовала усталость. Голос изменился, стал тихим и скрипучим, как рассохшаяся дверца шкафа, – появились жалобные ноты, – и она ничего не могла поделать. Школьники на уроках шумели, только некоторые хорошисты делали вид, что слушают биографию великого русского писателя. Все биографии для учебников писались по одному трафарету.
Дома скрипели двери в предчувствии морозов. Зимы, долгой и холодной, какие бывают на Урале, – не хотелось. Семинар не давал покоя. Она все пытала Якова, хотела понять суть разногласий. Что-то надо было для себя понять, спасительное, иначе все плохо кончится. Она ведь не выдуманный герой, который обязан преодолевать неблагоприятные обстоятельства, именно в преодолении проявлять героические качества. Но она не подписывалась в героини. Всего лишь учила правилам русского языка, надеялась на серьезную реформу и ждала, когда разрешат средний род для кофе.
Яков, смеясь, стращал ее, что придется переучиваться.
– Что ж, переучусь. Ходить с плакатами и требовать вернуть букву "Ё не собираюсь.
У нее появилась привычка сохранять зеленые обложки исписанных тетрадей, вырезать из женских журналов «Работница» и «Крестьянка» и журнала «Огонек» (выпросила в школьной библиотеке пачки списанных журналов) все оттенки зеленого и складывать в коробку из-под зефира. Там же хранила разноцветные обертки от конфет, куски картона от пачек чая и даже сигарет. К бумажным вырезкам добавились ленты и лоскуты, не хватало бутылочных осколков.
В плохую ноябрьскую погоду, когда детей не было дома, никого не было, все в серых тонах, ближе к вечеру, в сумерки – время Достоевского, когда особенно не по себе, и мысль как вспышка шаровой молнии: жизнь проходит, – она взяла ножницы и стала резать цветную бумагу. Резала и повторяла про себя: кол – лаж, лажа, все пройдет, все успокоится. Все будет хорошо – шо – шо – шо. Человек рождается с талантами, и их грешно зарывать в землю.
На выставку коллажей ее, еще школьницу, водил брат. Слово привязалось: она повторяла его, напрягая мышцы, до болей в горле. Другое – «аппликация», не такое звучное, не нравилось – губами шлепать. В таком длинном слове не хватало гласных. «Коллаж» устраивал и гласными, и тем, что созвучен слову «раж». Правда, тут слышится расхолаживающая «лажа», но произносится энергично. Да, да, энергия чувствуется, – согласилась Нина, – и при этом есть смягчающие нотки. Подумав, добавила: пожалуй, язык можно сломать.
На выставке коллажей Софья пробыла долго. Много женских портретов, птиц, натюрмортов, – из засушенных цветов, кусков ткани и круп. Крупы богатством оттенков особенно удачны для портретов.
Дома вспомнила, что на антресолях хранились связки журнала "Советский экран", отец выписывал для матери, для себя – журнал "Юный техник", хотя говорил, что для сына, кого он хотел обмануть, если все номера хранил, читал и перечитывал, а Ваня только отмахивался, что там интересного. И весь вечер перебирала их, глотая пыль.
Наклеив на картон хаотично вырезанные, сикось-накось, фигурки разных размеров, преобладали синие и зеленые цвета, она стала добавлять желтое и красное, и пожалела, что все испортила. Результаты творчества выбросила и никогда к этому не возвращалась.
И вот школьная учительница, прислушиваясь, не проснулись ли дети, муж неизвестно где был и неизвестно где ночевал, – достала заветную коробку, и занялась черт-те чем.
Когда прошла неделя зеленого безумия, и она разложила на столе результаты, то удивилась: на всех картонках темные круги ярко выделялись на светлом фоне. Их расположение было хаотичным, хотя кое-где просматривалась периодичность как на шахматных досках, где темный квадрат сменялся светлым и никого не пугал. А у нее темно-зеленый ночной глаз всевидящий, притягивал и пугал, поглощая все светлое. Черные круги смотрели в упор, засасывали, приводили в ужас. Какая-то неизведанная сила не давала вырваться из плена.
Было тревожно: неужели что-то с психикой? Значит, Дуся права, когда пыталась отправить ее в психушку?
Но, как ни странно, занятия с цветом сделали ее уверенней, голос окреп, и дети на уроках уже не шумели и слушали ее.
Дочь и сын не замечали увлечения, и она старалась, как могла, не попадаться.
С наступлением весны возвращаясь из школы, делала петлю через сосновый лес, чтобы полюбоваться свежей зеленью. Однажды увидела на подъездном козырьке пучок травы, ветром нанесло земли, – и обрадовалась, всюду жизнь!
Тогда же решилась и принесла Якову папку с работами. Он крутил картонки, разглядывал, приближая к глазам и отдаляя и, наконец, высказался, попыхивая трубкой:
– Глупости все это, из школы не уходите.
– Почему глупости? – обиделась она.
– Нет-нет, все хорошо, – он попытался успокоить ее, – у вас есть чувство цвета и композиции, все неплохо распределено.
– Но что-то не так?
– Все так, но из школы не уходите, – упрямо повторил он.
Она ушла и долго не приходила, он ей сам позвонил.
– Вы думаете, что искусство – это свобода? Что хочу, то и ворочу? Но вы должны считаться с нашим восприятием. Мощный источник света – солнце, постоянно меняет светотени, понимаете? Если освещать комнату ровным светом, как в операционной, но вам будет неуютно. Вот и все. Природа вас ведет. А у вас все плоско, нет объема, понимаете?
– Но я устала быть учителем.
Он будто не услышал:
– Не цвет тянется к цвету, это вам не текстильная промышленность, а освещение. Ну, как хотите, – прервал он себя.
– Я устала от всего, когда говоришь одно, а думаешь другое. Почему вы не хотите меня понять?
Она не слышала его, он не слышал ее, – разговор глухих.
Когда школьников отпустили на каникулы, и для нее наступило лето, у брата в шкафу обнаружила рулон плотной черной бумаги и попробовала вырезать фигуры людей, но долго билась над руками. Решила обойтись без них и остановилась на коленопреклоненной женской фигуре. Изящные и простые изгибы: плавным коромыслом спина, зигзаг бедра до колена, еще зигзаг, оканчивающийся вытянутыми носками как у балерины. Слегка обозначенная шея, ореол прически, выпуклый лоб, тонкий профиль, лебединая шея, бугорок груди, чуть обозначен живот, – и все. Извела рулон бумаги, добившись скорости автомата. Однообразие надоело, она попыталась вырезать женские головки так, чтобы кудрявились волосы, чтобы менялось выражение лица, чтобы женщина отличалась от старухи и девочки, но не вышло.
У брата обнаружила книгу с образцами дворцов с колоннами и без, но ни дома, ни заборы не получились, терпения не хватало, да и неинтересно. Вспомнила его танцующие деревья, один вечер увлеченно вырезала, больше не хотела.
Возвращалась к рукам, мучилась, выходили то длинные, то короткие, неуклюжие, бросала и с удовольствием вырезала изящную вазу и цветы вроде лилии. Сама понимала, что впадает в глубокое детство, но оправдывалась тем, что тренировка моторики полезна и взрослым тоже. Главное, эти занятия успокаивали.
Яков долго перебирал фигурки, она подозревала, подбирал слова, чтобы ее не обидеть, наконец, заговорил:
– Что ж, чувство формы у вас есть, молодец! – он коснулся ее руки. – Вы, пожалуйста, не уходите из школы. Я понимаю, вам хочется перемен, но учтите, у прохфессора язык бойкий, за это ему платят. Не попадайтесь. Подождите немного, все изменится, люди перестанут его слушать, и ему придется еще что-то придумывать.
Часть 2
Сын
Мистическое
Домой после уроков не спешила, сентябрьская погода на редкость теплая, хотелось прогуляться. И поговорить с сыном, сегодня у него день рождения. Пыталась уже поздравить на перемене, в Крыму было десять утра, телефон недоступен. Может, еще спит, а она разволновалась. Может, просто отключился, такое часто случается. Был занят, – коротко отвечал он, когда она упрекала его. Но хотя бы не в этот день.
В последний раз полноценный разговор состоялся первого мая, в день смерти Мары, он сам позвонил.
Софья так обрадовалась, что не сразу поняла, о каком домишке у моря он толкует.
– У тебя есть деньги? Откуда? – спросила она.
– Софья Леонидовна, ты меня не слушаешь. Это не я, хочет купить домишко у моря Григорий Григорьевич. Предупредил его, только с учетом двухсотметровой прибрежной полосы, чтобы потом не забрали. По украинским законам охраняемая от частников прибрежная полоса.
– А он что?
– Сказал, пустяки, никому не надо охранять. От всех охранителей могу откупиться.
Телефон взял Яков. "Перечитай Чеховский рассказ "Крыжовник" а заодно и "Ионыч",– проворчал он. Миша возразил, что сам писатель к концу жизни купил домик в Ялте и наверняка посадил крыжовник в своем саду.
Когда разговор прекратился, Софья попросила уточнить, кто из нас Ионыч.
