Текст книги "Разбег"

Автор книги: Валентин Рыбин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 23 страниц)

XIX

По улицам Ашхабада, гулко рассыпая дробь копыт, прошли эскадроны туркменской национальной кавалерийской бригады, и снова наступила тишина, перемежаемая паровозными гудками.

С отъездом в Каракумы Амана и Акмурада глухо стало на каюмовском подворье. Правда, днем и раньше во дворе бывало тихо – все мужчины, кроме Каюм-сердара отсутствовали. Но зато по вечерам двор оглашался множеством голосов и звуков. В гости к Ратху и Аману часто приходил Иргизов, навещали соседи, иногда – музыканты и даже писатели. А теперь вечером, с закатом солнца, наваливалась на осиротевший двор жутковатая темнота. Ворота закрывались на замок, комнаты изнутри – на дверные крючки. Галия-ханум с вечера закрывалась со своими дочерьми. Тамара Яновна с Ратхом тоже ложились рано: Ратх из Осоавиахима приходил уставший. То у него стрельбы в тире, то кросс по пересеченной местности. А в последнее время все чаше он пропадал за городом, у подножия Копетдага, где совершали полеты планеристы. Тамара Яновна частенько видела из окна Наркомздрава силуэт планера на фоне гор. Видела, как возвращались оттуда в вечерних сумерках юноши и девушки, заполняя гомоном улицу. Она спешила домой, но еще долго приходилось ждать, пока возвратится Ратх. Иногда и сама Тамара Яновна задерживалась на собраниях и совещаниях: дел было много.

Возвращаясь домой, Тамара Яновна на всякий случай заглядывала в почтовый ящик, хотя заранее знала, что дед Каюм-сердар, если было что-то в ящике, давно вынул. Все Юрины письма из Тулы он прочитывал первым и всякий раз, как только приходила с работы Тамара Яновна, нес заветное письмецо от сына ей. За три года – теперь уже Юра заканчивал рабфак и мечтал о Московском нефтяном институте, у Тамары Яновны скопилась целая кипа его писем. В одном из последних писем Юра писал матери, что институт только-только образовался из нефтяного факультета горной академии, в нем будут преподавать такие светила, как Губкин и Топчиев, и попасть в него – главная цель жизни Юры.

По письмам сына Тамара Яновна давно уже составила в своем воображении целую картину его жизни. За три года она не побывала у него ни разу, и он не приезжал, поскольку всегда на лето находились самые неотложные комсомольские дела, – но ей четко представлялось общежитие с длинным коридором и маленькими комнатами по бокам, комсомольский клуб «Октябрь» и библиотека. Ашхабадцы, а кроме Юры их еще около сорока человек, часто собираются в клубе, выпускают свою газету «Туркмены в Туле», копии своей газеты высылают в Ашхабад, в ЦК комсомола. Рабфаковцы занимаются в разных кружках и в совпартшколе. Не могла лишь представить себе Тамара Яновна – кто стирает Юре белье и гладит рубашки. Или – он в не глаженном ходит? В каждом письме она спрашивала сына об этом, но он даже не находил нужным отвечать на ее вопросы. Дед Каюм-сердар, слыша недоумения и возмущения Тамары Яновны, лишь посмеивался. Как-то раз сказал:

– Тамара, твой сын – истинный туркмен. Тысячу лет туркмены в песках живут и никто никогда не слышал, чтобы кто-нибудь за эти тысячи лет заговорил о стирке… А об утюге они совсем не знают.

– Мерите жизнь старыми мерками, – отмахнулась Тамара Яновна. – Внук ваш инженером готовится стать, а вы рады видеть его в тельпеке да чарыках.

– Извини, невестка, пошутил я, – лукаво улыбнулся Каюм-сердар. – Я горжусь моим внуком. Сплю – и во сне его вижу. Хороший человек в нашем роду растет. Нартач, хоть и не разбирается ни в чем, но тоже нахвалиться не может джигитом. Выйдет за ворота к соседям, только и рассказывает о своем ученом внучонке. Я думаю, Тамара-ханум, ты не будешь возражать, если куплю твоему сыну фаэтон: приедет в Ашхабад – отдам ему, как хан будет разъезжать по всему городу. И двух рысаков куплю.

– Да вы что, Каюм-ага! – испугалась Тамара Яновна. – Где это видано, чтобы при Советской власти, да у двух партийцев, сын имел собственную упряжку! Уму непостижимо! И вообще, Каюм-ага, хотела бы я знать, откуда у вас такие деньги? На фаэтон и коней нужны огромные деньги.

– За деньгами дело не станет, Тамара-ханум. Есть у меня деньги.

– Интересно – откуда? – заинтересовалась Тамара Яновна. – Мелеки и воду у вас экспроприировали, отары обе басмачи отобрали. Наверное еще в семнадцатом кое-что припрятали?

– Ай, Тамара-ханум, зачем тебе знать. Русские говорят, много будешь знать, – скоро состаришься.

Каюм-сердар открыто говорил о своем припрятанном богатстве – никого не боясь. Пять лет прошло с того дня, как привез ему Аман золото из песков. Люди уже давно забыли, по соображениям Каюм-сердара, о том далеком дне.

Но вот, как-то раз ночью на айван Каюм-сердара поднялись два незнакомца. Оба в одинаковой одежде. Европейские костюмы на них, бритые, безбородые, но оба – туркмены.

– Не узнал нас, сердар? – спросил один, бесцеремонно усаживаясь на ковер, и пояснил: – Русские шарабара на нас – чтобы подозрения не было. Бороду тоже пришлось сбрить. Времена такие, сердар, – приходится выворачиваться наизнанку. Меня ты знаешь, а приятель мой под чужим именем живет, так что знать тебе, как его зовут – необязательно. Разговаривай со мной и не обращай на него внимания: когда будет надо – он скажет свое слово.

Каюм-сердар не знал ни того, ни другого, и это вызвало в нем раздражение.

– Кто вы такие? Почему без приглашения, среди ночи?! Я не звал вас! – Старик угрожающе засопел, руки его задвигались непроизвольно, словно ища опору.

– Извини, сердар-ага, – спокойно сказал собеседник. – Предупредить тебя о своем приходе мы не могли – сегодня приехали из песков, дел было много. Пока брились, пока переодевались, много времени ушло. Мы, конечно, могли к тебе зайти пораньше, по не захотели смущать тебя своим появлением, перед сыном и невестками. Долго ждали, пока они лягут спать. Вот, дождались – и, как говорится, салам-алейкум.

– Кто вы? – чуть-чуть мягче, но все еще с обидой, повторил Каюм-сердар. – Должен сказать, что я не знаю вас – ни тебя, ни твоего друга. Да и в сверстники вы мне не годитесь – слишком молоды оба.

– Сердар-ага, не буду томить твою душу, – сказал собеседник и, сняв фуражку, провел ладонью по бритой голове. – Я – сын уважаемого курбаши Сейид-оглы. Отец погиб в бою с красными аскерами, но он успел сказать мне кое-что перед боем, – как будто сердцем чуял, что умрет.

– Сейид-оглы погиб?! – испуганно спросил Каюм-сердар. – Как же так произошло? Милостивая и щедрая рука аллаха всегда хранила его от несчастий. Да отнесет его душу в кущи рая всевышний… Аминь… – Каюм-сердар огладил бороду.

– Сердар-ага, теперь приготовься к самому главному, – жалко улыбнувшись, предупредил собеседник. – Моего отца убили твой сын Аман и внук Акмурад.

Каюм-сердар вздрогнул, вскинул бороду, болезненно морщась, словно его ужалила змея. А гость печально кивнул и подтвердил:

– Да, это так, сердар. Это истинная правда. Отец со своими людьми, среди которых были и мы, гнал купленных у тебя овец к границе. Красные аскеры преследовали нас. Возле самых гор они догнали, отбили овец, а джигитам пришлось спасаться в курганче, за старыми стенами. Мы отстреливались, но красные быстро нас окружили. Вдруг слышим: «Сдавайтесь, а то всех перестреляем, как кекликов!» Отец прислушался и говорит: «Вах, да это же Аман, сын Каюм-сердара! Я хорошо знаю его голос. Сейчас мы попробуем договориться с ним». Отец снял с одного из джигитов белую рубаху, привязал к палке и пошел на переговоры. Он встретился с твоим сыном на такыре, потом вернулся и сказал: «Этот Аман с потрохами продался большевикам. Мало того, что он отбил у нас овец – он еще предупредил: если через полчаса не сдадимся без боя, то все будем уничтожены». Отец отвел меня в сторонку и говорит: «Сапар, возьми с собой Плешивого и побыстрей поезжай в Ашхабад к Каюм-сердару. Скажи ему обо всем, что происходит на белом свете. Скажи, что у Амана мы купили овец, отдав ему золото, но Аман этих овец у нас и отобрал. Скажи об этом Каюм-сердару, и пусть он вернет нам золото. Ты понял, Каюм-ага?

– Харам-зада, – выругался Каюм-сердар. Обернувшись, он увидел у входа в другую комнату Нартач и недовольно махнул рукой: – Женщина, не стой за спиной и не слушай о том, что тебе знать не надо.

– Сердар-ага, – заговорил вновь сын курбаши. – По адату я мог бы за смерть моего отца отплатить кровью, но я решил никого не трогать. Мне достаточно будет и того, что вернешь мне то золото, которое отдал тебе за овец Сейид-оглы. Сам знаешь, как нужны сейчас нам деньги. Я решил продолжить дело погибшего отца – и мне нужно оружие. Золото нужно на покупку винтовок и патронов.

Лицо Каюм-сердара словно окаменело. Уставившись ничего невидящим взглядом куда-то в пространство, он думал, как избавиться от этих двух бандитов, и не находил выхода. Он не верил ни одному их слову. Не верил, что Сейид-оглы погиб, и что погиб он от рук Амана и Акмурада. Но если даже и так, то все равно… не отдавать же золото чужим людям. Да и сын ли Сейид-оглы этот негодяй?! Что-то не похож – ни лицом, ни фигурой… Да и опасно опять связываться с басмачами. Только начал спокойно жить: сыновья и невестки при деле, внуки тоже… Им навязываю свое золото – не берут, а эти пришли и требуют…

– Ты слышишь меня, ага? – встревожено спросил сын курбаши. – Что-то ты задумался, как будто тебя ничего не касается.

– Задумаешься, – со вздохом пустился на хитрость Каюм-сердар. – Золото я взял у твоего отца в двадцать пятом, а сейчас тридцатый кончается. Израсходовал я давно это золото. Сыновьям кое-что купил, невесткам тоже, не говорю уже о внуках.

– Врешь ты, Каюм-сердар! – подпрыгнул от такого ответа Сапар. – Ты не израсходовал ни одной золотой монеты – это мы точно знаем.

– Сынок, меня никто никогда не уличал во лжи, – обиженно проговорил Каюм-сердар. – Зачем мне было держать золото твоего отца, если мне за семьдесят? Я уже отыскиваю удобное местечко в раю.

– Врешь, сердар! – еще жестче выговорил Сапар и посмотрел со зловещей ухмылкой на приятеля.

Плешивый чуть заметно кивнул, полез в боковой карман и вынул пистолет.

– Сердар-ага, – сказал он хладнокровно, – мы убьем тебя, как кровника, и аллах оправдает нас на том свете. Будет лучше, если немедленно отдашь нам золото. Два фунта золота, в черном кожаном мешочке. В том же мешочке есть и несколько бриллиантов… на тридцать три карата.

– Бриллианты я подарил жене моего сына, Тамаре.

– Большевичке? – хихикнул Сапар. – И сын твой младший – большевик. И внуки – комсомольцы. Сам-то ты, сердар, не вступил в партию большевиков? Что-то от тебя красным духом пахнет.

– Ну, так как, сердар? – спросил Плешивый, оттянув затвор пистолета. – Давай золото, время не ждет… скоро рассвет наступит, а там петухи закричат и люди проснутся… И сын твой с невесткой встанут и выйдут во двор… – Плешивый злорадно засмеялся.

Сын курбаши возразил с умным видом:

– Большевики во двор не выходят… У них – ночные горшки.

Оба тихонько засмеялись, и чуть было не выпустила из комнаты Нартач-ханум. Старушка, сообразив, что гости затевают недоброе, хотела незаметно выйти и сообщить об этом Ратху, но Плешивый схватил ее у самого порога за подол кетени:

– Э-э, мама-карры, ну-ка вернись! Зачем тебе во двор? Разве у тебя нет глиняного горшка?!

Плешивый встал и с силой втолкнул Нартач-ханум во вторую комнату. Каюм-сердар попытался подняться, чтобы защитить жену, но бандит с силой толкнул его в грудь и старик ударился головой о стенку.

– Харам-зада! – выругался Каюм-сердар. – Я сдеру с вас обоих шкуру. Нартач, позови сюда Ратха!

Нартач не успела крикнуть. Плешивый скрутил ей руки и заткнул рот куском бархата, лежавшего на сундуке. Связав, он оставил ее и вернулся в комнату.

– Сердар-ага, извини нас, но мы вынуждены применить силу, – сказал Плешивый. – Придется тебе тоже связать руки и заткнуть рот.

Ловким движением он опрокинул старика на спину. Каюм-сердар попытался крикнуть или выругаться, но Плешивый сунул ему в рот почти полпистолета и попросил своего напарника, чтобы тот подал кушак. Через минуту сердар лежал с заткнутым ртом, на животе: кушак стягивал ему руки и ноги.

Связав стариков, бандиты взломали замок на сундуке, выбросили из него все, что там было, но золота не нашли. Перевернули ковры и паласы – тоже нет драгоценностей. Плешивый принялся вспарывать подушки, которых в комнате было много. Перья полетели во все стороны. Перевернули, сломали, разбили все, где, по соображениям бандитов, могло быть золото. Взбешенные, согнувшись над хозяином, вырвали кляп изо рта.

– Говори, большевик, где лежит золото! – потребовал Плешивый и ударил старика по зубам.

– Харам-зада! – прохрипел Каюм-сердар. – Сын паршивой ишачки. В банке золото. Атабаеву отдал золото! Советской власти все отдал!

– Врет, – мучительно простонав, сказал сын курбаши. – Садани его еще разок.

Плешивый схватил старика за окровавленную бороду и принялся трясти его, ударяя затылком о стену. Каюм-сердар обмяк и потерял сознание…

Он пришел в себя лишь утром. Открыв глаза, не сразу вспомнил – что с ним произошло. Каюм-сердар попытался встать на ноги, но оказался связанным. Он окликнул Нартач, но она не отозвалась. Тогда, собрав все силы, Каюм-сердар стал звать на помощь. Он звал долго, но никто его не слышал, потому что все еще спали. Лишь когда взошло солнце и залило алым светом окна веранды, дверь отворилась, и Каюм-сердар увидел Тамару. Увидев окровавленного и связанного свекора, она с испугом выскочила во двор – за Ратхом. Услышав крики, выбежала из своей комнаты Галия-ханум.

– Кто тебя избил?! Кто связал?! – растерянно спрашивал Ратх, освобождая отца от опутавшего его руки и ноги кушака.

В другой комнате женщины ахали и восклицали над Нартач-ханум.

– Они меня хотели задушить, – плача, жаловалась старушка. – Они требовали у меня какое-то золото. Тамара-ханум, Галия-ханум, откуда у нас золото? У нас, бедных, ничего нет.

Каюм-сердар неторопливо, с каким-то несвойственным ему видом, мстительно выговаривая проклятия, обмыл под рукомойником бороду, утерся и попросил Ратха, чтобы помог ему слезть с крыльца.

Опираясь о плечо сына, он тяжело спустился во двор, остановился и показал в угол:

– Ратх, под нашим старым ландо, под колесом, я закопал золото. Возьми лопату и откопай его… Отдай золото Совнаркому – пускай пойдет на пользу беднякам.

Ратх удивленно посмотрел в угол двора. Каюм-сердар, видя его нерешительность, подсказал:

– Там спрятано золото, которое мне отдал Сейид-оглы за отары. Сегодня ночью он прислал своих людей, чтобы взять золото назад.

Ратх подумал и, отыскав глазами Тамару, решительно сказал:

– Иди вызови милицию.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Минуло восемь лет.

В самый разгар азиатской жары вернулся в Ашхабад, с женой и сыном, Иргизов. Вышел из вагона с двумя чемоданами – высокий, возмужавший, в просторном парусиновом костюме и соломенной шляпе. Нина, в белом шелковом платье, модно причесана, осторожно, чтобы не помяться, вывела, держа под мышки, на перрон Сережку. Малыш был в матроске и туфельках с застежками.

– Ой, какая образцовая семейка! – восхищенно воскликнула Зина, целуясь поочередно с каждым. – Выглядите – шик, не то что мы, ашхабадские!

Зина взяла за руку племянника и повела через перрон, на привокзальную площадь, где на солнцепеке жарилась целая вереница фаэтонов, а кучера стояли у арыка, под деревьями, жадно высматривая пассажиров.

– Ну, как ты тут? – Иргизов догнал сестру. – Скучала, наверно? Или – наоборот… Приехали – стесним тебя, не рада будешь.

– Да хватит тебе, – обиделась Зина. – Ждала его с ласковыми словами, а он о какой-то тесноте.

Иргизов не стал пока ее ни о чем расспрашивать. Сунул в багажник фаэтона оба чемодана, усадил на заднее сиденье женщин, Сережку взял к себе на колени, и поехали по Октябрьской, обрамленной с обеих сторон зелеными кронами карагачей. Под колесами коляски и копытами коней загремела мостовая. Далеко, в самом конце тенистого коридора улицы, открылся вид на Копетдаг.

А вот и родная Артиллерийская. Все тут по-прежнему. Дом, правда, побелили и окна покрасили. А в коридорах запах керосина, как и раньше. В комнатах у Зины темно – окна занавешены. Слышно как в темноте жужжит муха. Зина торопливо открыла окна, двери.

Иргизов с Ниной прошли в свою комнату. Тут – никаких перемен. Та же кровать, шкаф, этажерка. Только книги на этажерке другие – медицинские, по акушерству и гинекологии. Зина улыбнулась, видя с какой серьезностью брат читает названия учебников, отстранила его от этажерки.

– Ладно, поставишь свои, археологические… А сейчас что же, отдыхать, наверно, с дороги будете?

– Да, ну, какой еще отдых, – возразилаНина и, отщелкнув замки чемодана, начала вынимать вещи. – Надо перестраиваться на новый лад. Откровенно говоря, мне больше здесь нравится. Хоть и мала квартирка, но своя, а там мы целых восемь лет жили в роли постояльцев. Перебирались от одних хозяев к другим. Ты думаешь, я прихоти ради, после родов уехала с малышом в Саратов, к маме? Останься в Ташкенте, я ни за что бы не выходила малыша. Болел все время. Потом уж, когда подрос, вернулась. Да и Ваня выхлопотал для Сережки место в детском садике. Зинуля, а ты не смогла бы помочь нам в устройстве Сережи в детский сад?

– Надо подумать… По-моему, можно, – не очень уверенно пообещала Зина. – Поговорю с директором.

– Чары-ага, друг мой закадычный, как живет? – поинтересовался Иргизов. – Писал я ему на первых порах, да ни одного ответа. Потом уж только вспомнил, что у Чары – никакого образования.

– Как так?! – удивилась Зина. – А как же он заготовителем работает? Что-то ты путаешь.

– Ничего не путаю. Смекалка у него хозяйская… Сердар еще не вернулся из Вольска?

– Вернулся. – Зина вздрогнула и заметно смутилась. – Летчик он. Как увидимся, все время спрашивает о тебе.

– А Каюмовы?

– Тамара Яновна – в Наркомздраве. Муж ее, по-прежнему, в Осоавиахиме, а сын заканчивает нефтяной институт в Москве. Прошлым летом видела его – приезжал в Нефте-Даг, на практику, ну и в Ашхабад, к своим заглянул. Видный такой стал. Без пяти минут инженер. А старики – оба умерли. Давно уже, года три назад. Новостей, как видишь, накопилось много, пока вас не было. Между прочим, Лилия Аркадьевна замуж вышла. – Зина неловко улыбнулась.

Иргизов вздрогнул, почувствовал, как трепыхнулось в груди сердце. Почему-то жаль стало первую свою возлюбленную. И Нина тотчас вышла в переднюю.

– И за кого же она вышла замуж? – спросил с интересом.

– За одного военного… за Чепурного. Дочка у них недавно родилась. А сама она учится заочно, на юридическом, в Баку.

– Перемен, действительно, много, – заметил Иргизов. Расхотелось ему расспрашивать о других знакомых. Неожиданная новость о замужестве Лилии Шнайдер сразу расставила все точки над «и», все встало на свое место. Теперь уже не было смысла – ни жалеть Лилию Аркадьевну, ни тяготиться своим безжалостным поступком по отношению к ней. До сегодняшнего дня Иргизав осуждал себя за то, что так решительно, словно саблей взмахнул, отказался от Лилии Шнайдер, хотя и понимал: сам он тут ни при чем – так распорядились его горячие чувства, мгновенно переросшие в любовь к актрисе Нине Ручьевой. И сейчас он был привязан к Нине, как влюбленный мальчишка, и никогда бы не поступился ничем в ущерб своей привязанности, но черт возьми, почему-то досадовало сердце за такой, как ему теперь казалось, нелепый исход: Лилия Шнайдер вышла замуж за Чепурного. Он, Иргизов, никогда не сомневался в том, что Лилия Аркадьевна смотрит на Чепурного как на хорошего товарища; что между ними никогда не возникнет взаимных чувств любви и тем более супружеской связи. И вдруг Чепурной стал ее мужем! Может быть Иргизов просто ошибался в ней? Может быть, она была неискренна с ним?

– Иргизов, тебя кажется тронуло известие о замужестве Лилии Аркадьевны? – улыбаясь, небезразличным тоном спросила Нина. – Вот уж не думала, что ты ее помнишь до сих пор.

– Да что ты, – отмахнулся он и отошел к окну. – Просто вспомнилось прошлое.

– Может зайдем к ней – поздравим с законным браком и рождением малышки? Я – не ревнива, – предложила она.

– Ни к чему, Михаловна, ни к чему. – Он обнял ее за плечи. – Не надо упрощать столь житейские перипетии. Всякое упрощение ведет к пошлости.

– В простоте гениальность, – не согласилась она.

– И пошлость тоже от простоты… От упрощенной простоты, – уточнил он, подумав.

– Знаешь что, приятель, – обиделась Нина. – Давай не будем умничать. Все надо принимать как должное, как от судьбы идущее. И если уж хочешь совсем начистоту, то скажу тебе так: ты боишься встречи с Лилией Шнайдер, потому что все еще неравнодушен к ней.

– Чепуха, Михаловна, чепуха! – захохотал Иргизов. – Ничего подобного я не испытываю. А что касается тебя – ты, оказывается, ревнива.

Подшучивая друг над другом и препираясь, они обнялись посреди комнаты, замолкнув в поцелуе. Зина оторопела:

– Вот дают! Сережку хоть бы постеснялись!

Нина счастливо засмеялась и, вырвавшись из рук мужа, склонилась над сыном.

Вечером Иргизов отправился к Каюмовым. Дома оказались только женщины – Тамара Яновна и Галия. Ратх – в командировке, Аман – на конезаводе, придет позже. Гостю пришлось добрых два часа просидеть на тахте за чаем и ужином, переговорить обо всем на свете. Он рассказал все, что мог рассказать о Ташкенте, о себе и Нине. Пообещал в следующий раз привести с собой Сережку.

Галия-ханум, которой Иргизов привез письмо от Акмурада туг же на тахте прочитав его, то и дело отвлекалась от общей беседы и задавала пытливые вопросы:

– Так, выходит, Акмурад живет все же в военном училище, а не у нее?

– Акмурад живет, как и все курсанты военного училища, в казарме… А к ней он ходит по увольнительной, – пояснил Иргизов.

Тамара Яновна, знавшая историю ссоры Акмурада с родителями, не вмешивалась в обсуждение столь личной темы. Галию-ханум можно было обидеть любым неосторожно сказанным словом. Обидеть проще простого. Только скажи, например, что Акмураду тридцать три, и он волен сам распоряжаться собой – и считай, нанесена смертельная обида. Но в разладе Акмурада с отцом и матерью лежал не только своевольный поступок сына, но и нечто другое, связанное с допросами отца о спрятанном во дворе, под старой каретой, золотом. Именно тогда Акмурад, узнав, что в этом деле замешан был и отец, бросил ему в лицо: «Ты плохой командир, отец! Ты не командир вовсе! Скажи спасибо, что тебя перебросили на конезавод – тебе повезло! И не хвались тем, что уничтожил банду курбаши Сейида-оглы! Ты не приобрел славы! Ты только добыл себе смягчающие обстоятельства!» Эта ссора произошла, когда сын уезжал учиться в Ташкент, в военное училище. И напрасно тогда Аман доказывал, что иначе он поступить не мог, ибо Каюм-сердар – родной отец, а отцовская воля выше воли аллаха, – Акмурад не захотел понять его. Обиделся на отца крепко. И через три года, когда влюбился в Ташкенте в красавицу-узбечку Назиму, дочь арычника, а потом женился на ней, пригласив на той друзей – курсантов училища, то матери и отцу даже не сообщил о свадьбе. Гораздо позже поставил их в известность, и получил в ответ проклятье за самовольство.

Иргизов, как бывший командир Акмурада и старший товарищ, был на его свадьбе. Был один, без жены: Нина тогда с грудным Сережкой жила у матери в Саратове. Свадьба была устроена по-армейски, с духовым оркестром. Было много военных и штатских. Старик-арычник накануне пожурил Акмурада за то, что он не пригласил родителей. Иргизов тоже нимало удивился: «Что бы это значило, Акмурад? Чем перед тобой провинились отец и мать?» И он ответил: «Мать не виню, а отец провинился!» – И рассказал все, что знал о припрятанном золоте. Выслушав, Иргизов попытался смягчить суровым приговор курсанта: «Но ведь Каюм-сердар добровольно отдал свое золото союзу «Кошчи»! Акмурад на это запальчиво ответил: «В том-то и дело, что Каюм-сердар, а не отец!»

Обо всем этом знали Галия-ханум и Тамара Яновна, потому и велся разговор об Акмураде сдержанно: даже имени его жены не называлось. Иргизов сам, нечаянно, назвал его жену.

– А вообще-то, Галия-ханум, это в духе времени – вы зря сердитесь на Акмурада и Назиму. Скажу вам откровенно – пара эта прекрасна!

Из этой фразы и узнала Галия-ханум – как зовут ее невестку. Повторила несколько раз ее имя, чтобы запомнить, и с досадой отмахнулась:

– Ах, почему я должна обо всех думать и всех запоминать! Пусть живут, как хотят, все равно моей ноги в их доме никогда не будет.

Беседуя с женщинами, Иргизов все время думал о Ратхе и Амане и решил, что сегодня не дождется их, пора уходить – солнце уже село, да и Нина, наверное, заждалась. Но вот по ту сторону забора, в переулке, зарокотал мотор, и Тамара Яновна облегченно воскликнула:

– Ну, вот и он!

Иргизов поднялся с тахты, посмотрел на ворота: они распахнулись, и во двор на мотоцикле с коляской въехал Ратх. В сумерках Иргизов разглядел на нем белый китель, галифе и сапоги. Отметил сразу: «Выправка все та же, военная».

Оставив мотоцикл у веранды, Ратх снял китель, бросил на перила и, не подозревая, что на тахте гость, подставил голову и плечи под водопроводную струю. Заохал, зафыркал, дурачась, словно маленький. Тамара Яновна поспешила к мужу:

– Ратх, ты что, не видишь, кто у нас?! Иргизов приехал! Ждет тебя не дождется.

– Иргизов? – удивился Ратх и, приглаживая мокрые волосы, посмотрел в глубину двора. – Томочка, дай поскорее полотенце.

Поднявшись на веранду, она бросила ему рушник. Но он не успел ни утереться, ни надеть китель. Иргизов, торопливо идя и приговаривая: «Ну-ну, поглядим, какой ты стал», – приблизился к нему, подал руку, а потом схватил его в охапку, оторвал от земли и вновь поставил на ноги.

– Ваня, дьявол ты этакий, задушишь! – смеясь, закричал Ратх. – Откуда ты взялся? Три дня назад получил твое письмо из Ташкента – и вдруг ты здесь собственной персоной. По-моему, ты собирался в Саратов на лето?

– Передумал, – баском пророкотал Иргизов, наблюдая, как Ратх надевает китель и застегивает пуговицы. – Хотел податься к теще на блины, да перехотел. Мар прислал письмо: приглашает на раскопки Нисы. Вот я и решил, что не стоит терять время.

– Изменился ты, – сказал Ратх, направляясь к тахте. – Скулы заострились и глаза вроде бы синее стали. Да и плечи пошире.

– Зато тебя время не берет. Такой же шустрый и легкий, и выправка армейская.

– Меня служба обязывает быть таким. Знаешь, сколько работы! – Ратх усалил Иргизова, сел сам и, прищелкнув пальцами, моргнул Тамаре Яновне, чтобы подала по случаю встречи вина.

– Значит, говоришь, получил мое последнее письмецо? – Иргизов неловко усмехнулся. – Извини, но, по-моему, я тебе врезал что надо в этом заключительном послании. Обидно, Каюмыч! Поздравляешь меня с окончанием САГУ, завидуешь моему упорству – и тут же обзываешь рухлядью и меня, и всю историческую науку.

– Ладно, не ершись, – Ратх потрепал друга по плечу. – Можно подумать, ты меня жалуешь! Амана еще – туда-сюда, уважаешь. А со мной… Я хорошо помню все твои письма, с самого тридцать второго.

– Да что ты, Ратх! – Иргизов смутился еще больше. – Я обоих вас, братанов Каюмовых, одинаково ценю. Ты прав, с Аманом я обхожусь проще. С ним у нас никогда не бывало никаких споров. Аман мужик простой. Живет по принципу: «Были бы гроши да харчи хороши». А ты во всем видишь смысл. И не только видишь, но и ищешь смысл жизни.

Иргизов не кривил душой: действительно, с Ратхом он держался строже. С чего бы ни начинал свое очередное письмо к нему, – с праздничного поздравления или с извинения за то, что долго не отзывался, – стержнем каждого письма был строгий толк о жизни и назначении человека в обществе. Ратх отвечал в таком же духе. Переписка их походила на затянувшийся спор, возникший еще в начале двадцатых годов, когда они только познакомились. Ратх, как и тогда, критиковал Иргизова за излишнее благодушие, невзыскательность, за уход от первостепенных дел. Иргизов, в свою очередь, старательно разъяснял Ратху, что на современном этапе строительства социализма важно все, в том числе и археологическая наука. В одном из писем Ратх съязвил: «Ты ищешь новое в старых развалинах, – опомнись, мой друг!» Иргизов на это ответил: «А ты видишь в каждом нахмурившемся человеке брага!» Запальчивые споры, однако, не мешали друзьям смотреть на жизнь совершенно трезво. В тридцать пятом, когда Ратх, возвратясь из конного пробега Ашхабад – Москва, через Каракумы, написал Иргизову об этом трудном многодневном броске по пескам и такырам, Иргизов тотчас телеграммой поздравил Ратха с замечательной победой и личным успехом. И вот, совсем недавно Ратх узнал, что Иргизов успешно сдал госэкзамены и тоже поздравил его.

– Жить, не видя смысла жизни, значит – не жить, – рассудил Ратх, принимая из рук жены графин с вином и бокалы.

– Но ведь даже в этом вине заложен смысл жизни, – пошутил Иргизов и серьезнее добавил: – Смысл жизни я вижу во всем – в большом и малом, так что я исповедую то и другое.

– Чепуху говоришь, Иргизов. – Ратх поднял бокал. – Всего не объять. А если захочешь это сделать, то сам растворишься во всем. Главное в жизни – ее стержень. Это и есть смысл жизни. История, театр и прочие искусства – это лишь побочное течение… Жена твоя, конечно, возвращается в Пушкинский театр?

– Разумеется…

– А ты, значит, в институт истории к Мару?

– Да, к нему. Я уже тебе сказал об этом. – Иргизов покачал головой, давая понять, что вот, мол, не успели встретиться – и сразу вступили в спор.

Ратх не принял безмолвного упрека друга. Выдержав взгляд, усмехнулся:

– Ну вот и будете со своей Ниной Ручьевой плыть в побочном течении жизни. А мое место на высокой стержневой волне. На гребне этой волны рабочий класс крестьянство и оборонная мощь…

– Но разве рабочий класс и крестьянство не нуждаются в театре или в знаниях о прошлом своей Родины? – Иргизов заглянул в глаза Ратха, надеясь увидеть в них хоть искорку шутки, но глаза друга были строги.

– Не уводи разговор в сторону, – сказал Ратх. – Рабочему классу нужен и театр, и история, безусловно. Я же против того, чтобы бойцы Красной Армии, бойцы пролетарской революции, не закончив дела, бежали со стрежня в побочное течение.

– Ты, как всегда, драматизируешь, Ратх.

– Нет, дорогой мой Иргизов. Я считаю, что революция продолжается. Бой еще не окончен. Засучив рукава, нельзя опускать руки, а ты опустил их. Неужели ты не чувствуешь пульса времени? Неужели ни о чем тебе не говорят события в Испании, бои на озере Хасан? Фашизм топчет Европу, заковывает в броню свои наглые силы… Скажу тебе по секрету: вдоль всей нашей границы с Ираном сосредоточены сотни шпионских гнезд немецкой разведки. Война, друг мой, неизбежна. Вопрос лишь в том, когда она начнется. Мы готовимся к ней. И главное сейчас для Осоавиахими вооружить молодежь современными знаниями и навыками ведения боя.