Текст книги "Замыкание (СИ)"

Автор книги: Валентина Лесунова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 20 страниц)

У дочери была тяжелая походка и необычное имя Феня, производное от Агрофины в честь бабушки.

– Моя учудила, такое имя придумала дочери, – жаловался Яков.

– А ты где был? Назвал бы Наташей. Простенько и со вкусом.

– Я был на работе. Вообще-то, мы заранее договорились: девочку называет жена, мальчика я, – оправдывался Яков.

– Федулом хотел назвать?

Яков засмеялся.

Когда у него лет в сорок сломался передний зуб, и вместо "ф" слышался свист, он перестал называть дочь по имени. Коронку поставил, но с тех пор она была для него дочкой, дочуркой.

"Дочка" – под таким именем хранился ее номер в его телефоне. У нее было трое детей, последний родился четыре года назад.

Феня уже знала о смерти отца.

– Твои дети приезжают на похороны? – спросила она, услышав, что нет, предложила: – Что ты будешь бегать, мы с Лешей, – так звали ее мужа, – сами все сделаем.

Благодарная Софья передала ей деньги, столько, сколько та попросила. Передача совершилась у подъезда, Феня даже не вышла из машины, оправдываясь, – очень спешит, хлопот с похоронами, сама понимаешь. За рулем, видимо, ее муж, Софья увидела его нечеткий профиль, и никакой реакции. Маловероятно, что у Фени есть любовник или она наняла частника.

Похороны и поминки запомнились обрывками, как обморок. Она вглядывалась в похожее на маску Мефистофеля восковое лицо Якова, поднимала голову и натыкалась на грузную фигуру Фени, ее мощная спина то склонялась, то тяжело выпрямлялась, боковые складки бугрились, казалось, что вот-вот лопнут швы пальто. Она неутомимо двигалась у гроба, ее большие красные руки что-то перекладывали, поправляли в изголовье, на груди, в ногах покойного.

В храм на отпевание пришли почти все педагоги, Софья равнодушно подумала, значит, в школе отменили занятия.

Феня продолжала суетиться, опять что-то поправляла, расправляла ленты на венках, раскладывала цветы, наконец, кто-то сунул ей в руки свечку под колпаком из полиэтиленовой бутылки, она замерла, уставившись на пламя.

После кладбища приехали в кафе «Юбилейное» окнами на улицу Ленина, педагогов заметно поубавилось, не было завуча и шумного физрука, остальные сидели тихо, как положено на поминках, и сочувственно ей кивали. Говорила только Феня. Она суетилась у стола, что-то поправляла, передвигала, переставляла и говорила – говорила о том, как папа любил ее, очень любил.

Неправда, Яков давно, с тех пор, как дочь выдал замуж, перестал ею интересоваться. Отцовские чувства перестал испытывать давно.

Феня была в центре внимания, да-да, такое горе, отец ведь раз и навсегда, другого не бывает.

Несправедливо, горе у нее, а не у дочери, с которой годами не встречались, не вспоминали о ней, как и она тоже. Софья почувствовала себя обделенной, повернулась к Марго, сидящей рядом, за поддержкой, но та продолжала смотреть на учителя истории, белобрысого, худощавого мужчину, наконец, перевела светящийся хрустальными переливами взгляд на Софью и хрипло спросила:

– Кто он? – она облизала губы, – напротив нас блондин с широкими плечами.

– Учитель истории в старших классах, Владимир, – отчества она не смогла вспомнить.

Марго взмахнула рукой, привлекая к себе внимание:

– Володя! мы с вами коллеги, я тоже когда-то работала в школе.

Он заинтересовано посмотрел на нее.

Бутылки с алкоголем опустели, стало шумно, кто-то выражал недовольство, что всухую еда не лезет в горло, да и согреться бы не мешало после кладбища. Распорядитель, может даже муж Фени, успокаивал: водка будет, уже заказана.

Бутылки принесли, и Феня, нависая над столом, с рюмкой в протянутой руке, покачиваясь грузным телом, расплескивая водку в салат, захмелевшим голосом произносила речь о героическом пути отца, память о нем никогда не иссякнет, ведь он один из основоположников народного драматического театра имени Луначарского, да, да, у самых истоков.

Кто-то удивился: "Неужели!? Таким отцом гордиться надо"!

Не был Яков ни среди основоположников, ни среди организаторов.

Нетрезвым голосом Феня вещала:

– Настоящим памятником декоративного искусства являются росписи моего отца ряда культурных заведений нашего города.

Жаль, ах, как жаль, что он не смог состояться как художник, потому что не работали жена и дочь. Семейных скандалов не любил, вот и брался за любую работу, чтобы семью кормить. Суть не в этом, а в его личных качествах: его доброте, готовности помочь слабому, деликатности, наконец. Софья уговаривала себя встать и сказать об этом, пока не подумала, что Яков посмеялся бы: слава скандальной Дуси покоя не дает? Ну-ну, дерзай, борец, борица, борчиха. Пожалуй, «борчиха» подошло бы плотной фигуре его дочери, или «ударница», если заменить черный платок на красный.

Ей стало плохо – выпила слишком много водки. Черноглазая женщина в голубом, похожая на стюардессу, может, работница кафе, сопровождала ее в туалет.

***

Ночью проснулась под нарастающий топот, сдавило виски, пульсировала кровь в артерии на шее. Вдруг стало тихо, скрипнул пол, чье-то дыхание, шаги, удалялись. Из крана на кухне закапала вода.

Утром разбудил телефон.

– Ты как? В порядке? – услышала она голос Марго.

– Что? – растерялась Софья.

О каком порядке можно спрашивать, если она вчера похоронила Якова.

– Мы с Володей обратили внимание, ты так побелела, когда выступила эта бабища Фекла, такую чушь несла про театр, и чего-то еще. Кстати, где его росписи, ты мне не рассказывала.

– Чушь тоже.

– Я так и поняла. Эта Фекла – бородавка на пустом месте, хочет дивиденды заработать на имени отца. Кто ей даст.

– Яков прожил достойную жизнь.

– Кто спорит. Звоню, потому что беспокоюсь. Вчера, когда мы с Володей тебя посадили в такси, ты была никакая, и все норовила схватить меня за шубу, нарывалась на драку. С кем-то спутала. На тебя алкоголь так подействовал. Не напивайся больше, ты становишься агрессивной.

– Могли бы и до дома довезти.

– Ничего ведь не случилось.

Софья не успела ответить: кроме того, что умер Яков, Марго отключилась.

Марго была на похоронах в черном кружевном шарфе, повязанном поверх норковой шубы. Том самом шарфе, который был на ней в девяностом, двадцать лет назад, на похоронах Софьиной матери, и в нулевом, когда хоронили Николая. Почему-то сын не напомнил про несчастные для их семьи нулевые.

Феня

Феня позвонила и предложила собраться у нее на девятый день.

– Если не хочешь к нам, встретимся на кладбище, – предложила она и добавила: – Я буду одна, муж работает.

Софья согласилась.

Автобус довез до ворот кладбища. Площадь пестрела яркими красками искусственных цветов, забор был густо увешан венками на любой вкус. В таком многоцветье невозможно кого-то отыскать, – подумала она и увидела Феню. В длинной черной юбке, черном кроличьем полушубке и намотанном на голову черном платке она стояла неподвижно, как чугунный памятник. Окинула осуждающим взглядом Софью в светлом пальто и красном берете, и поджала губы. Софья приветливо поздоровалась, будто ничего не заметила, и Феня сразу вырвалась вперед. В ботинках мужского размера мелкими шагами, чтобы не запутаться в подоле, быстро передвигаясь, она на ходу расстегивала и застегивала свой кроличий полушубок, поправляла сползающий платок, одергивала юбку. Какая-то непродуманность в одежде, да еще обрывки фраз, перескакивание с темы на тему, иногда Софья перебивала ее, и когда замолкала, Феня забывала, о чем только что говорила.

У могилы, поправляя ленты на венках, она начала жаловаться, что живет в тесноте. Две комнаты, а их пять человек: трое детей и она с мужем. Младший Яшенька, особый ребенок, уже скоро пойдет в школу, ему нужна отдельная комната. Но где ее взять?

Софья устала слушать и обрадовалась, когда та заторопилась домой. При расставании пригласила Софью в гости: "Посмотришь, как мы живем". Дружба с ней и ее семейством не входила в Софьины планы, и она облегченно вздохнула, когда они расстались.

В воскресенье Феня позвонила и радостно сообщила, что гуляет с младшим сыном, недалеко от ее дома. Не пригласить в гости Софья не могла.

Первым вошел мальчик: робко, бочком, оглядываясь на маму и держась за ее руку. Софья ужаснулась маленькому, старчески сморщенному личику.

Он долго расстегивал пуговицы пуховика, потом, склонившись, снял ботинки и оказался в толстых носках, а мама приговаривала:

– Сам, давай сам, как ты умеешь.

Маленький, худенький, такой жалкий, такой беспомощный, протянул Софье ручку, она обняла его и прижала к груди.

Он заулыбался, обнажились бледные десны и мелкие желтые зубы, и стал натужно издавать звуки, Софья услышала: з-з-з– я-я-я-шш, – шея от напряжения покраснела, вены надулись и посинели.

– Здоровается и говорит, что его зовут Яша, – перевела мать. – Вы не беспокойтесь, мы ненадолго, только погреться.

На ней была уродливая мрачного коричневого цвета меховая шапка. Под кроличьим полушубком оказалась черная растянутая кофта на пуговицах. И все та же длинная юбка. Она сняла ботинки, и подол юбки коснулся пола. Подоткнув подол за пояс, стали видны неряшливо растянутые колготки, – уверенно направилась в комнату Якова. Догадалась ведь, хотя в этой квартире, на которую Яков обменял тоже двухкомнатную, в которой она выросла, – не была ни разу.

Она посадила сына на диван, а сама прошлась по квартире, с видом инспектора, заглянула в ванную комнату, Софье так и хотелось спросить: ищешь огнетушители на случай пожара? В школе перед проверками их доставали из кладовки, обтирали от пыли и развешивали согласно утвержденному плану. Завуч просила учителей запомнить места, инспектор по пожарной безопасности имел право спросить у кого угодно, у школьников тоже. Накануне всех оставляли после уроков заучивать: пост один на лестничной площадке между первым и вторым этажами, пост два – между вторым и третьим. Пост три – лестница, ведущая на чердак.

Феня ходила по квартире, а Софья осталась с мальчиком. Он сидел, сгорбившись, – напрашивалось сравнение с воробышком.

Наконец, Феня вернулась.

– А где наша мебель? Из красного дерева, бабушки прислали из Москвы – свадебный подарок.

– Только буфет, кровати и все остальное много занимали.

Феня кивнула в знак согласия. У Софьи отлегло от сердца, могла и скандал закатить.

Когда Софья пришла к Якову впервые, еще даже не невеста, и даже не предчувствовала, что в этот вечер он сделает ей предложение, – поразилась столу в прихожей, на котором стояло овальное мутно-пожелтевшее от времени зеркало в раме из резного дерева. Почти черная в сумеречной прихожей рама представляла собой переплетенные грозди и листья винограда. Она не сразу узнала в густом тумане собственное отражение с загадочно мерцающими глазами. Как на старинной фотографии.

Зеркало была прикреплено к столешнице, тоже из темного дерева, ножки изогнуты в стиле модерн. "Красное дерево, – пояснил Яков, – прислали тетушки, – свадебный подарок. Моя старуха все старалась избавиться от мебели, ей бы пластмассу, была бы счастлива, но я не дал".

Первое время они спали на кровати с резными спинками, тоже из виноградных гроздей. Но спать неудобно, матрац от старости был в середине продавлен почти до пола, чтобы выбраться из кровати, она долго раскачивалась, и, наконец, резким движением выпрыгивала на ковер с орнаментом из виноградных лоз. На стене висел гобелен с вытканными элегантными борзыми – подарок Мары. «Как в псарне», – смеялся Яков. Когда переклеивали обои, ковер свернули, засунули за диван, потом он куда-то делся.

Еще был старинный стол – бюро, еще фигурные этажерки, и все те же виноградные грозди, из впадин приходилось долго выметать кисточками пыль. Да и отражение в мутном зеркале со временем ее стало раздражать, раму и столик продали антиквару и купили настенное зеркало. Антиквару перекочевала кровать, потом этажерки. Стол – бюро отвезли Фене при переезде. Остался буфет, в нем было столько ящиков и полок, что кроме посуды хранилась вся мелочь, включая нитки с иголками, фотоальбомы и даже старинный утюг с самоваром.

Феня прошлась вдоль полок с книгами, остановилась у стола и открыла папку с рисунками. Софья пожалела, что не догадалась ее убрать.

– Папины рисунки? – Софья кивнула. – Медведь в лесу. Якуша, смотри, медведь, дедушка нарисовал.

Мальчик подошел, боязливо взял рисунок и замычал:

– Мууу, мууу.

– Нет, это не коровка, это медведь, он, знаешь, как говорит, – она растерялась и повернулась к Софье, – что-то я забыла, рычит, мычит...

– Зимой спит, а летом издает трубные звуки, так, кажется.

Софья украдкой рассматривала ее лицо: широкая переносица, крупный нос, как у Якова. Губы, взятые в скобки, придавали ей тоскливое выражение. Но если их прикрыть бородой, как у Якова, дочь представится зеркальным отражением отца.

– Отдайте мне папины рисунки, внукам на память.

– Берите, – согласилась Софья, стала суетливо открывать ящики стола, перебирать бумаги и откладывать рисунки.

Старческое личико ребенка не менялось, но, видимо, по каким-то признакам, известным только матери, его поведение могло измениться. Феня успокаивающе гладила его по голове, плечам, наблюдая, как Софья откладывала рисунки, и, когда накопилась приличная стопка, аккуратно завернула в газетную бумагу и сунула в плотный пакет с ручками.

Рассеянный взгляд ребенка сосредоточился на глобусе, он робко коснулся пальцем Антарктиды и залепетал.

– Папин? – спросила Феня, ткнув пальцем в напоминающую лоскутное одеяло Европу.

– Глобус мой, подарок отца,– ответила Софья.

Мальчик посмотрел вверх, за ее спину, она решила, что его привлек акварельный рисунок ее головы. Яков изобразил ее старше, чем она была, теперь изображение казалось моложе ее.

– Деда, – неожиданно четко произнес мальчик и показал на портрет Декарта в проеме между окном и стеллажом с книгами.

Портрет был наполовину закрыт шторой, только глаз и щека, как будто философ подглядывал.

Феня резко отдернула штору.

– Вроде похож, но чудно выглядит.

– Это Декарт, Рене Декарт, философ. Хотите, забирайте, – неожиданно для себя предложила Софья.

– Если философ, возьмем, мой муж любит читать умные книжки.

Софья торопливо, чтобы не передумать, сняла портрет, даже пыль не успела накопиться, Яков любил порядок, и с рамой прислонила к пакету с рисунками.

Феня огляделась, чем бы еще поживиться.

– Вы же одна живете, – вкрадчиво заговорила она, Софья кивнула. – Зачем вам две комнаты? Отдайте нам одну.

За этим и пришла, подумала Софья, надо было раньше догадаться и отказаться от встречи под любым предлогом. Феня смотрела в упор, мальчик начал кукситься.

– Я не готова пока эту тему обсуждать, но обещаю вернуться к ней, когда вступлю в наследство.

– Я не тороплю, – голос Фени был мягким, почти нежным. – Вы не волнуйтесь, мы с вами жить не будем. Продадим квартиру. Вы купите однокомнатную, а мы – комнату, старший сын женится скоро.

И она погладила руку Софьи, изображая ласковую улыбку. Да у нее все уже продумано.

– Однокомнатной мне достаточно, – пробормотала Софья, ей было неловко от этого поглаживания.

– Да, да, справедливо по отношению и к мамочке, и ко мне. Отец был гуляка, прости господи, что я говорю, – она широко, как на сцене, перекрестилась, – Мамочка из-за него так рано ушла из жизни, – она опять широко перекрестилась. – Яшенька, идем домой.

Софья наблюдала, как она высоко поднимала слабые ножки ребенка, с силой натягивала тесные ботинки, мальчик безропотно подчинялся. Быстро оделась и рывком одернула юбку.

– Скажи, Яша, тете до свидания, – взяла в руку пакет, под мышку портрет, мальчик вяло помахал ручкой, и они удалились.

Долго не могла уснуть и перебралась на диван Якова. Под утро снилось что-то липкое. Проснувшись, потрогала простыню, нет, ничего такого. Пальцы тоже не липкие. Почувствовала чей-то взгляд, пристально настороженный, с хрустальными отблесками. Нет, скорее, из простого стекла, желтый от ненависти, зрачок вытянулся как у черной кошки из фильма ужасов, и глаз нестерпимо заблистал рубиновым светом.

Что им, гадюкам, надо от меня? Что во мне не так, если они не отстают? – чуть не расплакалась она и проснулась. Было утро, и на фоне выгоревших обоев, там, где висел портрет, выделялся желтый прямоугольник. Зря отдала Декарта, погорячилась, совала все подряд, лишь бы они ушли, лишь бы больше не видеть слабоумного. А ведь похож на деда, карикатурно, но похож. Головка маленькая, недоразвитая, но нос большой и переносица широкая. На каждого умного найдется свой идиот, – мир устроен из противоречий, на этом он держится и не разлетается во все стороны.

Пусть живут всякие, только не надо им попадаться. Хищники нападают – такой закон природы, но пусть нападают на себе подобных. Пусть живут, но не надо им попадаться.

Так просто, но не получается, жалко мальчика – идиота, и Феню тоже жалко: отец был, а вроде, как и не было. Пусть хищница, но у нее материнский инстинкт, и она действует в интересах сына.

Но у меня тоже сын, – подумала она, – взрослый, умница и неустроенный.

Список Дон Жуана

Через неделю Феня снова позвонила.

– Здравствуй, Соня, – пронзительный голос оглушил, и она отвела телефон от уха, – Яшенька, иди сюда, в телефоне тетя Соня, помнишь? – донеслось мычание, – Она добрая. Ну, иди к папе, пусть он тебе мультики включит. Знаешь, Соня, бог отцу простит, если ты нам поможешь.

– Что простит?

– Он не был пьяницей, хуже, он был гулякой. Уходил – приходил, когда хотел. Каково жене одной, непонятно, придет муж домой или нет. А ведь она его любила. Тосковала мама и умерла рано. Он и тебе изменял, старый кобель, где-то напился, у бабы, конечно, где еще, и бог покарал его. Бог все видит и за блуд наказывает. Страдалица ты моя, поможешь нам, бог поможет твоим детям.

Она отключилась, а Софья еще долго слышала звон в ушах. "Что же я не возразила, почему не защитила его? – упрекнула она себя. Но понимала, бесполезно: легенда о неверном отце и святой матери устоялась, и нет причин ее менять, ведь тогда придется пересматривать отношение к отцу. Феня на это не пойдет. С какой стати? Но сказать ей надо было. Теперь мучайся, что не высказалась. Как можно было! Как же вы сумели заткнуть мои уста! Поверила клеветникам, значит, предала. И это страшно! Предавший раз...

Он, конечно, не ангел, как любой нормальный мужчина, ценил женскую красоту. И она была свидетельницей его увлечения, одного-единственного, уверена – платонического. Случайно узнала. Она вышла из академического отпуска и готовилась к зимней сессии. Маленьких Машу и Мишу оставила у родителей и поехала в публичную библиотеку.

Она поднималась по ступеням в гуманитарный зал на втором этаже и вдруг на лестничной площадке увидела Якова, и это было так неожиданно, что решила – галлюцинация от хронического недосыпа. Он с интересом рассматривал какое-то объявление на стене, обернулся на ее "здрасьте" и, смутившись, погладил свою лысину, – гнал волну, как смеялся сам, нужно время подумать.

– Вы что тут делаете? – спросила она.

– А вы?

– Готовлюсь к сессии.

– Похвально. Не буду вам мешать.

Он уже справился со смущением и поскакал на длинных ногах по ступеням вниз. Софья подумала, прыгает как кузнечик, несолидно в его возрасте.

Заказанные книги принесли быстро, она выбрала последний стол, спиной к входу, включила настольную лампу из толстого зеленого стекла, и погрузилась в чтение. Якова с букетом красных роз заметила, когда он стоял у кафедры. На месте пожилой сотрудницы, выдавшей Софье книги, оказалась молодая привлекательная женщина и с готовностью приняла букет. Ткнулась лицом в бутоны, шумно вдохнула запах и закатила глаза, демонстрируя удовольствие, с цветами вышла из зала и вернулась с трехлитровой банкой. У кафедры скопилась очередь, в основном мужчины ученого вида. Все они с нескрываемым интересом наблюдали за ней. У нее было лицо ярко выраженной монголоидной расы, чуть подкрашенное, и европейская фигура почти идеальных пропорций. Туго обтягивающий костюм не скрывал ни изгибов, ни выпуклостей.

Мужской баритон из очереди успокаивающе повторял: "Ничего, Оксаночка, не торопитесь, мы подождем". Да-да, подождем – одобряла очередь.

Яков, видимо почувствовал взгляд Софьи, повернулся в ее сторону, но она опустила голову, – решила не отвлекаться, сосредоточилась на тексте, но не удалось, что-то мешало, какие-то посторонние звуки. Она прислушалась: отчетливо донесся ритмичный скрип стула, – за столом наискось сидел, ногами не доставая до пола, седой, в морщинах гном. Фигура неподвижна, только рука, засунутая в карман брюк, ритмично двигалась. От зала и библиотекарей его скрывали две стопки книг на столе. Он смотрел на Софьину грудь.

Завтра экзамен, скрип мешал готовиться. Да и вообще, с какой стати такое терпеть. Она не выдержала, подошла к Оксане, попыталась объяснить, но слова не подбирались.

– Я вас поняла. Вы сидите там? – Оксана близоруко прищурилась, вытянула руку в правильном направлении, поиграла пальцами с безупречным маникюром, поднялась на носках, но голову гнома надежно скрывали стопки книг, – Не вижу, кто там. К нам много ненормальных ходит. Мы их всех знаем. Обычно в это время приходит Потапов – онанист – она покрутила кольцо на среднем пальце правой руки, вздохнула и стала перебирать формуляры. – Еще два эксгибициониста, но сегодня их нет. Кто-то новенький.

– Ничего нельзя сделать?

– А вы пересядьте. Мы замучилась книги им таскать. Заказывают помногу, – пожаловалась она.

Яков занял место рядом с кафедрой. Софья увидела, что он склонился над обнаженным портретом Галы художника Сальвадора Дали. Гибкое тело, узкое лицо с длинным носом и острым взглядом, легкость и приподнятость позы, взмах рук как крыльев, – Гала напоминала птицу.

Его хищный профиль завис над иллюстрацией. "Так какие же женщины ему нравятся?" – подумала Софья, глядя на Оксану. Та смотрела в противоположную сторону, но почувствовала ее взгляд, повернулась и ободряюще улыбнулась.

Софья заспешила на свое место и чуть не столкнулась с гномом: он с трудом тащил сдавать стопку книг.

Не отвлекаться! – приказала она себе, но все равно поглядывала в сторону Якова. Просидела до закрытия.

Уже на выходе из библиотеки он догнал ее и предложил проводить до остановки. На остановке кроме них, никого не было, и света не было тоже. Ни фонарей, ни освещенных окон в доме напротив. И она была рада, что не одна.

– Вот, старый дурак, увлекся, что поделаешь, – сказал он, пристально всматриваясь в ее лицо.

– Дураком был бы, если бы не увлекался, – засмеялась она.

– Старухе моей не объяснить.

Она села в троллейбус, он остался ждать Оксану.

После случая с гномом в публичку не тянуло. Театр абсурда: учить педагогику и одновременно быть сексуальным объектом полового извращенца. Пришлось заниматься в университетском читальном зале, но там всегда шумно, у нее болела голова. Позвонила Якову, договорились встретиться в театре.

Выбор пятницы был неудачным, в публичке выходной, неудивительно, что Оксана именно сегодня оказалась у Якова. Она сидела в кресле, верхнего света не было, только настольная лампа, ее стройные ножки освещались во всей красе, юбка едва прикрывала трусы.

Софья увидела ее ноги напоказ, сердце остановилось и часто-часто забилось: точно в такой позе в этом кресле сидела Нина.

Яков не заметил ее состояния, Оксана, вытянув руку, демонстрировала ему кольцо с бриллиантом и безупречный маникюр.

Он заворожено наблюдал за игрой цвета и света на тонких пальцах, забыв, что в женщинах ценит естественную красоту. Он так часто повторял, что она помнила.

«Чистый бриллиант», – похвасталась Оксана, с удовольствием посматривая на собственные коленки совершенной формы, – ей в себе нравилось все. Яков попытался дотянуться до полки, где стояла банка с кофейными зернами, но мешали протянутые Оксанины ноги. Она их не убирала и с интересом наблюдала, дотянется он до банки, не коснувшись их, или нет. Дотянулся.

Он готовил кофе на электроплите и слушал рассказ о том, как она приехала из Челябинска с дипломом библиотекаря, никого в городе не знает. Ужас! Ее узкие глаза ужаса не выражали, а пристально изучали обстановку.

– Пьем шампанское! – прервал ее речь Яков и достал бутылку из-под стола.

Софья на голодный желудок быстро опьянела, круглое плоское лицо удалялось и приближалось, нависая румяным блином. В какой-то момент лицо вытянулось, принимая форму сердечка, глаза увеличились, и она стала походить на Нину, только улыбка не ее. Губки пышные, вкусные, как говорила мама, белые зубки в улыбке, но взгляд холодный. Кожа светлая и волосы светлые, крашеные, наверное. Сестра никогда блондинкой не была.

Оксана завела бабский разговор о своем бабском коллективе. Софью поразило, что Яков не морщился, а даже слушал с интересом и даже поддерживал разговор.

– Как там, Дина Сергеевна, все мучается запорами? Профессиональная болезнь библиотекарей.

– Намекаете, что мне надо менять профессию? – кокетливо повела плечом и качнула ножкой Оксана.

– Куда вы денетесь от Достоевского.

– Я? – она приложила ладони к груди, – Достоевский? Никогда не любила ни Чехова, ни Достоевского, в школе, а потом в институте достали так... Я люблю картинки в журналах смотреть, особенно "Бурду"

Он смеялся: девице не надо быть умной, она ему нравилась такая как есть.

– Вы такой стильный, ни на кого не похожи. Расскажите о себе. Ну, дядь Яш, – она погладила его руку.

– Да, расскажите, – подхватила Софья. Опьянение от кофе прошло, ей тоже было интересно, но почему-то раньше стеснялась его об этом спрашивать.

– Ну, дядь Яш, скажите, в кого вы такой большой, может, вашим предком был Петр Первый?

Он засмеялся:

– Вам, женщинам, только дай волю, воображение у вас богатое. Вы моего дядю Борю не видели, мы с ним одного роста. Когда он вернулся из лагеря, не путать с пионерским, стал сутулиться, и я казался выше, чем и гордился. Дураком был.

– От тюрьмы и от сумы не зарекайся, – Оксана дернула плечами как от испуга, – Его в тюрьме пытали?

– Отнюдь. Все очень забавно, там дядя чувствовал себя комфортно, тут же встрял в дискуссию, одну, другую, с ним сидели профессора – гуманитарии, литераторы. Так и протрындел о литературе, философии и истории. Выпустили после смерти Сталина, вернулся в Москву, мне шестнадцать, учусь в фазанке на электрика. Посмотрел на провисшую проводку в квартире, на меня, технаря не увидел, посоветовал в художники податься, чтобы не раздражать своим ростом: художникам позволено в нашей стране ни на кого не походить. Даже если все опять накроется, и все зашагают строем, художникам разрешено будет время от времени резвиться на лужайке. Что с них взять, юродивых. Отправил меня сюда к Маре.

Он поднялся, с трудом выпрямился, да, не молод, подошел к плите, склонился над кофеваркой, отстранился, пауза затянулась, тряхнул головой, отгоняя кого-то невидимого:

– Извините, задумался. Забавная история: у меня есть знакомый, марксист – борец за чистоту идеи, не так давно вышел. Получил трешку за то, что обозвал знатного коммуниста политической проституткой. Пришел сюда, выпили, закусили, вспомнили Сталина, он ярый сталинист, тост за вождя всех народов я не поддержал, он стал злиться, почему посадили его, а не меня. Так расстраивался, я боялся, Кондратий хватит, пришлось импровизировать, что меня тоже посадили в пятидесятом. Я тогда в школу не ходил, – Яков весело засмеялся и помолодел.

– А что? Могли, за колоски, – улыбнулась Оксана.

Софья подумала, что ее круглое лицо с румяными щечками и без улыбки выглядит веселым, если в ее глаза не всматриваться. И еще подумала, что девица не так глупа, как хочет казаться.

– В Москве я родился и даже дорос до великовозрастного балбеса в окружении женщин: мамы и незамужних теток. Здесь мне понравилось, особенно центр. Понравилось, что сохранились кварталы купеческих домов. Простор и старина, значит, народ незлобивый, не рушит чем ни попадя. Дядя так и не женился, тосковал очень, любовь у него была, китаянка.

Голос его дрогнул.

Софья уже была знакома с Марой и знала, что у нее с Борисом была долгая любовь. Вот значит как? Он морочил голову старушке? Морочил всю жизнь. Как же так? Хотела спросить Якова, но кофе перестал действовать возбуждающе, и она погружалась в дрему. Фразы доходили отрывками, она не следила за разговором, пока не услышала:

– Да, ладно вам, дядь Яша, хоронить поэзию, с ней все будет нормально. Вот где нормального парня найти – проблема, – манерно растягивала гласные Оксана.

– Какая страна, такие мужчины, – он охотно подхватил тему, – но ведь вы, женщины, их такими воспитали.

Он отделил себя от остальных мужчин. Потому что не такой, как все?

Лицо сестры то возникало сквозь толщу воды, то двоилось: китайский лик, напоминавший маску, сменялся до боли родным славянским нежным личиком.

Шампанское не пошло впрок, весь следующий день мучила мигрень, анальгина дома не оказалось, денег тоже и прочее и прочее. Она переживала вчерашний вечер так, будто Яков предал ее.

Наверное, он что-то почувствовал, потому что сам ей позвонил: договорился с Оксаной, чтобы она приносила для нее нужные книги из читального зала для нее.

Оксана приносила заказанные книги в мастерскую, Яков при ней был рассеян, и Софья долго не задерживалась.

Запомнился тот холодный день накануне Восьмого марта, но не тем, что Николай загулял, ничего нового, детей забрали ее родители, а другим. Она поехала в театр к Якову, зная, что он один. Кивнул ей и стал готовить кофе, а ее прорвало: надоело, муж и свекровь, вечно недовольные, не хотят, чтобы она училась, надоело все, кому нужна учеба, если без образования больше зарабатывают. Дуся вообще считает, что бабе грамота не нужна. Хорошо знают ее обязанности матери и жены, но забывают о своих. Николай не зарабатывает, Дуся считает, что у нее лучший в мире сын.

Они пили кофе, Яков молчал, а Софья все жаловалась. Остановилась, только когда он взял ее руку в свои теплые ладони.

– Помните, много будет в жизни соблазнителей и посягателей на вашу свободу, но ваш выбор – главное.

Он отпустил ее руку и встал приготовить еще кофе.

Вдруг кто-то нервно постучал в дверь. "Открыто! – крикнул Яков. Через высокий порог тяжело перешагнула худая высокая женщина, с некрасивым, посиневшим от холода лицом. На ней была легкая, не по погоде куртка, на голове вязаная шапка. Она порылась в глубоком кармане пальто, вытащила пачку фотографий и швырнула на стол. Софья от неожиданности отшатнулась, но успела заметить Оксану с обнаженной грудью.

– Вот чем ты здесь занимаешься, козел вонючий! С женой не спишь, на молоденьких потянуло! Сколько ты им платишь? Гроши домой приносишь! Это разве зарплата! Ты эту фотографировал голой? – женщина взяла фотографию и стала сравнивать с Софьей. – Сколько их у тебя?