Текст книги "Замыкание (СИ)"

Автор книги: Валентина Лесунова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 20 страниц)

Переключила верхний свет на настольную лампу: граница тусклого света и тени проходила по шее, лицо было в тени.

– Я так больше не могу, – Люба заплакала, заскулила как щенок, оторванный от матери.

– Полежи, успокойся, потом расскажешь.

Софья поднялась, чтобы выйти, душно, хотелось ополоснуться, умыться, но Люба цепко схватила ее за руку:

– Я не слышала, когда вы пришли, я думала, вас нет, Миша сказал...

– Что сказал? – резко спросила Софья, и тут же стала оправдываться: – Друг приехал, давно не виделись, загуляли.

Конечно, она знала Григория, возможно, знала все. Но это неважно, никому нет дела, это ее личная жизнь, никому не позволит.

– Не сердитесь на меня, – прошептала Люба, – У Миши женщина, ее зовут Александра Федоровна, – она схватилась за горло.

– Александра Федоровна? – рассеяно спросила Софья, – что-то знакомое, не могу вспомнить.

– Царица Александра, была расстреляна вместе с царем и детьми.

– Господи, вспомнили бы что-нибудь повеселее. Столько времени прошло, теперь расстрел праздником называют. Праздник покаяния.

– Миша ушел к ней, к Александре.

– К царице, значит? А он ей кто? – получилось грубо, но она не могла остановиться: – Когда Миша полюбил Любовь Дмитриевну, кем себе представлялся? Архангелом Михаилом? А теперь кем? Братом Михаилом, в чью пользу отрекся Николай Второй? Царем? Богом? Вы одурели, напридумали и сами поверили. Глупо, смешно и трагично. Смешно и трагично, – повторила она, сдерживая слезы.

Она устала, слишком всего навалилось в один день. Да живите, вы, как хотите, или не живите, – лекция о разнице между принцем и мужем взрослой дурехе не поможет. Начиталась о любви, лирических песен наслушалась...

Усталость наваливалась, глаза закрывались. Нельзя спать, нельзя невестку оставлять одну, но желание спать побеждало. Софья с трудом встала:

– Извини, я сейчас, только лицо ополосну, здесь душно, ты подожди, – она боялась оставить невестку одну, – Может, ты тоже умоешься?

На Любе была белая рубашка из грубой ткани, поверх нее деревянный крест на кожаном шнуре. В таком виде приготовилась в гроб лечь, – догадалась Софья и ужаснулась. Нет, не минутная слабость, она все продумала до мелочей, она этим жила какое-то время. Не учла только, что темно, поэтому наткнулась на стул. А если бы не наткнулась?

Поддерживая Любу под локоть, как если бы та сходила с эшафота, довела до ванной. Вздрогнула, когда услышала щелчок, – Люба закрылась, полилась вода.

Прошла на кухню приготовить чай. Вяло подумала, когда они с Григорием встретили днем Любу, вид у нее был ненормальный. Теперь понятно, почему.

Александра Федоровна – новая женщина сына ее не интересовала, много их еще будет, вот если бы какая-нибудь из них родила ей внука...

Появилась Люба в халатике, причесалась, вид благообразный.

– Чай остыл, я тебе горячего налью, – Софья попыталась встать, но ее сильно качнуло.

– Не надо, мне все равно.

– Тебе надо лечь спать. И мне тоже.

Что-то изменилось, угрюмая Люба смотрела в темный угол за газовой плитой:

– Грех кругом, он разлит повсюду, невозможно так жить, – она зарыдала.

– Незаменимых людей нет, найдешь еще себе, еще лучше Миши, а, может, он к тебе вернется, – попыталась ее успокоить Софья.

– Разве я из-за него? – лицо покраснело, но слез не было.

– Тогда я ничего не понимаю.

– А вам и не надо понимать, – зло проговорила она и удалилась в свою комнату, щелкнул замок.

Если она надеется, что я буду умолять ее открыть, то ошибается, – вяло подумала Софья. Ясно, Григорий замешан, греховник, чертяка, приставал бы к нормальным женщинам, так нет же.

Зачем-то вспомнилось, что когда он приехал после похорон Нины, был загорелым, будто в Крыму побывал, а ведь сказал, что не вылезал из Ленинки, писал курсовик. Он уехал в Москву, отказался ехать с ними в Судак, хотя Софья просила. В кассу за билетами отправились вдвоем с Николаем. Было слишком жарко для Урала, она стояла в очереди, солнце через окно ослепляло ее, было душно, хотелось выйти, но ждала Николая, он курил на улице. Вдруг очередь удалилась, а гранитные плиты на полу стали приближаться, кто-то схватил ее за плечи, она отключилась. Вызвали скорую, ей сделали укол. В тот же вечер он признался: когда увидел ее, лежащую на полу, испугался очень и понял, что любит ее.

Там на пляже, когда кричали, что кто-то утонул, испугался и стал просить неизвестно кого: только не Соня, пожалуйста, только не она.

Подстава

Разбудил телефон, удивленный голос дочери:

– Спишь еще, так поздно? Ничего себе.

– Да, вот, так вышло, – хрипела Софья со сна. – Ты как? Скучаю. Когда приедешь?

– Думаю, не скучаешь, – засмеялась дочь. – Я уже приехала, сняла дорогущий номер в "Голубой лагуне". Частная гостиница окнами на самое синее в мире.

Объяснила, как доехать, и предупредила, путь неблизкий, за это время можно долететь до Москвы.

Софья прислушалась: кажется, никого нет. Бежать, скорее, от замороченной Любы, – имеет право, ведь ее ждет дочь. Дочь, доченька, дочурка, сокрушалась, что «врач» мужского рода, а «врачиха» – не благозвучно. Софья подобрала: «врачующая», Маше понравилось, что-то есть библейское.

Дочь жаловалась: попала в мужской коллектив, относились снисходительно, пока добилась уважения, растеряла женственность. Твердость, напор, воля, разум, – вот что надо.

– Больных не жаль? – спросила Софья.

– Их спасать надо, а не жалеть.

Сын спасает, дочь спасает, а ей чем заняться, чтобы соответствовать?

Дождалась автобуса и успокоилась, даже взбодрилась, еще бы, скоро увидит Машу. Равнодушно смотрела в окно: однообразный городской ландшафт, мало зелени. Дорога длинная, ее укачало. Но вот резкий поворот, на горизонте возник индустриальный пейзаж: трубы, подъемные краны, сложные конструкции; по мере приближения появлялись новые детали: железнодорожная линия, скрывающаяся за высокими воротами, платформы, силуэты, напоминающие корабли, – забор многое скрывал, но ясно, тут производили что-то полезное. Будто вернулась в город детства, когда из окна автобуса высоковольтные столбы представлялись танцующими бабами в сарафанах с коромыслами на плечах, или в жаркую погоду шла вдоль насыпи железнодорожной линии искупаться в пруду, а шагающие экскаваторы на горизонте, как великаны – хранители, сопровождали ее. Только здесь зелени мало, чахлые деревца плохо растут в степи. Еще раз взглянула поверх забора, что-то не так, не сразу догадалась, – краны неподвижны, замерли в воздухе, людей нет.

– Что за предприятие? – спросила она рядом сидящую женщину.

– Завод "Атлантика", по переработке рыбы, закрыли его.

– Всю рыбу выловили? – пошутила, но смешного мало.

Автобус заполнился школьниками в нарядных вышитых крестом светлых рубашках. Вместе с ними мужчина, тоже в вышитой рубашке. К ней подошли бы усы и чуб, но у мужчины серое, незагорелое лицо, – неприветливое. Слишком строгое. Наверное, учитель, ему бы расслабиться, ведь лето, каникулы, но с ним дети, ведут себя тихо, лица тоже строгие, под стать учителю.

Что-то не так, столько детей и тишина, только шум мотора. Почему они молчат? Может, случилось что-то, может, несчастный случай с кем-то из них? Ей стало неуютно. Автобус круто повернул, за забором вдоль дороги промелькнули крытые машины, башни танков, длинные здания: казармы – догадалась она. Остановились у ворот из металлических прутьев, окрашенных в темно-зеленый цвет, рядом охрана – солдаты в черных беретах. За воротами аллея кипарисов и здание с колоннами.

Проехали баннер с военными моряками на фоне крейсера и крупной надписью: "Где мы, там победа", с другой стороны мелькнул танк на пьедестале, тоже напомнил родину, проскочили ряды киосков, и автобус остановился. Школьников с учителем не было, вышли раньше. Кроме нее, женщины с сумками и водителя, никого не было. "Конечная" – объявил он.

Вышла следом за женщиной с сумками и растерялась: ряд киосков, вдали между желтой степью и белесым небом синеет полоса моря. На скамейке под навесом скучал мужчина в подпитии, на ее вопрос пожал плечами, о "Голубой лагуне" даже не слышал.

– Далеко заехали, – посочувствовала полная женщина в темном платье, – вам надо в обратную сторону, – она махнула на дорогу вдоль забора, – вон туда, до поворота.

Софья открыла сумку достать телефон, и увидела, что к ним спешила женщина, еще женщина, со всех сторон бежали. Нет, не к ним, мимо, в сторону воинской части. Кто-то тревожно спросил:

– Что случилось?

– Скорее! На наших ребят бандеровцы напали, школьников пригнали!

Толпа бегущих, и Софья побежала тоже. У баннера: "Где мы, там победа" остановилась, люди стояли так плотно, что прохода не было. Кто-то громко говорил: "Подошли к самым воротам, в вышиванках, можете сами посмотреть, и давай кричать: Оккупанты, геть!"

Широкоплечий мужчина в камуфляже полез вперед, она следом, стараясь не отставать, и увидела, как подростки, те самые, с кем ехала в автобусе, трясли ворота и кричали хором: "Оккупанты, геть!" Одни трясли ворота, а другие стали швырять камни между прутьями.

Спокойные, молчаливые солдаты не двигались с места и выгодно отличались от возбужденных школьников. Где их учитель? Почему его нет рядом? Испугался? Решил, что школьников пожалеют, бить не будут, а ему достанется? Где-то же он, если вместе ехали?

Пока высматривала его, пропустила момент, когда выдвинулись вперед женщины и, размахивая сумками, стали теснить школьников к дороге, как отгоняли мух.

В тени под деревом милиционер в голубой летней форме разговаривал по телефону:

"Так что ты будешь делать вечером? Ах, вот как? Разберемся. Не надо? У-тю-тю-тю-тю, – ворковал он, не обращая внимания на собравшихся. На него тоже никто не обращал внимания.

Подростки в вышиванках удалились, женщина в темном платье подошла к ней:

– Крымской землицы захотели, не получат.

– Почему милиционер в стороне? – спросила Софья.

– Тоже из них, много их, западенцев, понаехало. Как пришли, так и уберутся, – уверенно сказала женщина. – Вы можете пройти одну остановку, тут недалеко.

И позвонила дочь:

– Маман, извини, встреча отменяется. Такой кадр появился на горизонте, с тачкой, нельзя упускать, – она говорила нарочито вульгарно.

– Ладно, я понимаю, до следующего раза, – вздохнула "маман": девочке пора замуж.

И повернула к остановке.

Поравнявшись с заводом Атлантика, прильнула к окну. Что-то изменилось, сдвинулось: кран вознесся высоко в небо, другой, дальше, широко шагнувший великан, кажется, в ту же сторону, куда повернул автобус.

Пейзаж наполнен смыслом, такой родной, такой близкий, такой привычный. А ведь только что был морок с запахом войны. Какими вырастут дети в вышиванках? И разве пристало учителю прятаться? Натравить детей и бросить.

Григорий позвонил, когда она ждала на остановке троллейбуса.

– Привет. Я Машу встретил. Мой домишко почти рядом с ее "Голубой лагуной".

– Но я полпути проехала.

– Возвращайся.

Casus

– Поворот, – объявил водитель, как она просила. Вышла и попала в крепкие объятия.

– Я соскучился по тебе, – он взял ее за руку и повлек по тропинке мимо забора воинской части, – Машу не узнать, хороша, очень, самая нормальная в вашей семье, – Софья резко остановилась и вырвала руку. – Что еще случилось, что опять не так? – недовольно спросил он.

– Люба чуть не повесилась, я успела спасти ее. Вынула из петли.

– Вот так казус! – он хлопнул себя по лбу ладонью, – Идиотизм! – закрутился на месте и стал бить кулаком правой руки по ладони левой. – Она жива?

– Да, я успела спасти ее, – повторила она.

Он удалялся, будто стремился убежать от нее. Или забыл о ней. Вспомнил, остановился, подождал, когда она подойдет:

– Как Миша воспринял?

Успокоился, но взгляд чужой, ускользающий.

– Его не было дома.

– Не ночевал? И она из-за этого в петлю полезла?

Из-за тебя, ты спал с ней, – подумала, но не сказала. Палящее солнце слепило глаза, ни деревца, голая степь. Но когда поднялись по тропинке вверх, увидела до самого моря дачный городок. Прошли улицу участков, до самого конца и остановились у калитки. Забор из сетки не скрывал просторный участок с ровными рядами саженцев и побеленный домик с навесом, под ним круглый стол и кресла из пластмассы.

– Вот мой домишко, – он широким жестом распахнул калитку, – У самого моря.

– Что за плантация?

– Не знаю, недавно посадили.

– Чтобы участок дороже продать?

– Нет, собирались долго жить, что-то не срослось.

– Кто-то умер?

– Нет, зачем, передумали.

– Поняли, счастье не здесь.

Он провел ее в просторную комнату.

– Мебель новая, из светлого дерева, купил вместе с домом, – объяснял он, – пойдем, покажу веранду.

Веранда застеклена с трех сторон, от пола до потолка, стекла прозрачной чистоты. У входа буйно цвела чайная роза, улавливался запах.

Нереальные розы, и все вокруг нереальное, красивый сон, плод богатого воображения.

Григорий расставлял чашки на круглом столе под навесом, оттуда открывался вид на море. Нежарко, с моря дул прохладный ветерок, пахло водорослями.

Из кухни доносился свист, переходящий в бульканье – закипела вода.

Он положил в ее чашку ложку растворимого кофе, налил кипяток, размешал ложкой, поставил бутылку с яркой наклейкой.

– Думаю, кофе с коньяком улучшит настроение.

Коньяк дорогой, она не сомневалась. Все самое лучшее. Действительно, ей стало лучше. Даже похвалила веранду, но огород скучный, без красивых лужаек и укромных уголков, плоский, нет цветов, один куст розы – мало.

– Да, скучный, но не все сразу, – оправдывался Григорий, – все в твоих руках.

– В моих? Но я не садовод.

– Исправимо. Я одобряю, если жена возится в саду.

– Батрачить нанимаешь? Как платить будешь?

Бесплатный сыр бывает в мышеловке. Опять обман? Но никто не собирался обманывать, обманывалась сама.

– Ну, вот, опять. Да делай, что хочешь. Хоть крокодилов разводи. Налить? – он показал на бутылку.

Она кивнула. Не много ли полчашки? Но выпила.

– Когда я родился, у нас не было ни клочка земли, только в цветочных горшках. Более уродливых растений я не встречал. Забывали поливать. Кроме деда никто ничего не делал в доме.

– И еще у вас коза была.

– Была. Потом он вступил в садоводческое товарищество. Что-то там выращивал, я не вдавался. Потом был инсульт, уже в инвалидном кресле, руки на коленях безудержно двигались, подзывал меня, долго и невнятно говорил, но я понимал: "Гришаня, помни, поместье дороже свободы. Помни, прокляну с того света, если ослушаешься: никаких сделок, ни с кем, землю не продавай, владей, но не продавай, влезай в долги, но не продавай. Есть кусок земли, и тебе не страшно жить в любой стране". Родители после его смерти долго маялись с огородом, потом, когда они ушли в один год, я продал участок.

– У нас земли не было, ни у родителей, ни у нас с Яковом.

– А все же нехорошо, столько лет была замужем за стариком, и никакого наследства тебе не досталось.

– Не из-за этого я выходила замуж.

Все будет хорошо, спокойно, нет проблем, золотая рыбка исполнила желание, живи и радуйся, но не радостно,

Зиму в закутке не пережить: или умрет естественной смертью, или добровольно вернет билет создателю. Уехать к брату? Но ему она не нужна. Неужели ничего не изменить? И эта встреча всего лишь вернула в несчастливое прошлое, от которого таблеток нет.

Григорий пил коньяк и рассуждал:

– Потребуются вложения, дом надо содержать, но это моя забота. Человек живет, пока у него есть забота. Это не я, это Хайдеггер. Хороший был философ, биографию свою немного подпортил, но с кем не бывает. Налить еще? Нет? Как хочешь. Черт, философия никому не нужна, в эпоху засилья визуальной культуры всем картинки подавай. Картинки будут, – он опьянел и, казалось, забыл о ней, – Картины разные нужны, прорисованные, размытые, абстрактные, – ведь это тоже жизнь. Жизнь до конца не понимает никто, да и не нужно, зато в смерти все понятно: тело разлагается быстро, а кости еще долгое время сохраняются, на радость археологам.

– Помнишь пейзажи на клеенках? сохранился у Дуси до сих пор, Зина хранит.

– Примитив, но есть любители. Давай поплаваем, а?

Следом за ним спустилась с обрывистого берега на узкую полосу из гальки и песка. Он на ходу снимал и разбрасывал одежду, кроме них и чаек никого не было. Она тоже сняла сарафан и села на теплый камень. С трех сторон скалы, с берега их не видно, и она надеялась, что никто не появится.

Море – океан до самого неба. Григорий плыл, ритмично взмахивая мускулистыми руками, волны скрывали его голову. Она чувствовала себя отстраненно, как зрительница, созерцающая в музее картину морского пейзажа. Даже волны застыли, только живые чайки парили над головой, перекликаясь детскими голосами, неожиданно пикировали вниз, хватали рыбу и взмывали ввысь.

Обжигало солнце, но спрятаться в тени высокого берега боялась: пугала нависающая над головой скала в глубоких трещинах. Она вошла в воду, поджала ноги, обхватила их руками, плотная вода выталкивала, переворачивала на спину, волна захлестывала – тело ей не принадлежало. Охватила паника, попыталась кричать, захлебнулась, сильные руки подхватили и вынесли на берег.

– Глупо утонуть, где воды по колено.

– Где ты был?

– За скалой.

Она легла на песок вперемешку с галькой, он постоял, закрыв солнце, большой и сильный, и лег рядом.

– От тебя пахнет свежестью, – сказал она.

– Свеж как осетр.

Он скоро уедет, потому что ему станет скучно без дела, оставит ее зимовать, летом приедет с молодой красивой подругой. И удивится, что не так? Разве я тебе обещал быть только с тобой?

Да хоть и обещал, кто этому верит. Ведь обещать – не делать.

– О чем ты думаешь? – он погладил ее по щеке, – перестань думать.

– Мне здесь не по себе. Слишком красиво. На захудалом пляжике с запахом туалета я чувствовала себя спокойнее. Что-то во мне не так.

– Тебе просто надо отдохнуть, вернется душевный покой.

Покой был с Яковом, – подумала, но не сказала.

– Ты был здесь зимой? Говорят, штормит так, что с корнем вырывает деревья, рвутся электропровода, сносит крыши.

Но он ее не слушал, лег на спину и закрыл глаза.

– Я не говорил, что люблю тебя? Давно хотел сказать. Что-то меня развезло от коньяка. Соня, Сонечка, Сонюша, больше всего мне нравится твое имя, тебе подходит идеально. Именно такой должна быть София: умная, с греческим профилем, и таким высокомерием, что ни одна испанка не сравнится с тобой, донна Софья.

– Врешь, но приятно, не сгори на солнце – она потянулась за майкой, прикрыла его.

Но он не захотел лежать, медленно поднялся, остановился у края воды, волны касались ступней. Солнце перешло на юго-запад и опустилось так, будто подсматривало. Всего лишь звезда, одна из бесконечного множества, нет, конечного, поправил бы Миша, бесконечен бог. Подумаешь, звезда, так, пустяк, пусть подсматривает. Днем солнце, ночью луна, пусть смотрят, пока тучи не наползут.

Он потянулся всем телом, взмахнул руками, нырнул в воду и поплыл. Она легла на спину и задремала, ничто не нарушало покой.

На обед были пельмени и холодное пиво. Он сам начал разговор.

– Я был с Любой давно, был знаком с ее отцом, потом он умер, и я помогал их семье. Мише ее не подсунул, не грешен. Она неплохая, – он помолчал, – была.

– Ты же умный, мог предвидеть, когда их знакомил.

– Случайно произошло. Мы с Мишей сидели в кафе, я пил вино, он ел мороженое, она проходила мимо, подсела к нам. Потом он ее нашел, она в библиотеке работала. Город небольшой, найти нетрудно. Я тебе все рассказал. Что грешного в моих отношениях с незамужней Любой? Но я ведь не только из одного низа состою. Подумай, Соня. Тебе ведь хочется быть со мной, всегда хотелось, никогда не поверю, что ты выбирала между Яковом и мной. Просто меня не было рядом.

– Не просто. Я бы не хотела больше об этом... Марго мечтает тебя женить на себе.

– Женщина, которая любыми средствами сохраняет молодость, утомительна.

– А Люба?

– Стечение обстоятельств. Не надо было, но умные тоже иногда ошибаются. Этим и прекрасен мир. Я знал, что она выходит замуж. Она позвонила и сказала, Миша сделал ей предложение, и они подали заявление в загс на регистрацию брака. У меня тогда была работа, избирательная кампания. Я обрадовался, девочка пристроена без моего вмешательства. Я в нее вложил много денег. У них с матерью была история, подобная твоей, но обманули, в отличие от тебя, посторонние люди, Они бы не выиграла суд. После смерти ее матери я платил адвокатам, судье, жилконторе, еще кому-то, уже забыл, дешевле купить дом, а не оформить комнату в общежитии, чтобы ее потом продать и купить жилье в старом доме. Что я должен был еще сделать? Сказать Мише, что спал с ней? Я бы перестал себя уважать. Глупо было связываться с ней. А, черт, подрываешься на дерьме.

– У него появилась женщина.

– Да? Отлично. Все разрешилось естественным путем. Зачем вы Мишу отпустили сюда одного? Я видел этого Яшиного родственника, блаженного Костю. Как ты допустила? Недалекий Яков с портретом Декарта портил жизнь мне, Кольке, Ивану, потом взялся за Мишу. Людоед – вегетарианец, такого не бывает, а ведь случилось, стал авторитетом у нас, подростков.

– Жаль, что не бандит, а то бы польза от него была ого-го какая. А портрет – наследство его дяди, с Декартом в голове легче было выживать в сталинских лагерях. Ясный ум спасает. А Миша сам решил. Святой город, здесь Владимир Русь крестил. Гражданская. Исход. Он заболел этим.

– Яков увлек философией. Но мне окончательно мозг не снесло. А Мишка проглотил наживку, почему ты не защитила сына от его влияния?

– Тебя не поймешь: Миша то умный, то дурак, Яков то учитель, то враг человечества, – возмутилась она.

– Миша попал в иную реальность: сменил портрет философа на икону, разум на веру.

Вчера сын был победителем, сегодня все иначе. Может, его сила в том, что он каждый раз говорит по-разному. Хотелось бы знать, как часто меняются его чувства к женщинам?

Он потянулся за пультом и включил телевизор.

Когда утром сидели на веранде и пили кофе, к забору подошел сосед:

– Утро доброе! Вот персиками хочу даму попотчевать.

Он перегнулся через забор, поставил на землю ведерко с желтыми, сочными на вид, персиками, и удалился. Персики спелые, нежные, только с дерева. Сок потек по подбородку, закапал на полуобнаженную грудь, никогда не ела таких вкусных.

В конце пляжика, где были вчера, оказался мало заметный, узкий проход между остроугольной глыбой и отвесной стеной, представляющей многослойный пирог: песок, известняк, серая глина, красная земля, рыжая земля и скалистый козырек.

– Лезем? Не бойся, не рухнет. Природа тысячелетиями старалась, слой за слоем, наращивала берег, потерпит еще немного.

Она кивнула, опасливо поглядывая на глыбу, и полезла, сначала свободно, не задевая стен, потом боком, выбиралась ползком. Григорий полз следом. Над дырой, из которой они вылезли, висел предупредительный знак черным по желтому: "Опасно, оползень!" Ведь знал, но она не сердилась, ей понравилось каменистое плато, неровное, будто поверхность Луны после метеоритных дождей

– Здесь мы одни, располагайся поудобнее, – он нашел относительно гладкое место, расстелил полотенце, лег и притянул ее к себе. Она легла на спину, вытянувшись всем телом и заворожено смотрела в голубое пространство, ничего вокруг, только небо. Но вот он протянул руку, слегка коснулся плеча, живота, погладил грудь, отстранился, приподнялся, вгляделся в ее лицо, будто не верил, что она рядом. Его темные глаза, высвеченные солнцем до медовой желтизны, казались опасными, как у хищного зверя.

Кто первый, она не уловила: взмах дирижерской палочкой, первый аккорд, первое движение, плавное кружение пары, он ведет, она не сопротивляется, отдается, наслаждаясь гибкостью своего тела, его восхищенным взглядом.

– Яша, – выдохнула она, пришла в себя, заволновалась, услышал или нет?

Разжал объятия, она услышала шепот: "Теперь сама, будто ты – я, а я – ты" и она растерялась, выбилась из ритма, ощутила свои руки и ноги, неловко повернулась и ударилась коленкой о камень.

Появился страх, что кто-то их увидит с моря, или попытается протиснуться в щель, кому-то тоже захочется уединиться. Ее страх подстегнул его: он резко приподнял ее и вошел, придерживая ее бедра. Неудобная поза: она опасалась, что свернет себе шею, Яков не устраивал ей акробатических этюдов. Наконец застонал, немного погодя резко встал, пробежался широкими шагами, дождался волны, нырнул и поплыл. Она поднялась следом, осторожно прошлась босыми ногами по негладким камням, погрузилась в воду, немного проплыла, замерзла, вылезла на берег и стала ждать его.

Все вокруг замерло: и глубокая синева в белых барашках и безупречная голубизна: ни птиц, ни облаков, – никого. Она почувствовала желание, сильное, будто тестостерон перетек в нее, изнемогая, хриплым голосом позвала его, но он не услышал. Дождалась, он выбрался на берег, холодный, с посиневшей кожей, прижался к ней, она сдернула с него мокрые плавки.

– Ничего себе, – восхитился он, – мне это нравится.

И они входили друг друга, долго и не стыдясь, и им было хорошо.

Так прошел день, ночь, наступило утро. Еще день и еще ночь, им было хорошо.

Когда вдвоем пили утренний кофе, под навесом, любуясь морским простором, вдруг кто-то позвонил Григорию, и это показалось ей так неуместно, что она не сдержалась: «Что за дела, мы на отдыхе». Его губы сжались, он зло спросил кого-то:

– Когда я все успею? – долго слушал, в небе кричали чайки, разговор закончился, он повернулся к ней: – Соня, это важно: через месяц я должен быть на открытии выставки, надо успеть подать заявление в загс и поставить штампы в наших паспортах.

Чайки уже не кричали, она поискала их в небе, улетели все. Интересно, куда? В море? Или спрятались под скалами?

Нарочито растягивая гласные, прервала затянувшее молчание:

– Зачем? ты уедешь, а я останусь здесь, на краю земли. Какая разница, со штампом или без него.

Как раньше, как всегда, они расстаются. Зачем все это? Неужели невозможно вырваться из замкнутого круга любви – ненависти?

– Что опять не так? – раздраженно спросил он. – Для тебя же стараюсь. Не злись, а? Я не могу сидеть на одном месте. Ты должна это понимать.

– Мне кажется, что у тебя не один домик у моря. И в каждом живет какая-нибудь дурочка...

– Не придумывай, – резко прервал он, – не придумывай, и, пожалуйста, не держи меня ни здесь, ни в другом месте, – нигде.

– Но я могла бы поехать с тобой.

– Куда?

– К тебе.

– Мой дом здесь, и твой тоже.

– Но ты где-то будешь жить.

– Где-то.

Хотела сказать, у Марго, но промолчала.

Она ему не доверяла. «Храни очаг», что означало: будь экономкой, прислугой, любовницей, женой – утешительницей, а, в действительности, сторожихой.

– Я тут буду одна.

– Разберись, чего ты хочешь: дом у моря – предел мечтаний. А многие даже и не мечтают об этом.

Она знала: скоро привыкнет и перестанет замечать и дом, и сад, только море будет меняться каждый день. Ко всему можно привыкнуть, даже к смерти. Но она не готова жить только привычкой, ей было бы скучно.

– Я не хочу тут жить одна.

– Ты же не беспомощная девочка. Чего ты боишься? Бандитов? Но их тут нет. Всюду люди, во всех домах живут, я спрашивал. Да и сын у тебя не на другом краю света.

Сын мне чужой, – подумала, но не сказала.

Он опять кому-то позвонил. Было поздно, там, куда он звонил, была глубокая ночь.

– Проснись и слушай, – приказал он кому-то, но там, видимо, не согласились, и слушал он, долго, жестами показывая, чтобы она налила ему чай. – Да, понимаю, ты тоже пойми, надо думать, прогнозировать, принимать решения, и всегда точно знать, сколько получишь. У нас товар, мы его продаем, и цену назначаем мы тоже. Что значит, отвечать за последствия? Это ты о чем? Ах, да, ты ведь бывший депутат, но о судьбах миллионов не беспокойся, это всего лишь картины, не факт, что произведения искусства. Главное – прибыль. Не каждый шедевр сегодня можно прибыльно продать, – он смотрел на Софью невидящими глазами. – Слишком мрачно? Не найдутся покупатели? Ты о чем? Запомни слово: а-ва-нн-гард, выучи его, – наконец отключился: – Так приходится зарабатывать. Горе – менеджер считает, что на фотографиях больше заработаем.

– Зачем он тебе такой?

– Зять владельца выставочного зала. Владелец – коммунист плюс православный, адская смесь, взрывоопасен, в тротиловом эквиваленте снесет полгорода.

Под утро позвала мать: «Сонечка, ты где? Иди ко мне, Сонечка, я не вижу тебя, ты где?» Голос сестры: "«Сонька, не прячься, я тебя вижу, ты за деревом. Иди, тебя мама зовет». «Соня, ты куда дела Нину?» – спросила мать.

Она проснулась, в окно светила луна.

Мать говорила: "Солнечная Соня родилась на рассвете, темной ночью родилась луноликая Нина, и так они дружны, всегда вместе, как близняшки, хотя и не похожи совсем".

– Не спишь? – спросил Григорий.

– Луна мешает.

Он встал, задернул плотной шторой окно, лег рядом, обнял ее.

– Мне мама снилась, звала к себе, спрашивала, куда я дела Нину.

– Не понял, – он разжал объятия, приподнялся и вгляделся в ее лицо, – Перестань, всего лишь сон, не думай об этом.

И она успокоилась, потянулась к нему, и им было хорошо.

Финал

Григорий уехал за билетом. День казался длинным, купаться без него не хотелось, она прилегла и уснула. Проснулась, наступил вечер, вышла на крыльцо: огней мало, окна соседа не освещены, наверное, уехал. Позвонила: телефон Григория вне доступа.

Поискала ключ, закрыла дверь и вышла за калитку. Не сразу сориентировалась, вспомнила о тропинке и по ней, почти на ощупь, не догадалась включить фонарик мобильника, добралась до остановки.

* * *

Вошла в квартиру, сразу почувствовала – нежилая. Пусто, тихо до жути, и запах, как в краеведческом музее, куда водила детей на экскурсию. Не было раньше.

В ее закутке пахло затхлым, включила свет, показалось, что кто-то подглядывал из кладовки, подошла, со скрипом приоткрыла дверь и в ужасе закрыла: запах, показавшийся музейным, исходил оттуда.

Долго рылась в сумке, наконец, нащупала телефон, нашла номер, дрожащим пальцем нажала кнопку вызова.

– Она умерла, я могла спасти ее, но не спасла...

Григорий перебил ее:

– Соня, куда ты делась? Я уезжаю завтра утром, с соседом только кокетничать, на большее пусть он не рассчитывает. Ты что сказала? Опять о смерти? В смерти Нины ты не виновата, ни в чьей смерти не виновата. Это в тебе гордыня, говоря языком верующего. Нет, не все в наших руках, далеко не все. Запомни, ты не тянула ее на дно, не держала ее под водой. Был шторм, ты выплыла, она нет, тебе повезло. Я ее не обманывал. Она не любила меня, и перестала любить своего мужа. Бывает. Ее представления о замужестве не совпали с реальностью. Как и твои, как и других женщин. Но мы с тобой будем счастливы, вопреки всему. Ты меня слышишь?