Текст книги "Замыкание (СИ)"

Автор книги: Валентина Лесунова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 20 страниц)

Яков ответил ей, и в запись попал их диалог.

" Как-то я решил вспомнить свои эскизы готических замков, достал из кладовки, увидел острые башни на фоне темного неба, на луну наползают тучи – предвестницы бури, и понял, что опередил время, – любителей готики среди молодежи все больше и больше.

Красок тогда мало было, не развернуться, что я мог, если кладовая в подвале Дворца культуры была забита банками с коричневой краской: когда-то закупили для покраски пола в зрительном зале, но руки не дошли. Я ведь предлагал поменять хотя бы на синюю, но хозчасть отмахивалась: лопаются трубы, текут потолки, а тут всего лишь краска. Но я старался: почему-то вы все забыли многоцветные витражи.

– Да помню я их, – возразила Мара, – но опять же по инерции ты предпочитал коричневый, добавляя немного пятен темно-красного и синего.

– Какая действительность, такие декорации, культура финансируется по остаточному принципу крохами со скудного стола. Но если совсем серьезно: красно-коричневая символика еще как уживалась в головах миллионов людей, с ней не покончено до сих пор.

– Тут, Яша, я с тобой полностью согласна, и это ужасно. Умирать тяжело поэтому, будто я лично что-то недоделала, не смогла, не сумела, – долгая пауза, и снова глуховатый голос Мары: – Вскоре Гамлет умер – нелепая смерть, Яша пришел с женой и маленькой дочуркой, кажется, в первый класс пошла, нет, путаю, старше, ты прав, Яша, ей было одиннадцать. Помню, была ссора из-за Гамлета, жена ревновала, пришлось мне вмешаться, напомнить, что он умер, грех к нему ревновать".

Гамлет умер

Ей скоро исполнялось шестнадцать лет, и Софья чувствовала себя такой умной, такой все понимающей, какой уже никогда себя не чувствовала.

Гольберг старший умер на следующий день после зачисления сына Коли на филологический факультет университета. «Как он радовался, как гордился сыном», – много раз повторяла Дуся, будто это была самая важная новость, не понимая, что смерть обесценивает все, что с нами происходит.

Казалось, весь город хоронил актера. Люди шли за гробом как на демонстрации. Когда музыканты умолкали, прохожие, не разобравшись, махали руками. Гроб несли от Дворца культуры до заводской площади. Там все желающие пересели на автобусы. Софья заняла место рядом с сестрой и Колей и спросила, какое отчество у его матери и как звучит полное имя. "Только Дуся, если не хочешь нажить врага. Даже я ее называю так. Отец любит... – он споткнулся, – называл мать Дусенышем, но чаще Дульсинеей". Сестра сердито смотрела на нее: нашла место задавать вопросы.

У ворот кладбища собралась приличная толпа прибывших на автобусах, на легковушках и своим ходом. Двое актеров повели под руки вдову в черном. Ступив на территорию кладбища, она стала вырываться и выкрикивать: "Ой, горе мне, горе!" Мужчин сменили два богатыря, и она сникла.

Коля сторонился матери, Нина держала его за руку. Софья отстала от них, и когда пришла на место, к могиле не пустило плотное кольцо людей. Речи не были слышны, и она незаметно покинула кладбище.

На девятый день приехал брат Иван из Москвы, после зачисления в художественную академию, и позвал сестер во Дворец к Якову – лучшему другу Василия.

Они вошли не с парадного, а сбоку, через неприметную дверь. Долго поднимались по ступеням: брат впереди, Соня догоняла, а Нина отстала, но догонять не спешила, – по широкой мраморной лестнице, потом по обычной, плавно сужающейся до самого конца. На последней площадке, выше был чердак, брат открыл со скрипом железную дверь, и они, переступив через высокий порог, попали в загроможденное помещение, как танцевальный зал. Поразили пыльные окна на потолке.

– Смотрите, смотрите, как интересно, на полу звездное небо! Ой, не наступите! – вскрикнула сестра.

Иван замер у края полотна: на черном фоне фосфоресцировали оранжевые звезды и желтый серп луны.

– Это декорация к спектаклю, – пояснил он.

– Нам куда? – почему-то шепотом спросила Софья.

Он показал на узкую, окрашенную светло-голубой краской дверь в дальнем углу. Они стояли у края декорации и не знали, куда двинуться: вдоль стен громоздились пирамиды из ящиков, досок, коробок, из которых вываливались искусственные букеты, ленты, скомканная одежда, в углу не то Нептун, не то Черномор, из папье -маше, грозил трезубцем.

Иван решился, ступил на полотно, и они гуськом пошли по звездам. Открыл великан. На нем был черный костюм и белая рубашка, без галстука. Как она умудрилась его не заметить на кладбище, – загадка.

– Яков, – назвался он и в упор посмотрел на нее.

Она в ответ кивнула, забыв назвать свое имя. Угрюмый, с красными опухшими веками великан показался ей стариком. Ему было тридцать, но он уже начал лысеть.

Шок от знакомства быстро прошел, ее волновало, как они уместятся в тесной кладовке. Светилась только настольная лампа, и она не сразу заметила у двери тумбочку с электроплиткой.

Яков принес два табурета, Софье предложил стул.

Резкий стук в дверь испугал ее, явились Коля и с ним высокий, чуть ниже Якова, но все еще впереди, еще перегонит, – темноволосый, с бледным лицом и пронзительным взглядом юноша. Он понравился Софье сразу. "А я?" – спрашивала она. "Еще бы, твое испуганное лицо показалось милым, и я почувствовал себя сверхчеловеком, способным вызывать страх". Он тогда читал Ницше из библиотеки Якова.

– Сквозь тернии к звездам. Это вы, дядь Яш, к какому спектаклю намазали? – спросил высокий в стиле давнего приятеля.

– Для "Гамлета". Обновлял, – ответил Яков.

– Сын из любви к отцу погиб смертью храбрых. Я бы сказал, самый народный спектакль, – усмехнулся высокий юноша.

Яков хмыкнул. Нина шагнула к Коле и прижалась к нему. Но ей этого было мало, она обхватила его за шею, и, поднявшись на цыпочки, поцеловала в губы. Софья завидовала ей, но пыталась скрыть улыбкой и боялась, что улыбка получилась неестественной, и все поняли ее состояние. В борьбе с собой не заметила, что высокий юноша смотрел на нее.

– Вы Соня? – он коснулся ее руки, это волнующее "вы", она почувствовала, что краснеет. – Меня зовут Григорий.

Уже догадалась: Григорий Шорохов – одноклассник брата, недавно был зачислен на философский факультет.

По тому, как стеснительная сестра уютно расположилась в кресле, Софья поняла, не впервые здесь, а ведь скрыла. Что она еще скрывала?

Софья не сразу поняла, что Яков обращался к ней:

– Вы кофе будете пить? – она кивнула и почувствовала, что опять краснеет.

Над тумбочкой, где стояла раскаленная докрасна электроплита, висел портрет мужчины в темном парике и с темными усами. Взгляд в упор, полуопущенные веки и сжатый рот придавали ему надменное выражение. Он был в черном, подбородок упирался в белый воротник, одежда эпохи раннего возрождения, – безошибочно определила она, насмотревшись художественных альбомов брата.

Портрет Якова? Почему нет? Ведь это театр, во что угодно можно нарядиться, и никто не назовет сумасшедшим. Приклеил усы, нахлобучил парик на голову, остальное – дело техники. Сходство усиливал белый воротник рубашки и черный пиджак.

В черном костюме она его редко видела. На регистрацию брака он пришел в свитере и джинсах, демонстрируя независимость, и у него получилось, дежурная по загсу обошлась кратким объявлением их мужем и женой.

«Это Рене Декарт, – шепотом объяснила сестра, – любимый философ Якова».

Она вгляделась в портрет, с чего взяла, что похожи? Декарт волоокий, разве что рот и подбородок как у Якова.

Необычно, что у кого-то был любимый философ и глупенькая сестра об этом знала.

Яков готовил кофе, она вдыхала густой аромат и следила за движениями больших и ловких рук, – фигура великана, склонившегося над плиткой, завораживала, как завораживал взгляд Декарта над его головой.

Он поставил кофеварку на стол и с полки достал белые чашки с вишенками, одну поставил перед ней, другую – возле себя, остальным – граненые стаканы.

Поминали Василия Рислингом. Яков запрещал крепкие напитки.

Разговор начал Григорий:

– Не ожидал, честно, что в Москву поступишь, молодец, будущая знаменитость, – обратился он к Ивану.

На слове "знаменитость" голос сорвался на визг, Яков будто не заметил, он тоже обратился к брату:

– Учти, Ваня, придется вкалывать, это тебе, не когда захочу красками мазать, а когда надо. Это серьезно, это через не могу.

Григорий натужно кашлял, старательно изображая простуду. Иван покачивался на табурете, положив ногу на ногу, обхватив колени руками. Яков поднялся и навис над ним, перекатываясь с пятки на носок. Они качались в унисон. Значимость момента: учитель наставлял ученика, – толчок, от которого зависела траектория полета.

Нина полулежала в кресле, подол юбки задрался, обнажив ноги почти до трусов. Свет от настольной лампы освещал ее губы в улыбке. Глаза оставались в тени, и непонятно, куда она смотрела. Но хорошо видно, что Григорий смотрел на нее. Коля ничего не замечал. Наконец, Григорий, повернувшись к Якову, кивнул на портрет Декарта.

– Как говорил Рене, реальность то, что имеет прошлое. Так? – он уже справился с зажимом в горле. – Так? А, дядя Яша? Этим реальность отличается от сна. Не странно ли, ему зачем-то надо было понять, где сон, а где не сон.

Он опять смотрел на Нину, и она все также улыбалась. Улыбка Джульетте не шла, Ромео опустил голову.

– Что тут странного? – хмыкнул Яков.

– Зачем ему выяснять, что есть что? Я не путаю, вы не путаете, мы все не путаем, а ему надо было удостовериться, спит он или не спит. Может, от недостатка кислорода? Раньше ведь свечи жгли, в больших количествах. И критерий сомнительный: у реальности есть прошлое, у сна его нет. А как быть, если снятся те, кто умер? Нет, все же что-то наркотическое в этом есть. Не кажется ли вам?

Он смотрел на Нину.

– Нет, не кажется. Я не нарколог. Нормальный человек понимает Декарта без подтекста. Нормальный, – повторил Яков.

– Что значит, нормальный?– Григорий резко повернулся.

– Тот, кто не кукарекает, – Яков вплотную приблизился к Григорию, тому пришлось запрокинуть голову.

– Декарт считал, что сны не имеют прошлого. А мне, как назло, недавно приснилась моя первая учительница. Жаль, она умерла.

– Похвально, учительниц надо помнить. Только зачем ты об этом рассказываешь? – он нависал над Григорием.

Наступила пауза, Софья боялась, что они начнут ссориться, но вмешался Коля:

– Как бы хотелось, чтобы смерть отца была лишь кошмарным сном. Проснулся, а он живой.

– Дядь Яш. Отец Коляна умер, но он же был. Если был, значит, реален?

– Все реальное имеет прошлое, и оно влияет не только на настоящее, но и на будущее.

– А умерший? Он как?– перебил Григорий, – он ведь тоже может влиять на настоящее и будущее, еще как. И никуда не деться. Его нет в реальности, а он влияет, – он возбудился. – Но если взорвется, все погибнем, куда денется и настоящее и будущее? Да и кому все это нужно.

Яков взмахнул рукой:

– Хватит, мы не на семинаре по философии, – он помял сигарету, прикурил, глубоко затянулся и тихо продолжил: – Василий рано ушел. Другого друга у меня уже не будет. Жаль, очень жаль, он был гениальным актером. Гениальный Шекспир был бы им доволен. С женой вот только не повезло. Извини, Коля, она твоя мать. Это судьба, типичная для России.

Голос его прервался. Он резким движением, будто ловил муху, схватил пустую бутылку и стал трясти над рюмкой, – не вытекло ни капли.

– Может сбегать в монопольку? – предложил Иван.

– Сходи, – распорядился Яков, и когда Иван ушел, повернулся к Софье: – Вы, наверное, не поняли, о чем мы тут спорим с юным философом. Он пытается мыслить, увы, не получается, сползает с метафизики на конкретику, пробует спорить с великим, – Яков кивнул на портрет, – но забыл сначала прочесть его труды.

Почему бодались Яков и Григорий, Софья, действительно, не понимала: ну, сон, ну, прошлое, ну, реальность, но как они связаны со счастьем? Хотела спросить об этом, но вмешалась Нина:

– А как быть с привидениями? Был человек, потом умер, не от болезни, его убили, много крови, жутко! Он жаждет мести, как в Гамлете. И сны, ведь бывают вещие. Они снятся к переменам в судьбе.

Григорий перебил ее:

– Клиника, не надо ничего такого приписывать видениям.

– Я не приписываю, – смутилась Нина.

– Вот и хорошо, – он со скучающим видом оглядывал стены, остановился на портрете.

Нина следила за ним. Ее странная улыбка в тот поминальный вечер удивляла и настораживала Софью. Мало ей своего Ники, она и на Григория глаз положила.

Брат вернулся с двумя бутылками. Стало шумно, каждый хотел высказаться, но всех перекрикивал Григорий:

– Декарт был бездельник, соблазнял женщин и сбегал от них, – он резко взмахнул рукой и чуть не упал со стула.

– Не успел поступить на философский факультет и уже грязью великого мажешь. Так ты далеко пойдешь, – усмехнулся Яков. Он был самым трезвым.

– Декарт устарел! – Григорий посмотрел на Софью.

Яков перехватил взгляд:

– Свергаем великого? Кого на его место? Лысого с бородкой? У него все понятно: как живем, так и думаем, – ехидничал Яков.

– Хотя бы и лысый, и волосатый, и бородатый, всех до кучи, – Григорий смахнул со стола стакан, но Яков поймал его.

– Ну, конечно, уважаемый будущий мыслитель, не уподобляйтесь тем, кто достает идеи из головы, как из шляпы. Ясно, что в шляпе кролика никогда не было. Вне исторического контекста истину не познать. Увы, связь времен прервалась по воле тирана. Жаль, мы плохо знаем мировую культуру.

– Прошлое мешает мыслить, это не я, это он, – Григорий кивнул на портрет.

– Историю превратил в науку тоже он.

– У нас тоже мозги есть. Мы будем двигаться по касательной, – вмешался Коля, – чтобы догнать Америку.

– И куда мы улетим? В Космос?

– Да! В Космос! Хочу в Космос! – захлопала Нина, – Не догоните!

Григорий тоже захлопал:

– Долой мировую культуру! Долой! Ура!

Яков разозлился:

– Те, кто не с нами, роют окопы. Декарта юным философам полезно бы почитать. Чтобы получить прививку от материализма. У материалистов как? Чтобы начать думать, нужно сначала получить по голове. Они так и говорят: битие определяет сознание

– Ньютон лежал под яблоней, яблоко упало, ударило его по голове, и он придумал свои знаменитые законы физики, – Григорий постучал себя по лбу.

– Сказки для малышей, – отмахнулся Яков.

Слушать, как бодались мальчики с Яковом, Софье было интересно, но внимание рассеивалось: от алкоголя клонило в сон, и она многое пропускала. Запомнилась фраза Якова, выпавшая из контекста:

– Чтобы не страшиться великого, мы его принижаем, а малое возвеличиваем. Соотносим со своими размерами. Так и существуем в борьбе с собственными страхами.

Кажется, сразу после этих слов ребята покинули тесный закуток. Но Софья замешкалась. Показалось или, в самом деле, Яков кивнул ей, чтобы задержалась.

– Сейчас в науке, чем глубже познают ученые, тем больше знают о том, что мельче, – пробубнил он невнятно, пришлось напрячься, чтобы понять.

Такой же пьяненький, как и остальные, она в долгу не осталась.

– Там, в микромире все не так, – язык еле ворочался, тоже пьяна.

Продолжить тему не рискнула, хотя было о чем поговорить, недавно одолела толстый справочник по ядерной физике, нашла на полке среди книг брата.

– Хочу вам кое-что подарить.

Он вытащил из ящика стола папку с тесемками, долго развязывал, наконец, достал рисунок и протянул ей. Посмотрев на него, она протрезвела.

Это был рисунок сангиной со скудно набросанными синими и желтыми пятнами. Странная картина, так сразу не разберешь, вроде бы реализм: почти фотографическая точность в изображении стерильно-светлой руки, будто в медицинской перчатке, на фоне окна. Рука в перчатке держит лупу, направленную на каплю, стекающую по стеклу. За окном ливневый дождь, и уличный пейзаж с трудом просматривается в тумане. Но если приглядеться, виден в потеках воды дом: двухэтажный теремок с балконами и покатой крышей, рядом стройное дерево с поникшими ветками.

В сферической капле под лупой пейзаж исказился: покатая крыша теремка вытянулась в остроугольный колпак клоуна, окна тоже вытянулись в щели-бойницы, – уютный дом превратился в замок в готическом стиле. Ветки стройного дерева согнулись в дугу, будто склонившаяся в глубоком поклоне длиннорукая фигура.

В самом низу мелким угловатым почерком было написано: "Что есть истина".

Присмотревшись, она увидела под деревом человека, но в лупе его не было.

– Смотрите, под лупой дерево как человек, или человек как дерево, непонятно. Они что, срослись?

Яков стал внимательно разглядывать.

– Хорошо, что вы заметили, тут надо подумать, – трезвым голосом проговорил он.

Она сразу засомневалась в его авторстве, но это неважно, подарок означал, что ее выделили, что с ней интересно. И еще, Яков хотел казаться стильным и загадочным.

Подарок свернула в трубочку и положила в сумку, никому не показала, даже брату. Не показала, потому что нить доверия – слишком слабая, и надо быть бережной, чтобы не порвать неловким движением.

Перед сном сестра спросила:

– Как тебе Яков? Правда, впечатляет?

– Да, но поначалу он показался злым, я опасалась его.

– Как можно его бояться? Он ведь умный.

– Поэтому и боялась.

– Смешная, надо бояться глупых.

– Твой Ники умный или глупый?

Сестра задумалась.

Ночью Софье приснился Декарт. Он смотрел на нее и говорил голосом Якова: «Не верь тому, что обо мне говорят. Никому не дано понять другого».

* * *

Прошло полгода после похорон Василия Гольберга, а разговоры о непонятной смерти популярного актера в городе не утихали. В школе учительницы обсуждали, не стесняясь учеников. Ходили упорные слухи, что в его смерти замешана вдова. На то и слухи, чтобы их не объяснять: виновата жена и все тут. Почему? разбирайтесь сами, кто как умеет.

Софья страдала, ведь это касалось их семьи тоже, Коля почти родственник и когда он после университета приходил к ним, отец приветствовал его: "А, жених пришел. Проходи, будущий кормилец".

Когда она спрашивала сестру, что Коля говорит о смерти отца, Нина злилась: " Что, нам делать больше нечего, мы не следователи", – явно повторяла его. "Целоваться часами в подъезде, выключив свет на первом этаже, – это дело, а смерть известного актера вас не касается", – Софья уходила, хлопнув дверью, когда сестра начинала: "Во-первых, совсем даже не известный..."

Яков, наверняка, знал все, но звонить ему домой она не решалась, боялась его жены, нервно отвечавшей, дома нет, и неизвестно когда будет, даже если он и был дома.

Десятого февраля спектаклем «Гамлет» театр отметил полгода со дня смерти Василия Гольберга. Об этом была статья в Вечерке. Вдову не пригласили, да она и сама бы не пошла: нынче настоящих Гамлетов в труппе нет.

Яков в этот день позвал Николая с друзьями в пельменную на площади Пушкина, но Софья отказалась, готовилась к контрольной. Был Григорий и весь вечер напоминал, что предрек его уход из театра. Что тут спорить: Василия не стало, и Якова попросили, без всякого повода и объяснений.

Поминальный ужин превратился в выяснение отношений, поэтому Яков пригласил Нину и Николая на следующий день к себе на новую работу, посидеть без крикуна – хфилософа. Но они отказались, согласилась прийти Софья.

– Он работает теперь на заводе, – объясняла сестра, – жутко интересно, – но во Дворце культуры было лучше и не так шумно.

Сестра не знала, что производится на заводе, в голову не приходило этим интересоваться, хлопала ресницами и удивлялась, зачем это Соне. А ведь правда, что-то ведь производят, вон, сколько народу там работает.

Ей надо было бежать, понятно, к любимому Нике, поэтому доведет Соню до проходной, а там просто: дядя Яков обо всем договорится, надо только вахтеру назвать свою фамилию.

Завод оказался недалеко от дома, всего три остановки на трамвае, над воротами Софья прочитала "Кирпичный завод номер один". У проходной бегала стая полудиких собак, до дикости не хватало агрессии, доверия к людям тоже не было, хотя кормили: у забора валялись кости и куски белого батона.

Вахтер за стеклом смотрел долгим немигающим взглядом, пытаясь прочесть в ее голове, какие коварные планы вынашивала эта девица, на чью разведку работала. Взгляд смутил, хотя понимала: охраннику платят за подозрительность, – робко назвала свою фамилию и фамилию Якова. Вахтер набрал номер телефона, темные от загара или копоти пальцы – сосиски мелко дрожали. Бугристое лицо болотистого цвета, гипнотический взгляд, вид проходной с грязным полом и обшарпанными чернильными стенами производили тягостное впечатление. И когда она увидела Якова, он почти бежал в ее сторону, наконец, навис над ней, закрыл своим телом от вахтера, – обрадовалась и по-детски пожаловалась:

– Дяденька чуть к стенке меня не поставил.

– А, он всегда смурной, с похмелья.

Без головного убора, в свитере, джинсах, ботинках богатырского размера, высокий и широкоплечий, он выглядел стильно и надежно. Ей было приятно идти рядом с ним. Проходившие мимо женщины в теплых стеганых куртках, в придающих горделивую осанку ярко-красных касках с интересом смотрели на них.

Он повел ее по асфальтовой дорожке, между покрытыми инеем деревьями, кое-где на ветках торчали, будто вырезанные из железа, задубевшие листья. Ночью выпал снег, но сугробы успели почернеть. На деревьях, на металлических конструкциях, на изгибах труб снежный покров принял причудливые формы авангардной скульптуры.

Яков на ходу объяснял:

– На завод привозят глину, месят, штампуют, закаляют в печи, а потом вытаскивают кирпичики. Вы увидите, какими гладкими, один в один, их пекут. Вон, кстати.

Навстречу по дороге двигался автопогрузчик с пирамидой кирпичей апельсинового цвета, ей почудился цитрусовый запах праздника. Управлял рабочий в спецодежде, как у грузчика, перевозившего багаж в аэропорту.

Яков показал на серое здание с пыльными окнами:

–Там моя мастерская, на печи, ее не остужают до конца, так что не мерзну.

– На печи? Как в сказке про Иванушку – дурачка, – засмеялась она, он тоже.

Они вошли в цех через широкие ворота, густая пыль туманной завесой закрыла пространство. Как дышать, если нет воздуха? Но Яков шел уверенно, и она подавила начавшийся приступ удушья.

Не заметила, как они очутились на площадке, залитой солнечным светом, льющимся из окон от пола до высочайшего потолка с конструкциями, как под куполом цирка. Невольно приостановилась, наблюдая, как женщина в серой спецодежде и варежках вытаскивала из-под пресса ровный кирпич из серой глины. Софья заворожено наблюдала за механическим процессом.

– Как, нравится? – спросил Яков, – И так всю смену.

– А если замешкается? Или пресс ускорится?

– Останется без руки. Это вам не театр. Смотрите под ноги.

Но поздно, споткнулась о рельс, Яков успел, удержал, на секунду прижав к груди, сверху донесся звон, она подняла голову и увидела, как по воздуху неслась в их сторону клеть с серыми кирпичами. Испугавшись, она пригнулась, из кабины крана ей махал машинист с белозубой улыбкой.

– Веселый народ здесь работает, тепло, деньги платят, и никто не пилит как дома, – объяснял Яков.

– А начальники?

Он пожал плечами:

– Это зло неизбежное, но замены человечество еще не придумало.

Они попали в полосу сильного потока воздуха, ворота были открыты, и из цеха выезжал состав платформ с оранжевыми кирпичами.

– Скоро начнут новые заготовки загружать в печку, – пояснил Яков и показал на темную дыру, из которой пахнуло жаром. Софья заглянула внутрь. Сверху лился слабый свет, и она разглядела у задней стены женщин в суконных юбках поверх теплых штанов, в ботинках мужских размеров, в стеганых куртках и толстых рукавицах. Лица замотаны цветастыми платками как у восточных женщин.

– Жуть! Как в аду!

– Печь не должна остывать, вот и приходится им заматываться во что попало. Нам сюда, – он показал на металлическую, почти отвесную, лестницу и стал по ней подниматься.

"Хоть бы спросил, боюсь ли я высоты", – тоскливо подумала она, стараясь смотреть только на его ботинки. Прошли пролет, он постоял на площадке, подождал ее, второй пролет, и дальше вверх без остановки: ритмичные металлические звуки как размеренный цокот коней с всадниками – победителями, вступающими в осажденный город, – киношный шаблон, но придал ей храбрости. Они поднялись на ровную цементированную площадку, от нее исходило приятное тепло, немного прошли и остановились возле узкой металлической двери: на ярко желтом фоне корчился багровый череп с сигарой в зубах.

– Моя работа, – похвалился Яков и провел ладонью по лысине.

Она засмеялась, шагнула через порог в узкое и длинное помещение и почувствовала пристальный взгляд: со стены смотрел Декарт.

– На шум не жалуется?– она показала на портрет.

– Зато тепло.

Под портретом были навалены плакаты в рулонах и деревянных рамах, картонки, исписанные чертежным шрифтом. Листы ватмана, изрисованные линиями, стрелами и человечками, занимали проемы между окнами. Она смотрела на неуклюжих рабочих в спецодеждах с кирками и лопатами и не понимала, что здесь делает Яков. Если он художник, должен писать картины. Или на худой конец – декорации к спектаклям.

За стеной что-то угрожающе гудело, внизу грохотало, что-то включалось с завыванием, и пол под ногами мелко дрожал.

– Вся эта тряхомуть – моя работа. Обновляю таблицы и указатели. Пишу плакаты и транспаранты для украшения праздничной колонны. Наш цех на демонстрации идет отдельной колонной, представляете, такая честь, – он усмехнулся, – поэтому меня и взяли.

Неожиданно зазвонил телефон.

– Да, делаю, делаю, говорю же вам, никто мне не мешает, – он отключился. – Уже донесли.

Ритмичный металлический стук издалека – приближался, кто-то нетерпеливо застучал в дверь.

– Открыто! – раздраженно прокричал Яков.

Вошел плотный мужчина в сером рабочем костюме и в кепке на большой голове. Наверное, не нашлось каски нужного размера.

– Здравствуйте, Яков, – всем туловищем повернулся к Софье, – Здравствуйте. Ваша ученица? – уважительно спросил он и туловищем повернулся к нему.

– Да, – коротко ответил Яков.

Мужчина протянул ему мятый обрывок бумаги в клетку.

– Объявление надо написать, завтра профсоюзное собрание. Так что нужно срочно. Пожалуйста.

– Сделаю, – согласился Яков и подобрел.

Мужчина положил бумагу на стол и, кланяясь портрету, задом двинулся к двери, толкнул ее плечом, конь трусцой стал быстро удаляться.

– Кличка Носорог, профсоюзный лидер. Неплохой мужик. Поганое место занимает, но не он один такой. Знаете, как называется моя специальность? Маляр – декоратор.

– Это как? Вы же художник.

– Вот что я сейчас рисую.

Он вытянул из нагромождения плакатов натянутое на раму полотно в красно-коричневых тонах с числом 23.

– На переднем плане будет матрос, – он показал эскиз человека в буденовке с перекошенным ртом.

– Вурдалак из сказки, – не сдержалась она.

– Чего хотите, не Шекспировский герой.

– Кстати, о Шекспире, слухи ходят, что вдова причастна к смерти нашего Гамлета.

– Да? – он всмотрелся в ее лицо. – Что ж, посплетничаем, полезно для душевного здоровья.

Он поправил в чистой до хрустального блеска банке ветку игольчатой сосны с лакированной шишкой, достал чашки с вишенками и стал готовить кофе на плитке.

Софья не сомневалась, ветку сосны добыл сегодня утром в лесопарке – немалый крюк – к ее приходу. Обычно в банке стояли гвоздики. Их по утрам завозили в цветочный магазин недалеко от его дома. Цветы при ней убирались, потому что она впадала в тоску "от красоты, умирающей на глазах". И ее не радовали ветки с весенними почками и клейкими листочками, – им лучше быть в природе. Только игольчатая сосна, желательно с шишкой, именно сосна, но не ель, с похоронным запахом.

– Дуся мне напоминает птицу, – начал он, не отвлекаясь от приготовления кофе, – Нет, не феникс, огненную курицу, машет крыльями, кудахчет и все выжигает вокруг. Еще немного, и от Василия осталась бы горсть пепла. Так что он был обречен и без несчастного случая.

– А как же любовь? Ведь его никто не заставлял жениться на Дусе, – возмутилась Софья.

Он пожал плечами. Ему трудно было вести разговор с шестнадцатилетней школьницей, наверняка, девственницей.

– Про любовь мы с ним ничего не говорили. Хотя я его понимаю, в Дусе что-то есть: дура, но без женских глупостей.

– По-вашему дура лучше женских глупостей. Как это понимать?

– Бог создал нас разными, чтобы было интереснее жить. Ее создал такой, естественной, но не до глупости, она всегда знает, чего хочет. Бог щедро одарил ее животной силой. Такая сила притягивает. Увы, быть рядом с ней как в ад при жизни попасть.

– Огонь желто – красного цвета, как юбка чернокудрой цыганки в зажигательном танце, а Дуся бледная в блеклых одеждах, не следит за модой.

– Я как-то попал на концерт цыган, знаменитый театр Ромэн, у мужчин рубашки алые, у женщин юбки оранжевые и красные, артисты вышли на сцену, а, казалось, все пространство, включая зал, заполнили собой. И декораций никаких не надо. Да их и не было.

– У Дуси длинный нос загибается как клюв, и круглые глаза, она курица, глупая курица, – упрямо повторяла Софья.

– Да, ладно вам, вполне ничего, глаза светлые, блондинка, что еще надо.

– Грудь необъятная.

– И огненный темперамент.

– У куриц нет темперамента, суета и мельтешение. Вот она клюет что-то, вот машет крыльями, вроде хочет взлететь, ан, нет, всего лишь проветривает подмышки. И кудахчет без остановки.

Яков перекатывался с пятки на носок и усмехался.

На прощание он сказал:

– Относитесь снисходительнее к ней, такая ее природа. Но буду рад за вас, если на вашем пути такие Дуси не встретятся, они способны фактом своего существования так испортить чужую жизнь, что убийца покажется милосерднее.

Подробности о смерти Василия Гольберга она узнала от Николая, когда он стал ее мужем.

Официально считалось, что смерть наступила в результате несчастного случая в состоянии алкогольного опьянения. Он пил после спектакля вместе с актерами, Дуся всегда была рядом. Она тоже любила выпить, но не в тот вечер: неважно себя чувствовала, болел живот.

Пьяного Василия вместе с Дусей, как обычно, бесплатно привез домой сосед – таксист. Об этом знала вся улица, потому что жена таксиста не раз грозила выбить стекла, если Дуся не отстанет от мужа. Таксист, худой и маленького роста, пользовал не одну Дусю, даже как-то Софью прижал в темном подъезде.

У Василия деньги на такси редко водились, Дуся не работала, якобы воспитывала сына, часто сидели на одной картошке. Занимали у всех подряд: у соседей, у актеров, у гардеробщиц, и не всегда отдавали, поэтому кредиторов было все меньше и меньше. При пустом кошельке неудивительно, что сосед-таксист был лучшим другом. Он не помогал вести пьяного Василия до квартиры, еще чего, жена бы увидела. Высадил их на углу, и Дуся самостоятельно потащила своего невменяемого мужа до подъезда, а там четыре ступени и они дома, квартира на первом этаже. Болел живот, но ведь справилась с пьяным мужем, – противоречие, которое насторожило следователя.