Текст книги "Замыкание (СИ)"
Автор книги: Валентина Лесунова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 20 страниц)
Будто какие-то природные силы повлияли на него. Никто не звонил, он ни с кем он не общался, просто передумал.
Она переоделась в халат, распустила волосы, смыла косметику, и вдруг он встал, быстро оделся и ушел. Ее стало трясти, как под током, – ощущение – будто плавились нервы. Иглы пробегали по ослабевшим пальцам рук, и она не могла удержать чашку, чтобы отпить хотя бы глоток воды.
Тогда поняла, что жестокое обращение это не только избиение или оскорбление, есть методы куда изощреннее.
Дети оставались у ее родителей, и когда он поздно вернулся, она сказала, что разводится, и это решение окончательное. Он пожал плечами, как хочешь, и ушел к матери.
Дуся прибежала рано утром, видимо, поняла, что все серьезно. Родители привезли детей, Дуся стала их обнимать, что-то ласковое говорить, осталась на ночь.
Утром после завтрака, который готовила Дуся, Софья почувствовала невыносимую боль в желудке, какую-то дрянь свекровь подсунула, и вызвала не скорую, а психиатрическую бригаду. Семен поспособствовал, – призналась Дуся, когда его уже не было в живых.
К машине Софья дошла самостоятельно, там ее положили на носилки. Районная больница, растянувшаяся на квартал, находилась недалеко от дома, к ней вела ровная дорога, но почему-то машину подбрасывало на кочках, да и приехать давно пора. Софья заволновалась и спросила угрюмую, плотного телосложения женщину в белом халате поверх теплого пальто, куда ее везут. Та ответила, не разжимая губ: "Скоро приедем".
Резкий поворот, машина сбросила скорость, наконец, остановилась, и Софья, сойдя по ступенькам на слабых ногах, увидела ворота, за ними деревья и крыши, а вокруг заснеженное поле. Угрюмая женщина крепко взяла ее под локоть и повела к зданию карамельного цвета с вывеской, подтвердившей догадку, что ее привезли в психбольницу.
Женщина довела ее до двери с табличкой "Приемный покой" и оставила одну на скамейке в длинном коридоре. Откуда-то донесся вой, не похожий на человеческий, врачи в белых халатах выскочили из приемного покоя и бегом устремились по длинному коридору. К ней подошла старушка в белом халате и со шваброй в руках: "Тебе, милая, придется подождать. Привезли буйного, все туда побежали".
Четкая и надежная система, но случались и сбои. Дуся, наверное, потом жалела, что не сопровождала ее. Она, наверное, была уверена, что ее сумасшедшая невестка никуда не сбежит от детей. Куда она денется, ну, побродит в одиночестве, и вернется. Родителям не доверяла, ведь они считали, что ей не мешало полечить нервы, но она знала, куда деваться, к кому бежать.
Долго шла по заснеженной лесополосе, было холодно, но она не замечала, что в тонком платке. Деньги в кармане были, взяла с собой, и приехала на автобусе к самому Дворцу, где вечером должен состояться субботний спектакль.
Яков сидел на сцене и рассматривал коричневую улицу в перспективе. Ее заметил сразу.
– Что-то случилось? – тревожно спросил он, вглядываясь в ее лицо.
– Из психушки сбежала, – заикаясь, произнесла она.
Он повел ее в мастерскую. Пока готовил кофе, а она рассказывала, повторяясь, углубляясь в прошлое не по теме, и не могла остановиться. Он слушал, подливал кофе и звонил в справочную железнодорожного вокзала. Наконец, дозвонился и спросил: "Когда ближайший поезд на Москву?"
–Вы знаете, где мастерская Ивана? Сами доберетесь? – обратился он к ней.
Она кивнула, да, знала, к брату ездила на каникулах после зимней сессии, еще до Судака.
Он привел ее к Маре и поехал на вокзал за билетом, а она легла спать.
Мара подняла ее рано утром, Яков проводил на вокзал, посадил в зале ожидания в самом темном углу лицом к стене, посоветовал снять платок и пальто, на всякий случай, вдруг милиция ее разыскивает по внешним приметам.
Она доверяла ему, была уверена в нем, как ни в ком другом никогда не была уверена.
Уже на ступенях вагона Яков сунул ей в карман туго свернутую пачку денег.
Ночь в поезде она не спала, боялась, что придут за ней, высадят и отправят в психушку. Обошлось.
В Москве без приключений доехала до семиэтажного дома, где на самом верху располагались мастерские художников. Уже забыла адрес, где-то рядом с улицей Горького и если ничего не изменилось, тот дом нашла бы и сейчас.
Она поздоровалась, три художника одновременно оторвались от мольбертов и как-то странно смотрели на нее.
– Что с братом? – она схватилась за грудь и села на пол у порога.
– Живой, живой, – художники, подняли ее и налили портвейн для успокоения.
Так она узнала, что брат Ваня купил дом в Сибири и уехал. Сделку совершил заочно, заплатил деньги человеку, который пришел в мастерскую купить картины, но вместо этого уговорил Ивана: там Сибирь, природа, тишина, сам бы жил, но в Москве – работа. Все формальности обещал утрясти: выписаться и прописать Ивана в деревне, и растворился в столице.
Повезло или нет брату, дом оказался бесхозным, в нем давно никто не жил и не был прописан. Григорий помог ему оформить все документы, но нашелся хозяин и стал вымогать у Ивана деньги. Тяжба длилась долго и отравляла брату и без того тяжелую жизнь. Опять вмешался Григорий, и вымогатель пропал.
Она осталась ночевать в мастерской на раскладушке. Утром художники объяснили: дом Ивана между станциями Прилопино и Полухино за Тюменью. Если ехать до станции Прилопино, надо идти пешком вперед по железнодорожному полотну. Если до Полухино, лучше возвращаться на автобусе, но его долго ждать. В выходные есть вечерняя электричка по боковой ветке: на станции Полухино всегда подают к электричке автобус до деревни Прилопино.
Если ехать утром, тоже в выходные и по боковой ветке, лучше выйти в Прилопино, и потом ехать автобусом, который пересекает железнодорожную линию как раз в том месте, где дом брата".
Вот такую восьмерку выделывала дорога, чтобы забирать пассажиров из разбросанных по тайге деревенек.
Софья двое суток проспала на верхней полке почти пустого плацкартного вагона. В вагоне было тепло, и это радовало.
В Тюмень приехала в субботу, опоздав на электричку. Когда мучилась в зале ожидания на жестком сиденье, укрываясь от сквозняков, объявили о посадке на электричку до Прилопино, в расписании она не значилась.
В вагоне кроме нее и пьяненького мужичка, не было никого.
Она вышла на конечной и пошла по железнодорожному полотну. С двух сторон плотно подступал густой хвойный лес, в редких просветах появлялось заснеженное поле, по которому в свете полной луны причудливо разбегались звериные и птичьи следы.
Страшно не было, ведь страшнее психушки только смерть.
Лес расступился, и слева на пригорке, как и обещали художники, появилась деревенька, погруженная во тьму, только луна на чистом небе. Потом она узнала, что в бурю повалились столбы с проводами, и некому их поставить.
Она пригляделась и увидела в оконце приземистого дома слабый огонек свечи: "Свеча стояла на окне", – она постучала, форточка открылась, вырвались клубы пара, пахнуло теплом, и на вопрос, где живет художник, ответили певучим женским голосом:
– Спускайся, милая, по дороге, под гору, мимо вон того леска, увидишь свет, там найдешь своего брата.
Даже с того места, где стояла Софья, сквозь ели видно было, как светилось окно.
Дом брата будто сбежал из деревни и остановился у самой насыпи железнодорожной линии. Когда по рельсам проходили составы, груженные лесом и еще чем-то тяжелым, трясло так, как показано в финальных кадрах фильма Тарковского. Зато всегда было электричество. Художник без света не существует. Радовало, что составы проходили нечасто.
Софья постучала в окно. Брат выключил свет, раздвинул занавески, открыл форточку.
– Нина!? – с испугом и восторгом воскликнул он.
– Это я, Соня. Ваня, ты что? Откуда Нина? – она расплакалась.
Брат вышел, обнял ее и повел как маленькую, в избу. Она переступила порог и попала в большое теплое пространство: три оконца, печь, и деревенская грубая мебель.
– Ты стала очень похожа на сестру, – он кивнул на портрет.
Портрет висел в простенке между окнами. На лицо сестры падала тень, зато на красное платье и красный берет брат не пожалел яркой краски. Нина никогда не носила беретов и красных одежд. В замужестве предпочитала синий, темно-синий, до черноты. Блузки и кофты ее любимых нежных оттенков зеленого, пересыпанные лавандой от моли, лежали в кладовке.
В левом углу картины она прочитала: "Сестра моя жизнь".
Брат сказал, живи, сколько надо, и отстранился, ушел в себя и почти все светлое время писал пейзажи, готовился к выставке в Москве. И ему было неинтересно слушать, что произошло у нее с Николаем. «Твой Николай это куча дерьма. Зачем ковыряться в нем? Наберись терпения, Дуся не будет долго возиться с детьми, так что все будет хорошо», – повторял он Якова.
Вдали от детей она уже не думала о смерти, уже не боялась за них. Даже успокаивала себя, что Дуся справится, раз так привязана к внукам.
Яков бывал у них дважды в год: в день рождения и день смерти Василия. Первое письмо от него пришло через месяц. В конверт был вложен рисунок сына: звезда, желтый круг – солнце, желтый полукруг – луна, танк, самолет, – много всего, но никакой композиции. Брат отметил: племянник – не художник. Может, будет актером. Софья сомневалась в этом.
Николай жил у какой-то женщины, дома не появлялся и денег не приносил. Приходил к Якову читать свои стихи. Рифмованная проза, – оценил их Яков.
В следующем письме был рисунок Маши: тоже желтый круг солнца на голубом фоне, и розовый треугольник. Софья поняла, парус плывет по морю.
Наконец пришло письмо от Якова, что Дуся разыскивает ее, хочет помириться. Она устроилась на работу, надо кормить большую семью. Николай не помогал, а муж – милиционер вышел на пенсию по состоянию здоровья. Дуся жаловалась Якову, никому ничего не надо, только я рыжая. Она работала в павильоне на кольце трамвая, торговала гнилой картошкой. И другими овощами торговала, тоже гнилыми.
На кольце трамвая был полустихийный рынок, под крышей ментов. Это небольшое пространство с полупустыми прилавками, с непросыхающими лужами, в детстве казалось ей целым миром, заманчивым, полным сюрпризов и чудес, таким же неизведанным как мир взрослых. Она помнила глиняные копилки: серых кошек с голубыми глазами и розовыми бантами, розовых свинок. Кроме копилок попадались редкой красоты расписные свистульки. И еще сладкие петушки на палочке. И еще деревянные коробочки в виде сердечек, обклеенные морскими ракушками. И еще был мясной ларек, полки часто пустовали, но мама без куска телятины для детей не уходила, ей продавали, как она говорила, из-под прилавка, чуть дороже.
* * *
В конце мая Софья поехала домой. Но сначала решила встретиться с Дусей.
Дуся торговала в павильоне номер восемь, такой же номер ее квартиры, об этом написал в письме Яков.
При приближении к павильону Софья почувствовала сильный запах гниения. В ящике увидела капусту трапециевидной формы – овощ подпортился и подвергся ампутации. Рядом в ящике морковка щетинилась ростками, хотелось ее побрить. Дуся работала в поте лица, за овощами стояла очередь, хотя рядом, на прилавках частники продавали капусту, морковку, свеклу и картошку – загляденье, любую сельхозвыставку украсят. Но дороже никто не хотел платить.
Софья прошлась по рынку. Когда вернулась к павильону, ящики опустели, даже не было ампутированной капусты, и Дуси тоже не было, все брошено: гири, мелочь на сдачу.
– Качество, охринеть, – услышала она хриплый женский голос, и оглянулась. За прилавком, там, где располагались частники, румяная тетка торговала чесночной ботвой. Свежей, майского урожая. – Не хотите? А букетик жене? – она ловко достала из-под прилавка красные тюльпаны и протянула мужчине замороченного вида. Он послушно достал деньги, взял цветы и ушел.
Софья засмеялась. Подошла Дуся, увидела ее и тоже засмеялась беззубым ртом.
Зеленое безумие повторилось
Когда Софья вернулась от брата из Прилопино, Дуся зазывала ее с детьми на выходные. Она все еще была замужем за милиционером, врачи ему поставили смертельный диагноз: проживет от силы месяц – два, но прошел год, а он продолжал жить вопреки предсказаниям. И даже исправно исполнять супружеские обязанности. И даже напиваться. Дуся тратила много времени и сил, чтобы найти очередную бутылку водки. Муж из дома не выходил, понятно, что водкой снабжали его друзья, тоже менты. За ними уследить она не могла.
Дуся бежала в магазин за шоколадным вафельным тортом для Миши, и шоколадкой для Маши. Могла заранее купить, но ей очень хотелось вырваться из дома.
Лежачий Семен, как считалось, на последнем издыхании, желтый и страшно худой, поднимался, держась за стену, добирался до туалета, доставал из бачка бутылку водки и надолго присасывался к ней. Аккуратно ставил бутылку на место и бодрым шагом удалялся в комнату.
Маша понимающе следила за ним, Миша в ожидании поглядывал на дверь: он любил сладкое.
Если дети бегали во дворе в ожидании бабушки, Семен наливал водку в граненый стакан и заводил поучительную беседу. "Бабы все одинаковые, – начинал он, – вам бы всем кудахтать и крыльями хлопать. Бегает она так, хлопает, пока я ее не успокою. У меня во, какой стоячок! насажу ее на конец и гоняю, туда-сюда, она визжит, а я наяриваю, верчу, верчу, все ускоряясь, – он залпом выпивал содержимое стакана и наливал новую порцию, – Ага, я ускоряюсь, а она все молчит и глаза закатывает, – залпом пил и опять наливал, – Как в медузу тычусь, ты видела медуз? Вот такие дела". Он залпом выпивал и долго кашлял, трясясь худым телом.
А она, дождавшись Дуси, убегала в свой полуподвал, что-то подкрасить, подклеить, все не могла остановиться. С учительской зарплаты закупала разные оттенки зеленой краски и куски зеленых обоев, – зеленый цвет завораживал.
С переездом многодетной семьи в квартиру над ними полезли тараканы. Маша предположила, что жрут клей. Приходилось их травить дихлофосом. Едкий запах ощущался, только когда они с улицы входили в дом, но вскоре привыкали и уже не замечали.
В комнате наклеила темно– зеленые обои, детский уголок выделила светло– бирюзовыми, с красными зверушками. Остатками разных кусков заклеила стены туалета.
В закуток, подобие кухни, по требованию Маши, вместе ходили в магазин выбирать, купила светло – кремовые обои с анютиными глазками, сине-васильковыми с оранжево желтыми сердцевинами. И пожалела: глазастые цветы пугали.
Когда все стены, деревянные полки и оконные рамы были окрашены в разные оттенки зеленого, она попыталась покрасить полированный шкаф зеленой краской, Николай и дети запротестовали, и она отказалась от этой идеи.
А тут полезли клопы, видимо, тоже от многодетной семьи. От густого запаха дихлофоса они пребывали в состоянии легкого кайфа, даже Николай перестал надолго исчезать из дома.
В августе явился Григорий, не позвонил, пришел неожиданно. Удостоверился, что Николая дома нет, обнял ее и крепко поцеловал в губы. Принюхался: "Что у вас, притон наркоманов? Запах странный".
– Это дихлофос. Травлю тараканов, – про клопов постеснялась сказать, – Комары налетают, форточку поэтому не открываю.
– На дихлофос? – удивился он.
Из– за шкафа выглянула Маша:
– А у нас клопы, кусаются.
– Понял, помогу.
Через некоторое время принес рыбий жир и обмазал им деревянные части мебели. Насекомые исчезли безвозвратно.
В сентябре, когда началась работа, она почувствовала себя отдохнувшей, будто вернулась издалека, где спокойно проводила время.
Небо и земля, дух и материя, жизнь и смерть, природа и человек, – она решила, что все это ни к чему ей.
Да и зачем все это, когда ей достаточно любоваться осенним буйством красок.
От зеленого периода осталась привычка покупать зеленые обои и предпочитать зеленую обивку мягкой мебели. Правда, мебель в своей жизни она меняла всего раз, когда переехала к Якову.
Иногда жалела, что не развила свой талант. Но с правилами русского языка спокойнее, несмотря на исключения, – она все легко запоминала.
Не так давно для учителей организовали тренинг. Тренер принесла охапку журналов, и Софья стала увлеченно делать коллаж на тему счастья. Получилось нечто яркое: преобладали голубой, желтый и белый цвета.
Тренер сказала, что для нее средство, в данном случае яркие картинки, стало целью. Ведь это психологический тренинг, а не художественная студия. И добавила, что у Софьи, бесспорно, есть художественные способности. Как соль на рану. Почему не стала художницей как брат? Нина восхищалась всеми ее работами. Но на вопрос: "Кто лучше рисует?" отвечала: "Оба, и ты, и Ваня". Софья вырезала из бумаги кукол для сестры и ее многочисленных подружек.
Тем же безумным летом она съездила к брату в Прилопино. Хотела взять с собой детей, чтобы порезвились на травке, Маша категорически отказалась: что?! туалет на улице? Миша согласился, но пришло письмо от Ивана: когда он уехал в Москву с картинами на выставку, случился пожар, и дом обгорел. В теплую погоду в нем еще можно жить, но от холода не спастись, крыша дырявая, можно лежа в постели смотреть на небо.
Поговаривали, что дом подожгли, местные знали, кто это мог сделать, но отвечали уклончиво: много разных бродит по лесам, прячутся, забираются в такие места, куда заяц не пролезет; кого беда гонит, кого страх, кого грех, а то и все вместе – судьба всяко складывается, кому что.
Дом был похож на лоскутное одеяло: обгоревшие до черноты, но еще крепкие бревна соседствовали с поседевшими от времени и совсем свежими заплатами из сосны, отполированной до блеска. Некоторые дыры были забиты окрашенными в разные цвета фанерами. Картин, которыми были раньше завешаны все стены, и еще они хранилось в кладовке, не осталось: ни целых, ни обгорелых.
Крышу неспешно латал Кузьма из деревни, быстро уставал, возраст около семидесяти, а, может, и старше. Пришлось спать под стук колес: рядом проходило железнодорожное полотно, временами под дождевую капель, по утрам было холодно.
– Зато небо над головой, лежи в постели, любуйся, – шутила Софья.
– Если бы могли погоду заказывать, – райское место, – вторил брат.
Она с завистью наблюдала, как брат легко водил карандашом по бумаге. Как-то заглянула через его плечо и увидела силуэты гор, на вершине характерные зубцы Генуэзской крепости, на спуске угадывалась девушка.
– Судак? Нина?
Он кивнул.
Так и не решилась взяться за карандаш. При брате стеснялась, и боялась, что затянет.
Несколько картин сохранилось у Кузьмы. Но так и не удалось сходить посмотреть на них. Все бродила по лесу и вдоль берега речки Прилопинки.
Пожалуй, у брата был один пейзаж: насыщенно зеленый лес, перед ним поляна с сочной травой. Именно эту картину испортила, ей тогда было лет двенадцать, дождалась, когда его не было дома, взяла кисточку, ткнула в краску, так спешила, даже не посмотрела на цвет, и провела алую линию. Испугалась, попыталась стереть тряпкой, но густая краска не поддалась. Расстроилась, разревелась, брат успокаивал ее, правильно сделала, пейзаж так себе.
То был творческий взлет, он с утра брался за кисти, вскоре показывал ей и Нине готовую картину, гениальную, как считали сестры, – грунтовал холст и писал новое. До слез жаль, даже фотографий не осталось.
* * *
Дуся еще раз сходила замуж, ненадолго. Сергей, ее третий муж старался быть незаметным, и ему удавалось. Вроде бы теряться негде, но он умел исчезать. Однажды Софья наткнулась на него, когда он, сидя в кухне на табурете у окна, накрыл себя занавеской. Поговаривали, что он умер, как и Василий, не своей смертью. Что в ней такого, рокового? "Сухостой, – говорил сосед – таксист, – ветер подует, кости скрипят". На своих воробьиных лапках она не ходила, а прыгала скок – подскок. Худая, высокая, а груди пудовые.
Если и был огонь, как уверял Яков, в старости Дуся превратилась в гнилое вонючее болото, затянувшее ее сына Николая. Она пакостила изощренно, из любви к искусству, и ее надо было воспринимать как неизбежность, как плохую погоду или насекомых, вот ведь поселились в доме и не вывести. А ведь с позиции таракана это человек поселился на его территории. Софья понимала, но примириться с Дусей не могла, после развода с Николаем избегала ее, хотя догадывалась, что дети, особенно Миша, часто посещали бабушку.
Софья дружила с правильным Яковом и благодаря нему рано начала читать правильные книги. Но почему ей ни разу не пришло в голову оторвать мужа от матери, увезти в другой город, хотя бы в другую республику, ведь они не были ничем обременены, только детьми, ради них надо было начать новую жизнь. Большой город держал, потому что предоставлял больше возможностей, так она думала, но никто из детей не захотел в нем жить. У нее был Яков. Но если он любил Дусю?
Как-то Софья впала в «кайф воспоминаний», живописуя ужасы и кошмары из сказок о злой бабе Яге, лицо Якова застыло в скорби, а руки непроизвольно задвигались, будто отталкивали зло, не вмещавшееся в него. «Соня, твои принципы правильны, но если бы разрешили, ты бы перестреляла всех несогласных с тобой». Неправда, но как трудно с годами мириться со злом, даже давним, как с застарелой болезнью.
"Ты советуешь не бороться?" – спрашивала она. "Бороться, обязательно. Но четко представлять, с чем".
Да, терялась, слишком все быстро менялось, девятиклассники, у которых она была классухой уже четыре года, понимали ее лучше, чем она их. Привычным был только Яков. Так она думала.
Марго – любительница задавать неудобные вопросы, спросила ее: « Как ты обходишься без нормального секса? Не мучает ли тебя тоска по самцу? Я бы страдала на твоем месте. Да, я понимаю, у Якова такая фактура, такой рост, и там тоже, но ведь старость есть старость, слишком большая разница в возрасте».
Софья, смеясь, ответила ей: "Счастья нет, а есть покой и воля".
* * *
Одиночество
Снова позвонила Феня, и суток не прошло:
– Сонь, привет, ну как? Не передумала? Муж хочет с тобой поговорить.
– Здравствуйте, Софья Леонидовна, – голос ей не понравился, тягучий, вкрадчивый, Яков называл зятя недоделанным. – Я не хочу вас пугать, но у нас есть право на долю в квартире, как вы знаете, сын Яша – инвалид и несовершеннолетний, любой суд станет на нашу сторону.
Дочь сразу вникла в суть:
– Ты, мать, не слушай их, квартира куплена, когда вы уже состояли в браке, все твое.
– Но там слабоумный мальчик.
– Ну, если внуков захотела, делись с ними.
– Я своих дождусь.
– Не дождешься, я рожать не собираюсь, у Мишки тоже детей не будет.
– Почему не будет?
– Какая захочет рожать от ненормального, если только сама такая же. И кто родится? Фенькин Яшка есть и хватит.
Сын не вник, как обычно, сказал только, что будет молиться.
Ждала сочувствия, но на просьбу переехать к нему, вдвоем легче и не так одиноко, ответил: пока не время. А когда оно наступит? – Когда знак будет. – Какой знак? Откуда? Сын терпеливо ждал, когда она умолкнет, повторив обычное: "Я буду молиться", отключался.
И до разговора с зятем она не сомневалась, переезд неизбежен, иначе Феня не даст ей покоя.
Естественно, страшилась, уже привыкла жить на одном месте. От переездов запомнился ужас, который испытывала, когда просыпалась ночью на новом месте и не могла вспомнить, где дверь, где туалет, где она сама и где ее дети. Натыкалась на стены, пытаясь нащупать включатель. Замуровали! – пугалась она.
В школе ненадолго отпускало: не всегда предсказуемые детишки заставляли быть в тонусе. Но дома тоска усиливалась по мере того, как, начиная с прихожей, хаос возрастал: у порога росла гора обуви, на вешалках одежды наслаивались на одежды, и не было сил навести порядок. Ни смотреть телевизор, ни читать, ничего.
На улицах взгляд ее фиксировал грязь, обрывки объявлений на столбах, темные одежды прохожих, было много мигрантов со смуглыми лицами. Редкие светлые и яркие пятна вспыхивали и пропадали, – их поглощала темная масса.
Она не белая расистка, одинаково ко всем относилась, да и сама была смуглой, и всегда поощряла в школе дружбу светло– и темнолицых, с разным разрезом глаз, какая разница, главное – человек хороший. Радовалась, что детям не прививался национализм. Но сейчас, от преобладания на улицах выходцев с юга казалось, что она в чужой стране, и от этого чувство одиночества усиливалось до отчаяния.
Ночами просыпалась от собственного крика и не могла понять, то ли она кричала, то ли ей это снилось.
Для борьбы с бессонницей заставляла себя вечером идти на прогулку. Тепло одевалась и часами вышагивала от метро до школы, иногда переходила по переулку на параллельную улицу. Зима никак не устаканивалась, было слякотно: то таяло, то подмерзало. На утоптанных грязным снегом тротуарах ботинки скользили, иногда она падала. Дул сильный ветер, прохожих почти не было, только те, кто выгуливал собак. Для разнообразия срезала углы, попадала в незнакомые дворы, с ней здоровались, она механически отвечала и делала вид, что спешит по делу.
Что на улицах, что дома неуютно и сумеречно. При Якове всегда был яркий свет. Она поменяла лампочки в прихожей и в трехрожковой люстре в комнате, но света не прибавилось. Ложилась в постель и прислушивалась к капели из кранов, к журчанию воды в унитазе. Мерзла под теплым одеялом и пледом сверху. Засыпала, лежа на спине. Раньше в такой позе начинала похрапывать, и Яков иногда будил ее, поглаживая живот. Теперь будить некому. По утрам болела голова.
Как-то проснулась на обрывке фразы, запомнилось: "Без прикрытия". Слово привязалось. Она шептала: прикрытие, покрывало, покрытие, – и ощущала прилив тепла к щекам, шее, груди и низу живота.
Лежала без сна, и поток воспоминаний захлестывал: навсегда ушедшие всплывали сквозь густой ползучий туман настоящего.
Неспособность сосредоточиться от недосыпания помогала выходу из глубин памяти давно забытых, но таких ярких картин, просто удивительно, что вспоминались звуки, ощущения, болезненные и приятные, слова и фразы, выражения лиц. И что-то пугало до ужаса, как участницу прошедшей войны: наступила мирная жизнь, а страх с каждым днем, месяцем, годом усиливался, пока смерть не обрывала все.
Обрывки фраз, картины, независимо от ее воли возникали и исчезали, как прерванный фильм, – с памятью не так все просто, как пишут ученые, ведь если мы постоянно переписываем прошлое, что же тогда всплывает? Видимо, давно забытое возвращается, когда боишься думать о настоящем и приходишь в отчаяние от беспросветного будущего.
Она ворочалась, быстро уставая лежать в одной позе, наконец, под утро засыпала, как проваливалась в обморок. Однажды проснулась ночью, показалось, что кто-то смотрит на нее. Как ни всматривалась в темноту, ни тени, ни фигуры.
Утром открыла глаза и увидела желтое пятно, где раньше висел Декарт. Пришлось перебираться на кровать, несмотря на то, что на диване тоска по Якову была не такой сильной.
Одно время записывала сны, после того, как послушала лекцию преподавателя психологии из университета. Красивая женщина, относительно молодая, кандидат наук посоветовала обращать внимание на сны, они подскажут, если есть какое-то неблагополучие в организме.
Записывала, если снилось что-то необыкновенное, что кое-что добавляла для стройности сюжета.
Якову ничего не снилось.
– Сон? – недоумевал он, – Я закрываю глаза, занавес опускается и все.
– Но ведь ты художник, у тебя богатое воображение и тебе никогда не снились сны? – удивлялась она.
Он пожимал плечами.
– Не знаю, не обращал внимания, я же не "венский колдун".
Он много читал, в том числе и «венского колдуна», но любимой книгой была «Игра в бисер», читал ее в подлиннике на немецком языке. В переводе на русский случайно купил у какого-то страдающего похмельем чудика на улице. Чудик на прощание выразил удивление: «Вы, в самом деле, будете такое читать?»
Книгу Яков предложил почитать ей, конечно, согласилась, встретились в центре. Неспешная прогулка по тихой набережной, заинтересованные взгляды прохожих, уж очень заметная пара: высокий мужчина и рядом юная девушка. Взгляды были так выразительны, особенно пожилых женщин, что Яков начинал слегка заикаться и переводить разговор на тему никчемности, а то и зловредности старческого возраста. Софья смеялась, все там будем.
Эрос витал в воздухе.
Дома сразу открыла книгу и стала читать, не отрываясь до следующего вечера, благо, было воскресенье.
Казалось, что все поняла, все-все. Она долго восторгалась и благодарила его за книгу.
– Очень рад, что понравилось, – не восторг, не восхищение, он был неспособен на проявление сильных чувств, но дал понять, что ее интеллектуальным способностям добавилось немало очков.
* * *
От одиночества чуть ли не каждый вечер звонила сыну, он не всегда отвечал, часто отключал телефон, она все названивала. Диалога не получалось, что бы она ни говорила, слышала на прощание неизменное: «Я буду молиться». Не выдерживала, кричала, что нуждается в его сочувствии, она, а не мифический бог, ей нужна помощь, а он даже не может найти слов утешения. Что ей его молитва, если она так одинока. Сын напоминал, что у нее есть работа. Но работа не избавляет от одиночества.
На вопрос, чем он занимается, отвечал: духовными практиками. Она зачем-то стала спорить:
– Если есть бог – создатель, творец человека, скажи, зачем ему было создавать вселенную? Для чего все эти звезды над головой?
– Не человек – главное. Замысел бога для нас непостижим.
– Зачем тогда все эти науки: физика, астрономия?
– Постигать бога. Другого пути у нас нет.
Разговор глухих. Не подался ли он в монахи? Ведь когда-то мечтал об этом.
Чтобы успокоиться, включала записи Мары и подолгу слушала ее глуховатый голос.
" Порой я устаю так, перебирая прошлое, что начинает ныть все тело, ломить кости, а сердце бьется как птица в тесной клетке. Потом долго восстанавливаюсь. В моем возрасте надо двигаться. И голову держать в порядке, а не попадать в джунгли прошлого, в тиски переплетенных и скрученных прочными узлами лиан, вот-вот тебя придушат. Все эти ветви и ответвления необходимо на корню уничтожать. Но тогда ничего не останется. Вообще ничего. Ведь моя теперешняя жизнь состоит из снов воспоминаний.
Да еще делюсь, старая, с теми, кто меня слушает. Или будет слушать, когда меня не станет.
Они пришли ко мне на старый Новый года, у Сони были каникулы, наговорила я им вместо "Голубого огонька", навспоминала, болтливая старуха, хоть бы Яша меня остановил. Сам виноват, знал ведь, что после шампанского из меня так и льется словесный понос. Не придут больше ни на какой праздник и будут правы.
Я им даже свой странный сон рассказала, приснился на первое января. Перед сном заставляла себя запомнить куриными мозгами, что завтра наступит четвертый год нового столетия, – дожила. Приснилось нечто вроде зоопарка, мужчина в клетке обратился к публике: "Отдам все диски и кассеты с записями фильмов и музыки, только вытащите меня отсюда". В соседней клетке сидел медведь и с интересом за нами наблюдал. Я знала, почему мужчину посадили туда. Он ехал в поезде, не доел пирожок, сунул в чемодан, и запустился фейерверк (вез подарки детям на Новый год), красивый, расцвеченный всеми цветами радуги. Конечно, перепугался, выпрыгнул на ходу из вагона и побежал по заснеженному полю, а из чемодана вырывались искры. Мужчина все петлял по полю, пока его не поймали и судили, как террориста. Я проснулась и подумала: за решетку в нашей стране легко попасть.
