Текст книги "Замыкание (СИ)"

Автор книги: Валентина Лесунова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 20 страниц)

Толстуха в неустойчивых туфельках держалась прочно благодаря весу. Пусть пол провалится, она не сдвинется с места.

Софья терпеливо ждала, когда обратят на нее внимание, но разговор затянулся, теперь хотела высказаться толстуха: деньги что, если он все пропивает, и загранка не поможет.

Худая начала повторять монолог, но увидела Софью и раздраженно спросила "Что вы хотите?"

Софья постаралась как можно приветливее объяснить, что хотела бы записаться, но зачем-то стала рассказывать, что вот, переехала сюда, сама учительница литературы, естественно, русской, специально подчеркнула, знала, что украинцев в этом украинском городе не любят.

Черноволосая никак не реагировала, толстуха не уходила, им хотелось поговорить.

Софье стало неловко от подобострастной навязчивости, так хотела им понравиться.

– Выбирайте, – черноволосая кивнула на стеллажи.

Стройные ряды русской классики, зарубежная литература по странам, на украинском – две нижних полки. Рука не потянулась ни к чему, да и желания приходить сюда не было.

Но вместо того, чтобы уйти, топталась на месте, женщины продолжали разговор, и когда худая обратила на нее внимание, стала оправдываться, что летом серьезная литература не читается, слышали бы ее ученики, пожалуй, придет в другой раз,

– Детективы есть, – худая кивнула на стол, заваленный потрепанными книгами.

Софья поспешила к выходу.

На остановке что-то привлекло ее в витрине киоска союзпечати, сначала не поняла, что именно, взгляд остановился на общей тетради в клеенчатой обложке с бело-сине-черными полосами расцветки любимой рубашки Якова. Он приобрел ее давным-давно, и доставал из шкафа перед праздниками, не обращая внимания на ее ворчание: мрачнее только черный цвет. А еще художник, да хоть красная, но яркая, праздничная.

Вот что нужно – толстую тетрадь для дневника, описать свою жизнь, для сына, не оправдываясь, не обеляя себя, предельно честно. Он уже взрослый, имеет право знать правду. Да и что она еще умеет – только читать и писать.

Но посмотрела на цену, дорого. К киоску подошел мужчина, заторопилась, достала кошелек, мужчина отошел, а она долго считала гривны.

– Мне, пожалуйста, вот эту тетрадь, в яркой обложке.

– Эту? – продавец ткнула в обложку с медвежонком из мультика.

Когда поняла, чего хотела Софья, молча подала, отсчитала сдачу и погрузилась в чтение газеты.

Дома разглядела, что полосы не симметричные, что сочетание цветов куда сложнее и приятнее для глаз, чем рубашка Якова. Чистые листы в клетку манили, истосковалась по письму.

С чего начать? С конца? А, может, о Николае? С последней встречи. Как он выглядел тогда? Всплыло мертвое лицо: желтое, восковое, усохшее. Как у Блока, – подумала она.

Нос, губы, прищур глаз, даже уши – все помнит по отдельности, но в портрет не складываются. У Миши была фотография отца и сына Гольбергов.

Люба лежала на диване с влажным полотенцем на лбу, с трудом поднялась и достала из ящика стола альбом: вот Миша – студент, вот поход, еще поход, у костра, на вершине горы, – нужной фотографии не было.

Решила писать в произвольной форме, что вспомнит, не соблюдая хронологии. Но так и не смогла написать ни строчки.

Разболелась голова, прилегла и проснулась от злых голосов за стенкой, так о Блоке не спорят. Люба почти кричала: "Почему она тебя зовет постоянно? Ведь ты женатый. Разведись сначала, а потом заводи новые отношения".

Резкий голос сына, Любин визг, рыдания, наконец, наступила тишина. Софья попыталась расслабиться, но тишина за стеной пугала неизбежностью взрыва – истерики.

Кто-то вышел, хлопнула дверь в прихожей. Люба стала часто уходить вечерами, набирать на компьютере написанный Мишей текст. Письма соратникам, – поясняла Люба, Софья хотела добавить "по борьбе", но останавливалась. Ничего лишнего, коротко: вопрос – ответ, и поддакивать, не забывать, что по минному полю ходит. Кому-то надо быть сапером.

Неустроенная жизнь лишена уюта, она вязла в неопределенности, и даже незыблемое, как дата рождения, подвергалось сомнению, как докажешь, если сын тебе не верит.

Но ведь не параллельно существуют, а пересеклись в одной точке по конкретному адресу. Алмаз превратился в пластилин, пружина утратила упругость, вязкая среда затянула как топь на болоте. Для противостояния нет ничего конкретного: сын готовится спасать человечество, разве с этим поспоришь. Даже если она начнет спорить, доказывать, навредит только себе. Обвинят в зловредности, в старческом слабоумии.

Думала, сын как каменная стена, увы, даже не подушка безопасности. Ткни, и воздушный шарик лопнет.

Выстраиваешь, обкладываешь, защищаешься, как умеешь, сын вырастает, и понимаешь, все это не нужно было. Но, увы, сил уже ни на что не осталось, даже на то, чтобы отреагировать на запретительный красный свет и предостерегающий вой сирены. У сына новая женщина, а Люба и мать только мешают. История повторяется, когда в очередной раз Николай влюблялся, виновата была она, его жена. И пиши – не пиши, вспоминай – не вспоминай – замкнутый круг. В этом круге она и сын, разница лишь в возрасте. Сын еще молод, живет надеждой, а ей нужна надежность. Символ надежды – ворона, надежности – маленькая синичка, – такое несовпадение.

Неплохо бы иметь частотный словарь слов для разных поколений, чтобы находить общий язык.

***

С утра болела голова. В закутке душно, немного помогало, когда она открывала двери, в прихожую и на лестничную площадку, не снимая цепочки, но кто-то под утро их закрывал.

Миша ушел. Невестка долго не выходила. Софья решила ее дождаться на кухне. Наконец, та вышла с опухшим от сна лицом. Тихо поздоровалась, налила воды из чайника и стала жадно пить.

Софья не удержалась:

– Что ж ты его ревнуешь? Ведь по вере он всех любит. Логика – слабое место у верующих.

– Миша самый праведный. Он все делает для спасения нашей семьи и вас тоже. А вы не понимаете, – что же ты тогда воешь по ночам, спасителю спать не даешь? – подумала, но не сказала. Невестка пристально смотрела в угол за газовой плитой, – Вы что-то сказали? я задумалась. Миша изменился ко мне, и я страдаю.

– Зачем же так? С мужчинами случается часто. Пока ухаживают, одно, а женятся – другое. Ты не переживай, со всеми такое случается.

– И с вами?

– И со мной тоже. Мишин отец в последние годы совместной жизни говорил: "Что для счастья нужно? Чтобы выпить и закусить. И чтобы баба понимала".

– Но ведь это ужасно.

* * *

Люба надолго заняла ванную, пришлось ждать. Пока выбралась на пляж, возвращалась с моря позже обычного. Было душно, даже в тени, горячий воздух обжигал ноги. Голову нагрело, и шляпа не помогала, под ногами качался тротуар. Асфальт растрескался, местами вспучен, местами провалы, кое-где вылезли корни деревьев. До дома близко, но не дойти.

Свернула к остановке и в ожидании троллейбуса спряталась под пластиковым козырьком, окрасившим бледные лица в зеленый цвет, – как будто попала к инопланетянам. С трудом дождалась троллейбуса, на следующей остановке вышла.

Открыла металлическую дверь подъезда и услышала громкие голоса: высокий нервный – женский, глухой гудящий – мужской и дребезжащий – старческий, перебивали друг друга, видимо, ссорились.

На одной двери появился висячий замок, за другой – тихо, непонятно, где поселились эти люди. Она поднималась по ступеням и пыталась понять, откуда доносятся голоса.

Дома в прихожей посмотрела в зеркало и увидела старое лицо с сетью морщин на щеках, а ведь утром кожа была гладкой, собственное отражение вполне устраивало.

Закрылась в своей каморке и услышала мирные голоса Любы и Миши, как протяжное пение дуэтом по дороге в рай, где, как известно, поют только птички – ясные и чистые звуки, услаждающие слух.

Ночью проснулась от выстрела. Сын убил жену? Нет, слава богу, Люба говорила нервным голосом: «Проснись же, лампочка в туалете взорвалась, света нет».

То ли сон, то ли явь, чьи-то шаги, появилась узкая полоса света – зажглась лампочка в прихожей, уже засыпая, услышала, как сын сказал: "Перепады напряжения не просто так, темная энергия накопилась, поэтому и лампочку разорвало".

Утром что-то изменилось, посторонние звуки, шаги по коридору, мимо ее двери, туда – обратно, не Любины. Соседи? Но зачем им так ходить?

На кухне заскрипел пол. Звякнула ложка, что-то упало, – наверное, сын. Люба осторожная, у нее ничего не падает, лишь раздается стук дверцы холодильника. Что-то доставала, пристально разглядывала, ставила на место, доставала другое, ставила на место. Потом доставала то, что уже поставила обратно. Так могло продолжаться долго при скудном выборе еды: рис, морковь, капуста, редко молоко, иногда варенье, лед в морозилке. Так и уходила в комнату, ни на что не решившись. Боялась, что отравят?

Шаги приближались, сын остановился, она замерла в ожидании, шаги удалились. Хочет с ней о чем-то поговорить. Резко поднялась, перед глазами поплыли черные мушки, накинула халат и, шатаясь, прошла в ванную, привела себя в порядок, прислушалась: сын на кухне. Он кивнул, но на нее не смотрел, мелко резал капусту, – готовил салат для Любы.

Она заворожено смотрела на процесс, не сразу дошло, что он сказал: "Григорий Григорьевич приехал, хочет встретиться с тобой. Номер телефона записан. Вон, на листе". Она увидела на обрывке в клетку ряд красных цифр. Сердце часто забилось, кровь прилила к щекам, закружилась голова.

Сын все резал капусту, превратив ее в куб, который уменьшался на глазах.

– Что ему передать? – спросил он.

Лицо скрыто, слишком низко склонился над столом, ритмично стуча ножом, сколько можно, только кочерыжка осталась.

– Мелко режешь, будто у Любы зубов нет, – не выдержала она.

– Ей так нравится, – сын поднял голову и посмотрел на нее.

Что он знает? Отвела взгляд, зачем оправдываться, жила как могла, не герой, думала больше о себе. Как и все. Как и он, и другие. Любила одного, потом другого, – кто безгрешен, пусть бросит камень.

Бросила в сына:

– Ничего не имею против, не мое дело, ты волен жить, с кем хочешь, но я так понимаю, что ты женился, потому что она Любовь Дмитриевна. Без любви нельзя вступать в брак, поэтому вы ссоритесь. Ты не любишь Любу, – тихо сказала она, косясь на дверь.

– Я найду, кого любить.

По тому, как он это сказал, поняла, уже нашел.

– Ты убиваешь Любу.

– Не драматизируй.

– Подумай. Новое не значит лучшее, на этом споткнулся Александр Блок, ты ведь знаешь, он принял революцию, но его нельзя осуждать, неизвестно, как бы каждый из нас повел себя тогда.

– Ты этого не учила в университете, так послушай. Тогда арестовали не только царскую семью, но и многие достойные люди попали в Петропавловскую крепость. Над ними издевались: били, мочились на лицо, замучивали до смерти. Блок участвовал в этом, пусть писарем, но никто его не заставлял вступать в комиссию по расследованию "преступлений" царской семьи, Александру Федоровну обвинили в шпионаже в пользу Германии. Этого не было, Блок сам подтвердил. Но сохранилась позорящая его запись о подруге Александры Федоровны: блаженная потаскушка и дура. А ведь она ходила на костылях. Зачем он это делал? Потом каялся, но поздно. "Никого нельзя судить, плачь сердце, плачь, слезами очистишься", – написал он в своем дневнике.

– Я много думала, ведь были шансы спасти царских детей, почему царь не воспользовался? Ведь это его дети.

– Бежать за границу они не могли, они были патриоты, они...– сын чуть не рыдал.

– Прошло почти сто лет, давно это было, ты живешь далеким прошлым, нельзя так.

– Никому не дано права менять божественный порядок, – он обошел ее и исчез за дверью.

Уйти из дома, успокоиться. Внизу, перед тем, как открыть дверь, задержалась и прислушалась: кто-то протяжно заговорил басом, его перебили женские голоса, резкие, напряженные, переходящие в веселый смех, будто нежный колокольчик. В ушах звенело, как писк комара. Когда-то барабанная дробь все заглушит, и мир задернется серым занавесом.

Села на скамейку в тени тополя. Редко проходили люди в магазин неподалеку, никто не мешал, но успокоиться не удавалось. Еще бы, Григорий хочет встретиться. Действует через сына. А сын? Чего хочет он? Пристроить мать, чтобы она тут не болталась.

Она ужасалась циничным мыслям, никогда раньше не позволяла себе.

Дома всматривалась в зеркало и жалела, что не следила за своей внешностью, увы, уже поздно. Да, хочет нравиться, разве плохо? с природой надо считаться.

Libido

Инициатива встречи исходит от женщины, – так считал Григорий, звонить ей.

– Привет – привет, – ответил он, – уж думал, не дождусь.

Голос нейтральный, как будто виделись вчера, наверное, нашел женщину, – вяло подумала она, – что ж, кобыле легче.

– Жарко, скоро начну пламя выдыхать, – пожаловалась она.

– Надо срочно охлаждаться. Где у вас продается самое вкусное мороженое?

– Где-то в центре.

– Ну, да, я забыл, самое интересное происходит на улице Ленина. Где встретимся? – по-деловому спросил он.

– Надеюсь, узнаешь меня, – в малых дозах кокетство допустимо.

– Надеюсь, – серьезно ответил он, – Значит, до завтра.

Принюхиваемся друг к другу, – подумала она, он тоже подозревает, что у нее кто-то есть.

Нарядные блузки где-то в коробках на верхней полке в кладовке. Или в чемодане под диваном, или там же в дорожной сумке.

Мать после смерти Нины, еще не старая, все что-то искала. Вечерами начинала методично рыться в ящиках, на полках, переходя из комнаты в комнату. Поиски завершались тем, что отец, подставив лестницу, лез на антресоли.

Софья советовала, бросить привычку искать на ночь, ведь утро вечера мудренее. Мать соглашалась, подсаживалась к мужу на диван, но смотрела телевизор недолго, опять начинала перебирать в ящиках столов, шкафов, попутно стирала пыль. Искала фотографии умерших родственников, старые, давно вышедшие из моды одежды, их много накапливалось.

Для нее после смерти дочери не было ни настоящего, ни будущего, только прошлое.

Светло-коричневая юбка и две блузки: розовая и голубая, нашлись в чемодане. Голубая удачно подчеркивала загар.

Утром постучала Люба и попросила сходить в магазин за продуктами, сама не может, приболела – мигрень.

Что ж, если надо.

Ни на выходе, ни когда вошла в подъезд с сумкой продуктов, голосов не услышала.

На скорую руку приготовила омлет, благо, не постный день, а то бы пришлось варить рисовую кашу и тушить овощи. Разложила еду по тарелкам, вернулась в комнату, прилипла к зеркалу, и... позвонила Маша, из Ялты.

А ведь недавно разговаривали по телефону, и дочь не сказала, что летит в Крым.

– Привет, мать, как ты там? Я еще немного поживу в Ялте, не знаю сколько, потом заеду. Как молодые поживают, еще не разводятся?

Дочь спросила еще о чем-то, так, треп, зачем нужно было намекать на свидание? Конечно, интересно, что за знакомство. И ничего умнее не придумала взрослая и опытная врач, как напомнить, что сердечникам полезно воздержание. Помни, мать, свой возраст, и слишком не увлекайся, влюбчивая моя. Сильные чувства чреваты последствиями.

– Малыш, не рано ли мать в старухи записала?

– Ты что, обиделась? Да, ладно тебе, я еще надеюсь, что выйдешь замуж за владельца замка в Испании. Или он простой российский миллионер?

– Не миллионер, но не бедный, – засмеялась Софья.

– У меня тоже роман, так что пока гуляем, и ты, и я, – подытожила дочь и, как обычно, отключилась первая.

Все, вырвалась, чуть ли не бегом по ступеням вниз, никаких посторонних звуков, хоть бы исчезли навсегда. Голоса пугали, были неприятны, усложняли жизнь, напоминали о смерти.

На скрипучем троллейбусе доехала до памятника Екатерине Второй и села на скамейку, так, чтобы видеть остановку. Но появилась экскурсия, поэтому пропустила, он приближался собранной походкой уверенного в себе человека. Запасной или аварийный вход – выход не для него, только парадный. Неважно, сколько ступеней надо преодолеть, чтобы добраться до вершины, главное – цель. Ты слышишь, Соня, как звучит? Цель это тебе не щель. Но и щель бывает целью. Она обозвала его пошляком.

Как сговорились, он в голубой рубашке, чуть темнее джинсы. Не дошел до нее, резко повернулся, обошел толпу людей, замелькал на фоне зелени синим пятном.

В глазах потемнело от яркого солнца и напряжения, фон и пятно слились, испугалась, что он уйдет, и поспешила к нему. Почувствовал, резко повернулся, обрадовался, сильными руками поднял ее, закружил, бережно опустил, поправил блузку, взлохматил прическу, как будто проверял, нет ли заколок. Она знала его нелюбовь к разного рода зацепкам. Это не дружеская встреча, как она опасалась, это встреча любовников.

Она коснулась его стриженых волос:

– Спортом занимаешься?

– Хочу еще пожить, так что занимаюсь, – посмотрел оценивающе, перехватил ее взгляд, взял за плечи, прижал к себе, – Сонь, не сердись. Ведь мы с тобой старые друзья.

Зря надеялась, все-таки дружба. Долгих отношений не любил, называл антиквариатом, красивым, но бесполезным.

Провел пальцем по ее губам, – помаду тоже не любил.

– А, может, мороженое поедим потом? Давай шампанское, выпьем за встречу.

Он повел ее по Приморскому бульвару, мимо театра, по аллее с выставленными картинами местных художников, кое-кто кивал ему как знакомому. Показал на гостиницу, нам сюда.

Швейцар распахнул перед ними дверь.

– Первый этаж офисный, – объяснил он и повел ее по боковой лестнице на второй, открыл ключом номер, она не успела прочитать цифры, не то две семерки, не то две единицы, как будто это важно,– втянул в полумрак. Окно закрыто плотными шторами, широкая кровать, синее покрывало, на столе бутылка шампанского, персики и шоколад.

– Сколько мы не были вместе? Ты не помнишь? – бережно прижал к груди, и она в боковом зеркале увидела, как вдохнул запах ее волос и на мгновение прикрыл глаза.

– Дай вспомнить.

Отстранился, посмотрел в упор: загар приглушил черноту его пристально – гипнотического взгляда.

– Я привык, что ты всегда в зеленом. Но голубой твоей загорелой коже больше подходит, – он гладил ее спину.

– Зеленый Нина тоже любила

Рука дрогнула, он резко опустил ее, подошел к окну и раздвинул шторы: от яркого света стало веселее. Она тоже подошла и увидела бухту. У причала стоял паром, медленно въезжали груженные контейнерами машины. И месяц назад, когда она прогуливалась на набережной, все также стоял паром и все также въезжали груженые машины. Может, повезет, и паром поплывет, наконец.

– Пьем, – он открыл бутылку, с шипением фонтаном полилось шампанское, – Надо было в холодильнике держать, – протянул ей бокал.

Шампанское полусухое, ее любимое.

– За встречу, – сказали хором под хрустальный звон бокалов.

Она выпила и сразу опьянела.

– Я домик купил с видом на море.

Дошло не сразу.

– Поздравляю, счастливый, – ее голос воспринимался как чужой, никто не заставлял пить до дна.

– Заживем с тобой всем на зависть.

– Со мной? – все плыло, как на карусели, кружилась голова. – Зачем тебе антиквариат.

– Глупая, – он взял ее за руку, – ты так красива, – поднял и потянул на постель.

– Закрой окно, – он послушно задернул шторы

– Стесняешься? Зря, ты всегда была естественной. Оставайся такой.

– Что может быть естественнее женщины в подпитии?

Почему он все время то исчезает, то появляется? Ненадежный. Почему он не подходит?

Она шагнула, оказалась в его объятиях и услышала: "Ты хочешь меня, я знаю". Сколько раз говорил эту фразу, и она продолжала действовать как гипноз. Знакомый запах мужского тела, его желание, и все-все, и его слова: "Доверяй себе". Она засмеялась: "Доверяй, но проверяй". "Смешливая ты моя", – он тянул ее на постель, и она не сопротивлялась.

Ловко справился с ее одеждой, приподнял, положил на постель, и вдруг зажегся светильник у изголовья.

– Прекрати баловаться! – возмутилась она, прикрываясь покрывалом.

– Строгая учительница, – он выключил светильник, снова включил. – Ты так красива, я хочу на тебя смотреть.

– Потом, ладно?

– Ладно, – согласился он, свет погас.

Момента, когда он разделся, она не уловила. Он обнимал ее, ласкал грудь, живот, – желание было так сильно, что она крепко прижалась к нему, сомкнув руки на его спине, – попробуй вырваться.

– Положи руки мне на плечи, – повторил он несколько раз, она подчинилась, почувствовала резкую боль, и вскрикнула. Услышала сдавленный шепот: – Расслабься, пожалуйста, я как будто лишаю тебя девственности, – засмеялась, он вошел в нее, – Ну, же, Соня, – но ее не надо было подталкивать, она впала в экстаз, еще, еще, не чувствуя тяжести собственного тела, услышала его стон и, не сдержавшись, закричала.

– Ты живая? – спросил он, нависая над ней.

– Пока нет.

Ушел в душ, она задремала.

– Спишь?

– Сплю.

– Просыпайся.

– Просыпаюсь.

– Нам надо ехать, смотреть домик у моря. Все документы я уже оформил.

– Быстрый. Я еще ничего не решила. Зачем мне дом? Зачем тебе, чтобы я жила с тобой в этом доме?

– Наслаждаться жизнью, – дурашливо пропел он.

– Наслаждаться? Редкое слово в моем словаре, но заманчивое. Не поздно ли? Может, обойдемся мороженым?

– Я научу тебя вместе получать удовольствие от жизни. Учить моя профессия.

– Но...

– Без "но", – он резко перебил ее, посмотрел на часы. – Ах, черт, не успеваем, у меня вечером важная встреча. Обещал одному местному художнику – бизнесмену, таланта нет, а деньги любит. Но насладиться еще раз успеем.

Он потянулся к ней, но она отстранилась.

– Я вот думаю, стоило ли прожить столько, чтобы услышать от тебя: "Давай вместе наслаждаться". Насмешка, да?

Он поморщился, ждала, что скажет: не начинай, а?

– Раньше ты была не готова.

– А ты?

– Я всегда старался получать от жизни удовольствие.

– Какое же это удовольствие, если стараешься. Оно происходит спонтанно, без вмешательства воли. Воля к удовольствию разве бывает? К свободе, да, но к удовольствию...

– Я не готов к дискуссии о свободе и воле, когда-нибудь потом. Если бы ты не копалась в прошлом...

– Пока таблеток от прошлого нет, – резко перебила его, – Так что советую найти себе молодую красавицу и наслаждаться жизнью.

– Были.

– И что?

– Старая любовь цепка как рак.

– Не очень романтично, но уж как умеешь. Мне надо домой. Ты как к Мише относишься?

– К Мише? Но он уже взрослый, нашим планам не помешает. Я помогу ему, чем смогу, – "нашим планам", не быстро ли твои планы стали нашими? – Ну, как, повторим?

– Мне пора. Сын волнуется, – соврала она. Вряд ли его интересовало, где она.

– Хорошо, домишко посмотрим в следующий раз. У бывшего владельца есть трое суток вывезти весь хлам с участка. Я провожу тебя.

– Я сама найду выход из гостиницы.

Но он не слушал. Они вышли из гостиницы, он повернулся в сторону бухты.

– Поверь мне, седовласому, хоть и с бритой головой, среди людей мало ненормальных, пренебрегающих комфортом. Никому не удалось изменить природу человека: он алчный и ленивый, – иначе бы не было прогресса. Другим он не может быть, ибо нет стимула, – загробным миром не напугать даже священника.

– Пошлый материализм.

– Если хочешь, поговорим о духовном. Может и существует, но в моем мире все вокруг плотно материально. Никакого просвета. Духа нет и незачем придумывать. И природу человека не изменить. И хватит впадать в заумь, как унылый Яков, пора начать жить.

– А как же монахи? Как мой сын, наконец? Он ищет для себя духовный путь.

Она ждала, скажет: наш сын.

– Что в нем не так?

– Ладно, о сыне не будем. Я о монахах.

– А я о нормальных людях. Есть такие, что верят в потусторонний мир, в духов, привидений, летающие тарелки, и живут лучше нас. Почему? Потому что умные, отделяют одно от другого. Не путают мир реальный и мир фантазий. Соня, выходи за меня замуж, иначе тебе не выжить, ты это понимаешь? Согласна или нет?

– Куда ты меня ведешь?

– В чебуречную, ты же не откажешься?

– Я чертовски голодна, – она засмеялась и увидела, как женщина, одетая в серое, с шарфом цвета прелой соломы на голове, медленно переходила дорогу и оглядывалась на них. Шарф знакомый: такой висел на крючке в прихожей.

Женщина перешла дорогу, повернулась и с ужасом уставилась на них. Это была Люба. Софья приостановилась.

– Невестка.

– Не оглядывайся.

– Мы скрываемся, да?

– Пойдем же, я покажу пейзажи, тебе понравятся, тут недалеко, – он крепко сжал ее локоть и почти насильно повлек за собой, потянул вниз по ступеням, туда, где толпился народ у стойки и в нос ударял едкий запах горелого масла. Софья посмотрела на стены, но пейзажей не обнаружила, – О, черт, не в ту дверь. Еще немного, еще чуть-чуть, пожалуйста, не умирай от голода, – они немного прошли, и оказались в прохладном, почти пустом зале, вкусно пахло мясом, – Чебуреки это святое. Ты только посмотри. Как тебе?

По периметру зала были развешаны пейзажи ее любимой "мокрой" акварелью, действительно, великолепные: тут и побережье, и лодки и рыбой, и рыбаки, и закоулки старого Крыма с кирпичной стеной в розах, и смеющаяся девушка в красном сарафане.

Прихватив чебуреки и пиво, заняли столик под навесом,– радовал прохладный ветерок со стороны бухты. Чебуреки съели быстро, Григорий пил пиво и смотрел на нее, и она неловкости не испытывала, его взгляд убеждал: да, хороша.

– Ни черта сейчас не поймешь. Женщина за пятьдесят выглядит не старше тридцати. А какая-нибудь восемнадцатилетняя, разочарованная в жизни, кажется десятка на два старше. Ладно, если от сытости, ладно, если жизнь удалась, но чья заслуга твоей молодости? Может, влюблена? Не допущу, если не в меня, – он шутливо погрозил пальцем.

– Природа щадит пока.

– Природа кого щадит, кого нет. Но если женщине хочется нравиться...

– Я дважды вдова.

– Звучит зловеще. Если бы я тебя не знал, сбежал бы.

– И знал и сбегал.

Настроение изменилось, будто призраки замаячили, закружилась голова, от пива, от напряжения, от его взгляда в упор, но он не почувствовал:

– Помнишь портрет Декарта в мастерской Якова? Кстати, у меня тоже есть копия, но главное – не портрет, а рама. Из гипса, грозди винограда и лошадиные головы по углам. Рама тяжелая, я все гадал, упадет – не упадет, прихлопнет – не прихлопнет. Эти лошадиные головы Якова напоминали: приставить уши, и маски не надо, – он засмеялся, но ей было не смешно, – Извини, не удержался. Я ведь не поверил, когда узнал, что ты вышла за него замуж. Наверное, бриллиантами тебя заманил.

– Вшитыми в стул?

– Этот дятел имел шансы быть отцом.

– Он и был отцом.

– Не преувеличивай его роль.

– Миша верующий, как Яков.

– Ерунда, Мишка – верующий, пока на этом можно заработать. Он из победителей. Яшка – из проигравших, дятел, всю жизнь молол языком, думал, чего-нибудь намелет, ни на что не был способен. Безобидный дурак, – он допил пиво, стукнул кружкой по столу и добавил: – Хотя и не дурак.

– Дурак – не дурак, ладно, но каким местом Миша, считающий себя спасителем, еще и победитель?

– Разве есть разница?

Он засмотрелся на девицу, вернее, на ее грудь и плечи, – степень обнажения далеко за рамками приличия. Гладенькая, беленькая. Два варианта: местная, работает, поэтому некогда загорать, или только что приехала с северных широт.

Софья поднялась. Он повернулся к ней с виноватым видом, взял за руку, пытаясь удержать:

– Прости, больше не буду. Побудь еще со мной, – попросил он.

– Тебе есть чем заняться: домик с огородиком, – посадишь крыжовник, будешь есть и родину вспоминать.

Шутка не удалась, он был серьезен, тоже встал, взял ее за руку и повел к морю.

– Одно время я был привязан к Якову, когда в школе учился. Уж очень тоскливое было время, спасибо ему, просвещал понемногу. Но художник из него никакой. Его мазня для народного театра сходила. Он не утруждал себя.

– Не утруждал, точно, – она засмеялась.

– На завод к нему приходил с Николаем, Иван к нам присоединялся, когда приезжал на каникулах.

– Ты был у него? Но ведь вы, мягко говоря, не любили друг друга.

– Это при тебе, он ведь ревновал тебя, Николай ничего не замечал, – что он вообще замечал, – подумала Софья, – Мы с Ваней как-то пришли к нему, лето, от печи жар, вентилятор завывал так, что голова лопалась. Естественно, бутылка сухого. Только сели, явился парторг, нужно срочно написать объявление о партийном собрании. Парторг нервничает, уговаривает: Яш, а, Яш, надо, чтобы через час уже висело на проходной, и, пожалуйста, в слове "Повестка", букву "т" не забудь, как в прошлый раз. Яков встает во весь свой рост и заявляет: платите больше, и все буквы будут. Знаешь, зачем я повесил Декарта над кроватью? В память о нем. Какой – никакой, а учитель жизни, других не было.

– А ты чей учитель?

– Художникам помогаю, на другое не претендую.

– Да, помню, художники всегда голодные, им надо помогать. Ты с руки не пробовал их кормить?

– Не начинай, пожалуйста. Ты мне нужна, Соня.

– Когда-то ты говорил: голодный зверь бродит в пустыне. Опасна встреча с ним. Вдруг пересеклись в одной точке два зверя и побрели одной дорогой, ни один из них не одолеет другого. Голодать им также естественно, как обходиться без секса. Помнишь?

– Ницше начитался всего лишь.

– Да? А помнишь, мы с тобой слушали музыку? Звуки трубы вызывали у тебя смех. Такой, что ты синел, я боялась, скончаешься, потом у тебя болел живот. У меня тоже, я возмущалась, что смешного в музыке, и смеялась тоже. А помнишь, ты говорил: моя жизнь как творение галактик во вселенной. Мощная звезда притягивает космический мусор. Я обиделась: никогда не считала себя мусором.

– Я тоже не считал, поэтому приехал к тебе.

– Ностальгия по прошлому?

– По голодному во всех смыслах времени? Нет. Надежда на будущее.

– Не поздно ли?

– Нет.

Наступил вечер, зажглись огни, стало прохладно.

– Мне пора, – она резко оторвалась, боясь, что он задержит, и заспешила к остановке.

Вернуть билет

Никто не вышел, хотя слышны голоса сына и невестки. О чем-то спорили, Люба не истерила.

Ночь была жуткая, на нее падала стена, она просыпалась от того, что уставала держать ее руками, боялась, что стена рухнет и погребет ее. Проснулась от того, что онемела рука, закинутая за голову, стала тереть ее, чтобы восстановить кровообращение. Уже засыпала, что-то грохнуло, прислушалась, кто-то всхлипывал, – молодые все ссорились. Было тихо, из кладовки донесся шорох, наверное, мыши, тяжелый вздох. Так мыши не вздыхают. Ей стало жутко, но вопреки сильному желанию спрятаться, забиться в темный угол, поднялась и включила свет, – под ногами валялся стул. Вот от чего грохот, кто-то же уронил его, резко открыла кладовку и увидела Любу в белом, с петлей на шее. Закричали обе.

Люба прижималась к стене, хватаясь за веревку, пальцы побелели от напряжения. Софья с силой отцепила их, сняла петлю, вытащила одеревеневшую невестку и посадила на диван.

– Что ты делаешь с собой, девочка моя?

Она обняла невестку за худые плечи, прижала к своей груди и почувствовала, как тело стало мягким и податливым. Положила ее на постель, укрыла простыней, накапала пустырника, то, что было под рукой. Потом вышла из комнаты, постучала в их комнату, открыла дверь, – пусто. Вернулась в каморку, Люба лежала с закрытыми глазами.