Текст книги "Разбег"

Автор книги: Валентин Рыбин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 23 страниц)

XXII

Ратх Каюмов возвращался из Пятигорска самолетом. Темно-зеленый, краснозвездный «ЛИ-2» летел вдоль западного берега Каспия – слева за иллюминатором синело море, справа – тянулись отроги Кавказских гор и залитые солнцем, зеленые долины. Ратх почти полгода пролежал в госпитале, после тяжелой контузии и ранения. В болгарском городке, на железнодорожной станции во время ожесточенного боя взорвался вагон, начиненный взрывчаткой и боеприпасами. Не менее сотни солдат полка погибли при этом взрыве. Погибло два офицера, а Ратха Каюмова – начальника полкового штаба, ранило и контузило. В медсанбат его привезли с раздробленной левой ногой, с залитым кровью лицом. Здесь же в медсанбате ему ампутировали ногу и выскоблили из глазницы то, что можно было назвать остатками глаза. Во время операции и после Ратх судорожно двигал челюстями и не мог произнести членораздельно ни одного слова. Вскоре выяснилось – он тяжело контужен. С санитарным поездом его отправили в глубокий тыл, в Пятигорск – здесь он и выздоравливал целых полгода. Здесь ему изготовили на ногу протез и снабдили клюшкой с резиновой рукояткой. Здесь закрыли его глазницу черной повязкой. И речь восстанавливал он здесь. В общем-то восстановил ее, только заикался. Угнетали его поначалу протез, костыль, и повязка на глазу, как у пирата, но свыкся с ними. А позже обнаружил более тяжкий недуг: стоило Ратху разволноваться, как губы у него выходили из повиновения и начинали кривиться в улыбке. Впервые он обратил внимание на эту непроизвольную улыбку, когда читал письмо от жены. Узнав о том, что он на излечении в пятигорском госпитале, она спрашивала – как тяжела его рана, не приехать ли ей? Вот тогда, разволновавшись, он долго не мог совладать с пляшущими движениями губ и подрагиванием челюсти. Потом это повторялось не раз – при чтении писем, при спорах с товарищами по палате. Жутко Ратху было от того, что губы начинали улыбаться невпопад – как раз в то время, когда он начинал раздражаться или проявлял искренний интерес к собеседнику. Сердце его охватывала жуть, брови хмурились, а губы растягивались в улыбке. Улыбка невпопад – демоническая улыбка Ратха смущала его товарищей или вызывала удивление, и он махал рукой и покидал компанию.

В последние дни своего нахождения в госпитале Ратх только тем и занимался, что тренировал волю. Перед тем как заговорить с кем-то, он собирал усилием воли нервы, словно растрепанные нити в клубок, и начинал беседу. Если ему удавалось не сорваться, не впасть в волнение, он начинал тихо торжествовать. Но беда в том, что и эта тихая радость порой вызывала конвульсию губ.

Победа над самим собой у него началась с того, что он отчитал жену, после прочтения ее письма, за ненужные сентименты. «Ничего со мной страшного не случилось, – написал он ей. – Судьба моя – куда менее трагична, чем у Иргизовых и Акмурада. Если бжены бросали работу и ехали к своим искалеченным мужьям в госпитали, то, уверяю тебя, тыл бы ослаб непременно. Со мной произошло то, что и с десятками и сотнями тысяч солдат и офицеров. Я потерял ногу и глаз – только и всего. Но я научился смотреть в лицо смерти с улыбкой. Я стал, как самый вежливый японский слуга, который сообщает правду своему хозяину, как бы она ни была горька, – только с улыбкой…» Конечно, это была ирония над самим собой, но она зарядила Ратха надеждой, что при встрече с ним Тамара Яновна не будет разоружена, а примет его, уже свыкшись с мыслью о тяжелом ранении и контузии.

Написав ей письмо, он все же побаивался, а вдруг она приедет в Пятигорск? А вдруг, как тогда, в шестнадцатом, в первую империалистическую, когда он едва живой добрался из пинских болот до Москвы, с сабельным шрамом на щеке? Тогда она, ухаживая за ним – больным и беспомощным, стонала вместе с ним и плакала слезами растерянной девочки. Впрочем, тогда она была молодой.

Ответ от жены пришел примерно через месяц. И не было в нем, в этом ответном письме, ни жалости, ни сентиментов – была лишь трезвая оценка состояния изувеченного мужа:

«Ратх, дорогой мой муженек, ты по-прежнему бравируешь, как в далекой юности, пытаешься казаться другим, нежели есть на самом деле. Но зачем? Разве можно «провести» пожилую, умудренную опытом жизни женщину? К тому же не просто женщину, а женщину-врача, которая излечила за годы войны столько раненых и видела столько человеческих недугов! Не надо никакого артистизма – я все прекрасно понимаю, и готовить меня к встрече с тобой совершенно нет никакой необходимости…»

Дальше Тамара Яновна рассказывала о переменах в жизни сына. Юру сразу после окончания войны перевели в Ашхабад, теперь он работает инструктором промышленного отдела в ЦК, Таня в управлении геологии…

До того, как выписаться из госпиталя, он получил еще несколько писем от жены и сына, знал обо всех новостях, которые интересовали его. И вот сейчас, когда грузный «ЛИ-2», поднявшись из Минеральных Вод, летел дагестанским побережьем вдоль Каспия, Ратх мысленно уже перенесся в Туркмению, в Ашхабад, и все существо его было заполнено воспоминаниями о близких ему людях.

Ратх думал о сыне, который, казалось, без особого труда поднялся до «начальствующих высот» – не горячась и ни с кем не вздоря. Конечно, как и многие тыловики, рвался он на фронт, поскольку стеснялся, находясь в тылу, смотреть в глаза фронтовикам, которых ехало через Красноводск предостаточно. Сын без особого труда, словно стыдясь, что уж коли остался в тылу, то надо трудиться, как все, и не отставать от других, поставил со своей ротой и собранной в окрестных аулах допризывной молодежью портовые краны и заводские крекинги, наладил работу в озокеритовых карьерах Челекена. Позднее, когда Ратх уже был на фронте, Юра вновь занялся нефтью, но уже не в ролиинженера по бурению скважин, а в роли организатора производства нефти. Соответственно, и должность у него стала другой – инструктор обкома. Под его началом центр бурения был перемещен из Центрального Небит-Дага на западные участки, к Каспию, проведена новая гравийная дорога от города к Вышке и водопровод – от Казанджика. Но самое главное – нефтепровод. Он протянулся по барханам, по дну залива к нефтехранилищам Красноводска. После ввода его в эксплуатацию и решилась дальнейшая судьба сына – перевели его в промышленный отдел ЦК КПТ… Но опять же все это, если смотреть со стороны или верить словам Юры, который совершенно ни в чем и никогда не выпячивал себя, а наоборот старался держаться в тени, – свершилось без всякой парадности и шумихи… Сын, конечно же, пошел не в отца, – размышлял Ратх, постепенно настраиваясь на благодушный лад. – Юра – копия матери. Тамара точно такая же. Что не сделает – все жалуется, что не так, как надо получилось, стесняется своей работы, а на поверку – всегда лучше других. Оба они – мать и сын – воплощение доброты и спокойствия. Чужды им суета, горячность и категоричность, оттого и шишек на них нет… Деловитость не допускает шишек и царапин. Это люди новой эпохи. Всякое проявление жестокости они рассматривают, как слабость. Вот и Юра в последнем письме выдал: «Папа, жестокость никогда не была сродни могуществу. Жестокость лишь на каком-то этапе способствовала утверждению слепой силы, но она же потом разрушала эту силу. Вспомни древнейших владык – Чингиз-хана, Тимура… Гитлер – тоже не исключение: его жестокость порождена духовной слабостью».

Самолет сделал промежуточную остановку в аэропорту Баку. Ратх не стал выходить на воздух – спускаться даже по маленькой приставной лесенке ему было трудно. В открытый люк, как только вышли пассажиры, ворвался горячий воздух, пахнущий нефтью. Август давал о себе знать даже здесь, на Апшероне, а каково сейчас в Каракумах! В Ашхабаде теперь марево струится над крышами и асфальтом, а ночью люди спят во дворах, заворачиваясь в мокрые простыни. Ратх представил свой двор с виноградной беседкой и розами. Даже запах цветов ощутил. Когда-то он, на более или менее спокойных отрезках своей жизни, занимался разведением роз. Потом пошли «левые» и «правые» уклоны – и стало не до цветов.

Снова был взлет и прыжок через Каспий по волглому воздуху и – Красноводск. Тут Ратх рискнул выйти из самолета. Стюардесса помогла ему, подставив свое плечо. Ратх поблагодарил женщину и направился, скрипя протезом, к низенькому аэровокзалу.

За металлической загородкой, на площадке стояли несколько человек, в ожидании посадки. Ратх скользнул взглядом по лицам стоящих и заметил знакомое лицо. Угрюмый старик лет шестидесяти с гаком в широкополой шляпе и защитной гимнастерке, с рюкзаком на плече, привлек его внимание. Где-то Ратх его видел раньше. Может быть, видел еще до войны, а может – на фронте. Старик тоже скользнул по черной повязке Ратха, но тоже не узнал его. Через полчаса, когда сели в самолет, старик в шляпе сел напротив. Рядом с ним примостился, опустив к ногам картонный ящик, мужчина помоложе, в зеленой солдатской панаме и в гимнастерке со следами от погон. «Наверное, видел его на фронте», – подумал Ратх о старике и стал смотреть в иллюминатор. Самолет тем временем опробовал моторы, вырулил, разбежался и взлетел. В иллюминаторе взору Ратха открылась широкая панорама красных гор, берега моря и города, лежащего в котловине: круглые нефтерезервуары, заводские крекинги, кварталы домов. В заливе у причалов стояли суда, и на синей морской глади между портом и Кизыл-Су виднелся пароход. Может быть, это даже был «Ленкорань», на котором Ратх со своим полком когда-то переправлялся на кавказский берег. Мысленно Ратх повторил свой путь от Баку до Болгарии, пробираясь памятью сквозь горящие города и села, через реки по понтонным мостам, через железнодорожные станции к роковому взрыву. Память заставляла его помнить о пройденном и пережитом, но слишком тяжело было вспоминать об ощущении небытия после взрыва, об ампутации, о скальпелях и белых халатах.

Ратх думал и размышлял, глядя, в иллюминатор, за которым под зеленым крылом уже давно тянулась серая Каракумская пустыня. Еще час и будет посадка в Ашхабаде. Пассажиры уже суетились, приводя себя в порядок, оживленно разговаривали. Ратх тоже решил, что пора положить в чемодан книгу, которую он вынул, чтобы почитать, еще в Минводах, но так и не раскрыл. Он снял с полки чемоданчик, открыл крышку и, укладывая книгу, вновь, в какой уже раз встретился взглядом со стариком в широкополой шляпе, – сейчас он держал шляпу на коленях и сверлил острыми серыми глазами Ратха.

– А знаете, товарищ… По-моему, мы с вами знакомы, – сказал старик с лукавой улыбкой. – Мы однажды встречались с вами в Багире. Я и мой помощник Иван Иргизов были в сельпо – и там виделись с вами. Если помните, даже познакомились. Я – археолог Мар.

Ратха захлестнуло, горячей удушливой волной и лицо его исказилось вдемонической улыбке. Мар, как и следовало ожидать, не понял этой улыбки.

– Простите, может быть я обознался? Слишком уж вы недоверчиво отнеслись…

– Не-ет, – с трудом выговорил Ратх. – Все правильно… Но у ме-е-ня кон-нту-зия.

– Простите, пожалуйста, – сказал Мар. – Я не стану вас утомлять расспросами… Вы, конечно, все знаете об Иргизове. Я иногда навещаю его сына, захожу к Лилии Шнайдер.

– Не зыа-е-ете, муж ее верну-ул-ся?

– Да, вернулся. Прекрасный человек, он очень добр к сыну нашего общего друга, А вы, вероятно, из госпиталя?

– Да, из Пяти-ггорска.

Самолет пошел на посадку, и пассажиры, взявшись за ременные ручки, сосредоточенно замолчали. Но даже эта напряженная минута, когда необходимо было собраться и ждать, пока машина коснется взлетно-посадочной полосы колесами, не смогла вновь привести в равновесие Ратха.

Выйдя с помощью археолога из самолета, он шел, опираясь левой рукой на костыль, в правой нес чемодан и беспрестанно улыбался. Он знал, что его встречают жена, сын с невесткой и внук Ратмир – о своем вылете он сообщил им телеграммой. Вскоре он увидел их: они стояли за изгородью в толпе встречающих и махали руками.

Ратх с жесточайшим остервенением на свою беспомощность думал: не испугать бы страшной гримасой внука. Он шел медленно, собирая в комок всю волю, чтобы успокоиться и принять нормальный вид, но вздрагивал и улыбался, и ничего не мог с собой поделать.