Текст книги "Замыкание (СИ)"

Автор книги: Валентина Лесунова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 20 страниц)

– Из нас, увы, никого, из знакомых – прохфессор, эксплуатирует художников, чтобы сидеть на бережку и выплевывать в набегающую волну косточки черешни из собственного сада. Эксплуатация чужого таланта – несмываемое пятно на его совести, он подобен амбалу, отбирающему у детей гроши на мороженое и сладости.

– Мы ведь тоже можем с тобой продавать картины брата, а потом купим домик у моря и все поселимся в нем.

– Иван станет маринистом, а мы будем продавать морские пейзажи. Жаль, раньше не подумали встать у ЦУМа в ряд с другими. Под покровительством вождя мирового пролетариата.

Рука вождя широким жестом от плеча направляла публику в сторону сквера у центрального универмага, где тусовались художники. Увы, вождь не помог: их разгоняли, они опять появлялись, их опять гнали, пока не извели всех. Свято место пусто не бывает, теперь алкаши оставляли кучи мусора и пустых бутылок. Налетали стаи воробьев и склевывали остатки еды.

Непонятно, чем так опасны для города художники. Яков объяснил: «Если не платишь налоги государству, плати менту в карман. Менты тоже хотят кушать, разве они виноваты, что не умеют рисовать. Нельзя винить человека за то, что у него нет таланта. И вообще, разделения труда еще не отменяли».

"Вот именно, сам сказал о разделении труда, – начала Софья на повышенных тонах, – художники рисуют, а Шорохов их картины продает. Умеет, и не надо ему завидовать. От того, что осуждаешь его предприимчивость, деньги у нас не появятся".

Завелась, раскричалась, началась мигрень. Якову пришлось идти в аптеку. Потом несколько дней прятался в своей комнате, что на нее плохо действовало.

Яков был хорошим отцом. Но все же не родной сыну. Она еще вчера начала волноваться, вспомнит ли, что завтра у Миши день рождения. Ей это было важно.

Перед тем, как сходить в ЗАГС с Яковом, она посоветовалась с детьми, они были уже в сознательном возрасте, с паспортами, – Маша особо подчеркивала, чтобы не забывали. Выбор одобрили, оба, даже обрадовались. Как иначе, если Яков нянчился с ними, еще маленькими. Когда Николай загуливал, а свекровь покрывала его, Софья забрасывала детей к Якову в мастерскую при театре и убегала по каким-то делам. Ошалевшие от простора, детишки носились среди декораций, сшибая скульптуры из папье-маше, опрокидывая ведерки с краской на уже готовые декорации. Яков шутил, что они вдохновляли его: на голубом фоне красное разбрызганное пятно превращалось в красногрудых горлиц, коричневые кляксы – в воробьев.

Было однажды, когда незадолго до начала спектакля Миша разрисовал небо черными фломастерами, Якову пришлось вырезать ворон и наклеивать на полотно, хотя Миша просил самолетики.

Вороны хорошо вписались в готический стиль.

Сын пытался копировать отчима. Софья была свидетельницей, как он говорил однокласснику, точь-в-точь повторяя слова Якова: «Не свобода (пустое), не демократия (вспомни английскую королеву), а порядочность, вот к чему надо стремиться. Тогда не будешь бросаться из одной крайности в другую. Порядочность – конкретное понятие: сделать – не сделать, сказать – не сказать. Ребенок понимает, если плохо поступил, кошка понимает, собака еще как понимает. Взрослый человек вдруг перестает понимать».

Он не только безошибочно повторил фразу, даже пытался, как Яков, перекатываться с пяток на носки, но терял равновесие.

* * *

Она свернула на улицу, с оптимистическим названием Энтузиастов, застроили ее в первую пятилетку, и по солнечной стороне дошла до дома своего детства. Дома сохранились в том же виде, за исключением серой высотки, не лучшим образом вклинившейся между утопавшими в зелени двухэтажными почти коттеджами; в квартирах с высокими потолками и стенами, побеленными известкой, легко дышалось. При всех удобствах, правда, газ привозили в баллонах, – даже была печь, отец облицевал ее под камин.

Не помнит, маленькая была, то время, когда бегала в одном дворе с Николаем и Григорием. Их родителям дали квартиры в начало улицы, тоже в двухэтажках, строили военнопленные после войны. Через некоторое время Софьин отец получил ордер на трехкомнатную квартиру в новой девятиэтажке на трамвайном кольце. Ей никогда не нравился этот серый и неухоженный дом со сломанными почтовыми ящиками и с лифтом, пахнущим мочой.

Мать в начале болезни, когда были еще силы, видимо, предчувствовала скорый уход, много вспоминала, рассказывала и о маленьком Григории. Ваня дружил с ним.

Григорий старший, его все называли Жорой, с женой его на редкость страшненькой, тихо спивались. Соседи видели их по утрам, когда они вдвоем шли на работу, и вечерами, когда возвращались с работы. Пьяный Жора упал с лестницы в подъезде и повредил шею и ногу. С тех пор у него голова была наклонена к плечу, а нога не сгибалась в колене. Даже такой, он выглядел симпатичнее своей жены. Ходила она в брючных костюмах и куртках с застежками как у мужчин.

Плечом к плечу, шли быстро, как позволяла больная нога, ни на кого не смотрели и ни с кем не здоровались. Если в это время сын гулял во дворе, не бросался к родителям и не окликал их, как другие дети.

Деда Григория, называли Гошей, чтобы отличать от сына и внука. Вот кто был даже в старости привлекательный: волосы густые, кудрявые, он часто улыбался и шутил над женой, но так, чтобы она не услышала. Она носила кружевные воротнички, заколотые старинной брошкой из граната, и шляпки потрепанного вида. У нее было сложное имя, вроде Гертруды, но длиннее, и она любила рассказывать, что у нее с мужем неравный брак: он простой деревенский хлопец, а у нее высшее образование. Дуся считала, врет, эта стервь окончила курсы гувернанток, а корчит из себя. Григорий рассказывал, что дед из дворянского рода, а бабуся из простых, но не признавала этого и все придумывала аристократическое происхождение, дед посмеивался, когда ее не было рядом, побаивался жену.

Григория воспитывала бабушка. Он уже в первом классе знал много стихов Пушкина. Прочитал всю русскую классику и хорошо разбирался в мировой литературе. И еще владел двумя языками: немецким и французским. Бабушка сидела на скамейке, наблюдала, как внук копался в песочнице, и вела с ним беседы на французском языке. Летом внука закаливала. Утром и вечером, перед закатом, ставили голого на газон, посреди двора, обливала холодной водой, обтирали и подставляли солнцу, сначала задом, потом передом. Ровно загорело плотненькое тельце.

Утром он спокойно выстаивал положенное время, а вечером пьяная Дуся высовывалась в форточку и кричала на весь двор: "Ты что, старая, тут стриптиз устраиваешь! А, ну, прикрой х... мальцу".

Гертруда по-королевски не замечала криков черни.

И еще они держали козу, чтобы мальчика поить козьим молоком. Доил козу дед. Григорий за десять школьных лет ни разу не пропустил уроки из-за болезни. У властной бабки Гертруды вырос альфа-самец, как называла его Марго.

Не чувствуя ничего такого, ностальгического, ну, жила, теперь живет в другом месте, – Софья повернула на улицу Железнодорожников, еще более древнюю, чем улица Энтузиастов. В одном из бараков с огородиками когда-то жила молодая проводница поезда Свердловск – Симферополь, и Софья через нее передавала сыну посылки.

Сейчас окна и двери забиты щитами, а на заброшенных огородах росли молодые ели и березы. Густой кустарник прикрывал мусор и разрушенные временем сараи и курятники. Не было табличек улицы и номеров домов, но кое-где за заборами из ржавых листов, трухлявых досок, выцветших клеенок и пластмассовых столешниц в трещинах и дырах, жили люди.

. Еще в детстве слышала, что временное жилье скоро снесут, и жильцы получат квартиры в новых домах.

Первые жильцы не дожили до наших дней, сменились поколения, семьи росли, множились, и уже в далеком прошлом, когда считалось удачей получить прописку как индульгенцию в светлое будущее. Сколько суеты, драм, судеб, и финал: лес отвоевывал когда-то захваченную территорию.

Ей нравилось наблюдать, как зарастали кустарником и деревьями участки, будто затягивались раны. Пейзаж успокаивал, настраивал на медитативное состояние: как ни копошись, как ни суетись, а придет время, сольешься с природой, так было, так есть, так будет, а пока наслаждайся ее красотами. И наслаждалась: вдыхала чистые запахи леса, слушала щебетанье птиц, а если повезет, то и ритмичный стук дятла. Запрокидывала голову, долго искала его, наконец, находила и не могла оторваться, наблюдая, как клюв долбил по коре. Упорство дятла завораживало.

Если везло, то видела юркую белку и тоже долго наблюдала мельканье пушистым серпантином вверх и вниз по стволу дерева.

У домика с побеленными стенами замедлила шаг, посмотрела на окно с чистыми стеклами, здесь они снимали комнату у верующей старушки. Комната большая, за занавеской электроплита, можно согреть воду, помыться, приготовить поесть. Но печь дымила, и опасно было ходить в заледенелый туалет на дворе.

До последнего месяца беременности посещала лекции в университете. Когда уже не могла, оставалась дома. Утром Коля ее не будил, тихо собирался и уходил в университет. Чуть погодя являлась Дуся с миской блинов, завернутой в серое полотенце. Блины у нее получались не золотистые, как рекомендуют кулинарные книги, а темно-коричневые с белыми пятнами, будто страдавшие кожной болезнью витилиго. И еще завернутые в газету сухари из черного хлеба.

– За милую душу, да молодыми зубами погрызете сухарики, и спасибо мне скажете. А мужа надо кормить, и хорошо кормить, – поучала Дуся.

Иногда притаскивала в китайском термосе на три литра супчик из дурно пахнущих мясных костей. В мутном сиреневатом бульоне плавали гниловатые листья капусты, плохо очищенный картофель, толстые круги моркови и соленых огурцов.

Более тошнотворной еды Софья не ела.

Свекровь уходила, когда Николай возвращался из университета. "Гони ее, нечего ей тут, с нами, – советовал он Софье, – шлюхой была, шлюхой останется до смерти".

Беременную тошнило от блинов, черных сухарей и самой Дуси. Но Николай только советы давал. Софью это не раздражало, никакой угрозы от Дуси не ждала, ведь рядом любящий муж, по вечерам читал ей трогательные рассказы о любви собственного сочинения. Самое счастливое время в их семейной жизни.

Сейчас здесь жила молодая пара с младенцем. У крыльца стояла коляска. В глубине двора под навесом аккуратно положены дрова на зиму. Молодая женщина, совсем еще юная, худенькая, как школьница, всегда здоровалась с Софьей, – училась в пятьдесят шестой школе, но не в ее классе.

Погруженная в воспоминания, Софья не заметила, как дошла до опушки леса, залюбовалась ярко-красными брусничными листами под ногами. И, не останавливаясь, по крутой тропинке, усыпанной сосновыми иголками, поднялась вверх на гору Лысую. Постояла на вершине, посмотрела на небо, потом вниз, на верхушки сосен. Сверху лес казался непроходимым. Но она знала, если спуститься, то появятся тропы, вполне проходимые.

Но горе в летнюю пору Иван проводил весь световой день и возвращался домой с готовым пейзажем. Картин накопилось много, добавились натюрморты из полевых цветов, ягод рябины и маслят с лисичками, хватило на целую выставку.

Нина называла ее Ваниной горой. С какой стати Лысая, если растут ромашки, вон рябина, трава высокая. Где лысина? Покажите.

Ее маленькую с Ниной и Ваней в лес водили родители, тогда было много черники и сыроежек. Брали с собой квас и бутерброды с котлетами и располагались на солнечной поляне. Если дойти до железной дороги, вдоль нее и чуть в сторону, то можно искупаться в ледяной воде рукотворного озерца. Купался только Ваня, вылезал посиневший, но довольный. Сейчас новостройки потеснили лес.

Николай по выходным приводил маленьких Машу и Мишу кататься на санках по натоптанному снегу. Счастливые, с ног до головы в снегу, и дети и отец, возвращались домой и наперебой рассказывали, как скатывались с горы.

Не помнит, с какого возраста маленький Миша любил крепко обнять ствол сосны и, закинув голову, подолгу смотреть на небо. Не отзывался на ее голос, прижимался всем телом, и невозможно было оторвать. Может, таким образом показывал, что родители ненадежны, слабы, на них не опереться. Сын тревожил, Николай злился: «Не придумывай, а заставляй его бегать».

Где-то в классе шестом стал при любой погоде один ходить в лес, как он говорил, на свидание к деревьям. Они энергетически сильно заряжены, – особенно стройные сосны, только не засохшие. Софья неохотно его отпускала, просила Машу сопровождать брата, но ее надо было долго уговаривать. Однажды попали на пожарище, Миша испугался, ночью ему снились кошмары, она проснулась от его крика.

В сочинении на свободную тему он написал: "Мы идем по еле заметной тропе, а перед нами разворачивается панорама леса, кажется, что на сцене исполняется балет. Странный балет со зрителями посреди сцены, танцоры то смыкаются плотной стеной, то размыкаются.

Но так кажется, ведь деревья стоят на одном месте, и я прихожу к ним, поучиться их стойкости. Стоят они вот уж столько лет, и ждут меня. А сколько их по обочинам дорог. Листья покрываются пылью, пока не смоет дождь. Но все равно им тут плохо, они живут не так долго, как в лесу, быстро засыхают. Смотрите, они тянут к нам ветки. Жизнь дерева зависит от места, в котором вырастает". Софья комментировала: "Для человека, особенно для женщины, где родиться, важно тоже". "Да, что самое удивительное: сосна остается сосной, а дуб дубом", – ехидничал Николай.

Яков успокаивал ее: ничего страшного, у мальчика сентиментальный период, пройдет. Прошло, с деревьями он перестал обниматься, но стало хуже: он ушел в веру. Это лучше, чем алкоголь и наркотики, но она не могла примириться с возникшим отчуждением, хотя и понимала, что они принадлежали к разным поколениям, и неизбежно появилась бы другая причина взаимонепонимания. Но примириться с тем, что у матери – атеистки вырос глубоко верующий сын, не могла, ругала себя, что упустила его. А ведь могла повлиять на сына еще тогда, когда еще только сошлась с Яковом.

Эпизод с монахом

Возможно, это был сентябрь. Каждый год, первого сентября, Николай вспоминал о детях и появлялся к началу торжественной линейки. Обнимал сына, дочь, совал им шоколад: сыну – молочный, Маше – черный, и до конца линейки оставался рядом с сыном. Когда ученики и учителя направлялись в классы, он отзывал Софью в сторону, и она, уговаривая себя не взрываться и не портить такой день, выслушивала один и тот же текст: "Как ты могла лишить детей отца, взамен подсунув им древнего старика, выжившего из ума. Неужели ты не чувствуешь вины перед ними?"

Если была хорошая погода, то он приходил и на следующий день, и на третий, и на четвертый.

От него всегда пахло алкоголем. Когда она его просила не приходить пьяным, отвечал, что трезвый он злой, и будет только хуже.

После того, как Маша перешла в десятый класс и попросила отца не позорить ее перед одноклассниками, он уже поздравлял детей с началом учебы по телефону и в школе не появлялся.

Но до Машиного десятого надо было жить год. В тот сентябрьский день Николай достал Софью так, что она после занятий бежала куда глаза глядят, чтобы успокоиться и не портить настроение Якову.

Она вышла из троллейбуса, не доехав остановки до центральной улицы Ленина, перешла через дорогу и свернула в незнакомый двор. Пересекла детскую площадку, через арку попала на безлюдную дорогу и наткнулась на бетонные плиты. Дальше стройка, мусор и грязь. Растерялась, даже напугалась, – ни одной живой души вокруг, заблудилась в родном городе. И тут вспомнила, когда-то поблизости было озерцо с чистой водой, над ним клонилась береза, чуть в стороне росли голубые ели. Оазис окружали побеленные каменные столбы и чугунные решетки между ними. Там, под березой, с Колей отмечали вином окончание его последней летней сессии.

Почти бегом, по грязи, через кучи строительного мусора спустилась под горку и увидела каменный столб от забора, внизу в лучах заходящего солнца поблескивала мутная вода. Ни елей, ни берез. Прошла немного и чуть не наткнулась на гору тряпья. Тряпье шевелилось, – кто-то с кем-то боролся. Над всем этим болталась голая женская нога. Нога ритмично дергалась, наконец донесся женский писк и протяжный мужской стон.

Опасаясь, что парочка увидит ее, бежала, не разбирая дороги, и чуть не увязла в грязи.

Хаос стройки как разрухи после бомбежки, парочка нищих в оргазме, уничтоженный островок оазиса плюс встреча с бывшим мужем – слишком для одного дня, она потерялась, плохо ориентировалась, попала в тупик, с трудом выбралась, снова тупик, – в отчаянии чуть не завыла. И в этот момент услышала характерный звон трамвая, хлопок закрывающейся двери троллейбуса, скрип тормозов легковушки.

Выбралась на оживленную улицу и обрадовалась людям, потоку машин, рекламам с потекшей краской. Стала жадно читать все подряд, складывать буквы в слова, слова в предложения, постепенно успокаиваясь.

Под крышей высокого дома загоралась и потухала, переливаясь всеми цветами радуги, реклама. Попыталась сложить латинские буквы в относительно понятный текст, но получила ощутимый удар в плечо, – мимо пробежал на остановку троллейбуса мужчина с туго набитым рюкзаком. Чертыхнулась и неожиданно наткнулась на объявление кириллицей, багровые неровные буквы в текст не складывались.

Лист ватмана висел на заборе, перед входом в театр оперетты: очередная перекраска здания, в этот раз из зеленого в розовый цвет. Подошла ближе, и поняла, текст не сложился из-за незнакомого слова "иеромонах". Вокруг букв густые брызги багровой краски, как запекшаяся кровь.

"Иеромонах" абсолютно не сочетался с родным "государственным университетом", где состоится встреча.

– И на наш город благодать снизошла, – услышала она за спиной ангельский голос и обернулась. Нет, не ангел, женщина, ярко накрашенная, губы того же цвета, что и брызги на ватмане. Без сомнения актриса, в черной с широкими полями шляпе, зеленом плаще до пят, грубой вязки красный шарф обмотан вокруг шеи. Образ актрисы довершают рыжие кудри, рассыпанные по плечам, спине, до тонкой талии, подчеркнутой широким поясом. Люди натыкались на нее и останавливались.

Актриса приветливо кивнула публике и театрально подняла руку над шляпой:

– Благословлен сей час, призыв услышан, божий человек, подумать только, божий человек в альма матер, в главном рассаднике атеизма. Я когда-то тоже там училась.

Рядом с актрисой старушка, сухонькая и маленькая, но не суетливая: гордая посадка головы, огромные глаза и хищный нос, – мечта курносого грузина, и тоже рыжие волосы. Огненная львица опалила Софью черным взглядом и глубоким, сильным, без старческого дребезжания, голосом изрекла:

– Великий народ силен верой! Нет веры, и нет народа!

Старухе захлопали, и она, в сопровождении актрисы прошла сквозь толпу, затерявшись в уличной суете.

Софья почувствовала себя осиротевшей. Люди, наверное, тоже, они не расходились, чего-то ждали. Кто-то предложил пойти, послушать иеромонаха, тем более, бесплатно, тем более, совсем рядом, за театром, начало сейчас. Софья заспешила следом за желающими искать веру, туда, где провела не самые худшие студенческие годы.

Вид знакомого, мрачного, приземистого здания охладил пыл, она замедлила шаг, свернула к киоску союзпечати и уткнулась в витрину пустячного товара. Что-то отразилось в стекле витрины, знакомое лицо, до боли родное, она оглянулась, увидела поток людей, направляющихся в университет, и присоединилась.

Гранитные ступени, дверь, еще дверь, мраморный вестибюль, знакомые решетки гардероба, за стеклом вахтер. Раньше он не прятался.

Огляделась: с двух сторон лестницы прилавки с книгами, аптечный киоск в углу, – раньше их не было.

Пока оглядывалась и сравнивала с прошлым, пока удивлялась незыблемости щедрого декора сталинской постройки, люди рассосалась. Она заспешила наверх, обгоняя двух древних старичков.

Актовый зал был полон, не сразу нашлось место в предпоследнем ряду.

На сцене появился монах, в черном одеянии, на вид сытый, щекастый, румяный, с длинным хвостом редких рыжих волос. Уже не юноша, но еще не муж, из благополучной семьи, бабуся закормила вкусняшками, маманя с папаней не нарадуются единственному сыночку. Вот только черное одеяние не подходит сытому виду. Монах заговорил уверенным, хорошо поставленным голосом лектора:

– Философы – материалисты любят строить пирамиды и помещать в них научные дисциплины, вершина – естественно, науки о человеке. Но удовлетворения не получают, спорят, ссорятся, сами себе не верят. И продолжают строить пирамиды. Да хоть переверни, хоть на бок положи, не получается.

– Что вы предлагаете? – перебил мужской голос.

Монах что-то ответил, но поднялся шум, заглушая его. По проходу потоком шли люди.

Софья старалась, прислушивалась, но услышала только фразу:

– Не сотвори себе кумира.

И в этот момент у сцены возник бывший преподаватель атеизма. Она помнила его густобровым, с шевелюрой темных волос, с богатырской статью, а увидела седого, сутулого, суетливого мужчину. Он сунул монаху микрофон, прошел по проходу в конец зала и стал теснить людей к выходу, никто не сопротивлялся, но выйдя, зрители не расходились, а оставались у двери и потихоньку возвращались в зал.

Преподаватель атеизма в качестве надзирателя на православной лекции, – нечто необычное.

Он не был похож на университетского преподавателя. И лекции читал странно: подробно рассказывал историю религии, содержание библии, но аргументов, почему бога нет, почти не приводил, потчевал студентов анекдотами. Атеизм преподносил как само собой разумеющееся мировоззрение, зачем очевидное обсуждать. Над анекдотами кроме него никто не смеялся, ведь впереди экзамен.

Она очень боялась экзамена, не знала, как доказывать, что мир материален, если есть мысли, образы, слова, наконец. Если это все – свойства материи, как запах, как цвет, то что-то материальное в них есть. Так что же? Преподаватель удивлялся: "Зачем вам так глубоко копать? Не беспокойтесь, экзамен все сдадите".

Она обратилась за помощью к Якову. Он объяснил, что атеизм – тоже вера. Каждый волен для себя выбирать или веру в бога или веру в науку. Она так и сказала на экзамене и получила неуд за ненаучный подход. Это был единственный раз, когда Яков подвел ее.

Привстав и вытянув шею, она высматривала знакомые лица преподавателей, бывших однокурсников, но не увидела, только устала, опустила голову и уткнулась взглядом в прореху рукава черной кофты сидящей впереди женщины.

От женщины пахло одиночеством и кошками. Прореха возмутила, принизила настрой – посыл носатой старухи. Все, что здесь происходит, – чушь, пыль, нищета, сборище неудачников. Но встать и уйти нетактично. Монаха обижать не хотелось.

Зал гудел, монах пытался говорить в микрофон, возвышал голос до визга, сердился и тут же оправдывался, – сам Христос, когда надо было, сердился, и ничего, святым был и остался. Гул усиливался, бывший атеист легко запрыгнул на сцену, не такой старый, как кажется, и что-то сказал ему на ухо. Монах кивнул и перешел на спокойный тон, стало тише, совсем тихо, Софья, наконец, прослушала фразу до конца:

– Дух возрождается вновь и вновь, как сын божий, умирая, воскресает. Смерть – неизбежный момент вечной жизни.

Фраза вызвала у Софьи протест. Если душа вечная, почему никто не спешит заново возрождаться? Если душа вечная, а смерть так, пустяк, почему все за жизнь держатся? Только грехи накапливают. Почему не пользуются возможностями, может, душа в следующий раз в Америке возродится? Почему церковь осуждает самоубийства? Наоборот, должны поощрять добровольный уход. Логики никакой.

– Верь, ибо абсурдно, – донеслось со сцены.

Вот и ответ.

Вдруг с места донесся истеричный женский голос:

– Мы идем другим путем! Елена Рерих указала нам другой, верхний путь! И не надо... – голос на высокой ноте прервался.

С места поднялась седая женщина профессорского вида, Софья узнала в ней преподавательницу кафедры искусствоведения, – и направилась к выходу. За ней из разных мест зала потянулись несколько преподавательниц и мужчина, высокий, худой, тоже профессорского вида.

К Софье повернулась впередисидящая женщина с прорехой на кофте:

– Видели? Пятая колонна, бывшие коммунисты, – прошипела она.

Совпадение позиций примирило Софью с прорехой. Конечно, нужно уважать тех, у кого есть свои взгляды, но зачем лезть в чужой монастырь со своим уставом?

Монах вещал в микрофон:

– Сектантство под видом православия внедрилось в саму церковь, в само Христово тело. Сектантство внедрилось в сознание масс. Истинное знание большинству недоступно. Люди вступают в лжеобщества, где самым величайшим злом являются кошки и собаки.

В зале захлопали. Но хлопки заглушил все тот же женский голос:

– Елена Рерих нам указала другой путь!

Пятая колонна опять просочилась в зал и толпилась за последним рядом.

– Ага, коммунизм – светлое будущее. У рерихнутых каша в головах, – произнес тихо мужской голос за ее спиной.

Софья вдруг увидела, как сквозь набежавшую толпу у выхода пробирались в зал Яков и Миша. Может, галлюцинация? Заныла шея, она опустила голову. Когда через некоторое время посмотрела в ту сторону, их уже не было.

Донесся грубый мужской голос, откуда-то из первых рядов:

– Вы нам лучше про троицу расскажите, ну, их, сектантов, пусть сами разбираются, вы нам о главном.

Монах как-то странно изогнулся, если бы Софья верила, подумала, что черта увидел.

Лицо покраснело, покорежилось, – и он не чужд ничему человеческому, и презрению тоже.

– С вами о троице? – возвысил он голос. – С вами? Стану я с пьяными вообще разговаривать? Нет, конечно. Сначала протрезвейте, уж потом поговорим.

Софья после этой встречи спрашивала о троице у Якова, он тоже отказался объяснять: атеисту недоступно триединство, ибо он не принимает чуда.

Монах что-то говорил, зал шумел, кто-то возмущался, кто-то хлопал. Бывший атеист запрыгнул на сцену, объявив перерыв, сошел в зал, следом за ним, подобрав подол, со сцены прыгнул монах, и они вдвоем удалились.

Софью толпой вынесло из зала, но домой она не торопилась, медленно шла по коридору и прислушивалась к разговорам:

– Что они нам все навязывают, то марксизм, то еще что-то.

– Как что? Общечеловеческие ценности.

– Слово какое, к монаху не подходит.

– Зачем угрозы? Зачем ненависть?

– Язычники мы, жестокие, агрессивные, были и остались, неважно, какие одежды на нас.

– В мире уже давно другие проблемы решают. Рериха зачем-то выкопали.

– Тише ты, услышит.

– Боишься, на экзамене завалит?

Ее обогнали симпатичный юноша и несимпатичная девушка. Юноша осторожен, зачем лишние хлопоты, когда жизнь прекрасна. Девушка, видимо, не такая. Хорошо бы в их будущих детях соединились красота юноши и принципиальность девушки.

Прозвенел звонок, люди потянулись в зал, Софья тоже. На сцене появился монах.

Кто-то из середины зала прокричал:

– Даешь троицу!

Монах был непреклонен:

– Я повторяюсь, разве вы будете с пьяным говорить о чем-то серьезном? Если вы неглупые люди, поймете меня. Протрезвейте, говорю я вам, а потом поговорим о троице.

Шум усилился, народ жаждал глубоких знаний, но никто эту жажду не собирался утолять. Монах дождался тишины и заговорил о мистическом знании, о неслучайных встречах, голосах, благой вести и вещих снах. Софье было интересно. Но громкие голоса за спиной отвлекли, она обернулась: у выхода и в проходе плотно толпился народ. Какое-то движение, кто-то прорывался в зал. Толпа распалась на две части, освобождая проход. Софья увидела худого, бородатого мужчину, стремительно направляющегося к сцене. За ним спешили Яков и Миша.

Кажется, шизофрения, – подумала она, с чем себя и поздравляю, мечта Дуси становится явью.

Первые ряды поднялись, закрыв монаха, по залу пронеслось: "Гуру", с ударением на первом слоге.

Мужчину окружили, Софья увидела радостно-возбужденные лица, молодые и старые, со слезами на глазах. Где Яков? Где сын? Ноги не держали, она села на место и положила руку на грудь, пытаясь успокоить сердце, ее знобило, ей было страшно.

Зал притих. Монах исчез. Мужчина повернулся к людям, спокойный, слишком, пауза затягивалась. Она стала волноваться: ну, что же он? почему молчит?

И он заговорил, глухо, путая падежные окончания, никто не перебивал. Голос его креп, был хорошо слышен в притихшем зале, речь становилась гладкой и литературно правильной.

– Мы возьмем самое лучшее, мы покончим с враждой и непониманием, с войнами и революциями, мы пойдем по всему свету под знаменем Христа – спасителя, мы вместе пойдем. К нам присоединятся все, кто устал ото лжи и несправедливости. Мы, ученики Христа, положим начало религии мира, как завещали нам Христос, Магомед, Будда и Николай Рерих.

Софья поднялась в поисках сына, ее подхватила толпа, вынесла к сцене. Но она сумела, вырвалась и выбралась из зала. Уже почти спустилась по ступеням на первый этаж, услышала голос сына:

– Мама, подожди, – Миша со счастливой улыбкой спускался, держась за Якова.

– Мама, ты не переживай, я иду домой, уроки учить.

Яков подхватил ее под руку:

– Соня, не ругайся, я тебе дома все объясню. Не пугай сына. Люди всех возрастов, независимо от профессии и образования, ищут веру. Вчерашние истины уже не устраивают никого.

Но она не могла молчать.

– Не устраивают вчерашние, берем позавчерашние?! – она повернулась к сыну. – Скажи мне, на что похож дух? На облако? На дым? На что еще?

– Не всем дано его видеть, – сказал сын и посмотрел на Якова.

Ее несло:

– Призрак? Туман? Тень на асфальте? Тень повторяет тело. Как в кривом зеркале, скорее, передразнивает. Может ли быть дух хромым, косым, безруким?

– Пойдем, Соня, толпа собирается.

Дома сын закрылся в комнате учить уроки, как обещал, она попыталась спорить с Яковом, но поняла, аргументов не хватает. И когда Яков напомнил ей о том, во что она верила: каждый свободен в выборе своего пути, – спор прекратила.

Слово "свобода" завораживало.

Сын объяснил ей происхождение человека не так, как учили в школе: "Вначале было Слово. А потом уже много – много слов. Так много, не запомнить, но источник один.

– Куда же они разбежались, не знаешь? И как оно выглядит, твое самое первое слово? Кстати, на каком оно языке: русском, английском или немецком? – спросила она.

– Слово это дух. Он невидимый.

– И это ты говоришь мне, учительнице русского языка? Слово надо услышать или увидеть, чтобы понять.

– Почему ты не хочешь согласиться с очевидным? Реальность не приносит человеку счастья.

Софья схватилась за голову. Но все ее речи о том, что человек сам кузнец своего счастья, что он должен развиваться, – сын не слышал. Она подсовывала ему книги, но он их не открывал.