Текст книги "Замыкание (СИ)"

Автор книги: Валентина Лесунова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 20 страниц)

"Неотвратимость наказания", – всплыл чей-то голос. Судья в мантии из телевизора спускался по ступеням к новому жилищу в старом доме.

Не надо было так наедаться салатов, да еще выпила.

Сын ночевал неизвестно где, вставать с раскладушки не спешила и прислушивалась к шуму машин за окном, ждала, когда на остановке под окнами с визгом грохнут двери троллейбуса. Хлоп – открылись, хлоп – закрылись, нет пассажиров. Захолустный район, не похоже на город русской славы.

Навязались слова: неизбежность, неотвратимость, неприязнь, неприятие. Кого, чего? С трудом встала и поплелась на кухню.

Решила поджарить оставшуюся картошку, стояла рядом с плитой, но картошка подгорела до черноты. Непонятное нашло на нее, видимо, сказалось внутреннее напряжение. Страх? Скорее, ужас. Может, в тот момент произошла кратковременная остановка сердца, и она ощутила смерть. Не могла сдвинуться с места и только уговаривала себя: успокойся, посмотри, на подоконнике цветут белые фиалки, скоро заглянет в окно солнце. Прислушайся, слышишь? детские голоса, – рядом с домом спортивная площадка. Да, мы все умрем. Все люди смертны. Нельзя так бояться, нехорошо.

Но ей было так плохо, будто душа билась в припадке.

И в этот момент ожил телефон:

– Здравствуйте, Софья Леонидовна, как чувствуете себя? – услышала она вежливый голос Лены.

– Спасибо, нормально.

Что-то есть, какая-то связь на расстоянии, позволяющая чувствовать боль другого, потому что Елена спросила:

– Вам ведь плохо. Что-то случилось?

– Пройдет, – очень хотелось думать, что ей нравится Миша.

– Сходите на пляж, тут недалеко, одна остановка на троллейбусе, дойдете до парка имени адмирала Ушакова, он же основал этот парк. Спуститесь к морю, увидите забор, обойдите, там мелкая галька и песчаное дно. Мало кто знает это место.

Троллейбуса так и не дождалась и по улице развалюх на фоне дворцов по крутому спуску попала в оазис зелени и прохлады. Лиственные деревья и кусты, ярко высвеченные на солнце и затененные другими деревьями – любимый цвет успокоил. Как раньше, как случалось в лесу в любое время года, погружение в мир природы отозвалось душевным умиротворением,

Спасибо Федору Ушакову, надо обязательно посмотреть его биографию, хороший был человек.

Но нашелся кто-то, лишенный чувства прекрасного, на могучем дубе повесил объявление: "Сдается жилье посуточно, недорого".

Она свернула с дороги и наткнулась на руины круглой бетонной площадки, ржавая арматура торчала в разные стороны как щупальца монстра. Сквозь трещины бетона густо проросла трава. Бывшая танцплощадка. Обошла горку гипсовых осколков: части тела, навешанные на металлические штыри, – восстановлению не подлежат. Похоже, здесь стоял пионер с горном. Советская парковая культура ушла сама по себе, а впечатление, что погибла под бомбежками.

Путь перегородила железнодорожная насыпь. Правильно решив, что пара отдыхающих с надувным крокодилом приведет куда надо, нырнула следом за ними в сырой тоннель. Вынырнула и увидела манящую панораму синего моря на фоне голубого неба.

Пляж из бетонных плит, местами разбитых, видна почерневшая арматура, – не понравился. За забором, как и предсказывала Лена, узкая песчаная полоса, добралась через валуны, закрывающие обзор. Вот почему здесь никого нет. Сняла обувь и погрузила ноги в теплый песок.

Вода обожгла холодом, и, чтобы не растягивать мучительный процесс медленного погружения, нырнула с головой и поплыла, как умела. Тело быстро перестало ощущать холод, но боялась переохладиться и заставила себя выйти на берег. Приятно лечь на мягкий песок и закрыть глаза, подставив тело солнцу. Ощутила легкое жжение, плечи чуть-чуть покраснели, опять вошла в воду, уже увереннее.

Домой шла пешком, очень хотелось позвонить Лене, поделиться восторгами, с трудом себя сдержала, нельзя быть навязчивой.

А ведь Лена старше Нины, – Софья остановилась, факт ее поразил. И внешне они разные: Елена узколицая с солнечными зайчиками в светлых радужках, гибкая, ей бы прыгать и танцевать, не то, что медлительная Нина, луноликая с темным взглядом, если всмотреться, в глубине черные точки страха. Однажды приснился ее взгляд в упор, мерцающий в свете луны, зрачки вытянулись как у кошки, – и это было страшно.

Когда обедала, кто-то пришел. «Привет, мамуль! Ты дома?» – сын заглянул на кухню.

– Входи, не стесняйся, ругать не буду за то, что ты дома не ночевал, – она засмеялась, но он оставался серьезным, – Ты был у женщины? – спросила вдруг.

– Да, я был у жены, – ответил он.

– У жены, – эхом повторила она, но смысл сказанного дошел не сразу.

– Да, я женат, жена скоро придет, и вы познакомитесь.

Неожиданная новость, а ведь дочь предупреждала. Она почувствовала обиду, будто сын обманул ее. Обида душила, но молчать тяжелее.

– Где она скрывается? – спросила ровным голосом без интонаций.

– В одном месте, у знакомых. Они уехали и оставили ей ключи от квартиры.

– Кто она? Сколько ей лет? Есть ли у нее имя, наконец? – Софья возвысила голос.

Бабища, толстая, безобразная, а он попался, была бы любовь, сказал бы матери, а не так, втихаря. Скоропостижный брак, потому что она беременная двойней.

Сын рылся в пакетах, потом в ящиках кухонного стола, что-то искал на полке, заставленной банками. Перестал, скрестил руки на груди, нервно дергалась нижняя губа, – признак сильного волнения.

– Комната эта куплена на ее деньги. Немного помог Григорий Григорьевич, что я говорю, он очень помог, если бы не он, не было бы ничего. У нее была комната в общежитии, не знаю, что произошло, но договор купли признали недействительным, ее выселяли, пока не вмешался он. Комнату продали и купили эту. Ты что-то имеешь против? У тебя есть другие варианты? Если нет, радуйся, что мы не бездомные.

– Что ж ты прятал от меня свою жену?

– Из-за Любы. Она боялась встречи с тобой.

– Значит, Люба, – редкое сейчас имя. Как ты представляешь жизнь втроем в одной комнате?

– Я думал об этом, часть можно отделить стеной из гипсокартона.

– Можешь сделать?

– Да.

– На деньги жены?

– Это моя забота, – он посмотрел на часы, – Люба ждет.

Закрылась дверь, сын спускался по лестнице в ритме стаккато, от форте до пиано, грохот железа, визг, хлопок, – полный ступор. Почему часть, а не половину? – подумала запоздало, но спрашивать некого.

Услужливо всплыло предупреждение дочери: куда ты, мать собралась, ведь Мишка не сегодня – завтра женится. Окрутит какая-нибудь стервь, нормальная за него замуж не пойдет, и что ты будешь делать на совместной кухне? Закончится тем, что стервь подсыплет в твою кастрюлю крысиного яда, вот и сказке конец.

Вот тебе и Елена, размечталась, а ведь друзья знали, что Миша женатый. И Лена тоже знала.

Миша привел жену вечером, когда Софья уже устала ждать. Маленькая, худенькая, с желтым, нездоровым, рано увядшим лицом, в серой майке и длинной юбке в мелкий цветочек, боязливо вошла в прихожую, прячась за спиной сына, чуть выглянула и тихо, заикаясь, заговорила:

– Меня зовут Люба, а вас, я знаю, Софья Леонидовна. Как вам у нас нравится? На море были?

Софья не сразу поняла, что задан вопрос.

– Да, да, была, сегодня. А ты? Что-то бледненькая.

– Нет, нет – она затрясла головой, – на море не хожу и не загораю.

– Местные жители редко загорают, этим их можно отличить от приезжих, – объяснил сын.

– По тебе не видно, – усмехнулась Софья.

Сын с опаской смотрел на мать, боялся, что устроит скандал. Люба тоже испугано смотрела и все пыталась растянуть в улыбке судорожно сжатый рот.

Миша скрылся в комнате, а Люба, лишенная опоры, прижалась к стене и стала сумбурно говорить о чем-то, не соответствующем моменту. Что-то вроде, ах, какие прекрасные носочки продаются в магазине. Перескочила на сумки, снова вернулась к носкам, нет, косметика, незаметно перескочила с ширпотреба к воспоминаниям о своем отце – профессоре. К ним в гости приезжал Григорий Григорьевич. Ах, как жаль, рано умер. Нет – нет, не Григорий... отец, он умер вовремя. Ой, что я говорю, – она зажала рот ладонью, – то есть ему было много лет, когда он умер. Она запуталась и замолчала.

Софья подумала, может, у нее психиатрический диагноз?

Сын, наконец, вышел из комнаты, переодевшись в майку и шорты, втроем сели за стол на кухне, Софья с вечера приготовила пирожки, Мишины любимые, с начинкой из сушеной груши. Тесто такое, что хоть месяц храни, не испортятся. «Муж объелся груш», – захихикала Люба, откусывая пирожок, и подавилась. Долго кашляла, слезы потекли по раскрасневшимся щекам, лицо разгладилось, помолодело, Софья отметила правильные черты. Портил впечатление взгляд серых глаз, временами затуманенных как у слабоумной.

Миша обещал завтра поставить стену, есть рабочие, стройматериалы, до вечера справятся, и они ушли.

Софья жалела, что сцена знакомства проходила в атмосфере неловкости, настороженности и недоброжелательности. В этом винила себя. Уж, лучше бы Люба надерзила, ну, поскандалили, потом бы помирились и успокоились.

Стена

Когда на следующий день вернулась с пляжа, часть комнаты была отделена тонкой стеной и не до потолка. Окно в ее закуток не вошло. Новая стена обрывалась в метре от двери, чтобы был проход. Миша объяснил, что доведут до конца, когда прорубят отдельную дверь, уже договорился с мастерами, а пока так.

Все убрано, Люба постаралась. Миша на стремянке, в своей части, под самым потолком по всему периметру вбивал гвозди для икон. Некоторые уже висели, и святые сурово смотрели вниз, будто на судилище.

– Что-то они не улыбаются, – пошутила она и увидела такой же, как на иконах осуждающий взгляд сына.

– Не все входят, может тебе повесить?

– Не надо, – поспешно сказала она, – Мне бы лучше натюрморт.

– В зеленых тонах, – усмехнулся сын.

В закутке вместо окна поместился стеллаж с книгами. Софья порылась в коробках сына и выбрала классику: пусть хоть такое окно в мир. Диван у стены на лестничную площадку, рядом круглый стол, оставшийся от прежних хозяев, два стула. Еще досталась кладовка для вещей.

И они зажили втроем. Миша рано уходил и поздно возвращался, ночевал всегда дома. Люба пугалась, сталкиваясь с ней в темном коридоре. Лампочки быстро сгорали, купить новую забывали, – бытом никто не хотел заниматься. Люба днем никуда не выходила, часто принимала душ, не готовила и, страдая головными болями, лежала с мокрым полотенцем на лбу, – не переносила солнца, жары, ветра, холода и прочей погоды. Софья гуляла по городу и старалась не думать о плохом. Благо, невестка не докучала, мышкой пробегала мимо и пряталась у себя, но иногда после посещения магазинов впадала в возбуждение. Какая-то истеричность, неуместная восторженность, маечки, платочки, еще что-то, ах, ах, загляденье. Софья уставала от восторгов и вытаскивала деньги из кошелька, чтобы та купила распрекрасные тапочки.

– Нет, нет, что вы, – Люба трясла головой, Софья опасалась за ее шейные позвонки, – и бормотала: – Нельзя, как можно, мало ли что я захотела.

– Если нет возможности купить, зачем посещать магазины? Только продавцов раздражать, – злилась Софья, – Неужели больше некуда сходить?

Люба убегала в комнату и долго не выходила.

Ночные голоса супругов мешали спать, бывало, до утра говорили. Наступала тишина, и она боялась вставать, чтобы их не разбудить, и это было неудобно. Она настаивала на завершении работ.

Пришли мастера, Софья ушла на весь день в парк. Когда вернулась вечером, увидела узкую дверь как в кладовку, пол чисто вымыт. Стену довели до конца, и сын повесил на ее стороне в качестве звукоизоляции ковер.

Ковер не помог, он повесил еще один, огромный, на всю стену, пришлось снять: тонкий гипсокартон накренился. Тогда решил облицевать стену со своей стороны ячейками для яиц, но их надо накопить, процесс затягивался.

Все или почти все, о чем они говорили, Софья слышала. Может, обострился слух от того, что жила тихо, телевизора не было, Миша категорически запретил ящик для идиотов. Не хотела, но прислушивалась невольно. Запрещала себе, но не получалось: тонкая стена только приглушала звуки. Люба говорила с Мишей быстро, взахлеб, но не о носочках с сумочками, – о снах, о вере, о том, что шла-шла, и вдруг свернула в сторону, и в том месте, откуда она свернула, что-то случилось: камень с неба упал, машина промчалась на огромной скорости, кого-то убили, – фантазии хватало. Ее спасли в этот раз, но напомнили таким образом, что она недостаточно молится. Мистическая чушь привязывалась, и Софья начинала следить за каждым своим шагом, находя причинно-следственные связи, где их не было. Ругала себя, но продолжала прислушиваться. Когда наступала тишина, и начинал поскрипывать диван, Миша не забывал исполнять супружеские обязанности, Софья клала на ухо подушку, чтобы не слышать.

Иногда поздними вечерами доносились напряженные голоса, – супруги ссорились. До головной боли прислушивалась, но во время ссор они уходили в дальний угол: при открытой форточке уличные звуки заглушали злые голоса.

Понять, что было причиной ссор, Софья не могла. Знать важно, она хотела внуков.

Не ночью, подслушала днем их громкий разговор, видимо, думали, что ее нет дома.

– Миша, пойми, я не обманывала в этом тебя.

– В этом нет, я умею отличать заблуждение от обмана, а в другом?

– Ты всегда правду говоришь? – зло спросила Люба.

О, девочка бывает кусачей, не такая уж она забитая, – удивилась Софья. И ей это понравилось. По опыту знала, забитые детки способны на самые коварные проступки.

– Нет, не всегда, – подумав, ответил Миша, – Жалею потом, ложь мешает, потому что душа тяжелеет. Меня мучает тоска по гармонии.

– Что говорить обо мне, не продвинутой, как ты. Но с тобой мне уже не страшно.

Дети еще, маленькие дети, верят, что спасутся хотя бы от одиночества.

Когда их не было дома, наступала тишина до звона в ушах, она чувствовала себя как космонавт в барокамере. Мучила бессонница. Она лежала в темноте, было душно, пульс нарастал в висках, в шее, вот-вот что-то там внутри оборвется, и сердце остановится.

Утром Люба тревожно спрашивала, не заболела ли она.

Не дождетесь, – мысленно отвечала Софья.

Иногда казалось, что ее сторонились, хотели забыть, что она есть, поставили стену и с глаз долой. Не получится, или она не педагог. Отчуждение необходимо преодолевать, ссориться, мириться, все, что угодно, но замечать друг друга и научиться жить дружно.

Дождавшись мирного вечера, когда на кухне Люба варила рис, Миша резал лук и капусту, она вынесла рисунок, который ей подарил Яков при знакомстве. Сын его видел много раз, хотелось напомнить.

Он бережно принял его, позвал Любу, обнял ее и стал комментировать:

– Видишь, тройное восприятие: где-то там настоящий мир, мы видим его через затуманенное стекло, через струи дождя. Наведя лупу, вместо четкости, искажаем его до неузнаваемости.

– В чем смысл? – спросила Люба.

– Лупа – инструмент ученого, понимаешь? Художник показал, что никакая лупа не поможет найти истину, она дается верующему по вере его.

Раньше он говорил другое: в этом рисунке изображена связь божественного и человеческого через Софию.

Софья уже жалела, что показала рисунок.

– Когда Миша был ребенком, – обратилась она к невестке, – любил подолгу смотреть в небо на птиц. Следил за самолетом, пока он не исчезал за горизонтом. Потом стал видеть летающие тарелки.

– Вы не верите в них? – удивилась Люба.

Поговорили, называется.

Яков высмеивал тех, кто видел летающие тарелки. Считал их сумасшедшими. Но Миша спорил, ведь он видел. Нет, не общался с инопланетянами, но все впереди. Когда случались мистические видения, сын возбуждался, краснел, бледнел, глаза подозрительно блестели, Софья боялась, не употребляет ли какую-нибудь дрянь. Но Яков успокаивал, это гормоны, действуют круче любой дряни. Опасного нет, если подросток считает, что мысли материальны и что влияют на вселенную. Перерастет со временем.

– Молодую энергию да к старческому опыту, мы бы жили в раю, – смеялся Яков.

Сын возмущался:

– Рай на земле невозможен, человечество надо спасать.

– Если от озоновых дыр и метеоритов, пусть занимаются ученые, – возражал Яков.

– Вы оба странные, верите в бессмертие, а опасаетесь за свою жизнь, – усмехалась Софья.

Ночью разбудил голос сына за стенкой: «Только садист мог так поступить. Не оправдывай его за то, что он поэт». Люба заплакала.

Потом, до утра Софья прислушивалась к ее бормотанию и всхлипываниям, но ничего не поняла. Решила, что у Любы бурное прошлое, хотя и не скажешь по ее внешности и неумению выглядеть сексуальной. Миша ревнует, значит, что-то в ней есть притягательное для мужчин. Что именно, Софья не представляла, и это ее пугало.

Лето, жара, все обострилось, она жила в ожидании несчастья. И случилось.

Непонятно, почему в обычный день, даже не выходной и не праздничный, надо поминать Нину, ведь уже поминали месяц назад, в день смерти, но у верующих свои даты.

Миша сходил в церковь и поставил свечу за упокой души своей родной тети Нины.

Вечером сели втроем на кухне, пили кагор, женщины выпили немного, а он мало ел и наливал себе рюмку за рюмкой, бутылка быстро опустела. Пьяным не выглядел, только лицо потемнело, и пугал пристальный взгляд в угол за газовой плитой.

– Отец мне признался, что вы вдвоем ее убили, – тихо сказал он.

– Миша! – вскричала Люба и вскочила так неловко, что упал стул.

С ней случилась истерика. Когда она скрылась в комнате, Софья спросила его спокойным голосом, сама удивилась своему спокойствию:

– Ты давно об этом знаешь?

– Давно, отец покаялся перед смертью.

– Когда он умирал, тебя рядом не было. Ты даже на похороны не пришел.

– Я приходил к ним.

– И ты ему поверил?

Сын молчал.

– Когда ты и Маша были маленькими, и я собиралась с ним развестись, он хотел забрать вас у меня.

– А тебя упрятать в психушку. Я не твой сын.

– Чей же?

– Твоей сестры. Она родила меня.

– Как она могла родить тебя, если ты появился на свет после ее смерти? Перед тобой я родила Машу.

Ей стало весело.

– Я старше Маши, вы подделали мое свидетельство о рождении.

– Как ты это представляешь? – она почувствовала, что может потерять контроль над собой, что надо уйти, поговорить завтра, когда он протрезвеет, но не могла остановиться, – Мы убили твою мать? Как ты с этим живешь столько лет? У тебя есть доказательства нашего преступления?

– Я советовался с экстрасенсом, показывал ее фотографии, я ведь помню, как вы рассматривали их, ваши лица были как у убийц.

– Какие у нас были лица?

– Твои глаза. Зрачок – точка ненавистия, как дуло пистолета.

– Но ведь она утонула.

– Вы приговорили ее. Неважно, каким способом. Вы хотели ее смерти, и этого достаточно.

Софья почувствовала слабость, старалась держаться, но обвинение чудовищно, не выдержала:

– Ты понимаешь, что говоришь? Твоя мать убийца. Заявляй в милицию. Сейчас, немедленно, вызывай, иначе вызову я.

Стала набирать номер, но руки так дрожали, что палец срывался.

На пороге появилась Люба:

– М-м-м-иша, н-н-н-е н-н-н-адо, п-п-п-п-ожалуйста, – вымучивала она, держась за горло.

Он не замечал ее.

– Я вошел в комнату, и вы альбом убрали. Зачем вы его прятали в шкафу? Боялись, что я увижу и все пойму. Я его обнаружил, экстрасенс видел ваш портрет и сказал, что вы ее убили.

Когда утонула сестра, горе накрыло так, что за утешением обратилась к потустороннему миру, не веря в него, но ведь надо было как-то выживать. Сестра стала ангелом – хранителем, и в самые тяжелые периоды жизни Софья надеялась, что она там, на небесах, обязательно поддержит и поможет.

Не верила в бога, считала себя атеисткой и надеялась, что умершая сестра ее видит и заботится о ней.

Но сын обвинил в убийстве, и как теперь надеяться на помощь. Сын считал ее убийцей, и это страшно.

Жутко оказаться одной в другой стране и городе, где, кроме сына, знакомых не было. Соседи по коммуналке, семейная пара пенсионеров, жили на даче, не появлялись в городе месяцами. Если появлялись, были поглощены друг другом, как новобрачные.

С утра ушла на пляж, было жарко, спряталась под навесом на бетонных плитах и с тоской думала, как будет жить, когда похолодает.

Еле добралась до дома, открыла металлическую дверь в подъезд и услышала голоса, мужские, женские, – показавшиеся знакомыми. Поднялась на площадку первого этажа, голоса прекратились.

В подъезде четыре квартиры. Одна квартира на первом этаже пустовала после смерти старушки. Во второй жила еще одна старушка, ее на лето вывозили на дачу. На втором этаже жила участница боевых действий, приглашала ее знакомиться. Мебели почти не было, только самое необходимое: диван, стол, стул и телевизор на журнальном столике. В другой комнате ничего, кроме платяного шкафа. Старушка избавилась от лишних вещей, чтобы легче дышалось, да и в могилу их не заберешь.

Где, за какой стеной так громко говорили? Может, бомжи поселились в подвале? Но на двери огромный замок.

Что в имени твоем

"Не– де-лай– нянь-ку -из– сы-на– не -смей, – в такт стуку дятла по сухому дереву Дуся долбила острым носом над ее головой, изредка поворачивала голову, показывая круглые глаза в безумной поволоке. В ночной трикотажной рубахе голубого цвета, туго обтянувшей пудовые груди, в резиновых ботах с широкими голенищами на тонких ногах – куриных лапках походила не то на цаплю, не то на удода.

Где-то грохнуло, Софья проснулась в кромешной тьме. Все замерло. За стеной скрипнула половица: убийца, крадучись, удалялся с места преступления. Пройдет мимо или вышибет ее дверь, чтобы не оставлять свидетеля в живых?

Легкие босые шаги, женские, в сторону кухни, нет, в туалет.

Люба вернулась в комнату, донесся мирный голос сына, не похоже, чтобы ссорились. Это был сон.

Утром, еще лежа в постели, услышала, как сын быстро собрался и куда-то ушел. Торопливо встала и стала собираться на пляж, чтобы не встречаться с Любой. Когда мыла посуду после завтрака, Люба появилась.

– Вам нравится поэт Александр Блок? – спросила она нормальным голосом.

Софья растерялась, чуть не выронила чашку.

– Да, нравится, – она мучительно подбирала слова, чтобы увлечь, задержать невестку, в конце концов, ей хотелось семью, нормальных отношений. Слова не находились.

Что такое нормальные отношения, Соня? Не забывай, что у твоего партнера другие представления о нормальности. – Нормальное одинаково для всех и каждого, – спорила она с Яковом, – нормальный человек стремится к миру с другими, это так естественно.

– Миша любил Блока, и вдруг все переменилось.

– Бывает, – Софья решила быть дипломатом. – Блок был мистиком, символистом, перерос себя, время такое наступило, революционное. Миша тоже перерос себя, хочет в чем-то разобраться. Ему бы здравомыслия...

Хотела добавить – женился, пора взрослеть, но прозвучало бы по ассоциации с революцией для Блока.

– Да, да, я тоже так считаю, – Люба быстро-быстро закивала головой.

– Разбираться надо, чтобы меньше глупостей совершать, увы, ему всегда не хватало здравомыслия. Он в детстве заметно отставал в развитии от сверстников. Конечно, я тревожилась. Да, сына любила, но еще хотелось ему благополучной жизни, как бы поточнее, слабоумные счастливее умных, горе от ума, как говорится, – она посмотрела на Любу, не обиделась ли, нет, внимательно слушает, – но с умом жизнь, как бы сказать, разнообразнее, наверное. Миша рос тихий, послушный, погруженный в себя.

Она считала, что вина ее, зачала его вскоре после рождения Маши, поторопилась, организм еще не восстановился. Маша, наоборот, опережала сверстников. Она была непоседа, заводила, провокатор ссор.

– Вот видите, он родился особым.

– Куда уж особеннее. Только моя мама радовалась, такой послушный: поставишь – стоит, посадишь – сидит. Другая бабушка Дуся пыталась растормошить внука, добилась, что он начинал орать, как только видел ее. С трудом успокаивали.

Люба полезла в холодильник, достала кастрюлю, с рисовой кашей, другого не готовила, повернулась к Софье.

– Я в школе не очень хорошо училась, любила только литературу.

– Миша тоже в школе учился так себе, но рано проявился как гуманитарий. Он не рассказывал, что пытался отменить именительный падеж?

– У нас в школе боролись за букву ё.

Софья засмеялась:

– У нас тоже, учительница природоведения писала письма в защиту ё, в министерство и приемную президента, собирала подписи. Мы, учительницы русского языка, прятались от нее.

– Что тут смешного? Ведь каждый звук связан с космическими вибрациями, последствия отмены непредсказуемы. А вот именительный – падеж агрессоров и эгоистов, надо отменять. Мы с Мишей уважаем творительный падеж, – он нам по душе.

Софья решила не возражать, главное – процесс пошел, замороженная оттаивает.

– Читать без запинки сын научился поздно, чуть ли ни в четырнадцать лет, я так радовалась, для меня было счастьем слышать выразительную речь. Знаешь, есть такие дети, не говорят, а вымучивают слова, – замолчала, испугавшись, что контакт прервется, и добавила, – От избытка эмоций, со мной тоже бывает.

Люба отстранилась, перестала слушать, заговорила, напрягая горло:

– Миша особый, он духовный, у него особый путь. Понимаете? Он женился на мне... вы не поверите, да, не поверите, но я не вру, он сам сказал, потому, что я ему духовно близкий человек, – прихватив кастрюлю, выскочила из кухни, как будто боялась, что Софья ее догонит.

Женился на "духовно близком человеке". Как можно так говорить о женщине.

Вечер был неспокойный, жаль, нет телевизора и нечем заглушить Любин визг за стеной. Мишин голос срывался на крик, и наступала тишина. Еле слышный шелест, непонятно, мужской или женский, тихий диалог, речитатив, снова всплеск, как казалось, взаимной ненависти. Но Софья не боялась, ведь спорили о Блоке.

Какие они еще дети, – думала она, – жестокие дети, никого, и себя в том числе, не жалеют.

В университете преподавательница литературы акцентировала на том, что Блок был мистиком. В дореволюционные лихолетья яркая, красочная мистика скрашивала суровую реальность. Значит ли, что серая жизнь толкнула сына в религию? Кого винить? Родителей?

Утром разбудил стук в дверь.

– Войдите, – разрешила она.

На пороге стояла Люба в длинной блеклой юбке и майке, тоже блеклой.

– Доброе утро. Миша ушел по делам. Как вы чувствуете себя? На улице такая жара, и здоровые не выдерживают.

Она как-то незаметно продвинулась и села на край дивана. Софья подвинулась и предложила сесть рядом.

Так близко еще не видела невестку. Вблизи ее внешность выигрывала, даже хороша: ровная бледность лица, глаза запавшие, но сегодня блестят, на тонких губах помада. Волосы, она их распустила, оказались густыми с рыжеватым натуральным оттенком. Худоба не болезненная, есть и грудь, и талия, и крутая линия бедер. Подавать себя не умеет, а так все на месте.

Люба почувствовала изучающий взгляд, попыталась встать, Софья придержала ее за руку.

– Мне тут так одиноко, пока лето – хожу на море, но зимой будет тоскливо. Ты раньше, до Миши, была замужем? – неожиданно спросила она.

– Нет, – Люба удивленно подняла брови, – нет, ни разу, – она затрясла головой, – Мне хорошо было с родителями, когда папа был живой, я не рвалась замуж. Конечно, у меня были увлечения, – она помолчала, – одно, была любовь, но я ведь не молоденькая вышла замуж за Мишу.

– Да, да, все правильно, это хорошо. Он был поэтом?

– Почему? Нет, – она смутилась.

– Любовь – это всегда хорошо, украшает жизнь, в старости приятно будет вспомнить.

– У меня есть брат, он старше на двадцать лет, мы с ним никогда не дружили. Когда я родилась, он женился и ушел жить к жене. Учиться не хотел, папа был недоволен.

– Разница в двадцать лет как разные эпохи, мир меняется быстро.

– Я пыталась найти с ним общий язык, когда умерла его жена. Нам с мамой нужна была его помощь, но он отказался. Нет, прямо не говорил, но когда я приходила к нему, нес такую чушь, – она помолчала и добавила: – Мы с ним разные.

– Он стихи пишет?

– Что? Нет. Он неверующий, мечтает вернуться в Советский Союз.

– Да, я знаю таких, все ищут потерянный рай.

– Занялся нашей родословной, нашел, что мы прямые потомки того самого Дмитрия Ивановича Менделеева. Нашего папу звали Дмитрий Иванович, по матери он Корнилов. Фамилия от Корнильевой, матери Менделеева, через мужчин дошла до бабушки.

– Имя неважно, фамилия важнее.

– Не скажите. По папиной линии мальчиков называли Иванами и Дмитриями. Мой брат, как и папа, Дмитрий, мама не захотела его Иваном назвать. Фамилия не Корнильевы, а Корниловы, понятно почему: после революции нельзя было носить фамилию старинного рода сибирских купцов. Могли без суда и следствия повесить на фонарном столбе. Мы же прямые потомки, могли быть Менделеевыми. Но с такой фамилией в Советское время жить было бы трудно.

– Почему? Таблицу Менделеева никто не отменял.

– Ой, там все сложно, ведь еще есть другие претенденты, лучше не связываться, лучше тихо сидеть и не высовываться. Слишком много претендентов на наследство.

– Какое наследство у Менделеевых?

– Не скажите, Любовь Дмитриевна с Александром жила в его имении.

– Любовь Дмитриевна? Ведь ты тоже Любовь Дмитриевна.

– Получается так.

Софье не нравился разговор, никакой логики, ее подташнивало, кружилась голова. Но не хотелось, чтобы Люба уходила, и она попросила:

– Расскажи о своих родителях, какие они были?

– Папу помню старым, он все дремал в кресле на балконе. Я даже помню его свитер, в желтых и коричневых полосах, мама связала. Ни за что не соглашался на новый, хотя мама ругалась, что подумают соседи, ходишь с рваными локтями. У папы была большая голова и нос с горбинкой, брат все хотел отыскать родственников с Кавказа, может, и нашел. Я помню у папы белоснежные, легкие как пух волосы, у младенцев такие. Так ведь он и был младенец, почти слепой и глухой, но глухота избирательная: не слышал маму, я разговаривала с ним, не напрягаясь. Хотел, чтобы я училась, говорил, когда выйдешь замуж за недоумка, учиться будет некогда. Представляете? Мне нравилось его слушать, и я любила гулять с ним по сосновому леску недалеко от дома. Сосны посадили солдаты воинской части еще до моего рождения. Но сейчас там высокие заборы, а лесок вырубили, одни пеньки торчат. Ни взрослых, ни детей, – мертвый город.

– Да, я заметила, контраст нищеты и роскоши в городе угнетает.

– Вы знаете, я ведь посещала психологические тренинги, Миша не знает, для него это сатанинское занятие, – сказала Люба.

– Я тоже их посещала, нас, учителей, даже обязывали.

– Мише разве объяснишь. Ой, заболталась, столько дел, – она резко поднялась и ушла.

Идти на пляж уже поздно, солнце в зените, решила записаться в библиотеку по загранпаспорту, давно хотела.

Библиотека недалеко, в полуподвале одной из пятиэтажек, ряд этих хрущевок перпендикулярен дороге. На доме у самой дороги висела яркая вывеска: "Клуб "Романтики", в подвале следующего дома оказалось пивное заведение "Ассоль", ощущался сильный запах алкоголя. Наконец, пройдя почту и обувную мастерскую, нашла вывеску: "Бiблiотека". Спустилась вниз: в сумеречном помещении с запахом сырости, на фоне стеллажей с книгами, в сарафане с обнаженными плечами и в пляжной обуви, стояла молодая черноволосая женщина с губами вамп, усиливающими бледность и худобу лица. Она эмоционально повествовала белокожей и беловолосой толстухе, обтянутой синтетикой в мелкую полоску, в изящных Золушкиных туфельках на тонюсеньких каблучках. Черноволосая возмущалась зарплатой: кто за такие гроши херачиться будет кроме нее, дуры. Ведь говорила мать, выходить замуж за плавающего в загранку, нет же, наслушалась, что и в городе можно хорошо зарабатывать. Только на стройке, но у него высшее образование, он не пойдет. Там, где можно что-то взять, вор на воре сидит. А тут что взять? Она махнула рукой в сторону стеллажей с книгами.