Текст книги "Замыкание (СИ)"
Автор книги: Валентина Лесунова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 20 страниц)
Яков успокаивал: тугодум, плохо учится? Отвлекается? Радуйся, что не способен к дрессуре, значит, сам найдет свой путь.
– А как быть с условным рефлексом? Ведь его открыл великий, и никто еще не отменил: стоять! Сидеть! Лежать! Дай лапу, друг...
Яков только вздохнул.
Однажды, когда все собрались у Дуси и пришел Григорий на правах друга ее сына, свекровь пристально посмотрела на него, потом перевела взгляд на Мишу, Софья замерла. Дусю что-то отвлекло, и она уже не смотрела на Григория. Сходства не было, разве что в форме головы. Николай тоже был головастый, а Григорий чертами лица, особенно носом бульбочкой, походил на Ивана, Софья как-то ему сказала об этом. Все люди – братья и сестры, – ответил он.
У Вани волоокие, светло-зеленые глаза, мягкий взгляд, а у Григория – узкие и темные, опасные. Миша светло-карий, как и Софья, что-то южное проскальзывало в его облике, наверняка были, если поискать в роду, да хотя бы испанец Хосе. Сходство с Григорием Софья находила в походке: когда Миша спешил, его правое плечо также обгоняло левое.
Но характер мягкий, как у Ивана. Дочь в подростковом возрасте как-то сама справлялась со своими чувствами, и первая влюбленность прошла незаметно.
С сыном случилась классическая история: сначала страдал он, но, сходив раз – другой на свидание, к девочке потерял интерес. Она звонила Софье, плакала. Миша объяснил, что у него пропало влечение, какие к нему претензии, если это не зависит от него. Яков хмыкнул и посоветовал заниматься спортом, чтобы девочек больше не расстраивать.
Яков вернулся с вином, как и обещал, Аргентинским, достал хрустальные бокалы, налил поровну, включил телевизор.
Вино слишком кислое и никак не подействовало на нее, телевизор раздражал, не нравилось, что Яков, повернувшись к ней спиной, смотрел какой-то фильм и пил вино.
– Яш, а, Яш, ты не помнишь? Миша хотел забрать фотографию Николая с отцом на Блоковском спектакле. Что, не забрал?
– У меня их две было, осталась одна, значит, взял. Зачем тебе?
– Ты же знаешь, мой любимый поэт.
– Первая любовь самая сильная.
Ее сильно раздражало, что он сидел спиной и не отрывался от телевизора, и она ушла к себе.
* * *
Фотографию Миша забрал в свой последний приезд, при ней положил в папку с документами. Ей хотелось, чтобы он полюбил поэта так же, как любила она.
В школе он выучил только поэму "Двенадцать", простая форма легко запоминалась. Почему так много часов отводилось этому произведению, она не знала, просто подчинялась требованиям школьной программы. Сыну призналась, что поэзия Блока сильно подействовала на нее в подростковом возрасте, как-то дала ему томик стихов. Он почитал и поставил на полку. Наверное, еще не время для Блока, еще ни в кого не влюблен, – решила она.
Ей было шестнадцать, и она даже не увлеклась, заболела Блоком, как тяжелой лихорадкой. Вечером, когда брат уходил к друзьям, а Нина – на свидание к своему Ники, она снимала с полки сохранившийся до сих пор темно-синий томик и на детском стульчике, разрисованном ромашками, прижавшись спиной к горячей батарее, читала: «Вполоборота ты встала ко мне...». Батарея была обжигающе горячей, а она в своем фланелевом халатике и теплых шерстяных носках не могла согреться. Читала полушепотом, прислушиваясь, не идет ли мать на кухню. Родители в дальней комнате смотрели телевизор и не могли слышать, даже если бы она закричала. Но она опасалась, как если бы занималась чем-то неприличным. Перечитывала вновь и вновь, весь цикл, и доводила себя почти до безумия.
Рядом были сестра, брат и родители, из года в год, каждый день, никто из близких не умер, ничего такого не предчувствовала, ничто не предвещало бед и страданий. Почему она так страдала, сейчас понимает: в ней мучительно пробуждалась женская душа. Безумная жажда любви сменялась такой тоской, что не хотелось жить. Физиологи объясняют точнее: пробуждаются гормоны, наступает тяжелая для организма перестройка. Но если бы кто-то тогда взялся объяснять ее страдания физиологическими причинами, она бы не поверила, не стала бы слушать.
Конечно, могла отвлечься с подружками или напроситься к Якову и успокаиваться беседой с ним, но нет, в пугливом одиночестве повторяла и повторяла влекущие в кромешный ад строки, – ничего более чувственного ей больше не попадалось.
Всегда отказывалась обсуждать с Яковом эти стихи, боялась, что он о чем-то догадается, – выдаст ее голос.
Когда стало невмоготу переносить эту лихорадку: все, конец, край, дальше пустота, зачем жить, – она все же пошла к нему. Он взглянул на нее, приготовил кофе и заговорил о том, что у нее такой возраст, нет опыта, пока она только видит свое отражение в зеркале, и оно для нее важнее всего. Но ничего, пройдет, как прошло детство. Она разозлилась, взрослый, а ничего не понимает, не смотрится она часто в зеркало. А про себя подумала: не понимает, потому что старый и никого не любит. Но, как ни странно, крепкий кофе и его голос успокоили ее.
Что это было, почему так мерзла и так страдала, сидя на детском стульчике с томиком стихов, она понимает, как понимает своих учеников в подростковом возрасте и понимала своих детей. Но как тогда, так и сейчас не знает, что же было сильнее: пробуждающаяся чувственность или зависть к сестре, у которой уже был свой Ромео.
Когда сестра привела ее в школу на спектакль, посвященный Блоку, Николай встретил их внизу у раздевалки и повел в зал. Они попали в плотную толпу, но перед ними расступились. Она услышала: «Какая их них его девушка? Черненькая или рыженькая? Обе симпатичные. А тебе какая нравится»? и ей хотелось повернуться, накричать, заткнуть рты, свои уши.
Нет, конечно, Гольберги со школьной сцены не читали "Черную кровь". Но когда Николай, стоя на сцене рядом с отцом, стал декламировать: "Девушка пела в церковном хоре...", Софья почувствовала, что сердце вот-вот разорвется от сильной любви. Но если бы тогда спросили, к кому из Гольбергов: к старшему или младшему, – она бы не смогла ответить.
Сестры нет, и ничего нельзя изменить, программа запущена, антивирусник судьбы еще не придуман. Со временем стало казаться, что на том вечере, слушая стихи, она предчувствовала все несчастья. «А ведь я так и знала, знала, что так получится, знала, а не догадывалась», – уверяла она себя после очередной ссоры с Николаем.
Да, гормоны, да, отсутствие опыта. Но уже не половина, уже больше прожито, она все также временами испытывает тот восторг и ужас, будто в состоянии невесомости, где нет опоры и несет во все стороны, независимо от воли и желания. Кто-то скажет: зато ощущение полета, но твердь под ногами спокойнее. Подобное состояние она теперь объясняет климаксом. Удобная позиция у физиологов: тогда пробуждалась, сейчас затухает, – хрен редьки не слаще.
Со страдающей душой Яков посылает ее в другой департамент. Она напоминает ему, что атеистка. Если души нет, если пустота, то и страдать нечему, – подкалывает он. Это фантомные боли, – объясняет она. Значит, душа была когда-то и вся иссякла, – усмехается он.
Не вся, если болит. Все путается, душа, вера, сердце, нервы. И еще чувство вины, совсем ненужное. Сестры нет, давно нет, зачем мучить себя?
Работа такая – не принадлежишь себе. Но стоит выпить, она перестает контролировать себя и накатывает кошмар, черная бездна, безысходность, как будто тот ужас, который она чувствовала подростком, прорывается из глубин памяти, и забывается, что вообще-то счастлива в браке, что у нее уже взрослые дети.
Пыталась объяснить себе, что страх смерти присущ всем, и незачем сходить с ума, даже пыталась себя успокаивать, что если бренное тело, умирая и распадаясь, превращается в землю, то душа переходит в вечность. И никакая это не вера. Наука со временем это докажет. Но не успокаивало, если душа страдает здесь, где гарантия, что она не будет страдать в вечности.
Говорят, что с годами горе утихает, остается светлая память об ушедших, но не в ее случае: могла спасти сестру, могла, стоило протянуть руку, но не спасла.
Яков оправдывал ее: "Если бы ты могла, сделала бы все возможное, нельзя себя винить, нельзя думать о том, что сестра имела больше прав на жизнь, потому что была совершенством. Не была она совершенством, да, красавица, никто не спорит, но и ты красивая и умная кстати".
Когда на праздники в их доме собирались гости, родители были хлебосольными, все считали нужным восхищаться: ах, какие красавицы – ваши дочки, и так не похожи: одна белокожая, другая смуглолицая, – разберись, какая лучше.
Софья знала, какая лучше: взоры прохожих обращались сначала на Нину, потом на нее и возвращались к Нине.
Сестры не стало. Софья вышла замуж за Николая. Все пошло не так, а ведь она любила его, не зря говорят, что на чужом несчастье счастья не построить.
Сестры не стало, на какое-то время она забыла о своей любви, хотелось, чтобы он был рядом как напоминание о Нине. Да, была счастлива, да, да, и помнит, как в редкие периоды счастливой семейной жизни говорила: «Если сестра нас видит, то радуется вместе с нами, ведь она тебя любила. И меня тоже любила». Он разговор не поддерживал, устало напоминал, что роковая поездка в Судак была попыткой сохранить отношения, но он в это не верил. Развод был неизбежен, этого хотела Нина.
В пятом классе Миша увлекся Шекспиром, и когда дошел до «Гамлета», сказал, что тетя Нина утонула, как Офелия. Очевидное сравнение, но почему-то раньше ей не приходило.
Она устала, прилегла, закрыла глаза и увидела на сцене Офелию в белом одеянии, с распущенными волосами и букетом лиловых лилий. По бледной щеке сестры катилась слеза.
Театр
В седьмом классе на «Гамлета» их повела классная руководительница. Горячая поклонница Шекспира, она часто повторяла: «Почитайте, его пьесы – энциклопедия жизни, не прибавить не убавить».
Софья цитировала учительницу, а Яков хмыкал: "Уильям Шекспир в нашей стране живее всех живых, о такой славе он и не мечтал".
Билеты в классе им раздали заранее. Портниха, соседка, успела сшить Софье абрикосовое платье из тонкой шерсти. Брат повел ее в обувной магазин, ближайший от дома, и выбрал зеленовато – серые туфли чешской фабрики Цебо: из мягкой кожи, легкие, удобные. Ей хотелось черные, но брат переубедил: ты же хочешь выглядеть элегантно.
У сестры недавно появилась постоянная подруга, с которой часами обсуждали по телефону одноклассников, и она не сразу поняла, куда собирают Соню. Когда увидела новое платье и туфли, спросила: «А мне?» Услышав, что Соня идет в театр на взрослый спектакль, а ей еще рано, неожиданно для всех расплакалась. Плакала несколько вечеров, родители не выдержали и отправили Ивана в театральную кассу за билетом. Конечно, билет он купил, еще бы, аншлагов у народного театра не бывало. Сестра обрадовалась, а Софья – нет, праздничное настроение угасло. Она порвала свой билет, обрывки оставила на письменном столе. Пусть видят.
Нина звонила одноклассницам и делилась радостью, что идет на взрослый спектакль, а Соня отказалась и порвала свой билет.
Софья обозвала ее курицей: суетится и кудахчет как глупая птица. Это было за кухонным столом, когда на ужин собралась вся семья. Отец удивленно поднял брови, девочки почти не ссорились, а мать возмутилась: "Если мы семейство пернатых, кто тогда ты?" "Да, кто? – подхватил брат, – тоже курица". "От петуха слышу", – обиделась она и ушла в комнату. Перед сном сестра подошла к ней и попросила прощения. Наверное, мать подсказала, она считала, что для ее детей счастливой жизни не будет, если они не дружат.
В день спектакля Софья склеила билет. Успокоилась, когда сдала в гардероб шубу и сапоги, и увидела в огромном зеркале худенькую девочку, выше многих одноклассников, стройную, с аккуратно подрезанными густыми волосами до лопаток, в новом нежно-абрикосовом платье с удлиненной талией и пышной юбкой. Изящные туфли завершали образ сказочной принцессы.
Восхитила мраморная лестница с широкими гладкими поручнями из белого мрамора – так и хотелось скатиться – с металлическими ажурными стойками, покрытыми золотой краской.
Ажурные стойки, окрашенные под золото, со временем потемнели, и Яков возмущался: только идиоту пришло в голову красить кованое железо.
Она вошла в тускло освещенный зал с темно – красным занавесом и такого же цвета обивкой кресел, и чуть не упала, ступив на пол под уклоном к сцене. Особый гул голосов, присущий только театру, огромное пространство, поглотившее столько людей, – ей стало страшно, что никогда отсюда не выберется. Страх отпустил, когда, подняв голову, увидела хрустальную многоярусную люстру, напомнившую почему-то четырехпалубный круизный теплоход «Россия», – в детстве на таком плыла по Черному морю из Евпатории в Одессу. Из всего путешествия запомнила теплоход и толстую дальнюю родственницу в Одессе: в постоянном сонном состоянии, она пробуждалась при виде еды, особенно куриных тушек. Ела и опять впадала в сон. Соня боялась, что родственница проглотит гостей и не заметит.
Сестра куда-то исчезла, появилась только после третьего звонка, села рядом и потянула ее за рукав:
– Смотри, вон там, вон, толстуха, в бархате, как занавес, пролезть на место не может. Если бы у меня был такой живот, я бы сидела дома. А вон там, впереди, у сцены, да смотри же, это Коля, учится вместе с Ваней.
– И что? – Софья отказалась смотреть.
– Он сын Гамлета.
– Что? – Софья резко подскочила: возле сцены стоял мальчишка в возрасте ее брата с обыкновенным лицом, в синем костюме и голубой рубашке – ничего странного в нем не было, разве что бордовый бант на шее, но такой же, только черный, был на ее однокласснике. Почему сестра назвала его сыном Гамлета, Соня не поняла, но спрашивать не стала.
Погасла люстра, зловеще осветился занавес, ей стало неуютно. На фоне занавеса в ярком свете появился актер в черной шляпе с широкими полями, в черном трико, обтягивающем сильные ноги, в кроваво-красной накидке под цвет занавеса, и со шпагой на боку. Зал взорвался аплодисментами и выкриками: "Браво!" Занавес раскрылся, и Соня уже не замечала ни мрачных декораций, ни соседей по ряду, ни впереди сидящих, только смотрела на актеров. Приходилось напрягать слух, не у всех актеров было в порядке с дикцией.
И вот над сценой появилось сверкающее очами чудище – призрак отца Гамлета, и заговорило утробным голосом. В этом месте на нее напал кашель, она прикрыла рот платком и, давясь, со слезами на глазах, выбежала из зала. Номерок был у сестры, пришлось ждать антракта. Чтобы не замерзнуть в платье из тонкой шерсти, она попрыгала по ступеням, но дежурная сделала замечание. Время длилось долго, наконец, начался антракт, и появилась сестра, Софья оделась и ушла домой. Нина осталась досматривать спектакль.
Софья долго не могла избавиться от шока, и сестра ходила в театр с одноклассницами. Потом рассказывала, что опять видела сына Гамлета. Он ходит на все спектакли отца и сидит на первом ряду. Вскоре объявила всем, что влюбилась, и стала просить Ваню познакомить ее с Колей. Приходила к школе встречать брата, и добилась своего: Коля пригласил ее на свидание. Вернулась поздно, молчаливая, на вопрос Софьи, как прошло свидание, только улыбнулась.
– Соня, ты где? – Яков заглянул в комнату, – Спишь? Я еще посижу.
Она закрыла глаза, погрузилась в дрему и услышала крик: " Все бабы суки!". Кричал Николай, а в ее животе бился еще не родившийся Миша, и она боялась упасть. Дуся в легком халатике, накинутом на ночную сорочку, с голыми худыми ногами, бледными, с голубым узором вен, держалась за шторы, закрывая обзор комнаты, и жалко улыбалась. Пьяный Николай толкнул ее, схватил с тумбочки телефонный аппарат, вырвал шнур, отдернул штору и запустил его в комнату. Раздался звон разбитого стекла.
А она уговаривала себя, только не разродиться тут на полу Дусиной прихожей.
Рядом тихо дышал Яков, в любимой позе, подтянув колени к животу. А она смотрела на потолок, слабо освещенный уличным фонарем, и думала, что тогда в комнате кто-то был еще, но шторы мешали разглядеть. Если Дуся вышла в ночной сорочке и халате, значит, там была женщина. На полке под вешалкой стояли сапоги, красные, на очень высоких каблуках.
Чьи это были сапоги? Остались от сестры? Но у нее не могло быть таких сапог, она носила только черные. Даже коричневые считала вульгарными. Черный цвет подходит ко всему. Дуся бы не смогла в них ходить, у нее болели ноги.
Там, за шторами была женщина. У него всегда была женщина. Зачем он тогда женился? Зачем она вышла за него замуж? Все путалось. "А? Что? – Яков положил руку на ее грудь, – Спи, все хорошо, спи".
Она проспала. Утром хватала книги, конспекты уроков, тетради, совала в сумку все подряд, что под руку попадалось. И заспешила на первый урок, ругая Марго: свалилась на голову, когда такая нагрузка в школе.
Плакатный стиль
Когда они расписались в ЗАГСе и Софья с детьми переехала в его квартиру, Яков ни с того ни с сего озаботился историей своего рода. А ведь раньше высмеивал любителей составления родословного дерева. Мода диктовала присутствие в корневой системе хоть одного завалящего царька, на худой конец князька; если хватит терпения и денег, то специалисты – историки выкопают и кого-нибудь из великих писателей, – котировались выше царской фамилии. Если в мировой истории родословная хомо начинается от африканской прародительницы, то российские сапиенсы произошли от жалкой кучки великих классиков. Мы все оттуда.
Запросы Якова скромнее, ограничивались началом двадцатого века, в круг его интересов попадали деды и прадеды из купечества и родной дядя Борис.
Софья сначала не поверила, что это серьезно, думала, пародирует моду, развлекается таким образом. Но он завел папку, еще папку, съездил в Москву к тетушкам и привез старые альбомы с фотографиями. Принес картонную коробку из-под телевизора и крупно надписал: "Архив семьи Сохнет". И стал терзать Мару, пытаясь выудить воспоминания о дяде Борисе.
Она отмахивалась: вранье эти воспоминания маразматички, путаница из того, что было, с тем, что читала и от других слышала. Да и вообще, тогда не было понятий тоталитаризм, вождизм, сталинизм, все было просто: работа – быт – праздники. В триаде течет время, из года в год, из века в век. Никому это неинтересно.
Отбивалась, как могла, даже взывала к его совести: грех художника заставлять писать пером, пусть ручкой, это противоестественно его природе. Если Яша хочет воспоминаний о Боре, то лучше она по памяти нарисует его портрет, если надо, то и во весь рост, тем более, Яков ростом и фигурой в дядю, постоит, попозирует, раз очень хочется.
Но Яков настаивал: для потомков полезно знать прошлое рода.
Из потомков у него были дочь и внуки: трое мальчиков. Третий, тезка Якова, родился слабоумным, а двое старших уже работали. Но у деда с внуками связи не было. Он не верил в зов крови, с с ними изредка встречался по мере их взросления, но ничего в душе не екнуло, не торкнулось и тому подобное. Шумные, хулиганистые мальчишки, как положено в их возрасте.
Софье было жаль Мару, и она попыталась вразумить Якова:
– Для кого все это? Для внуков? Но ты много раз говорил, что к ним равнодушен.
– Для Миши, пусть знает, нам есть чем гордиться.
– Ну, если больше нечем, гордись, – засмеялась она и подумала: "Миша ведь не его сын", но не сказала: приятно, что отчим и пасынок на радость ей дружны, да так, что Миша всерьез заинтересовался родственником Якова, то ли двоюродным дедом, то ли прадедом – в Гражданскую уплыл из Крыма и сгинул на чужбине.
Пожалуй, не Мара, Миша стал первой жертвой увлечения Якова, когда уехал в Крым поступать в институт на биологический факультет. Тогда еще не было коробки с надписью «Архив...», и ничего серьезного, так, треп за чашкой кофе.
Миша уехал бы независимо от Якова, может, в Питер, вслед за сестрой, поступившей в мединститут, или еще куда-нибудь, лишь бы его не доставал родной отец, который спился и женился на такой же алкоголичке.
Софья жалела, что бабуся не рассказывала о прошлом. Сестры хотели знать о прабабке. О ней ничего неизвестно, кроме того, что жила в Сибири и родила дочь, то есть бабушку, от испанца Хосе, – проходил мимо деревни и остановился в прабабкиной избе на ночь. Но этого мало, интересно, кто были ее родители, всегда ли они жили в Сибири, что тут такого, что за тайна? Бабушка, как обычно, что-то шила и не отвечала, но однажды подняла голову от шитья, губы ее дрожали: «В южной степи, недалеко от Одессы родина моих родителей». «А как вы в Сибири оказались»? Бабушка покачала головой. Вечером у нее случился сердечный приступ. Сестры больше не спрашивала.
Мара категорически отказалась «писать ручкой в тетрадке», и Яков записывал на диктофон, меняя пленки. Она даже увлеклась, даже смеялась: можно нести всякую чушь, пусть слушает, сам виноват, пусть теперь попробует остановить старушечью болтовню.
Он успел многое записать, хотя и не совсем то, что хотел. Надеялся все же выудить из нее воспоминания о довоенном времени, но не успел, Мара умерла, прожив долгую достойную жизнь.
Он сначала записывал на пленочный диктофон, потом переносил на диски, в конце концов, все записи оказались в ноутбуке. Иногда вечерами включал записи, и они вместе слушали Марин глуховатый голос.
" Что ж, если надо, постараюсь повспоминать о Борисе, но особо не рассчитывайте на что-нибудь интересное. Начну с того, что роды у наших матерей принимала одна акушерка с перерывом в неделю. И Борька очень гордился, что старше меня. Роды были тяжелые, я запуталась в пуповине, вылезла придушенная, имя мне дали в честь акушерки, спасшей и мать и меня. Ее нарекли Марией, но все называли Марой, так и меня стали называть. С тех пор вот уж девятый десяток я Мара, так меня называют соседка Никитишна и Яша с Соней. Из близких больше никого, но мне хватает.
Мамы наши дружили, и в досознательном периоде мы с Борькой вместе играли.
О том времени сохранилась история маминых родов, но я не любила ее слушать, мне нравилось больше, когда мама рассказывала, что акушерка предрекала счастливое будущее младенцев: у нас с Борей родится двое детей, мальчик и девочка.
Не сбылось по воле Сталина, что я считаю объективной причиной, оказавшейся сильнее предсказания акушерки.
Еще моя мама вспоминала, что я была в детстве непоседой, а Боря не по годам задумчив. Пожалуй, из детства все.
В двадцать втором году родители вывезли двухлетнего Борю в Маньчжурию. Он окончил какое-то учебное заведение в Харбине, на вопрос, какое именно, махнул рукой, я больше не спрашивала. В сорок пятом попал в сталинские лагеря.
Когда вышел после смерти вождя, долго искал меня, знал только, что я живу на Урале. Наконец, нашел. Жила я тогда во временном жилье: в бараке с печным отоплением, – грязном, вонючем, шумном, с постоянными криками и драками. Помню, Боря сказал, что у них на зоне бараки были приличнее.
Была зима, что-то около двадцати мороза, он гулял по улицам и удивлялся: куда ни глянь, на горизонте силуэты кранов и заводских корпусов, над ними трубы, выпускающие в небо разноцветный дым: от молочно – белого до всех цветов радуги, и черного. Когда черный дым заволакивал небо, как в фильме про войну, я пугалась.
Пока Борис сидел, не болел, а тут тяжелейшая пневмония. Когда ему стало легче, приехали сестры и увезли в Москву. Что делать, уральская зима для него оказалась слишком суровой. Здоровье подорвано, чай не на курортах отдыхал.
Я работала на кирпичном заводе художником – оформителем. Мне дали эту квартиру на первом этаже. Под окнами я посадила две березки и с интересом наблюдала, как из прутиков вырастали полноценные деревья, как появилось еще одно деревце, – само выросло. Летом на ветке часто сидит соловей и поет, чем я особо горжусь. Я стою у окна и боюсь шевельнуться, чтобы не спугнуть его.
Когда мои березки зашелестели первой листвой, явился Борин племяш Яша. Такой же высокий, с длинным породистым лицом и крупным носом, привез письмо и фотографию: Борис в окружении своих сестер, и все улыбаются. Племяш на вид посерьезнее, посамостоятельнее, но, как я вскоре убедилась, только на вид".
В этом месте Яков сконфужено усмехался, краснел и молодел. «У меня несерьезный муж», – говорила Софья и гладила его по лысине.
" Боря написал, что племяшу надо определяться в жизни, отрываться от женских юбок. С матерью их четыре сестры и живут все вместе. Куда это годиться.
Я помогла ему с художкой, пусть учится, пригодится. Там преподавала моя приятельница с давних времен, Наталья Еремина, одинокая, кроме живописи ничем другим не занималась. Рисунок ему давался легко, и она без натяжки поставила ему на вступительных пятерку.
Мне тоже предлагали преподавать в художке, но нужна была квартира, поэтому я ушла из мастерской, где сидела на афишах для кинотеатров и плакатах для праздников, на завод.
Яше нравилась такая работа: плакатный стиль прост и этим доступен даже детям. Сейчас символика нарастает в геометрической прогрессии, понятно, сколько партий, сколько разных фирм и прочего, а в советское время ее было немного, главное – не путать, что и к какому празднику рисовать. Думаю, общие песни и понятные символы объединяли людей.
Иногда меня спрашивают: раньше лучше было работать? Легче, мне было легче. Это как школа, рассчитанная на троечника: делай, как положено и будет тебе счастье, мозги включать не обязательно.
Символики в нашем деле было немного, если не дебил, не напутаешь. Хотя было, так скажем, взаимонепонимание. Помню, ко мне на завод явился Яша, я оформляла поздравление к Международному женскому дню и нарисовала красные гвоздики. Наш парторг потребовал вместо гвоздик тюльпаны, нечего путать женский праздник с революционными датами. Ну, нет! Тюльпан – цветок гаремный. Я так старалась, ведь гвоздики рисовать сложнее тюльпанов, к тому же – это день борьбы женщин за равноправие. Пристыдила парторга за незнание истории, но он не сдавался: негоже ему морочить голову, приплетать буржуазные нравы, все должно быть четко и ясно. Ругались долго, парторг призвал профком, пришел начальник цеха.
Начальник вообще не понял, о чем спор, а профком посоветовал, чтобы в следующем году я нарисовала розы. "Какого цвета: алого или белого?" – спросил Яша. Профком махнул рукой.
На заводе Яше как художнику работы не было, и он вечерами оформлял сцену в народном театре. Устроил его туда ведущий актер и собутыльник, и не спорь со мной, я ведь знаю, что вы вместе пили и закусывали килькой, ах, извини, анчоусами. Потом от скамейки под моим окном сильно пахло рыбой. Я тогда уже в приличном доме жила, это в бараке не унюхал бы никто. И не перебивай.
Как я уже сказала, его взяли художником – декоратором благодаря другу, ведущему актеру Василию Гольбергу, после того, как изгнали двух алкашей. Один был угрюмый дядя Леша, не пил месяцами, но накануне премьеры впадал в запой. В самые напряженные дни для театра валялся дома на диване, в ответ на просьбы закончить декорации и на угрозы увольнения вплоть до судимости, только мычал. Он чуть не сорвал премьеру спектакля "Король Лир", пришлось всем миром, кто как умел, ставить виселицы на фоне криво нарисованных любительской рукой готических силуэтов. Второй декоратор, веселый Палыч, продал оптом всю краску и сбежал в деревню. Для "Гамлета" не решились использовать любительские декорации, играли спектакль на фоне голубого занавеса для детских утренников.
О чем я еще хотела? Ах, да, ну, конечно, о том, как повела приятельницу Наталью Еремину на спектакль «Гамлет», и она во время действия стала возмущаться: мазня, а не декорации, все коричневое, как в сортирной яме. Это Дания – тюрьма, – напомнила я ей. Уж лучше бы серый цвет, куда благороднее, – проворчала она. В антракте шипела мне на ухо: ни одного интеллигентного лица, все сталевары и прокатчики. Действительно, на спектакли приходили бригадами. Не секрет, что зрителям очень нравился буфет при Дворце культуры.
Что тут такого, меня тоже в буфет тянуло, там всегда продавали свежие бутерброды.
Я с трудом увела ее из театра, боялась, что это все она выскажет Яше. Достала своим ворчанием, я посоветовала ей лечить катаракту, она обиделась".
Яков комментировал: «Она не просто Наталья Еремина, она была Наталья Николаевна, такое имя, и что характерно, баба Яга вылитая».
"Ну, ну, поосторожнее, молодой человек, ее вины нет в том, что отца звали Николаем, а ее – Натальей. До того спектакля у нее претензий к твоей живописи не было. Разве она не права, когда говорила, что если бы не семейная жизнь, сгубившая несчетное число художников, у нас был бы рай на земле. Да и какая семья, если человек талантливый. Она так считала, так и жила. Но, думаю, слишком сурово судила тебя, я тут с ней не согласна, время Шекспира, возможно, ты уловил, ну, если исходить из наших представлений, сам понимаешь, мы там не жили. А вот Гамлет мне показался сомнительным. Он носился по коричневой сцене в красной курточке под цвет занавеса, из одной ткани шили, – к месту и не к месту размахивая шпагой. Монологи читал хорошо, но лучше бы его не видеть.
А помнишь, как ты после спектакля пришел ко мне с Гамлетом и его женой Дусей? Только Дуся и никак иначе. Стройная женщина с большой грудью и неспокойным лицом зловещей мне не показалась. Позже, когда попался альбом Сальвадора Дали, роскошное издание, привезено было из Западной Германии, Гала напомнила мне Дусю. Ты ведь писал Дусин портрет, но об этом в следующий раз.
Гамлет, он же Василий Гольберг, поведал, как явилась к нему в гримерку делегация зрителей и преподнесла бутылку шампанского из буфета. Лучше бы на эти деньги купили в магазине две бутылки Московской".
В этом месте Яков останавливал запись и начинал перечислять цены на спиртное в 1975 году; сколько стоило шампанское в буфете, он не помнил.
"После водочки Василий рассказал, что в целом спектакль зрителям понравился, но были претензии к автору: слишком тянул с расправой, почему сын не сразу поверил своему отцу, как это так, ведь отец! сынок – тюхтя, не рубил с плеча, не наш парень, не уральский.
Дуся жаловалась на безденежье, слишком дорогое удовольствие этот театр, то одно надо, то другое, а у Васи маленькая зарплата, числится на металлургическом комбинате не то электриком, не то... "Вась, – обратилась она к мужу, – ты кем числишься: электриком или слесарем? Я забыла". "Я тем более не помню, зачем мне". Но мне кажется, он все помнил, и еще я заметила, что у него была массивная печатка с инициалами, под золото, но ясно, из металла, у Дуси колец не было.
Эскизы декораций к спектаклям народного театра я храню в кладовке в аккуратно сложенных папках. Забрала себе, когда Яша хотел выбросить. Доживешь до старости, посмотришь другими глазами – полезное занятие для художника. Что скажешь, права я иль нет?
