Текст книги "Замыкание (СИ)"
Автор книги: Валентина Лесунова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 20 страниц)
– Мне надо много думать. А для этого нужна духовная диета.
Когда Николай пришел в школу, зачем-то доложила ему, что сын стал верующим. Он схватил стул за учительским столом и разломал его.
Миша после девятого класса заявил, что уйдет в монастырь, и на лето устроился куда-то на стройку ночным сторожем. В августе Маша поступала в медицинский институт, и Софья помогала ей готовиться к экзаменам.
С Мишей общался Яков, даже уходил на ночь вместе с ним на дежурство.
Первого сентября сын пошел в десятый класс и о монашестве уже не говорил.
Софья перестала мучить себя вопросом: как так получилось, что у матери – атеистки сын оказался глубоко, фанатично верующим.
В Крыму у Миши
Мара вспоминала:
"Яша однажды свозил меня в Ялту, вместе с его семейкой, поездка произвела неизгладимое впечатление, Раиса ссорилась с проводниками в поезде, потом с таксистами на Симферопольском вокзале, потом с хозяйкой, у которой мы сняли две комнатки в частном домике недалеко от песочного пляжа. К морю мы пошли вдвоем с Яшей, Раиса с Аграфеной отдыхали. Лучшее, что они могли сделать, это не пойти с нами.
Я впервые увидела море. Когда подошла близко-близко, и волна лизнула мои ноги, почувствовала себя так, будто шла, не зная, куда и зачем, а тут, наконец, все поняла. Все-все. "Что именно? – холодно спросил Яша, – ты ведь знала хотя бы дорогу домой или на работу". Я возразила: бег на коротких дистанциях, но есть путь длинною в жизнь. Пока он раздумывал, что ответить, я смотрела, как накатывали одна на другую, волны, и еще не войдя в воду, почувствовала ее покачивание. Чистое небо, полный штиль, и море такое живое в солнечных бликах, такое веселое. Из меня так и поперло: все суета сует, всех куда-то несет, кто по своей воле, кто спасаться от голода, кто корысти ради. Пора уж остановиться, прислониться к чему-то вечному, чего не срубить топором, что может быть лучше. моря-окияна. Пора подумать о душе.
Он не любил, когда я закатывала глаза и говорила о душе. Он говорил, что я подобными разговорами напоминаю ему Раису. Он, верующий, не любил разговоров о мистическом, считал, раз я материалистка, мне это недоступно.
Как можно говорить, что кому-то что-то недоступно. Разбирайся сам с собой, а в чужую душу не лезь. Он согласился.
Я стояла у кромки воды и думала, что отсюда началось все живое, здесь истоки жизни, не конкретной, а вообще жизни.
Когда-то мне захотелось вернуться к истокам, в деревню, куда привезли меня маленькую, скрываться от очередного катаклизма, не природного. Лучше бы не приезжала: скучное захолустье, и дорога – две колеи, а между ними коровьи лепешки. Я нашла тетю Нюру, которая приютила нас, подарила ей деревенский пейзаж. Она пыталась уговорить меня остаться хоть на денек, но я сбежала, напившись чаю.
.
В морской воде растворены какие-то минералы, говорят, вся таблица Менделеева, обитает флора и фауна, все устоялось. Казалось, плеск-плеск, и вот что из этого получилось: миллиарды миллиардов зверей, включая меня, по всему земному шарику.
Миша как-то стал объяснять, что только бог мог сотворить все эти моря и океаны. При чем тут бог, – возмутилась я, природа сама по себе, и никто ее не сотворил. Где природа, а где мы, хотя тоже природа, но замороченная глупостями. Плеск-плеск так и будет, даже если вся наша культура исчезнет.
Но море – не моя тема, оно беспристрастно, ему неважно, что с твоей душой.
Константин, который увел Мишу как музыкант с дудочкой, не согласился: все суета, подлинное здесь, на просторе. Слушай себя и будет тебе счастье. Он же йог, он же колдун, и много других ипостасей, как говорил Яша.
На фоне вечности даже Раиска с Аграфеной утихали, созерцая закатное небо. Здесь все подлинное, без дураков, здесь неважно, в какой ты маске, что изображаешь из себя.
Когда Миша учился в десятом классе, Яков узнал от Константина, не то троюродного, не то четвероюродного племянника, что двоюродный не то дед, не тот прадед, она путалась в родственных связях мужа, бежал из Севастополя с Белой армией в Турцию на одном из последних кораблей.
Миша заворожено слушал Константина, ненамного старше его, благополучно забыв, что не его предок уплыл от Графской пристани в далекую страну, после окончания школы, благословленный отчимом, уехал в Крым. Яков ничего плохого в этом не видел. Она же страдала, что сын уехал так далеко. Перед отъездом зачем-то решил сменить фамилию отца Гольберг на ее девичью Горбунова, почему не Сохнет, как у Якова? но не препятствовала, а даже гордилась его выбором.
Незадолго до отъезда он увлекся гороскопами и тайными смыслами имен. Зачем ему надо, было, непонятно, хотя понятно, почему молодых тянет в мистику. Взрослея, он поймет, что реальность куда интереснее и запутаннее, чем фантазии одного, пусть даже гения. Яков посмеивался: пройдет как насморк.
Сын гордился ее именем, что в традиции русской философии София – четвертая божественная ипостась, после святого духа, бога – отца и бога – сына. В имени "Яков" много чего нехорошего намешано, включая кровавые разборки и тайные ордена. Когда Софья услышала это, возмутилась, он ведь почти святой, а ты так говоришь о нем.
Как Миша сумел поступить в университет – загадка для нее. Особой усидчивостью он не отличался. Подозревала, не без помощи Григория, – наверняка в Симферопольском университете нашлись его коллеги.
Получив диплом, сын поступил в аспирантуру, но после ее окончания в науку не пошел. Не захотел заниматься наукой, как он заявил, потому что плодами пользуются не самые лучшие представители человечества. И вообще, какой смысл в такой истине, если она не спасает человека от старости и смерти.
Каждое лето надеялась, что он приедет, но приехал лишь однажды, на три дня, и то проездом в деревню Прилопино к дяде Ване.
Зато ежегодно в июле их посещал, как его называл Яков, "юный" друг Константин. Бородатый и усатый Костя давно не тянул на юного, но это прозвище вошло в привычку. Он привозил длинные письма от Миши с обращением: "Мир вашему дому, здравствуйте, дорогие София и Яков!"
В письмах писал подробно про дела аспирантские, про экологию Черного моря: побережье застраивается, от этого много бед. Причины в нравственном падении. Потом стал писать про экологию души, и что он тоже вносит свой скромный вклад в наше возрождение, – путано, непонятно, даже Яков не мог разобраться. Ей же хотелось знать, почему сын не защитил диссертацию. Он писал, что для этого нужны деньги. Какая сумма, Софья не смогла добиться, подозревала, что диссертации нет. Идеи, вероятно, были, сын ведь не глуп, но писать не любил. Предполагалось, что после аспирантуры найдет работу, и это не обсуждалось, но работы не было. Софья настаивала, он должен куда-нибудь устроиться, хотя бы в школу преподавать биологию, написала ему длинное письмо, на которое он ответил короткой запиской: "Дорогая мама! Я живу в другой стране. Здесь все по-другому". Но в других странах людям не запрещено работать.
Он стал у нее просить деньги. Обещал вот-вот заработать, но не так, как бы ей хотелось. Как? Есть люди, нуждающиеся в его помощи. Нет, не садоводство, ей не понять.
Не понимала. Ее сын, ярко выраженный гуманитарий, выбрал профессию эколога, хотя она не помнила, чтобы он с детства проявлял интерес к цветам или к миру животных.
Другая страна Украина не укладывалась в голове. Яков напоминал ей о праве наций на самоопределение, да, проходила в университете, но Крым говорил на русском языке. На Симферопольском вокзале, как только сходила с поезда, обращала внимание на то, что согласные произносились четче, а гласные – более певуче. Москвичи тоже говорят иначе, чем уральцы, и темпераментом южане отличаются от северян, но из-за этого никто не отделяется.
Далекий от политики сын жаловался, что отовсюду, со всех бывших республик «новые русские» стремятся прихватить кусок побережья вместе с пляжем и построить «хатынку», для себя и ближайших родственников. Родить сына, посадить дерево, построить дом у Черного моря.
Демонстрация эгоцентризма: в огромных домах за высокими заборами почти никто не жил. А многие люди продолжают ютиться во временном жилье с послевоенных времен. Яков обрывал его: сейчас другие времена, сейчас каждому по способностям.
Софье хотелось, чтобы ее сын был счастливым, правда, понимала, что представления о счастье у них.
Где-то в начале двухтысячного, была осень, последние теплые дни, они вдвоем с Яковом гуляли в сосновом лесу недалеко от дома. Позвонила Мара и, смеясь, сообщила, что премьер-министр страны проживания Миши украл годовой бюджет и сбежал в Америку. Его арестовали. Вот радость, а то заскучала без новостей.
– Подожди, не тарахти, – остановил ее Яков, – с каких пор у тебя телевизор? Ведь у тебя его сроду не было.
– А вот и есть, подарили.
– Интересно кто?
– Соседка, Никитишна, себе купила новый. Приходите, отметим это дело.
Софья заволновалась: как теперь жить им там, без средств? Ведь ничего нет смешного, ведь это ужасно!
– На бюджет страны никто не посягнет, украл много, но не до такого.
– Ведь украл.
– Тебе это ни о чем не напоминает? Школьный бюджетик тоже был украден. И вы остались без зарплаты.
Из воспоминаний Мары:
«Премьер-министр Украины украл деньги и сбежал. Так просто. Украл и сбежал. Я бы не знала, да у меня появился телевизор. Позвонила Яше с Соней. Они пришли ко мне по традиции с пирожными и бутылкой сладкого шампанского для меня. Сами пьют кислятину, зато название шикарное: брют. Пирожные выбирал Яша, невкусные, но в его духе: все оттенки коричневого, хоть бы не называл шоколадными».
Она показала телевизор с маленьким экраном:
– Вот, любуйтесь, назвала его Томас. Соседка Никитишна, подарила ношеный-переношеный. Рассмешила она меня, давно я так не смеялась, все-таки жизнь куда интереснее, чем ее отражение на экране. Уму непостижимо, в прошлом бессменный главный инженер, я думала, головастая, приобрела самоучитель по рисованию и учится рисовать птичек и цветочки.
– Боишься, что тебя обгонит? Ведь она головастая, – засмеялся Яша.
– Так ты ценишь меня.
– Она уже старая, почему бы ей не заниматься, чем хочется.
– Я разве против, однако, на психбольницу смахивает. Можно коробки клеить, хоть какая польза. Да и вообще, женщина долгую жизнь прожила, уникальный опыт, его просто необходимо передать другим. А она цветочки рисует.
– Сомневаюсь в уникальности опыта. Жила как все, чем теперь может удивить? Соня и мне предлагала писать воспоминания".
Мара поддержала ее:
– Правильно, слушай свою жену – учительницу, она тебя плохому не научит. Не хочешь о себе, пиши о Боре. Но и о себе тоже напиши. Он тебе не рассказывал, что в школе увлекался ботаникой? Такой долговязый мальчишка в коротких штанишках с сачком в руке и гербарием под мышкой.
Яша покраснел и стал ощупывать лысину.
– Гербария, допустим, не было, а впрочем, не помню. Были клетки с морскими свинками и канарейкой. Еще кактусы в горшках разводил. В шестом классе прочитал классификацию наук Аристотеля, дореволюционное издание, увлекся философией.
Он замолчал, женщины ждали продолжения.
– А дальше? – не выдержала Софья.
– Что? А дальше одна из моих теток рассказала, как было на войне, а не как писали тогда. Она врачом была, их санчасть первой входила в освобожденные города. И она рассказывала, что не раненые и не трупы, привыкла, поразило то, что роды у женщин приходилось принимать. Тетка женщин не осуждала, что поделать – физиология, если так рассудить: два-три года под немцем, неизвестно, сколько еще, и вернутся ли наши солдаты. За другой теткой ухаживал, как я считал, старый дед, худой, в морщинах, и пятидесяти ему не было, концлагерь прошел, сами понимаете. В девятнадцать лет мне стало архиважно понять природу фашизма. Я брал в библиотеках книги немецких писателей, все, что находил на стеллажах. Даже язык выучил.
– Генриха Бёлля читали вместе. Помнишь историю? – засмеялась Софья.
– Ты переводила, а преподавательница немецкого в университете сказала, ну, и тягомотина, непонятно, о чем пишет.
– Это тот Бёлль, который писал, что мужчины сплошь дураки? – оживилась Мара, – Не помню, в каком рассказе, помню, герой едет с фронта в Кельн, и рассуждает, что ему, проигравшему, остается. Он понял, что только дураки могли развязать одну за другой мировые войны.
– Мы во всем виноваты, всех мужчина на свалку истории.
– Не всех, ты, например, милитаристом никогда не был, тебе бы лучше ботаникой было заняться.
– В ботаническом раю оставаться: птички поют, морские свинки похрустывают капусточкой, цветочки благоухают, – благодать! – Софья взмахнула рукой и чуть не уронила бутылку. – Кто-то меня напоил, – засмеялась она.
Мара тоже засмеялась:
– Ладно, уговорили, пусть Никитишна продолжает цветочки рисовать.
Софье зачем-то захотелось возражать Маре:
– Ну уж нет, я не согласна. Что, по-вашему, при бомбежках сидеть на крыше и наблюдать в телескоп?
– Мрачно как, Сонюшка, ты чего? Войны не будет.
– Рана незаживающая у нас, Миша в чужой стране, волнуемся.
– А чего волноваться, с Украиной войны никогда не будет. Тебя можно понять, мать хочет к сыну, но неразумно, у сына своя жизнь, да и что вы там будете делать.
– Я буду работать, Яков – писать морские пейзажи, чего бояться, там тепло и зимой нет снега.
– Море – это здорово! Но там государственный язык – украинский, а Яша никогда не увлекался маринистикой. Ваша родина здесь, а от тоски по ней никто не застрахован.
Софья рассердилась:
– Ах-ах, тоска по березкам замучает, там они тоже растут.
Мара промолчала.
Когда Софья спрашивала Якова: «Так все же, ты согласен или нет с тем, что произошло в нашей стране?», он неизменно отвечал: «Все правильно, другого выхода не было и не могло быть». В последние годы добавлял: «Но кто знал, что бандиты все извратят».
Последний раз ездили к Мише в позапрошлом году в августе. Яков собрал за зиму деньги: откладывал пенсию и часть того, что зарабатывал эскизами для театра юного зрителя, больше гордился не заработком, а тем, что вспомнили о нем. Софья не могла ничего собрать даже на билет, половину зарплаты посылала сыну. Яков не препятствовал.
В поезде они узнали о войне в Грузии. Но война была так далеко, так не соответствовала радостному настроению, что она не вникла в ужас случившегося. Да, жаль мирных жителей, но что поделать, – оправдывалась она, – их вины нет, да и чем бы они могли помочь. Кого она пыталась утешить? "Перестань!" – резко оборвал ее Яков. И замолчал, перестал реагировать на окружение, оживился, только когда подъезжали к Симферополю.
Сын встретил их на автовокзале, возмужавший, загорелый, она обняла его и расплакалась.
Он снимал комнату в частном секторе недалеко от центрального рынка. Во дворе, огороженном ржавой сеткой, росли странные пальмы без стволов, узкие длинные листья, как ей показалось, вылезали прямо из земли. Да, пальмы, – подтвердил Миша, посадил их в прошлом году, всю зиму спасал от холода: сначала пленкой для теплиц, потом мешками и перевязывал веревками. «Закутывал как младенца», – засмеялась Софья. Ей не терпелось посмотреть комнату сына.
Он повел их вглубь двора, там за кустами виднелась неровная стена, побеленная известкой. Маленькое оконце затянуто паутиной. Неужели он живет в этом курятнике? "Порог высокий", – не зря предупредил, она попала к кромешную темноту, чуть не упала, но Яков успел поддержать. Забрезжил свет, когда открылась дверь в комнату, темноватую, с низким неровным потолком в желтых пятнах. Стопки книг вдоль стен и у кровати занимали почти все свободное пространство комнаты. На стуле и маленьком столике в углу тоже были стопки книг. Пахло плесенью.
– Как ты здесь живешь? – ужаснулась Софья.
– Для юга нормально. Здесь жилье дорогое.
Она не стала спрашивать, куда он девал деньги, что получал от нее. Ясно, тратил на книги.
Яков попытался открыть окно, ржавый шпингалет поддался не сразу, попросил у Миши воду и тряпку и стал мыть стекла. Инициативу перехватила Софья. Пока наводила порядок, мужчины позаимствовали у хозяев доски и сколотили полки для книг.
Книги убрали, но в малюсенькой комнатушке им места не было, они съезили на вокзал и у бойкой женщины сняли жилье на Северной стороне.
Сын посоветовал им снять комнату на Северной стороне, там песчаные пляжи.
Перед тем, как переплыть на Северную сторону, они спустились по ступеням на Графскую пристань, откуда по родовому преданию осенью двадцатого года отчалил предок Якова. Рядом проходила экскурсия, Софья прислушалась: " Это место знаменито на весь мир исходом Белой армии. Они проиграли войну, но надеялись вернуться. Поверить в то, что кошмар гражданской войны надолго, никто не мог".
Яков остановился у самого края пристани из деревянного настила, под ногами плескалась вода, Софья подошла к нему. Наконец он ее заметил, глухо заговорил: "Напуганные до смерти, отчаявшиеся люди. Крики, ругань, плач, – падали в воду, тонули, все вокруг окрашивалось кровью".
Закружилась голова, она пошатнулась, он обнял за плечи и подвел к памятной доске из красного гранита. Гранит сверкал на солнце, и они с трудом прочитали: "В память о соотечественниках, вынужденных покинуть Родину в ноябре 1920".
– Хоть какой-то знак – напоминание о том, что не самые худшие люди оказались лишними в России. Хотелось, чтобы об этом помнили всегда, – непривычно эмоционально
говорил Яков, – Посмотри, – он показал на мраморных львов, – ты посмотри, с каким удивлением, страхом и ужасом смотрят на море. Мертвые взывают, мертвые ждут отмщения. Но никто мстить не собирается, только мраморные львы и видят призраки погибших. За что? Зачем? Понятно, слабая власть, какой-то несерьезный росчерк на клочке бумаги царской рукой, небрежно, карандашом, – и началась революция, а потом гражданская война. Поднялись те, кто без рода и без племени, те, кому нечего терять, – их было много, слишком много, без рода, без племени...
Софья не узнавала его, обычно сдержанный, может, именно такой он подлинный?
Подошел мужчина его возраста, хорошо одетый, но беззубый и небритый, приветливо поздоровался, Софья почему-то решила, – нищий, будет просить денег, но ошиблась. Он спросил:
– Вы приезжие? Кто-то из ваших родственников был в Белом движении? – Яков кивнул. – Я живу рядом и часто прихожу сюда, долго ждал хоть какого памятного знака, столько людей погибло, и вот, дождался. Мужественные люди повесили доску. Это второй памятник, первый был поставлен Колчаку, должно быть в Омске, точно не знаю.
– Сейчас можно, сейчас не опасно признаваться в том, что кто-то из родственников служил в Белой армии. Какое тут мужество? – возразила Софья.
Мужчина усмехнулся:
– Ошибаетесь, многие упрекают их, такая огромная армия бежала. Предалиокинули родину, чтобы спасти свои жизни.
– Кто так считает? – возмутилась Софья, – Что, по-вашему, они все должны были погибнуть?
– Да, – жестко ответил мужчина, повернулся и стал подниматься по ступеням.
– Знаешь, что самое плохое оставила советчина? – спросил Яков и сам же ответил: – Полное неуважение к жизни человека. Подумаешь, погибнет миллион, десять миллионов, да хоть сколько, бабы еще нарожают.
Подумаешь, случайный прохожий, глупость сказал, выдавая за общественное мнение. Но ведь зачем-то высказался.
Жильем у моря на Северной стороне оказался металлический вагончик, зато дешево. Вагончик за день нагревался, ночью было душно, спали при открытой двери, к ним забредали кошки и прыгали на кровать.
Все надеялись, что сын будет приезжать. Но он выбрался только раз. Сходили на пляж.
Яков сидел под тентом и ел виноград, они вдвоем плавали. Миша не выглядел истощенным, кожа бледная, но фигура спортивная. Она перехватила взгляд юной стройной дивы, загорелой до темно-шоколадного цвета. Сын на нее не обратил внимания. Ночевать в вагончике отказался, торопился домой: рано вставать, важная встреча. "Летом, в жару и дела?" – не поверила она. Сын пожал плечами.
Вечерами, когда жара спадала, они покупали продукты, на Северной стороне дешевле, переплывали на катере бухту и прогулочным шагом шли по Приморскому бульвару к сыну.
Он не ел мяса, ни летом, ни зимой, вообще, не ел – это ее неприятно удивило. От молочного тоже отказывался, только овощи, фрукты, желательно в сыром виде, и рыба. Желательно в свежем виде.
Запаха плесени уже не было, комната приобрела жилой вид. Софья готовила рыбу, Яков – салаты, и они выходили во двор.
Миша возвращался поздно, как объяснял, с друзьями – экологами боролся против хаотичной застройки набережной.
– Власть как оккупанты, захватывает живописные побережья, строит виллы. Прохода к морю в черте города скоро не будет. Люди только с холмов увидят его. Как можно было превратить жемчужину страны в захолустье! – возбужденно говорил он, а Софья подкладывала ему на тарелку еду.
– Ага, в короне империи, – ёрничал Яков, почесывая бороду.
Но Софья сердито смотрела на него, если заведется на тему свободного рынка, ведь деньги надо во что-то вкладывать, почему бы не в виллы, только разозлит Мишу, и заводила подобно Шахерезаде, о красотах зимнего Урала, не забывая напомнить, что там сейсмическая опасность близка к нулю. Все понимали, ей хотелось, чтобы сын вернулся домой.
Но часто, не дождавшись Миши, они шли на набережную и ели мороженое за столиком под навесом. Вид на морской простор закрывал тесный ряд павильонов с сувенирами. Доносился шум волн, но свежий морской запах заглушался запахом пригоревшего масла.
Яков ничего не ощущал, кроме свежего воздуха: нигде так легко не дышалось, как здесь.
Она купалась утром и после обеда. Яков в воду не лез, сидел в тенечке под навесом, делал вид, что дремлет, но она знала, наблюдал за ней. Если она далеко уплывала, поднимался и махал ей рукой, чтобы возвращалась. Когда были волны, купаться не разрешал. Она не спорила. Однажды море штормило, она, не отрываясь, смотрела, как волны бились в конвульсиях о бетонный берег, как отступали, наплывая одна на другую. И вдруг ей показалась чья-то рука на гребне волны, и почудился крик о помощи.
– Яша, посмотри, кто-то тонет. Видишь?
Рядом стоящий мужчина показал на вышку:
– Там спасатель, он следит, чтобы никто в море не входил.
После шторма воздух стал прохладным, вода казалась приятно теплой, и ей доставляло удовольствие барахтаться, нырять и без усилий выныривать, как поплавок. После плавания сон был крепким и долгим. Давно так не спала.
По памятным местам почти не ходили. Только посетили древний Херсонес, она собрала глиняные черепки на память. И еще искупалась. Тратить драгоценное время на посещение музеев не хотела, наслаждалась теплом и солнцем, ведь совсем скоро наступит уральская долгая зима, изматывающая холодом, сменяющимся резкой оттепелью, после которой холод еще невыносимее. Да еще растаявший снег превращался в лед, присыпанный снегом, и любая прогулка таила опасность падения.
Когда жара немного спала, Миша вытащил их в Голубую бухту, где снимался фильм «Человек – Амфибия», не единственное побережье, где снимался этот фильм.
Вышли из маршрутки и попали в лабиринт хаотично построенных дач за высокими заборами. Они пытались пройти к морю, но попадали в тупики. Лаяли привязанные цепями собаки, но ни хозяев, ни отдыхающих, – мертвый город.
Все же прошли по узкому проходу между заборами и оказались на краю обрыва, там, внизу грохотали волны. Из ворот выглянул плотный мужчина в плавках, видимо, владелец трехэтажного дворца и сонно посмотрел на них. На заборе висела табличка: "Частное владение".
– Китайцы в средневековье любили возводить стены, вся страна была перегорожена, – сказал Яков и посмотрел в сторону ворот, мужчина исчез.
Софья возмутилась:
– Раскол на нищих и богатых наглядный, никто не таится, не прячется, захватывая то, что по праву жизни принадлежит всем. Паны – панове – все побеждающее зло.
– Чужое зло куда невыносимее. Логичнее наоборот, но свое роднее, понятнее что ли. Понять не значит оправдать, но ведь оправдываем. Вернее, оправдываемся за то, что допустили его, – возразил Яков, оглядываясь на Мишу.
Не в его манере говорить лозунгами, обличать власть и прочее. Он спокойно воспринимал все, что происходило, она злилась, разве можно такое принимать, он смеялся: "Это вам не санатории для шахтеров и металлургов, это звериный оскал буржуазии. Привыкайте, дорога, хоть и кривая, но куда надо, вывезет".
Он никогда не называл девяностые бандитскими, ему было весело наблюдать, что происходило, дожил до свободы.
Она огрызалась: ее не спросили, нужно ей все это, почему она должна принимать то, чего ей не надо. Понимала, звучит по-детски, но как она могла иначе протестовать? Он тоже хорош: радуется, столько возможностей, такие перспективы открываются для тех, кто что-то умеет делать, но что-то возможности не касаются их семьи, а Яков так и остался наблюдателем, без каких-либо перспектив, – в шестьдесят пять лет мало кто начинает новую жизнь.
За день до отъезда, рано утром появился Константин, уезжал куда-то в Сибирь встречаться с шаманом. В этот раз у ее брата Ивана не удалось побывать, спешил сюда, узнав, что Яков здесь. Он посоветовал посетить поселок Качу, в царские времена там было открыто первое в России летное училище. Оттуда вышли знаменитые на весь мир летчики, и среди них затесался даже родственник Константина, а, значит, и Якова. У него оказалась ксерокопия старой фотографии: группа бравых молодцев расположилась на ступенях ничем не примечательного двухэтажного дома. На переднем плане в белом пятне угадывался силуэт мраморной фигуры.
– Это лев, слева от лестницы, справа тоже стоит, найдете львов, найдете дом, – пояснил он, – Летчик вам приходится не то двоюродным дедом, не то родным прадедом, что-то около этого. Я не с вами, дела, – сказал он и удалился.
Софья хотела в последний день сходить на рынок, купить фруктов, да еще бутылку Массандровского муската, Якову Херес, а вместо этого потащились по жаре в Качу. Автобус, которого долго ждали, был переполнен, от духоты заболела голова, благо, недалеко ехать.
Они вышли из автобуса на конечной и попали в район допотопных двухэтажных домиков, типичных для послевоенного времени, по одному проекту, наверняка строили военнопленные, запущенные скверы, – пыль, бездорожье и заброшенность. Впечатление захолустья дополняли какие-то непонятные постройки и заборы из всего, что под руку попадалось. Море лишь угадывалось, хотя местные наверняка знают, как к нему пробраться.
Музей летного училища нашелся в Доме культуры. Рядом с входной дверью висело расписание, музей должен работать.
В прохладном вестибюле молодая женщина крепкого телосложения беседовала с пожилой, увидев их, прекратила разговор и посмотрела на Якова. Высокий мужчина, похожий на иностранца, с кинокамерой через плечо, производил впечатление. По ее реакции Софья поняла, что посетители сюда забредают редко.
Женщина стала звонить по телефону с диском для набора цифр, долго кому-то растолковывала, что пришли посетители в музей, там, видимо, переспрашивали, она повторяла, косясь на Якова.
– Директор скоро будет, подождите, – успокоила она их.
Они походили по парку,
Наконец, директор появился, оглядел их и спросил: «Вы интересуетесь музеем? – Яков кивнул, – Следуйте за мной». Бывший военный, определила Софья, вид помятый, с похмелья. А может, у мужчины нелады со здоровьем, и он трезвенник, во всяком случае, не из-за письменного стола, как ожидается от музейного работника.
Они поднялись на второй этаж в просторную комнату.
– Это бывшая комната боевой славы, – пояснил мужчина.
На голубой стене выделялись белые лепные профили основоположников коммунизма. На других стенах вплотную висели пожелтевшие от времени портреты военных с орденами и звездами героев.
– Летчики – герои Советского Союза.
–Так много? – удивилась Софья.
– Тут далеко не все, выпускников – героев более трехсот, – с гордостью произнес мужчина, и Софья простила ему помятый вид и непохожесть на музейного работника.
Яков начал съемку, методично переходя от стенда к стенду, мужчина заскучал.
– Извините, – Яков подошел к нему и уже не отходил, время от времени, извиняясь, фотографировал плакаты, тексты, написанные от руки, – прогресс в области печатания еще не коснулся экспонатов.
Софья рассматривала макеты первых самолетов, таких хрупких, и думала, что мужчин с их увлечениями никогда не поймет.
Когда они вышли из Дома культуры, мужчина куда-то заспешил.
– Как тебе? – спросила она.
– Убого, плохо, что государство забывает своих героев.
– Какое государство? Уточни, пожалуйста.
Он промолчал.
Прохожий, судя по походке, военный отставник, внимательно посмотрел на снимок и показал на здание через дорогу. Там есть львы, с двух сторон лестницы.
Львы в неплохом состоянии, носы только чуть отбиты. Яков попытался сфотографировать, но мешало белье на веревках. Они поднялись по разбитым ступеням и вошли внутрь здания в просторный холл с широкой лестницей на второй этаж. По стене от потолка до самого низа зигзагом спускалась глубокая трещина.
– Посмотри, – показал Яков, противоположная стена оседала, и ее подпирали доски.
– Ты как хочешь, я боюсь тут оставаться.
По лестнице спустилась молодая женщина и пробежала мимо них. Когда они вышли, она снимала белье.
Яков долго кружил вокруг львов, фотографировал со всех сторон, с Софьей и без нее, и даже попросил ее сфотографировать его на ступенях.
Был полдень, пик жары, хотелось окунуться в прохладу моря.
Сын позвонил, когда они сидели в автобусе.
– Григорий Григорьевич в городе, у него встреча с художниками, он завтра уезжает.
– Кто? – не поняла Софья.
– Шорохов, наш друг. Он владелец выставочного зала в Москве, – сын помолчал, – вроде так.
– Что-то случилось? – тревожно спросил Яков, когда она отключилась.
– Григорий Шорохов в городе, хочет встретиться.
– Что ж, можно и встретиться.
Ей давно хотелось спросить, помогает ли Григорий Григорьевич Мише, но так и не решилась, сын бы не сказал. Не сказал бы, ему это неинтересно, все равно. То есть спасибо, конечно, но не это главное в жизни, сунет подачку в карман и забудет. Яков, он себя называл религиозным прагматиком, верил в Мишино бескорыстие, но идеалист и ради идеи поступится любыми принципами. «То есть как? Ты хочешь сказать, что мой сын способен на все?» – возмущалась Софья. Яков начинал скрести шею под бородой, – жест, который появился с годами, его упрощал. Она не выдерживала:
– Почесать там, где чешется такое блаженство. В этот момент ты напоминаешь питекантропа.
Он засмеялся:
– Да, глупость блаженна, восторг от жизни доступен лишь дураку.
– Чем печальнее, тем умнее?
– Нет, конечно, умные тоже способны на множество чувств. Но я не сторонник проявления крайних эмоций.
