Текст книги "Замыкание (СИ)"

Автор книги: Валентина Лесунова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 20 страниц)

Дома она сразу легла спать. С ее слов встала не ранним утром и очень удивилась, что Василия нет рядом, его костюма тоже не было, решила, что сбежал к Якову продолжить пьянку. Она встала и, выйдя из комнаты, увидела в коридоре лужу. Вода в комнату не попала из-за высокого порога.

"Как я увидела лужу, тут все и поняла", – после этих слов Дуся начинала плакать.

Следователь спрашивал, кто открыл дверь ванной, она или сын. "Какая разница, кто первый увидел, я не понимаю", – злился Николай, он тоже не помнил, все заслонила картина спины в мокром пиджаке и головы под водой.

Дуся с воем выскочила на лестничную площадку и закричала:

– Вася утоп! О горе мне, горе, утоп!

Нет, не утонул, а был удушен собственным галстуком. Версию самоубийства отбросили сразу, ведь он был так пьян, что ничего не соображал. На нем был галстук, сверху пиджак, в рукав просунута только одна рука, белая сорочка плавала в луже на полу. Видимо, он включил воду, залез в ванну, снял пиджак, потом рубашку, зачем-то стал надевать пиджак, поскользнулся, конец галстука петлей зацепился за крюк для полотенца, и петля под тяжестью его тела затянулась на шее.

Григорий не верил, что он повесился на собственном галстуке, это невозможно, кто-то ему помог.

Из воспоминаний Мары

О Якове

"Из Якова художника не получилось: к сожалению, приходится признавать этот факт. Слишком сурова с ним обошлась судьба. Он много халтурил, расписывал фойе и залы общепита, огромные деньги платили владельцы ресторанов, выросших как грибы после дождя в начале перестройки. Его росписи нравились заказчикам. Но все это имело приблизительное отношение к искусству. Это была халтура, самая настоящая. Увы, не Пиросмани. Нужны деньги, и он их зарабатывал, ничего стыдного, потому что на его шее сидели жена и дочь, ни та, ни другая не работали. Домохозяйка Рая «хранила семейный очаг и воспитывала дочь». Аграфена окончила строительный техникум, но сидела дома «по состоянию здоровья». Ей замуж выходить, а она у телевизора сидит.

Раиска жаловалась: "Этот изверг требует, чтобы дочь работала. Единственная, а он заставляет ее идти на стройку. Она что, сирота?" "А куда еще? В строительном техникуме на актрис не учат", – отвечала я. "Спелись", – возмущалась Раиска и удалялась, не попрощавшись.

После получения квартиры я ушла снова в мастерскую, хотелось подзаработать перед пенсией, Яша занял мое место на заводе, где уже отработал электросварщиком и тоже получил двухкомнатную, недалеко от меня. Что бы я без него делала, не представляю: из-за артрита почти не выходила из дома. Жаль его, пока был молод, какое могло быть творчество, если весь день писал запрещающие знаки и инструкции, оформлял праздничные мероприятия, вечерами за гроши в народном театре.

Раиса старше Яши, беды в этом мало, но уж очень злая, а это уже беда. И дочь назвала Аграфеной. Глупость называть таким именем дочь, когда все стремилось к единообразию.

Конечно, смеялись, и над Яшей, и над девочкой.

Рая требовала от него любви, как считала, на законном основании, любовь гарантировал штамп в паспорте. Когда они приходили ко мне, я наблюдала, как она пристально следила за его передвижениями по моей тесной квартирке, – привычка выработалась, потому что он уходил из дома и возвращался, когда хотел, не посвящая ее в свои планы. Она постоянно жаловалась на него, обращалась ко мне как к арбитру, краснела, сжимала кулаки, тряслась всем тельцем, я боялась, вдруг там, внутри что-нибудь лопнет, и она рухнет у моих ног. Яша брал ее за руку, пытаясь увести, но она тыкала острым локотком в его грудь. Внутри нее что-то болело, ему же от ее тычков больно не было.

Что-то было, юная пассия, Яша предупредил, Раиска будет жаловаться. Ну, увлекся, ничего не было, только фотографии, ведь красивые девушки любят сниматься полуобнаженными. Девочка сама попросила. Я сказала, нечего передо мной оправдываться, красивых девушек знаю, они любят обнажаться на память, чтобы показывать в старости, какая она была в молодости. Глупость все это и суета, недостойная человека.

Как-то я договорилась до того, что демонизация цвета, кстати, и формы, да любого предмета, как это делает наша пропаганда, ни к чему хорошему не приведет. Яша изменился в лице: «Хорошо, что жена не слышит. Не увлекайся так, Мара, а то загремишь. Зачем это тебе надо?»

Ну, не подумала, забыла, в какое время живу, но Яша удивил, никогда раньше не видела страха на его лице.

Из всех его неразумных поступков женитьба на Раисе была самой неразумной. "Женщина хотела замуж, годы, скоро тридцать, для нее это катастрофа", – объяснял он.

Я ворчала: ее пожалел, а она тебя не жалеет. Он оправдывался: "Если можно помочь – помоги. Страна так много потеряла трудоспособного населения, что женщина, способная рожать, должна родить".

Трудоспособного населения он не повысил, потому что вырастил дармоедку. Больше не хотел, а ведь Раиса просила меня повлиять на него, чтобы спал с ней, ну, тут понятно... Конечно, я не сказала ему: дорожу дружбой.

Аграфена статистику немного подправила: родила двоих нормальных сыновей, третий – слабоумный, но не значит, что нетрудоспособный: когда вырастет, клеить коробки в состоянии.

Яша давно уж не встречается ни с дочерью, ни с внуками, я не суюсь, в их отношения. Знаю только, что дочь не приняла его женитьбу на Соне. Почему ему было не жениться, если Раиса умерла?

Она, по-мещански говоря, была не нашего круга. Лицом мясистая, таких брали в жены, как сейчас говорят, силовики, или бывшие крестьяне, выучившись на инженеров. У нее отец был шахтером, после института стал директором завода и женился на мясистой девахе, – Рубенс отдыхает. Яша делал портрет тестя и тещи, он тогда увлекался искусством ретуши, и пририсовал ей брови, хотя она просила губы сделать четче. Потом смеялся, теще понравился ее посуровевший вид.

Раиса не была толстой, а со временем превратилась в скелетину, от злости – говорил он.

Они часто ссорились, жена обвиняла его во всех смертных грехах.

Честно говоря, я и раньше, когда была здоровее, с ним спорить долго не могла, уставала, мне иногда казалось, что он ради того, чтобы победить, был готов доказать все, что угодно. Может, я просто теряла нить разговора. Он считал, что во все времена умных боялись и ненавидели, а я в ответ гладила его по лысине и приговаривала: «Умненький какой, точно как Боря». Но Боря был добрее и уступчивее, хоть и сидел.

Я иногда думаю: повезло, что так и не побывала замужем. Если честно, когда Борьку забрали сестры, я почувствовала облегчение, но потом все равно ждала его, и он хотел вернуться, но все болел. Сестры писали, что у него плохо со здоровьем, а он все жил и жил, и я на что-то надеялась. А потом умер. И мне уже пора".

Софья с Феней встречалась пару раз, мужа ее видела только на фотографии. Феня и муж снялись в первую годовщину брака в полный рост на фоне тополя. Пухлое безмятежное личико молодой жены выглядело счастливым. Рядом с ее костистой фигурой в длинном платье щуплый муж смотрелся подростком. Сходство с подростком усиливал костюм на вырост. Настороженный взгляд в объектив, упрямо сжатые губы выражали недовольство. «Зануда – трезвенник» – назвал его Яков после свадьбы дочери. Он не любил зятя. Никак его не воспринимал, вообще ничего. Как будто его и не было. Что-то между ними произошло, но что, неизвестно.

Эта интеллигентская привычка не втягивать никого в семейные дрязги вызывала нездоровые домыслы. Дуся пыталась выяснить по своим каналам, тыча пальцем в потолок. Видимо, не удалось, она включила богатое воображение, заменяющее недостаток фактов, и получилось, что зять и Яков подрались на свадьбе. Живописно описала, как зять таскал Якова за бороду, – поделом старому болтуну. Дусины домыслы Софья передала Якову, и он весело смеялся.

Отношения с Феней не сложились после того, как Яков объявил дочери, что женится на Софье. Феня устроила скандал, вмешалась тетка из Москвы, приютила ее, сиротку, если отец забыл о своих обязанностях, но вскоре позвонила Якову и пожаловалась: «Забери ее, умоляю, наверное, я старая карга, наверное, привыкла жить одна, она меня раздражает». Уезжать из Москвы Феня не хотела. История длилась пять лет. Тетка меняла замок, прятала от нее ключи, вызывала милицию, чтобы выселить племянницу. Наконец, племянница встретила одноклассницу на Красной площади. С одноклассницей был старший брат, что говорится, запал на Феню сходу и на всю жизнь. Она вернулась замужней дамой, родители мужа купили им квартиру.

У них уже было двое детей, а она все также не желала с отцом встречаться. Яков иногда звонил ей, она несла чушь о семейных ценностях, как их понимала: отец должен посвятить остаток жизни, так она однажды выразилась, внукам, а не чужим детям.

А лучше бы умер, а еще лучше рассыпался в песок, и хоронить не надо.

Яков считал, что потребительское отношение к нему культивировала в семье мать, дочь только повторяла ее. Типичная история: дочь выросла инфантильной, мать повторяет даже в мелочах, – в этом есть и его вина, мало ею занимался, когда она была ребенком. Нельзя женщинам доверять воспитание детей. Но бог с ней, живет с дураком и ладно.

Когда у Фени родился третий сын, Софья настаивала, чтобы Яков сходил к ним, ведь внука назвали Яшей, в честь деда. Софья готова была уйти из дома, пусть только он их пригласит. Он приглашать отказывался, твердое "нет" и никаких объяснений.

Портрет Декарта

"Портрет Декарта работы нидерландского художника Хальса, самый узнаваемый, Яша переснял из журнала, может, «Огонек», не помню, увеличил и попросил меня подкрасить лицо философа. Я использовала сепию, придавшую коричневый оттенок, фотография стала более стойкой. Сам добавил черноты на куртку, и на черный фон наложил красную краску, получился темный пурпур. « Чудак, похожий на ночную птицу», – сказала Никитишна о портрете, из ночных мне известны совы – символ мудрости. И еще она заметила, что похож на Яшу, такой же скептик и такой же взгляд, пристальный, прямо в душу. Так чудак или ученый? Никитишна не прояснила.

Портрет написан за год до его смерти, поэтому заметна усталость на лице.

Никитишна, не такая она глупая, как порой кажется, отметила, что по сравнению с портретом Яша выглядит мудрее, как будто портрет – его карикатура.

Яша смутился, когда я сказала, что он больше похож на философа, чем Декарт. Не только я, но и соседка отметила. Ему было неловко, он тер лысину и краснел.

Когда он хотел понравиться женщинам, любил произносить загадочную фразу: когито эрго сум, женщины замирали от восторга. Долго его уговаривали перевести, он кокетничал, мне надоедало, и я переводила: существуешь, если мыслишь.

Ему же выговаривала: латыни можно и попугая научить, а ты женщин до обморока доводишь.

Он никогда не обижался на меня. С Соней я не спорю, бесполезно, она даже не слушала аргументов, думаю, у нее срабатывал учительский рефлекс: только так, а не иначе, истина одна. Я спросила его об этом. Да, есть немного, согласился он, но эмоциональна, как все женщины. Чувства обманчивы, поэтому большинству женщин истина недоступна. Соня в ее молодые годы была близка к лучшим представительницам, но сейчас, увы. Я перебила его: "Скажи прямо: ты считаешь, что все бабы – дуры".

В последние годы они подустали друг от друга. Дети разъехались, Соня вся в работе, дома скучно, Яша приходит ко мне и говорит – говорит. В основном пересказывает прочитанное.

Я недавно напомнила ему, как они пришли ко мне с Мишей, лет тринадцать ему было. Яша всегда старался на публику, меня это раздражало, и я даже пыталась спорить. В тот раз мы спорили об искусстве. Я высказалась: если он все, что в нашей голове, заменяет логикой, то искусство вообще выпадает из нашей жизни. Он ведь сам художник, значит, способен хотя бы мыслить шире, чем "или-или", он ведь понимает, что кроме черно-белого есть бесконечное множество оттенков.

– Допустим, не бесконечное, но причем тут цвет, если мы говорим о мысли. Мысль серого цвета, если на то пошло, – возразил он.

– Какое отношение имеют серые клетки к восприятию радуги? – возмутилась я.

Мне на помощь из женской солидарности пришла Соня.

– Чувства захватывают нас, делают горячими, – мы переживаем. Разве это не прекрасно? А ты все: думай – думай... сомневайся во всем и думай...

Яша аж взвыл:

– Вот-вот, от чувств все беды! Вместо сомнения – подозрительность, никто никому не доверяет

Но я не сдавалась, допустим, ученый наводит лупу на предмет, но выбор, на что навести эту треклятую лупу, уже искажает реальность. А вот тебе картина, богатая цветом, тонами и полутонами, она заставляет нас погружаться в сложный мир ассоциаций, вызывает какие-то чувства. Так мы познаем свою душу, себя.

Он поморщился:

– Искусство как бантик, смотри, любуйся, наслаждайся, кто спорит, но через чувства невозможно познать истину.

Продолжать с ним спор – толочь воду в ступе. Не помню, чтобы последнее слово было за мной.

Мы с Соней ушли на кухню готовить салаты и когда принесли закуски, Миша сидел на диване, а Яков, покачиваясь перед ним с пятки на носок, говорил:

– Каузальность – начало всех начал.

– Как? – Миша от неожиданности подпрыгнул на диване, – Что за слово? я не слышал.

– Причинно-следственные связи. Есть еще кауза каузалис – причина всех причин.

– Как здорово! Кауза, каузунчик,каузюшечка, каузушка, каузище, каузенька ты моя...

Соня не выдержала:

– Суффикс оньк– правильнее, но так благозвучнее. Кстати, почему каузунчик, но обманщик?

– Это все я мыслю! Как здорово! – восхищался Миша, пропуская замечания матери.

Соня смотрела на березы, я что-то несла, какую-то чушь, от одиночества становлюсь болтливой, она не слушала, и вдруг спросила:

– Вы не помните, с чего началась перестройка?

– Как же, помню, иностранцы скупали в магазинах плакаты и бюстики Ленина, ведь ничего этого уже не будут производить. Я бы сейчас с удовольствием посетила музей плакатов. Где-то он есть.

Яша пожал плечами".

Лошади

Однажды еще женатый на Раисе Яков привел ко мне Соню с ее маленькими детьми, предупредив, это не то, о чем я могу подумать. Конечно, не то: я увидела страшно перепуганную молодую женщину с внешностью советской кинозвезды Элины Быстрицкой.

Ее дочка Маша, моя тезка, стала разглядывать картины, мальчик крепко держался за мамину руку, но потихоньку и он освоился. Вдруг постучала в дверь соседка, Соня сгребла детей и прижала к себе, как на плакате времен войны мать закрывает дочь своим телом, а над ними самолет со свастикой на крыле.

Что могло так напугать молодую мать, я не знала, пожалуй, и спрашивать не надо: еще одно неудачное замужество.

После того случая Соня еще приходила с детьми, несколько раз ночевали у меня, скрываясь от пьяного мужа. Приходил Яша, и они все усаживались на диван, больше некуда, комнатка маленькая, и представлялись мне святым семейством.

Соню я не знала тогда так хорошо, как Яшу. Он добрый и услужливый, вот только раздражает, что для него все просто и понятно, зато никогда не путает добро со злом. Что уж тут, умница он.

Когда они, уже супруги, приходили вдвоем, Соня держалась уверенно, как положено учительнице. Но о чем-то рассказывая, смотрела на Яшу, ожидая одобрения.

Казалось, настало безоблачное время, но к их приходу я никогда не забывала снять со стены бело-розовую лошадь, на редкость талантливая работа. Странное впечатление производила голова: вроде бы соблюдены все пропорции, но она почему-то смахивала на птицу, и не только из-за глаз, по-птичьи круглых, светло -голубых, точь-в-точь Дусины, но еще из-за шерсти, смахивающей на оперение. Из Яшиных работ, пожалуй, это была единственная законченная, ни прибавить ни убавить. Розовые тона закатного солнца впечатляют. Яша протестовал: это восход, весенняя рань, как у Есенина.

К лошадям он вернулся, когда его взяли в артель Митяя. Митяя я давно знала, встречались в мастерской: он кивал головой, улыбался и погружался в работу, все что-то делал. В те времена работал вдвоем с Гошей – говоруном.

Артель располагалась в старом купеческом доме из поседевших от времени бревен, с резным декором на окнах и козырьке над входом. В доме было центральное отопление, да еще можно греться дровами, – печь работала исправно. Яша присоединился к артели зимой, ему в тепле нравилось, и он часто оставался на ночь, хоть Раиска и злилась.

Плохо, что оконца небольшие, а помещения просторные, – не хватало естественного освещения. Помню чисто вымытые стекла и на подоконниках горшки с чахлыми растеньицами. Приходящая уборщица забывала поливать, но стекла протирала. Старалась, чтобы света больше проникало внутрь.

Это был центр города, поэтому притягивал и заказчиков и капиталистов с тугими кошельками: вскоре дом раскатали по бревнышку и на его месте поставили небоскреб, что к чему. Но все жить хотят под крышей. Кто спорит.

Художники успели, подзаработали на заказах.

Помню, они показали мне эскиз: темную пирамиду венчал красный крест. Я спросила: "Для магазина похоронных принадлежностей?" Нет, аптека заказала для оформления витрины. Явная халтура, я посоветовала изменить картинку, за такое аптекари не заплатят. Артельщики не согласились, и так сойдет. Действительно, сошло, им заплатили, как договаривались. После беспросветной серости всему новому были рады.

Артельщики быстро это поняли, а Яша легко перенял их пофигизм.

Директор ресторана грузинской кухни заказал артели коней для зала. И выразил сомнение в том, что они изобразят настоящих породистых, потому что их никогда не видели.

– Конечно, сумеем, разве не взыграет в нас кровь предков кочевников? хоть капля да есть в каждом из нас, – утешил его Гоша.

Яша показывал мне наброски: прописанные морды, отдельно глаза, хвосты и гривы, карандашом и красками: от светло-коричневых до густо-черных.

Волновался, высокооплачиваемая халтура для него на тот момент стала единственным источником средств. За ненужностью, некому стало ходить на демонстрации, светские праздники интенсивно заменялись религиозными,– его сократили на заводе, а театр ничего не зарабатывал и ничего ему не платил, хотя на сцене играли по традиции Шекспира.

Наброски мне не нравились, но я воздержалась от критических замечаний, что толку. Вскоре он пригласил меня на обильную еду и грузинское вино, утром, перед открытием. Кругом суетились официанты и какие-то люди, передвигали мебель, стучали молотками. Суета не мешала наслаждаться обедом. Непривычно острая еда, но мне понравилась. Я ела и старалась не смотреть на стены со скачущими конями в коричневой палитре. Ведь советовала хоть одну белую лошадь. Но артельщики отмахнулись: без разницы, на что смотреть пьяными глазами.

Что-то было нарушено в пропорциях Яшиных скачущих лошадок, что, не могла понять. Да и скакали они вяло. Он заметил, как я смотрела.

– Я вижу, тебе не нравится. Что поделаешь, кто платит, тот и заказывает.

– Мастерство не зависит от денег, – возразила я.

Он смутился как подросток.

Дома поняла, на кого похожи лошадки, на английских борзых с узкими головами, лебедиными шеями, поджарыми, с непропорционально утолщенным крупом.

Над моей кроватью висел гобелен с борзыми – память о родителях. Лежать в постели, созерцать собак и вспоминать умерших – не самое приятное занятие.

Этот гобелен Мара подарила им на свадьбу. Портрета бело-розовой лошади она не видела, хотя и просила показать. Но не настаивала.

Мастерскую, где обитала артель художников – халтурщиков, как называл Яков, она посетила тоже.

Была зима, холодно, от занятий в школе не освободили, хотя она простудилась, болело горло, голос хрипел и срывался. Да еще эти курсы. Но он настаивал, чтобы она пришла. Предупредил, не надо ни стучать, ни звонить, все равно никто не откликнется, а смело входить. Когда она открыла старинную дверь, ее недавно покрыли лаком, запах еще не выветрился, – Яков вышел из мрака в коричневом свитере и джинсах, улыбнулся ей и провел в комнату с ярким светом, направленным на рисунок лошади, вернее, набросок.

– Белая лошадь? – спросила она.

– Нет, гнедой конь.

В комнату вошли двое немолодых художников.

– Артель в полном составе, знакомьтесь, Соня,– он показал на круглолицего, – Гоша, рядом Дмитрий, отзывается на Митяй.

– Очень приятно, – ответил Гоша, а Митяй широко улыбнулся.

Они были похожи как близнецы – братья, только у Митяя лицо круглее, и он выглядел повеселее. Так и запомнились: Гоша говорил, не умолкая, а Митяй улыбался.

По стенам были развешаны наброски коней в движении. Гоша объяснил, что эскизы для ресторана "Тбилиси".

– А где джигиты?

– Слышь, Митяй, девушка мужчину просит нарисовать.

– Рисуй, Гоша, сам, девушке живой нужен, с саблей на боку и шашлыком в зубах. Ресторан скоро откроется, насмотрится.

Когда они ушли, Яков достал сверток:

– Это вам, деньги, пригодятся, – она растерялась, нет, конечно, даже в мыслях не было подозревать его в том, что он потребует невозможного. Но брать деньги как-то необычно, хотя он не чужой ей, – Берите, и больше не будем об этом.

Он о чем-то заговорил, о какой-то книге, она его плохо слушала. Так и ушла в растерянности, не поблагодарив.

Халтура щедро оплачивалась. И Яков щедро делился с Софьей. Она отказывалась, он сердился, помогает не ей, а детям. И она брала.

Чтобы купить молоко, вставала в пять утра и шла в темноте по зимнему скользкому тротуару, круто поднимаясь в гору. Путь освещал только слабый свет редких фонарей. Очередь черной массой уже облепила вход в магазин. "Только не мерзнуть", – уговаривала она себя, подпрыгивая на месте.

Дома для профилактики пила анальгин – лекарство от всех болезней, и горькие травы, снабжала учительница биологии, сама собирала летом и сушила на зиму.

Когда постаревшие ровесницы вспоминали, как хорошо жили раньше, до катастройки, она чего-то недопонимала и чувствовала себя неудачницей. Одна страна, один город, по одним улицам ходили, – другие знали, где брать еду, она нет, не знала.

Дуся обходилась тем, что в избытке пылилось на полках в магазинах: трехлитровыми банками с зелеными помидорами в мутном рассоле и еще консервами "Завтрак туриста" из перловки вперемешку с хвостами и головами кильки.

У Софьи от этой еды болел желудок. Дети есть тоже отказывались. Яков шутил: естественный отбор, человечество погибнет, а всеядная и жизнестойкая Дуся останется вместе с тараканами.

В театре было безлюдно. Редкие любители ходили на «Гамлета», трагедий хватало и без Шекспира. Гардеробщицы почти не менялись, хотя теперь им платили гроши, а то и вовсе не платили. Полные и худые, в основном пожилые женщины в синих халатах, суетливо развешивали верхнюю одежду, не забывая предлагать бинокли. Суета была данью традиции.

Спектакли часто отменялись – не было зрителей.

Чечня

В последние годы Соня редко приходит, тем более, одна, что поделать, нагрузки в школе запредельные. Но в это воскресенье пришла. Яша приболел, крепкий кофе пьет, много сидит, мало двигается, – жаловалась она. Заботливая жена. Радоваться мужу надо, но почему-то когда он приходит ко мне, домой не спешит, даже в выходные.

Конечно, ему не по себе, жена работает, а он на хозяйстве. Он привык к другой жизни, а тут будто оскопили его.

Соня постояла у окна, полюбовалась только что проклюнувшимися березовыми листочками, а взгляд был такой печальный, такая тоска, что я даже испугалась. Спросила, что-то с сыном? Нет, у него все нормально, так он говорит, просто устала, на последнем дыхании, скорее бы каникулы.

Я бы не смогла почти каждый день, из года в год повторять одно и то же. Но об этом не скажу ей, зачем? каждый выбирает по себе ношу.

– Как у вас вообще с Яшей? – спросила я.

– С Яшей? – она рассеянно повторила вопрос, не отрываясь от окна, – Мы уже давно не спорим, как раньше. Не знаю, как к этому относиться. Когда-то было, спорили, даже о Декарте, хотя в нем я так и не разобралась. Понятно, истина, сомнения, мысль, рефлексы, – но вместе не складываются. Яков понимает, он знает, как не надо, – она задумалась и тихо сказала: – И как надо, тоже знает, не помню, чтобы в чем-то сомневался. Для него что ни делается в стране, все к лучшему.

Я не спорила с Яшей, пока не случилась война в Чечне.

– Хорошо хотя бы то, что бандитов поглотила война в Чечне, – говорил он, но я не соглашалась.

– Ради этого стоило ее развязать? – возмущалась я, – Других способов борьбы с бандитами человечество не придумало?

Но он пожимал плечами. Иногда отделывался общими фразами:

– Мы ведь недалеко ушли от сталинизма, нужны годы, чтобы появились другие люди, хотя бы лет пятьдесят, а пока так, ведь убивать проще некуда. Нет человека – нет проблемы.

– Но ведь надо что-то делать, надо войну прекращать, иначе сталинизм продолжится и пятьдесят, и сто, и двести лет.

Соня молчала, но чувствовалось, одобряет меня.

Яков не выдержал:

– Сколько можно мучить меня темой войны? Я лично ничего не могу изменить, вы обе это понимаете?

Вскоре произошел случай, будто специально для Яши. Они пригласили меня пройтись по городу, посидеть в моей любимой кафешке, в гастрономе на втором этаже. Я так редко выбиралась из дома, а тут теплый, солнечный день.

Мы гуляли по набережной, у Якова разыгрался аппетит, и решили идти не в кафешку, а повернуть к площади, там недалеко пельменная.

Но до пельменной не дошли, на площади под памятником Ленину, как под крышей, в прямом и переносном смыслах, стоял маленький человечек в меховой шапке, надвинутой на глаза, в пальто с меховым, но каким-то облезлым, воротником. Бритое лицо с покрасневшим носом, с мелкими чертами под огромной шапкой выглядело так, будто мужчина из детства сразу перешел в пожилой возраст, минуя все остальное. На его груди висел плакат: "Нет войне в Чечне!"

– Вот так чудик! – восхитился Яша.

К маломерку с плакатом подошел могучий старик в шубе и валенках с галошами и смачно плюнул на плакат.

Лицо пикетчика застыло. Старика оттащил молодой парень, довел до дороги и вернулся к пикетчику.

– Вы хоть понимаете, что происходит? Выставились здесь, – произнес он осуждающе.

Женщина в подпитии прокричала, как на митинге: "Мой сын пойдет воевать! И я горжусь им!"

– Подумайте, что вы говорите, на войне убивают, – слабо произнес пикетчик.

– Убить могут и не на войне.

Собрались люди. Кто-то бил себя в грудь и обещал Чечню стереть в порошок. Кто-то тянул руки к плакату, но их останавливали такие же, осуждавшие пикетчика. Сторонников не было и милиции тоже не было.

Тут влезла Соня и стала говорить, что вот, нашелся один порядочный, даже встала рядом и даже кого-то схватила за руку. Яков с трудом оттащил ее.

– Ты за войну, да? – возмущалась она.

Он завелся в своей манере:

– Все так сложно, запутано, нужна достоверная информация, чтобы иметь свое мнение.

– А я против, против, – чуть не кричала она, – Нельзя воевать на своей территории!

– На своей? Это где же она твоя? – усмехнулся он, крепко держа ее за локоть.

Она вырывалась, ведь смельчаку нужна поддержка, ведь он один против толпы, ведь он такой маленький, но Яков неумолимо уводил нас к остановке. Про пельменную забыли.

Прохфессор

Про Григория Шорохова я услышала от знакомых: появился такой человек с разными проектами, и если хоть часть их воплотит, хотя бы откроет выставочный зал, у художников появится надежда на кусок хлеба с маслом. Яша и Соня его хорошо знали, Яша называл его прохфессором Григорием Распутиным и обнадеживал: хватка у него есть.

Старое двухэтажное здание городского архива в начале центральной улицы было

первым выставочным залом, который организовал прохфессор. Городской архив переселили в скромное помещение на параллельной улице неожиданно, мало кто знал об этом, Шорохов воспользовался ситуацией и вселился. Сейчас бы сказали, незаконный захват, но тогда городская власть облегченно вздохнула, потому что за сутки, когда здание оставалось без присмотра, бомжи и хулиганы выбили все стекла и выломали двери.

Понятно, почему архив переселили: от старых сотрудников осталась десятая часть, то есть три человека, к тому же здание рушилось на глазах. Деревянные ступени проваливались, крыша текла, пол в длинном коридоре первого этажа кренился так, что казалось, идешь по палубе корабля в штормующем море.

Разумеется, было много суеты, беготни, переговоров с властью, наконец, Шорохов узаконил аренду по минимальной плате, чему несказанно радовались художники. Картины будут покупать, никто в этом не сомневался, так что заживем весело и богато.

Вокруг него собирались не только художники, но и поэты, и барды, и он всем обещал, что запад нам поможет, скупая на корню и картины, и стихи, и весь сок российского мозга.

Но главное, люди хотели общаться.

Я попросила Соню, и он пришел с ней смотреть мои картины. Их отношения меня не интересовали, она еще не была замужем за Яшей, муж ее пил и гулял, глупо ему не изменять.

Не помню, в связи с чем Григорий стал рассказывать, что в Лондоне во время войны были целые районы, где работали круглосуточно кафе. Там можно было провести всю ночь, были открыты клубы по интересам, там жили проститутки, – он замолчал и подождал, что Софья проявит интерес. И она проявила: зажала ему рот. Я подумала, все же он больше чем просто друг, и поддержала его: место тусовок нам необходимо.

Во времена, когда я жила в центре, в деревянном домишке на улице Максима Горького, Яша засиживался у меня допоздна, я потом переживала, благополучно ли добрался до дома. Город ночью вымирал. Учреждения, их потом стали называть офисами, работали до шести вечера, магазины закрывались на час – два позже.

Кофеен еще не настроили, только на окраинах, подальше от всевидящего ока власти, росли как грибы после дождя забегаловки с громкими названиями для братков, типа: ресторан "Седьмое небо".

Соня тоже была согласна: кто спорит, нужно встречаться, и не только в рабочее время.

– Идешь по темным улицам, как будто комендантский час, – возмущался Григорий.

– Сколько помню, так было всегда, – напомнила Соня.

– Раньше не стреляли на улицах.

У художников руки расположены как надо, вскоре домик заиграл яркими красками, чистыми окнами, солидной дубовой дверью с начищенной медной ручкой и фонарями под старину, освещающими вывеску на уровне второго этажа.

Вывеска – на любителя. Крупные буквы: "ВОТАХУ" расшифровывались ниже мелким шрифтом: "Вольная таверна художников".

Название и его сокращенный вариант вызвали у Софьи протест. Набор слов, грамматически правильно расположенных, не отражает сути, ведь таверна предполагает, прежде всего, застолье. "Вотаху" вызывает желание приписать еще одну букву. Видимо, художники учли и поэтому вывеску повесили так высоко. Но если сильно захотеть, то высота не препятствие.