Текст книги "Разбег"

Автор книги: Валентин Рыбин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 23 страниц)

– Лезь, лезь, – поторопил его Илья. – Не хрена тебе тут делать. Я сам тебя с удовольствием свезу до самой станции. Только поспеши с отъездом. Если до вечера не выберешься отсюда, и ребята узнают о твоем поступке, то можешь вообще остаться здесь навсегда… и креста никто не поставит.

На полпути между Вышкой и 107-й буровой Юра, сидевший в кабине рядом с Ильей, посмотрел в заднее смотровое стекло и не увидел в кузове Барбоса.

– Ну-ка, Илюша, останови, что-то не видно!

Они вышли из кабины, заглянули в кузов и оба ухмыльнулись. Затем оглядели местность вокруг, и Юра увидел Барбоса. Широким шагом, полусогнувшись, он шел в сторону железной дороги.

– Ну вот, видишь, – сказал Илья. – Он и до вечера не продержался – сбежал. Да и правильно сделал, иначе бы Рамазан расквитался с ним сполна.

– Кто такой Рамазан? – насторожился Юра.

– А помбур со сто тридцатой. Он неравнодушен к этой Тане Руслановой. Только и слышишь: «Друзья мои, я испепелен… Я жить не могу без нее!»

Юра промолчал, но почувствовал, как сердце его обволокло неприятным ознобом ревности.

VIII

У Тани от ожога поднялась температура. Вечером девчата, поездом, отвезли ее в Небит-Даг, в больницу.

В больнице Таню поместили в общую палату, сделали все возможное, чтобы облегчить ее страдания. Лежать она не могла – сидела на кровати и с обидой думала, что никогда и ни за что не вернется больше на Вышку – уедет домой, в Грозный. Слава богу, там тоже есть нефтепромыслы, и достаточно КРБ и лабораторий, чтобы спокойно работать и жить без страха быть опозоренной. Особенно ей было обидно то, что она сама вызвалась ехать в Туркмению.

В этом жутком настроении Таня встретила у себя в палате женщину из отдела кадров «Туркменнефти», которая пришла проведать больную. Таня высказала ей все, что думала. Инспектор по кадрам по-матерински пожурила ее:

– Ну зачем совсем уезжать, девочка! Там, в Грозном, люди могут подумать бог знает чего о тебе… и о нас тоже. Предлагаю тебе место в лаборатории управления. Поправится – останешься, не понравится – уезжай, но только не торопись. Тебе необходимо усвоить, что нет плохих рабочих коллективов, но даже в хорошей и крепкой семье есть уроды.

Таня немного успокоилась. На другой день был выходной день, и к ней с утра до вечера шли и шли девчата – знакомые и незнакомые.

Юра Каюмов, после случившегося, вместе с девчатами занимался отправкой Тани в Небит-Даг. В купе, конечно, его не пустили – ехал он в соседнем. И в больницу не пошел он с девчатами – отправился в гостиницу. Переночевав в душном шестиместном номере, утром отправился на базарчик, чтобы купить для Тани гостинцев. На рынке кроме яблок, ничего не нашел. Тощий рыжеусый грузин взвесил ему два килограмма ранета и Юра отправился в больницу. Входя в стерильно чистый коридор, он боялся встретить Таню несчастной и плачущей, и нимало удивился, когда услышал в конце коридора ее звонкий голос. Она с кем-то разговаривала и, судя по ее голосу, была в неплохом настроении. Юра пошел на ее голос и увидел – она стояла у окна, держа в руках розы, а напротив нее – помбур Рамазан. Юра на мгновенье растерялся. Мелькнула мысль: может быть, уйти и не мешать, но было поздно – Таня увидела его.

– Ну вот и товарищ инженер… Юрии Ратхович пожаловал, – сказала Таня, стесненно улыбаясь, и Ратх вновь отметил про себя: «Не вовремя!»

– Здравствуйте, Русланова, – поприветствовал он и сам не понял, почему назвал ее не по имени. Постеснялся Рамазана? Вполне возможно. А может быть оттого, что вновь услышал от нее не «Юра а Юрий Ратхович»?

А дальше вовсе перешел на официальный тон:

– Рад видеть вас в прекрасном настроении. Судя по всему, ожоги ваши проходят?

– Да, конечно, Юрий Ратхович. Мне уже значительно лучше. Вот Рамазан Ганиевич розы принес. Посмотрите, какие крупные и яркие!

– Я же сам их вырастил! – гордо сказал Рамазан. – Я как приехал на Вышку и принял буровую, сразу же занялся разведением роз. Посадил сначала один куст, потом еще один, а сейчас уже десять корней.

– Трудно выращивать? – спросила Таня.

– Танечка, я душой чувствовал, что эти розы достанутся самой красивой девушке в мире, – польстил Рамазан.

– О, вы какой! – Таня засмеялась и поднесла к губам букет темно-красных роз.

Юра сокрушенно подумал, что ни в коем случае нельзя сейчас угощать ее яблоками. Что такое яблоки в сравнении с царственными цветами! Он держал большой кулек с яблоками и думал – как некстати эти яблоки. Надо их куда-то деть, чтобы не торчали на глазах. Он положил их на окно и, видя, что Таня мало обращает на кулек внимания, опять понес чепуху:

– Значит, уже выздоравливаете, Русланова? Это хорошо. А мы все думали…

– Я не знаю, Юрий Ратхович, о чем вы там думали, – с некоторым вызовом сказала Таня, – но я уже зачислена в штат управления. Так что, не ждите меня в КРБ.

– Неужели обиделись на всех?

– Обиделась на одного, причем тут все.

– Татьяна Мирановна! Но мы же вышвырнули этого негодяя – ноги его больше здесь не будет.

– Спасибо за участие, Юрий Ратхович, но вы могли бы и не допустить того, что случилось. Вы – инженер, но работаете только с механизмами, а о воспитании людей совсем не думаете. Вы называете свой участок комсомольско-молодежным, а держите на участке рецидивиста.

– Татьяна Мирановна, кто же мог ожидать такого – даже от рецидивиста! Рецидивист, в какой-то мере, все же человек, а этот тип оказался просто-напросто животным. Я виноват, что не разглядел в нем отпетого негодяя.

– Танечка, – сказал очень ласково Рамазан. – Юрий Ратхович не виноват. Разве он может залезть в душу каждого? Тут нужно особое внимание. Клянусь вам,Танечка, пока я жив, вас больше не тронет ни одна чужая рука, не обидит ни один подлый взгляд.

Девушка ничего не ответила Рамазану, только с тревогой бросила взгляд на Юру – как он среагировал на эти слова.

– Ну что ж, Татьяна Мирановна, простите – я действительно виноват. Пойду, не стану мешать вашей беседе. Выздоравливайте, и – счастья вам на новом месте. – Юра откланялся.

– Юрий Ратхович, неужели вы обиделись! – Таня шагнула за ним. – Юрий Ратхович, ну куда же вы!

– Кулек забыли, товарищ Каюмов, – напомнил Рамазан.

Юра, не останавливаясь и не оборачиваясь, отозвался:

– Это Татьяне Мирановне!

Вечером, поездом, Юра уехал на Вышку. О Тане, как о девушке, которая смогла бы быть его любимой, он решил забыть: поклонников у нее много. Вот и Рамазан один из них. Что касается его, для нее он всего лишь инженер Юрий Ратхович. Она даже о просьбе – называть его запросто, по имени, забыла, а точнее не вняла его просьбе. Действительно, чего ради – Юра? Можно подумать, у него с ней какие-то особые отношения…

Юра целиком ушел в работу, но забыть о Тане было против его воли, и, разъезжая по буровым или сидя над сводками показателей проходки скважин, он то и дело вспоминал о ней. Он часто думал и завидовал Рамазану. Парень что надо, любой девушке понравится. Здоров, широкоплеч, говорлив – за словом в карман не полезет, к тому же любитель цветов – увлечение для мужчин редкое. Встречая Рамазана, Юра старался не подавать виду, что завидует ему. Но что-то и Рамазан не очень бывал весел. Однажды зайдя в КРБ, чтобы сдать сводку, он преподнес телефонистке Леночке три розы. Юра шутливо заметил:

– Смотри, Рамазан, узнает Татьяна Мирановна, – приревнует.

– Ну что вы, Юрий Ратхович! Вы жестоко ошибаетесь, если считаете, что Татьяна Мирановна неравнодушна ко мне. У нее есть другой. Она так и сказала мне: «Простите, Рамазан, но мое сердце целиком занято другим».

– Кто же этот счастливчик? – все еще в шутливом тоне спросил Юра.

– Откуда мне знать, Юрий Ратхович! Разве такое женщины говорят. Может быть, кто-то из Грозного… сокурсник какой-нибудь.

– Вероятно, так и есть, – согласился Юра. – Но не будем завидовать, а лучше пожелаем Татьяне Мирановне самого большого счастья.

– Я тоже так думаю, – сказал Рамазан. – Она достойна самого большого счастья.

Дни, полные напряжения, летели быстро. Позади остались август и сентябрь. На вышках и бараке, на домиках заалели призывы в честь двадцать третьей годовщины Октября. Добыча нефти на действующих скважинах Центрального участка заметно возросла. Промысловики применяли на старых буровых повторное глубинное бурение. Все нефтескважины были оснащены глубинными насосами. Два и три года назад разлившаяся по низине нефть из фонтанов собиралась в специальные нефтяные амбары. На этом участке действовала «легкая кавалерия», и начальником штаба у молодежи был Юрий Каюмов. «Туркменнефть» взяла обязательство дать стране в сорок первом году 800 тысяч тонн нефти. Впереди еще был целый год, но показатели добычи все время росли. И на участках разведочного бурения одна за другой вступали в эксплуатацию буровые. Настроение у нефтяников было по-настоящему ударным.

Юра, занятый делами, днем редко бывал у себя в кабинете. Чаще всего заходил туда после ужина, когда в час пересмены на буровых, к нему шли по разным вопросам люди. Тогда же раздавались в его кабинете и телефонные звонки. Тревожило начальство «Туркменнефти», плановый отдел, отдел кадров…

– Мне, пожалуйста, инженера Каюмова! – голос показался Юре очень знакомым.

– Я слушаю, – отозвался он.

– Юрий Ратхович, это я… Русланова… Таня…

– А… Вот это кто! А я подумал – знакомый голос. Здравствуйте, Татьяна Мирановна. Чем могу служить?

– Боже, как официально, – обиделась Таня. – Значит не зря я все время думаю, что вы на меня почему-то обижены?

– Ну, что вы, Татьяна Мирановна! За что я должен на вас обижаться? – Юра прикрыл дверь и сел на подоконник.

– Тогда почему не заходите в управление? Вернее, заходя в управление, ни разу не заглянули в лабораторию?

– Да как-то… – Юра не нашелся что сказать.

– Об альпинизме почему-то забыли! – Таня засмеялась приятно, с едва уловимой иронией.

– Ну, какой альпинизм, Татьяна Мирановна? – в тон ей ответил Юра. – Вам больше нравятся розы, и я решил заняться разведением роз!

– Юрий Ратхович, я польщена, но, по-моему, ваша шутка неуместна. Я отказалась от роз Рамазана в тот самый день, когда вы были в больнице.

– Да?! – Юра сделал вид, что ничего не знает. – А почему отказались?

Таня некоторое время молчала. Юра представил ее, сидящей за столом и многозначительно переглядывающейся с подружками-лаборантками. Но вот – ответ, с некоторой обидой в голосе:

– Не задавайте глупых вопросов.

Теперь уже, молчал Юра. Подумав немного, спросил:

– Вам пишут из Грозного?

– Да, конечно. Я часто получаю письма от отца и мамы.

– Я имею в виду письма вашего близкого друга.

– У меня нет близких друзей, – отозвалась с недоумением Таня. – Есть товарищи по техникуму, но они все разъехались – кто куда.

– Ну, Татьяна Мирановна, – простодушно пожурил ее Юра. – Рамазан мне жаловался, что сердце ваше целиком занято другим, а послушать вас – получается, что и друга у вас нет.

Таня замолчала, затем очень неловко произнесла:

– Не надо об этом.

И его вдруг осенило: «А вдруг этот другой – я?»

– Ну, хорошо, не буду больше, – сказал Юра. – Простите, Татьяна Мирановна.

– Таня, – поправила она его. – Вы же называли меня так.

– Да! Но и вы – тоже!

– И я тоже! – Таня засмеялась и торопливо сказала: – Юра, приезжайте, я буду ждать вас. Кстати, вы написали письмо отцу о снаряжении?

– Да, конечно! Он обещал помочь.

– Ну, до встречи… – Она положила трубку.

Теперь они разговаривали по телефону почти ежедневно. Лишь изредка, когда Юра оставался на ночь на той или другой буровой, день проходил у него без телефонного свидания.

Накануне праздника Таня, как всегда вечером, позвонив ему, сообщила:

– Юра, прилетел какой-то летчик. Привез тебе посылку – огромный ящик, поставили в лаборатории. Сам летчик, Пальванов, кажется, ждет тебя в гостинице. Утром он улетает.

– Пальванов, говоришь? Знаю такого. Это Сердар. А что за ящик?

– Понятия не имею. Я не стала расспрашивать – неудобно.

– Таня, я постараюсь сейчас же приехать!

Часа через два он был в Небит-Даге. Машина проползла по темной улице от станции в сторону гор. В домах светились окна и возле кибиток из жерл тамдыров вырывался огонь, но этого света не хватало, чтобы видеть в ночи город с его домами, постройками и будками. Возле здания «Туркменнефти» на столбе горела электролампочка. Вахтер, увидев подъехавшую легковушку, проворно встал со скамьи. Юра спросил, есть ли кто-нибудь в лаборатории. Старик сказал, что все давно ушли, и Юра велел шоферу ехать в гостиницу. Здесь он справился у дежурной о летчике Пальванове. Женщина провела его в конец коридора и постучала в дверь номера. Открыл Сердар. Он был в футболке и шароварах.

– Не ждал, – сказал он, пропуская гостя в комнату. – Вернее, ждал с вечера, а потом решил, что уже поздно, и ты не придешь.

– Да вот добрался кое-как, – оглядывая комнату, сказал Юра. – Таня позвонила мне после того, как ушел поезд. Пришлось ехать на машине, а дороги тут у нас – черт голову сломит. Тридцать километров, а тащились целых два часа. Завидую тебе, Сердар, – твоим быстрым крыльям. Не рытвин для тебя, ни ухабов.

– Сразу видно, что ты никогда не поднимался в воздух. – Сердар покровительственно улыбнулся. – Что касается быстрых крыльев – ты прав: сегодня я в Ашхабаде, завтра в Чарджуе, послезавтра – в Ташаузе. Но что касается рытвин и ухабов, то ты дал маху. Там, в небесах, знаешь какие ямы! Иногда попадешь в такую болтанку, что и свету белому не рад.

Они сели друг против друга за столом. Сердар откупорил бутылку боржоми, налил в стаканы.

– Моих давно видел? – спросил Юра.

– Отца с неделю назад, Тамару Яновну позавчера. Передала тебе твой серый костюм, там в ящике у вас, в «Туркменнефти». Отвези, говорит, а то уже осень, а он все в рубашке щеголяет. И пусть, говорит, передаст все, что надо постирать.

– О-о! – взмолился Юра. – Узнаю маму! Она меня уже десять лет преследует своей стиркой. В Туле учился, все время в письмах донимала – спрашивала: кто же тебе, Юрочка, стирает. В Москву переехал – опять те же вопросы. А здесь она решила воспользоваться твоим аэропланом. Сердар, скажи ей, что у меня есть кому стирать – пусть не беспокоится!

– Что, действительно, есть кому? – Сердар подморгнул. – Может тоже тайком, как Акмурад в Ташкенте?

– Да брось ты! – обиделся Юра. – Если б женился – пригласил бы, наверное, на свадьбу.

– Не скажи, Юра. Род ваш, каюмовский, своевольный. Дядька твой, Аман, до сих пор – только и слышишь – клянет своего сына Акмурада, понять не может, в кого он такой уродился. А Галия-ханум перечит ему. В тебя, говорит, уродился, больше не в кого. Ты-то, говорит, меня, как ястреб ласточку, схватил на лету и утащил в пески… Так что, Юра, если с тобой случится что-то подобное – я не удивлюсь и буду приветствовать. Брак по любви без калыма и всяких сделок – этаже прекрасно! Клянусь, Юра, меня бы пытками никто не заставил жениться на нелюбимой. С Зиной у нас, сам знаешь, дружба с самого детства.

– Как она живет? – полюбопытствовал Юра.

– Неплохо живет – можешь судить по мне. Переживает, конечно: все-таки небо – это не земля. На земле споткнешься, нос разобьешь, в небе – кости поломаешь. Недавно, в связи с событиями в Польше, уезжал в боевой полк. Два месяца проходил боевую подготовку. Что-то неладное творится в мире. Европа почти вся в руках фашистов.

– Неужели и на нас поднимут руку?

– По-моему, да, – подтвердил Сердар и добавил, подумав: – И не только – по-моему. Все давно понимают, что война неизбежна, и торопятся, чтобы не застала она врасплох. Маневры проводятся, военные игры, не говорю уже о соревнованиях Осоавиахима. Года три назад только и заботились о значкистах ГТО, а сегодня все оборонные кружки действуют. У меня нет ни одного дня отдыха. То в рейс, то еду на аэродром к твоему отцу, на выброску парашютистов. Он-то и нагрузил меня ящиком.

– Слушай, Сердар, я давно у него прошу, чтобы прислал снаряжение для альпинистов, а он мне шлет какие-то непонятные ящики.

– Ну так я и привез в ящике альпинистский инвентарь – шесть комплектов. Одних веревок – десяток слонов можно опутать.

– Что ты говоришь! – удивился Юра. – Вот Таня обрадуется!

– Что у вас тут и девушки – альпинистки?

– Собственно, она одна. Ты видел ее в лаборатории. Таня запомнила твою фамилию, и сказала, где тебя найти.

– Какая же из трех? Одну я запомнил – Русланову. Рослая такая, симпатичная. Она?

– Она. – Юра смутился, и Сердар с озорством хлопнул его по плечу.

Разговоров было много – поговорили обо всем. Спать легли поздно. Утром Сердар поднялся первым и, умывшись, разбудил Юру.

– Юрка, я спешу. Говори – что передать отцу и матери?

Юра вскочил с кровати.

– Я провожу тебя!

– Не надо. Меня уже давно ждет автобус, ехать на аэродром. Говори – не тяни.

– Ну, что передать? Жив-здоров… План перевыполняем – в следующем году дадим стране восемьсот тысяч тонн нефти. Достраивается жилой дом – скоро получу квартиру в Небит-Даге и приглашу их на новоселье. Ты тоже приезжай, Сердар.

– Спасибо за приглашение, я пошел.

Сердар встряхнул Юре руку и вышел. Юра дождался девяти и отправился в «Туркменнефть».

IX

Весной в Ашхабад приехал Акмурад. Приехал по своим военным делам, в составе инспекторской комиссии округа, и в первый же день заглянул домой, к родителям. Галия-ханум встретила сына слезами радости.

– Акмурад, какое у тебя жестокое сердце! Разве можно так обращаться с матерью? Надеюсь, ты привез к нам нашу невестку?

– Мама, почему я должен ее привезти?! – удивился Акмурад, идя с ней в комнату.

– Как это так – «почему»? – еще больше сына удивилась Галия-ханум. – Разве она тебе не законная жена?

– Законная, законная. – Акмурад снял фуражку и положил на валик дивана. Сел, оглядывая комнату. Галия-ханум села рядом, руку положила ему на плечо.

– Может, считаешь этот дом для тебя не законный?

– Законный. – Акмурад снял руку матери с плеча и поцеловал. Галия вновь заплакала от счастья.

– Если жена – законная и дом законный, то почему же ты не перевезешь ее сюда?

– Мама, на этот счет несколько причин. – Акмурад стал утирать платком слезы матери. – Во-первых, место постоянной службы у меня – Ташкент. Во-вторых, место постоянного жительства моей жены – тоже Ташкент. В-третьих, у нее старенький отец, и за ним некому ухаживать. В-четвертых, у Назимы грудной ребенок.

Глаза Галии-ханум расширились от радостного удивления:

– Акмурад, что ты говоришь! Неужели у нас с Аманом появился внук?

– Появился, мама, еще в прошлом году.

– И ты все это время молчал – скрывал от нас!

– Я боялся, что не очень-то вы обрадуетесь ребенку, если не признали жену.

– Жена одно, внук совсем другое. Внук – это кровинка дедушки и бабушки. Как назвали малыша, если не секрет? – Галия-ханум насторожилась.

– Кадыром назвали, мама. – Акмурад немного смутился.

– Что это за имя, сынок? – У Галии-ханум заблестели на глазах слезы обиды. Разве внук не может называться именем твоего отца?

– Он назван именем отца Назимы. Это почтенный человек, уважающий людей и законы.

– А твой отец, значит, не уважает ни людей, ни законы?

– Не знаю, мама. Во всяком случае, есть причины, чтобы сомневаться в этом.

– У тебя жестокое сердце, сынок. – Галия-ханум с сожалением, как на больного, посмотрела на Акмурада. – Ты все еще не забыл о том несчастном золоте, которое уже давно разошлось на постройку школ и детских садов.

– Разошлось ли, мама? – усомнился Акмурад. – Я сомневаюсь. И не только я. Артык, например, тоже сомневается – все ли золотишко отдал Советской власти мой дед? Не оставил ли половину богатства? Не передал ли эту половину тайком моему отцу.

– Как ты смеешь так думать? – Галия возмутилась, встала с дивана. – А Артык твой только и знает – заглядывает в чужие дворы, все смотрит – нельзя ли чего взять для колхоза. Это по-твоему, по закону?

– Сомневается Артык в искренности моего деда Каюм-сердара. Сомневается в искренности моего отца, вот и заглядывает. Каюм-сердар целые десятилетия грабил бедняков. Почему он не должен вернуть все до последнего – что взял?

– Эх, сын пропащий, – Галия горько улыбнулась. – Уж лучше бы ты совсем не приезжал, чем слышать такие оскорбления от тебя.

– Не беспокойся, через три дня уеду. И запомните вместе с отцом – убеждений я своих никогда не переменю. Вы никогда не увидите меня жалким обывателем, покрывающим старые грехи деда и отца. Я по-другому воспитан.

– Ладно, успокойся. – Галия принялась накрывать на стол. – Надеюсь, не откажешься от еды обывателей?

– После такого разговора, мама, у меня кусок может застрять в горле. – Акмурад встал и, увидев растерянность на лице матери, осекся. Смекнул, что надо как-то помягче, хотя и кипит в груди злость. – Мама, я пойду – мне некогда, да и не голоден я. – Акмурад надел фуражку и направился к двери.

– Ты что, сынок?! – взмолилась Галия-ханум. – Ты совсем одичал. Неужели родительский хлеб для тебя стал горьким? Поешь хотя бы, потом пойдешь.

– Хорошо… Ладно, – согласился Акмурад, садясь за стол. – Только и вы не попрекайте меня куском хлеба. За самовольство в женитьбе вы уже прокляли меня.

– Но это же Аман – сгоряча! Прости ему! Галия вновь села рядом с сыном.

– А ты сначала спроси у него – простил ли он мне? Нет, мама, не простил он мне и никогда не простит. То, что я высказал ему перед отъездом, – горькая правда. Он как жил в плену патриархальных обычаев и правил, так и живет. Для него главное мерило – родной отец, Каюм-сердар. Ради него он может поступиться чем угодно. Но мне не годятся их воззрения. На мне обрываются традиции патриархальщины. С меня начинаются новые традиции.

– Ешь, ешь, Акмурад. Плов вчера вечером готовила, но и сегодня он еще свежий. – Галия попыталась отвлечь сына от столь строгого разговора.

– Я воспитаю детей так, что они будут гордиться, своим отцом, – не глядя на мать, продолжал Акмурад. – Наш критерий воспитания – не белая борода родителя, а марксистско-ленинская честь и совесть.

– Ешь, ешь, сынок…

– Ты учишь женщин грамоте в интернате, мама. Ты, наверное, тоже задумываешься над тем, что я сейчас говорю?

– А как же, сынок. Честь советской родины – превыше всего, а потом не грех и об отце вспомнить.

– Вот именно – потом. – Акмурад положил ложку и встал. – Как хорошо, что ты понимаешь меня, мама. И ты, конечно, можешь представить – что будет со мной, если вдруг мне скажут: «Старший лейтенант Каюмов, у вашего отца обнаружены драгоценности, укрытые им от Советской власти!»

– Этого никогда не будет, сынок, успокойся. – Галия покровительственно, как ребенку, улыбнулась сыну. – Я очень хорошо знаю твоего отца. Да, он действительно, верен обычаям, но он никогда не поставит своего родного сына в неловкое положение.

– Уже поставил. Да и вообще, мне достаточно моего происхождения, – внушительно проговорил Акмурад. – Все знают, что отец мой сын арчина, а мать дочь какого-то татарского князька. Конечно, никто меня не корит родословной. Закон у нас очень справедливый – сын за отца не отвечает. Но если вдруг еще раз обнаружится у отца припрятанное золото, то жизнь мне покажется бессмысленной.

– Умоляю тебя, сынок, не думай о нас плохо. – Галия взялась за чайник. – Налить тебе?

– Нет, не надо. В двенадцать я должен быть у военкома.

– Ты придешь еще, сынок? Ты обязательно зайди перед отъездам.

– Обязательно, мама.

Галия обняла его и приложилась губами к щеке. Рукой она задела за верхний карман гимнастерки. Акмурад тотчас вспомнил, что в кармане у него фотография, на которой – он, жена и сын. Вынув фотокарточку, Акмурад протянул матери:

– Вот возьми, это мое семейство. Надеюсь, все будет хорошо и вы встретитесь со своим внуком.

Галия-ханум начала разглядывать фото, и Акмурад вышел.

В военкомате он почти весь день просидел над картотекой командиров запаса, выбирая наиболее подходящих людей для участия в летних маневрах. В картотеке были многие из тех, с кем Акмурад служил в туркменском кавалерийском полку – их-то в первую очередь и заносил он в свой полк. Многих знал с самого детства по Ташаузу, куда не один раз приезжал с отцом из аула Тахта. Отец почти до самого образования Туркменской Советской Республики держал в Тахта свою конюшню. У него было с десяток породистых скакунов и столько же жеребят. Одних коней он выводил на ташаузский базар и продавал, других – молодых – растил бережно и кропотливо, и потом тоже продавал. Нередко в дом отца приезжали знатные люди Ташауза. И не только Ташауза, но и более отдаленных мест. Однажды, – этот день Акмурад хорошо запомнил, – к отцу пожаловал сам Джунаид-хан с басмачами. Тогда Акмураду было лет шестнадцать, не разбирался он ни в политике, ни в людях, о жизни судил по разговорам сельчан – и смотрел он на главаря басмачей как на самого сильного человека. Джунаид выбрал для себя самого красивого коня, заплатил за него отцу, не считая, деньги. Отец потом восхищенно говорил: «Аллах бы и тот столько не заплатил!» Помнились слова матери: «Джунаиду жалеть нечего – он всю Туркмению ограбил, все золото собрал в свой мешок!» Акмурад в ту пору, безусловно, был на стороне отца. Гордился, молодой джигит – с каким ханом знается отец. И в двадцать третьем, когда Джунаид укреплял свои басмаческие отряды, Акмурад без спроса родителей ускакал с ним в пески. К счастью, недолго Акмурад служил этому волку пустыни. Во время налета на Хиву Джунаид потерял половину своих вояк: одни погибли от красноармейских пуль и шашек, другие попали в плен. В числе пленных оказался и Акмурад.

Акмурад сидел в глубоком зиндане с такими же молодыми ребятами, как и он сам, когда в Хиве появился Чары Пальванов и Иргизов – начали допрашивать пленных. Сыновей бедняков освобождали тут же, лишь предупреждали, не заниматься разбоем, а строить новую жизнь! Сыновья зажиточных давали расписку, что впредь не поднимут оружие на Советскую власть. Что касается Акмурада – его они повезли к отцу, в Тахту, ибо сказал им Акмурад, что у его отца самые лучшие в мире кони.

Аман, увидев сына среди красных конников, взмолился перед Чары-агой, на колени упал: «Отпустите сосунка – он по глупости ушел к басмачам!» Иргизов тогда сказал ему: «Может и ты по глупости развел целых двадцать лошадей и конюшню королевскую выстроил?» Аман принялся оправдываться, что не враг он Советской власти – готов выполнить все ее требования, и Иргизов предложил: «Ну, коли выдаешь себя за своего, то сдавай-ка своих скакунов Советской власти. Красная Армия очень нуждается в хороших лошадях!» Аман по лояльности или по трусости, этого не знал Акмурад и сейчас, согласился.

Примерно через месяц Аман перегнал своих лошадей через Каракумы в Полторацк, сдал их Красной Армии – и сам стал конюхом-красноармейцем. А когда вернулся из Москвы Ратх и всем стало понятно, что не простая, не односложная эта семья Каюмовых, то произвели Амана в командиры, а Акмурада взяли в туркменский кавалерийский полк.

Изменилось сознание за пятнадцать лет боевой учебы у Акмурада. Был когда-то Джунаид его кумиром – стал ничтожеством. Был отец, оттого что знался с Джунаидом, гордостью Акмурада – стал неуверенностью и страхом. После укрытия золота дедом и отцом, потерял Акмурад к отцу доверие. Дед, действительно, опомнился почти перед самой смертью, разобрался в сложностях жизни и отдал золото государству. Но отдал-то дед, а не отец… Аман молчал до последнего. И только когда Каюм-сердар рассказал все, как было, тогда и Аман развязал язык. Но признал ли свою вину, если и по сей день считает отца превыше всего на свете?

За пятнадцать лет службы в РККА научился Акмурад разбираться в людях. Лучшими друзьями у него теперь были люди, закаленные в классовой борьбе. Тянулся к товарищам, умудренным опытом борьбы. Отличал и приближал к себе Акмурад тех, кто разделял его взгляды и симпатии. Терпеть не мог обывателей, стоящих в стороне от политики и грандиозных дел. Именно такими казались ему его родители, принявшие новый советский строй, но оставшиеся в плену у древних обычаев. Поколебалась уверенность Акмурада и в Иргизове: рановато красный рыцарь ушел от боевых дел – все еще впереди, все еще только начинается. И составляя списки командного состава на предстоящие учения, конечно же, Акмурад в первую очередь подумал об Иргизове. И не только подумал, но и решил навестить его. Вечером он пришел к нему на Артиллерийскую, застав его за мытьем полов. Восьмилетний сын Иргизова играл во дворе, в «прятки», а Иргизов мыл пол в коридоре. Он настолько был увлечен, что даже не заметил, как подошел к нему Акмурад. Разогнулся, когда увидел перед самым носом сапоги.

– Кого вам, товарищ? – не очень дружелюбно спросил Иргизов, чувствуя некоторую неловкость.

– Вас, товарищ лейтенант запаса! – Акмурад подал руку и озорно засмеялся.

– Акмурад – ты?! Черт меня побери, вот так гость! Извини, что с тряпкой. Нина на спектакле, вот я и решил помочь ей.

– Да ну что вы, Иван Алексеевич, – ободрил его Акмурад. – Меня таким делом не удивишь. Знаете, я сколько полов вымыл, пока был в училище. Да и Назиме я тоже помогаю. Так что, в этом мы с вами единомышленники. Иное дело – засиделись вы, Иван Алексеевич в гражданке. Пора бы и командирскую форму надеть – освежить ее на вольном ветре пустыни.

– Ну, Акмурад! – возразил Иргизов. – Вольный ветер, – мой друг и вечный спутник. Я почти все время на просторе. Это тебе повезло – застал меня дома. Вотчина археолога – заброшенные городища и развалины, а они всегда в степи да в горах.

Иргизов отворил дверь, приглашая гостя в квартиру. Акмурад оглядел убранство первой комнаты, заглянул во вторую. Отметил про себя: «Одомашнился командир – ковры, кровати, занавесочки».

– Уютно у вас, – сказал, усаживаясь в старое кресло, купленное недавно Ниной.

Иргизов достал из шкафа бутылку вина, принес сковороду с холодными котлетами. Сказал, накрывая на стол:

– Не так давно получил письмо от Морозова. Он мне сообщил, что у тебя наследник появился. Поздравляю и надо выпить по такому случаю.

– Спасибо, Иван Алексеевич. Сын у меня – еще тот парень. Ну и, конечно же, большой тебе привет от Назимы и Кадыр-аки. Они тебя чуть не каждый день вспоминают. В гости зовут.

Иргизов налил вина в стаканы.

– Ну что ж, за твой приезд, за рождение сына.

– Да я же не пью, Иван Алексеевич, знаете же!

– Ну за рождение сына надо бы выпить, – возразил Иргизов. – Кстати, с отцом-то хоть встретился?

– Пока нет.

– Отыщи его побыстрее, не то обидится.

– Ничего, перенесет. – Акмурад пригубил вино и поставил стакан.

– Все-таки, зря ты с ним так резок, – сказал Иргизов. – Конечно, виноват он. Но если разобраться как следует – заглянуть, так сказать, в человеческую психологию, то можно и простить ему. Человеку, тем более взрослому, нужны долгие годы, чтобы переродиться в своих взглядах на жизнь. С тобой было проще, Акмурад. Ты пришел в Красную Армию едва оперившимся птенцом. Попал под крылышко этаких мощных петухов-бойцов, вроде Морозова, Мелькумова. Они тебя вырастили, дали тебе бойцовские крылья. А отец твой, считай, почти до сорока лет учился жить по старому. Он усвоил назубок все выгоды и просчеты этой несправедливой жизни. Об обычаях не говорю: они с молоком матери вошли в его сознание. Ты не серчай на отца, Акмурад, нельзя так.