Текст книги "Разбег"

Автор книги: Валентин Рыбин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 23 страниц)

XV

Осенью списанный по ранению с военной службы вернулся домой Артык. На вокзале встречали его жена, дети и родственники. Он вышел из вагона в форме лейтенанта: в одной руке чемодан, в другой – трость с резиновым набалдашником. Правая нога у Артыка немножко короче: ступил на перрон и сразу перевалился на бок, но звякнули награды на груди. Приосанился Артык, прослезился от радости встречи с родными людьми. Домой в аул шли целой толпой. Люди встречные останавливались, завидуя счастью фронтовика и его семьи. Говорили с понятием: «Бог с ней, что нога короче, была бы голова и руки целы…»

Через несколько дней в ауле стало известно, что Артык вновь стал председателем сельсовета. А потом почувствовали люди, как оживилась жизнь в селе с его возвращением. Неугомонный и строгий, Артык стал появляться то на капустных грядках, то на богарной пшенице, то у виноградных плантаций. Днем вдохновлял колхозниц, чтобы работали не покладая рук для фронта. Сам, для примера, становился к грядке, и шел, припадая на бок, – выдергивал из земли морковь или лук. Вечером приглашал в контору сельчан на беседы, рассказывал о боевых делах на фронте, вселял в людей уверенность. Аульчане собирали для фронтовиков теплые вещи, заготавливали продукты, отсылали в освобожденные районы сельскохозяйственный инвентарь. Артык, по своей природе максималист, агитировал сельчан, как мог. Одного поощрял, восхищаясь его щедростью и ставил в пример другим. Другого журил за жадность, призывая к патриотической совести. В один из вечеров Артык встретился с Галией, расспросил о муже – покачал недовольно головой, удивляясь, почему Аман работает не на конезаводе, не в колхозе, а на текстильной фабрике, да еще вахтером. Поинтересовался, где воюет ее сын Акмурад. О Ратхе расспросил и, узнав, что он – в запасном полку, презрительно усмехнулся: «Приспособился неплохо, а ведь делал вид, что в бой рвется… Непонятен мне ваш род… Каюмовых… Аман прячется, на фабрике, Ратх в запасном полку…» Галия-ханум ушла от Артыка, словно ее ледяной водой облили.

В зимний клуб ашхабадского аула не пробиться. Да начала митинга минут пятнадцать. Колхозное руководство топчется, собираясь за кулисами, а клуб давно переполнен. Ряды, с первого до последнего, все заняты: в основном – женщины, но немало стариков и особенно много школьников. Они в несколько рядов сидят на полу перед сценой, громоздятся на окнах. И в небольшом клубном вестибюле слышны их задорные голоса: требуют, чтобы пустили в зал.

Галия Каюмова – учительница аульной школы – немножко запоздала. Бегала после уроков домой – переодеться и взять что нужно. Пришла в пальто с меховым воротником и с красивой кожаной сумкой – с ней она ходила по городу до войны, в праздничные дни. Но ведь и сегодня праздник, да еще какой! Советские войска разгромили фашистские полчища в Сталинграде… Весь день, с самого утра в городе гремят репродукторы: «…прорвав фронт противника, советские войска 23 ноября соединились в районе Калача… В ходе операций войска трех фронтов разгромили 12 дивизий…»

– Ах, я немножко запоздала… Разрешите, пожалуйста, – спросила Галия, виновато улыбаясь.

Сидевшие в первом ряду девушки, бывшие ее ученицы, подвинулись, дав ей место. Сами, по случаю большого митинга, в новых цветастых платьях, в хороших пальто, но Галия одета несравненно богаче. В школе на уроках ее такой никогда не видели.

– Нет ли письма от сына? – спросила Джерен – соседка, зная наперед, что Галия-ханум получила от Акмурада треугольничек.

– Есть! – Глаза Галии радостно засияли. – Медалью наградили Акмурада. Я читала его письмо и плакала от счастья. Он так давно нам не писал. Я думала, он нас забыл, или еще хуже… Думала – погиб. Вдруг бежит ваша дочка и кричит мне: «Тетя Галия! Тетя Галия, вам письмо!» Сначала у меня душа ушла в пятки. А когда прочитала – оказалось, он жив-здоров. – Галия-ханум доверительно склонилась над ухом Джерен и прошептала: – Оказывается, в Ташкенте у нашей невестки внук родился…

– Пусть почаще в ваш дом заглядывает счастье, – пожелала Джерен и выпрямилась, видя, что со сцены призывают к соблюдению тишины.

Переполненный зал сразу притих. На сцену вышли председатель сельсовета Артык, председатель колхоза и представитель райкома партии. Все в пальто и шапках, потому что в клубе не топлено, а на дворе идет холодный дождь. Председатель колхоза объявил митинг открытым и дал слово Артыку. Поднявшись на трибуну, тот довольно спокойно оглядел сидевших в зале, заговорил о героизме воинов-туркменистанцев… 87-я туркменская стрелковая бригада недавно прибыла в Москву и сейчас, расположившись в Ногинске, ждет приказа, чтобы выехать на фронт… Бригаде вручено боевое революционное Красное Знамя… Бойцы поклялись с честью выполнить свой священный долг перед Родиной… Артык развернул московскую газету:

– Таким людям, как Айдогды Тахиров, как Якуб Кулиев и другим, мы верим… Я сам воевал под командованием полковника Кулиева – и знаю…

Наверное, последняя фраза была лишней: девчата смущенно заулыбались и опустили глаза. Да и сам Артык понял – люди и без того знают, что он фронтовик.

– Не о себе говорю, – внес Артык полную ясность. – Мы собрались, чтобы поддержать почин тамбовских колхозников. Чтобы сделать наш фронт еще крепче, чтобы обеспечить полную победу над фашистами, тамбовцы, как вы знаете, приступили к сбору средств на строительство боевых самолетов. Их почин поддержала вся страна. Туркмены приветствуют своих братьев-тамбовцев. Председатель колхоза «2-я пятилетка ТССР» Байрам-Алийского района товарищ Юсуп Кул сдал в Госбанк 110 тысяч рублей. Садап Ниязова из соседнего колхоза имени Свердлова дала деньги на собственную пушку. Садап хочет передать эту пушку брату, который служит в артиллерии!

– Артык-джан! – крикнул из заднего ряда белобородый старик. – А сколько стоит одна пушка? Может и я осилю на одну?

– Хай, Бабаораз, – отмахнулся Артык. – Откуда мне знать – сколько стоит пушка или танк? Давайте не по-одному, а сообща действовать. Вот представитель райкома только сейчас, перед собранием пришел, сказал мне: «Артык, трудящиеся республики вносят средства на строительство боевых самолетов…». Товарищ Пигамов, простите, но я не успел записать как называются эти самолеты.

Пигамов поднялся, вышел из-за стола:

– Дорогие товарищи, много таких самолетов. Всем имена, как детям, дали: «Колхозник Туркменистана», «Пищевик Туркмении», «Текстильщик Туркменистана», «Ташаузский колхозник». Я думаю, вам надо внести деньги на колхозный самолет.

Артык кивнул представителю райкома:

– Спасибо, товарищ Пигамов, за исчерпывающий ответ. Если нет больше вопросов, то приступим к делу. – Артык вынул из кармана увесистый сверток, развернул его и положил на стол: – Вот здесь пять тысяч рублей – все бумажки тридцатками… Давай, записывай…

Зал одобрительно загудел. Артык раскраснелся от удовольствия, взял у председателя колхоза список и стал выкликать фамилии:

– Реджепова Биби!

На сцену поднялась старая женщина, неторопливо развязала мешочек и высыпала на стол серебряные украшения. Сказала гордо:

– Если на один пропеллер хватит – я буду вольна.

Колхозники зааплодировали. Понеслись выкрики:

– Тетушка Биби, ты молодец!

– Биби-джан, внучке хоть гульяку оставила?

– Оставила! И внукам и правнукам оставила! Лишь бы война поскорее кончилась, будь она проклята!

– Солтанова Акджемал! – выкликнул Артык.

Из первого ряда встала и поднялась на сцену тоже пожилая женщина. Развернула платок, показала всем.

– Вот тут все мое девичье счастье. Когда к мужу в дом уходила, надела – больше не надевала. Все новое.

Вновь закричали из зала:

– Акджемал, серебро и золото не стареют!

– Хай-бой, пусть вся страна знает наших женщин!

Поднимались одна за другой – старухи, молодые женщины-солдатки, девушки. На столе – целая гора золотых и серебряных украшений, пачки денег. Наконец, очередь дошла до Галии. Она еще днем попросила, чтобы и ее внесли в список, но не думала, что так много окажется желающих сдать свои сбережения для фронта. Но вот Артык выкликнул:

– Каюмова Галия!

Зал притих. При упоминании этой фамилии у многих всплыл в памяти бывший арчин этого аула – Каюм-сердар. Вспомнились дни земельно-водной реформы, когда кулаков-баев лишали земли и воды. И история с золотым мешочком вспомнилась. Конечно, давно это было. Сам сердар умер, Аман сторожем или вахтером работает, а сын его – красный командир. Но все равно, к Каюмовым повышенный интерес.

Галия, как всегда, грациозно, откинув руку, боясь оступиться на лесенке, взошла на сцену.

– Милые односельчане, – произнесла смущенно, – я сегодня так рада, прямо не знаю, как выразить свои чувства…

– Да, Галия-ханум, мы знаем, что ваш сын Акмурад напомнил вам о себе, – сказал Артык. – Мы все считали, что он, как настоящий большевик, никогда не пойдет на компромисс с отцом…

– Артык, не надо так! – Галия побледнела и словно сжалась в комок. – Сын прислал письмо… Да и муж мой Аман – чем он тебе не угодил, что ты его все время преследуешь, жизни ему не даешь?

– Галия-ханум, не притворяйтесь, что ничего не знаете. – Артык сурово сдвинул брови – У Амана совесть не чиста – это всем известно. Да и сейчас… Все мужчины на фронте, а он в проходной стоит. Как базарный день – чуть свет спешит куда-то. Вы, дорогая Галия-ханум, может быть скажете людям, чем занимается Аман?

Галия, поджав губы, высыпала на стол свои украшения – кольца, серьги, браслет, несколько золотых монет, которые берегла на вставные зубы, но слава аллаху, ей уже давно за пятьдесят, а не один собственный зуб еще не выпал.

– Ханум, не из того ли мешочка драгоценности? – съязвил Артык.

В зале зароптали. А вот и выкрик:

– Эй, сельсовет, зачем придираешься?

– Что она у тебя – лишний кусок съела? Человек последнее для фронта отдает, а ты допрашиваешь!

– Ладно, Галия-ханум, спасибо вам, – отступил Артык.

– Зачем мне «спасибо», – с обидой отозвалась Галия. – Пожалуйста, не делайте мне снисхождения. Я отдала свои драгоценности, чтобы поскорее приблизить нашу победу. Чтобы сын гордился мной.

Галия-ханум с высоко поднятой головой сошла со сцены. Колхозники зааплодировали ей, и Артык выкликнул следующую фамилию.

Сбор средств на колхозный самолет продолжался до сумерек. Галия вышла из клуба, когда собрание закончилось и зал уже опустел. Она задержалась, чтобы дать «отповедь» слишком самоуверенному фронтовику – Артыку. «Подумаешь, какой! – повторяла она про себя слова, какие ей хотелось высказать. – Если ты в чем-то подозреваешь моего мужа, то сходи, куда надо, и узнай – кто он! Зачем же на общем собрании высказывать недоверие?» Галия ждала Артыка, когда он спустится со сцены, но он вместе с секретарем райкома вышел в другую дверь. Галия, убедившись, что его уже в клубе нет, подумала: «ладно, в следующий раз» и отправилась домой…

Амана она застала в постели. Бритоголовый, с белой ровно подстриженной бородой, он, не мигая, смотрел в потолок. Галие он напомнил мертвого Каюм-сердара. Вот так же старик лежал перед похоронами. Галия испуганно кашлянула. Аман спросил:

– Где была, ханум? Что-то долго тебя не слышно.

– Ай, где была, там меня уже нет, – отозвалась Галия, не решаясь пока сообщить, что сдала все свои девичьи украшения на колхозный самолет. Да и стоило ли ему говорить о них? Аман ведь никогда не интересовался ее побрякушками. Знал, конечно, что ее отец, старый татарский князек, был человеком богатым, и делал изредка ей подарки – но это было еще до революции. С тех пор много воды утекло.

– Что-то ты не очень приветлива сегодня. – Аман насторожился и встал с постели. С минуту он искал брюки, ворча, где это они запропастились. Но вот нашел их на стуле, надел и опять строго посмотрел на жену: – Не потеряла ли чего? Хлебные карточки на месте?

– На месте, куда они денутся. – Галия помешкала и села, со вздохом, на кушетку. – Артык опять нам покоя не дает. Более злых и настырных людей я в своей жизни не видела.

– Где ты его встретила?

– На улице, – соврала Галия. – Встретился, спрашивает: куда это твой Аман по базарным дням ходит.

– Какое его дело! – обозлился Аман.

– О том поганом золотом мешочке опять напомнил, – сказала Галия, поджав губы.

– Ах, негодяй он. До каких же пор можно вспоминать старое?! – Аман сразу расстроился, заходил по комнате.

Галия принялась успокаивать его. Уговаривала и думала: «Надо же было сказать ему об Артыке! Сама виновата!» Но видно чувствовала Галия, что ей еще придется столкнуться с Артыком – она и сама этого хотела, – потому и не удержалась, сказала о нем мужу.

– Аман-джан, да плюнь ты на всякие подозрения, – взмолилась Галия-ханум и тут услышала стук в дверь.

– Иди, открой, кто-то пришел, – сказал Аман и насторожился.

В комнату, шаркая о половую тряпку сапогами, вошли Артык и участковый милиционер.

– Здравствуй, Аман, – сказал Артык, но руки не подал. – Вот пришли к тебе, как говорится, довести до конца неоконченное дело.

– Какое еще дело?! – грубо отозвался Аман.

– Ты особенно-то не груби, – посоветовал Артык. – Я сам, как ты понимаешь, представитель власти, да и участковый тоже, так что есть смысл говорить тебе с нами немножко помягче.

– Ладно, спрашивайте.

– Галия-ханум, вам пока надо удалиться, – сказал Артык. – Мы потом вас пригласим… Так положено.

– Ну, что ж… – Галия-ханум передернула плечами и вышла.

– Аман, – сказал очень спокойно Артык. – Сегодня твоя жена сдала на постройку колхозного самолета драгоценности. Мы, конечно, рады, что род Каюмовых, несмотря на свое происхождение, помогает фронту во имя нашей победы, но есть у нас и сомнения.

– О каких драгоценностях ты говоришь, Артык? – удивился Аман и растерялся не на шутку. – Нет у нас никаких драгоценностей! Зачем придумывать небылицы?!

– Аман, как же так? Жена твоя принесла и высыпала на стол в колхозном клубе целых две горсти разного золота и серебра, а ты, выходит, ничего и не знаешь? Хочешь и здесь уйти в сторону?

– Какие драгоценности?! – вскипел Аман, сжимая кулаки.

Участковый, видя такое дело, поднялся с кушетки?

– Товарищ Каюмов, советую вам быть терпеливее, иначе… – Он расстегнул кобуру и встал около двери.

– Я не знаю и не имею понятия, о каких драгоценностях идет речь. – Аман заговорил вежливее.

– Мы вынуждены напомнить тебе, Аман Каюмов… о том золотом мешочке, который сдал государству твой отец… Сдать-то он сдал, но все ли драгоценности сдал? – Артык усмехнулся. – Мы и раньше подозревали, что часть золота Каюм-сердар отдал тебе. А теперь мы твердо уверились в этом.

– Артык, ты шайтан! Как тебе могло прийти такое в голову! – Аман сел на край кровати и схватился за голову. – Ты унижаешь и уничтожаешь меня, как самого последнего человека. Я клянусь тебе честью, что Каюм-сердар отдал государству все до последнего гроша. Я понятия не имею, где раздобыла драгоценности моя жена!

– Хорошо, ладно… – Артык посмотрел на участкового. Тот кивнул:

– Я думаю, надо спросить об этом у хозяйки.

– Галия-ханум, пожалуйста, войдите! – крикнул Артык.

Галия вошла, кривя от расстройства и слез губы.

– Артык, – выговорила она с трудом. – Я слышала, о чем ты спрашивал моего мужа. И я сразу отвечу. Драгоценности, которые я сдала для победы над фашистской Германией – это мои личные украшения, подаренные мне еще при царской власти моим отцом – Мустафа-беком. Я раньше всегда надевала их по праздникам – Аман их видел. Но в последнее время – до них ли было! Они лежали у меня в шкатулке. Аман, вероятно, забыл о них – я уверена.

– Я знать ничего не хочу! – вскричал Аман, наступая на жену. – Я знать тебя не хочу! Ты почему не сказала мне ни слова о том, что идешь сдавать свои украшения на самолет?

– Аман, извини, но я подумала – а вдруг ты не согласишься, чтобы я сдала серьги и кольца. А мне так хотелось внести хоть маленькую долю в общее дело.

– Ты полоумная женщина, если считаешь меня скупердяем, – в том же раздражительном тоне продолжал Аман. – Я плевать хотел на твои серьги и кольца, и на все другие украшения, и на то, что ты не доверяешь мне. Ты и письмо от Акмурада скрыла – я потом уже узнал о письме!

Артык, глядя, как препираются супруги, скептически улыбался. Наконец, не выдержал:

– Аман, хватит притворяться. Я никогда не поверю, чтобы муж не знал – что лежит в коробке у жены. Я, например, даже знаю, где моя жена единственную свою гулъяка прячет. И где золото Каюм-сердар прятал, мы тоже знаем. Твой сын, Акмурад, говорил мне, будто бы в углу двора под колесом старой кареты. Мы хотели бы с вами и вместе с участковым посмотреть под старой каретой: не осталось ли там еще немного золотишка.

– Карету давно сожгли – и дыму от нее не осталось. – Аман засмеялся.

– Но все равно, мы должны осмотреть это место. – Артык отворил дверь, чтобы выйти во двор, но видя, что ни Аман, ни Галия даже не думают за ним идти, заговорил внушающе: – Ой, люди, поймите же, наконец! Если ничего не найдется, то все подозрения с вас слетят, как с гуся вода. И вашему сыну Акмураду воевать будет легче. В десять раз легче, потому что он тоже, как и я, уверен, что вы прячете оставшееся золото.

– Да будь он проклят – сын, не верящий отцу, – четко выговорил Аман и встал. – Пойдемте…

До двенадцати ночи при свете керосиновой лампы Артык и участковый, сменяя друг друга, копали землю в том месте, где раньше валялась старая карета. Аман стоял рядом, и удивляясь упорству Артыка, зло посмеивался, Галия плакала, униженная людским недоверием. В конце концов Артык, устав от работы, начал сомневаться:

– Неужели Каюм-сердар оказался таким честным, что сдал все до последнего гроша? Неужели мы сумели перевернуть его частнособственническое сознание?

– Насчет сознания, не знаю, – съязвил Аман. – Но двор вы наш весь перевернули. И я удивляюсь твоей тупости, Артык. Вот, скажем, если бы отец дал мне часть золота… Неужели, ты думаешь, я стал бы его прятать именно в том же месте, где оно раньше лежало?

– А где! – встрепенулся Артык.

– Я его закопал в песках, на колодце Джунейд. – Аман откровенно рассмеялся, и Артык понял, что постепенно становится игрушкой в руках Амана.

В двенадцать ночи, уходя со двора, Артык пропустил участкового вперед и, остановившись с Аманом, предупредил:

– Будет лучше, Аман, если ты умолчишь о сегодняшнем обыске. А то опять люди заговорят: «У Каюмовых искали золото».

– Молчать я не буду, Артык. Зачем мне молчать? Молчит тот, кто прячет тайну, а у меня нет никаких тайн от государства.

– Ладно, я обещаю тебе, что никогда не напомню о прошлом, – окончательно сдался Артык.

– Пошел вон, я не хочу говорить с тобой.

– Напрасно ты так, Аман. Я делал это ради того, чтобы очистить совесть твою… и твоего сына. Он – капитан Красной Армии. Пойми ты!

– Я давно понял, что не сын он мне. Я проклял его – и никогда не переступлю порог его дома. Давай шагай…

XVI

Текстильщицы трудились, не считаясь со временем, тем не менее план «текстилка» не выполняла – недостаток рабочей силы сказывался на показателях. Мужчин на производстве почти не было. Лишь несколько стариков, во главе с почтенным Чары-ага Пальвановым появлялись то и дело – то в прядильном, то в ткацком цехах. Они – и поммастера, и наладчики станков, и слесари, и грузчики. Но основные работы, в том числе и ремонтные, и слесарные, и токарные выполняли женщины.

Текстильщиков то и дело поругивали за невыполнение плана на совещаниях и в партийных газетах «Совет Туркменистана» и «Туркменская искра». Постепенно отстающие привыкли к этому. И разговоры в цехах частенько слышались обывательские: «Что поделаешь, коли рук мужских не хватает… да и женских маловато».

Но были и стахановцы в цехах – и немало. К числу передовиков причислялись и обе дочери Чары-аги Пальванова – Сенем и Гульчехра. Обе давно уже вышли замуж, понарожали детей, но и ткачихами давно стали – работали исправно. Жили они рядом с отцом, в том же текстильном городке, бывали у него частенько дома. Но чаще всего заходили не к нему, а к Зине – жене Сердара, с которой крепко дружили и были нежно привязаны к ней. От Зины узнавали о своем брате-летчике. Письма Сердар присылал довольно часто. Письма боевые, и полные любви к родителям, жене и сестрам. Сердар летал на истребителе, постоянно участвовал в боях – и у него уже был на счету сбитый фашистский стервятник. Зина гордилась мужем. Когда приходили его сестры, конечно же, только и было разговоров о герое-летчике.

В один из дней Зиме позвонил в госпиталь Чары-ага, сообщил о том, что есть от Сердара письмо. Тотчас Зина прибежала домой.

– Чары-ага, где письмо?

– Вот письмо, невестка. – Чары-ага снял тетрадный треугольничек с буфета. – Стою, значит, в проходной, разговариваю с вахтером Аманом, и в это время подходит почтальон. «Чары-ага, письмо вам с фронта, от сына». Ну я, конечно, сразу схватил телефонную трубку и позвонил тебе.

Зина развернула треугольник, жадно припала к строчкам. Чары-ага гордо сказал:

– Насчет того, что Сердар орден получил – не удивляйся. У нас весь род такой. Если хочешь знать, дочка, род Пальвановых еще в старые времена гремел. Еще когда русских в Туркмении не было и границы плохо охранялись – мы давали жизни персидским головорезам. Мой дед до самого Дерегеза гнал разбойников. Говорят, там и погиб. А отец на двух войнах побывал – на японской и германской. Сам я орденом Хорезмской республики награжден…

Зина читала письмо и не слушала – о чем ей хвастает свекор. Дочитав до того места, где Сердар скромно сообщал о правительственной награде, Зина вскочила со стула, прижала листок к груди:

– Ой, Чары-ага, Сердара Красной Звездой наградили! Вот, почитайте!

– Дочка, а я тебе о чем говорю, разве не об ордене! Я прочитал это письмо еще в проходной. Если бы не орден, разве стал бы я тебя отрывать от дежурства!

– Я сейчас напишу ему ответ. – Зина вырвала из тетради лист и села за стол.

– Не горячись, дочка, – сказал Чары-ага. – Наде немного успокоиться, подумать – что ему написать. Ты пока помоги мне другое письмо написать.

– Какое – другое?

– Письмо надо написать секретарю горкома партии. – Чары-ага подумал, помедлил, прежде чем сказать – о чем будет это письмо, и решился. – Я тебе расскажу свою мысль, ты ее запиши, а потом я своей рукой перепишу.

– Ну, рассказывайте поскорее, а то у меня нет времени. – Зина пододвинула листок и взяла карандаш.

– Тебе, конечно, известно, что один тедженец собрал деньги на танк, а теперь сам управляет этой машиной. А колхозница Садап дала деньги на пушку, ту пушку отлили, и теперь из нее бьет по врагам родной братишка Садап.

– Слышала, конечно, – отозвалась Зина. – Во всех газетах об этом писано.

– Вот и я тоже. – Чары-ага немножко замешкался и тверже сказал. – Я внес на самолет большие деньги и хотел бы вручить этот самолет Сердару. Я хотел бы поехать на авиационный завод, там встретиться с сыном и вручить ему истребитель.

– Чары-ага, да вы что! – Зина испуганно засмеялась. – Не скромно это. В сборе средств на самолет вся фабрика участвовала!

– А летчик будет чей?! Разве не наш? Разве не фабричный?!

– Не знаю, Чары-ага, – усомнилась Зина, однако села и довольно складно и убедительно изложила соображения свекра на бумаге. Затем Зина прочитала написанное и отправилась в госпиталь, а Чары-ага сел за стол и старательно переписал свою просьбу. Спустя час он уже был в приемной секретаря горкома партии и усердно упрашивал секретаршу:

– Девушка, очень прошу вас передать мое заявление. Как придет – сразу ему отдайте.

Секретарша сказала Чары-аге, чтобы шел он и не беспокоился – все будет сделано, и старик отправился домой.

С этого дня Чары-ага заметно преобразился. Он и раньше трудился, как говорится, не покладая рук, а тут – словно силы у него удвоились. Только и слышался голос Пальванова то на хозяйственном дворе, то в цехах. И на собраниях стал выступать чаще. Стыдить стал отстающих, восхвалять лучших. Однажды даже переборщил:

– Что – разве мои дочери Сенем и Гульчехра не такие, как все? Такие же, но норму они выполняют на сто три процента! А почему такой успех? Да потому, что я воспитал их так! В нашей семье все меня уважают и слушаются. Берите пример с них!

Чары-аге поаплодировали и посмеялись над ним вдоволь. А что касается дочерей – досталось ему от них за его нескромность. Младшая, Гульчехра, сердито заявила:

– Если еще раз такое скажешь – перестану уважать тебя!

Гульчехра ушла от отца обиженной. Но через два дня именно Гульчехра забежала к отцу и сообщила:

– Отец, балтийские моряки, наши подшефные в Ашхабад приехали. Женщины наши не знают, куда им деваться. План опять не выполнили.

– Раньше надо было стыдиться, – мудро заметил Чары-ага. – Десять лет шефствуем над подводниками. За это время можно было научиться работать, как надо. Где сейчас балтийцы?

– Говорят, они в Багир, в колхоз Ленина поехали, а оттуда навестят нас, – выпалила Гульчехра. – Ты помоги Прониной собрать народ, а то все отстающие уже прячутся.

– Чепуха, дочка, никто не спрячется. Разве можно от славных защитников города Ленинграда, выдержавших блокаду, прятаться. Гордиться надо, что подводники не забыли о нас – приехали!

– Папа, но они же договор будут проверять. Мы же брали высокие обязательства!

– Ладно, пошли в фабком.

В кабинете председателя фабкома собралось несколько активисток. Охают, ахают – не знают, чем встречать дорогих гостей. Замдиректора фабрики, Пронина, тоже здесь.

– Чары-ага, это я за тобой Гульчехру посылала. Ты уж помоги нам собрать народ. Из горкома позвонили – в три часа приедут ленинградцы.

Чары-ага взялся за дело. Засуетились грузчики, заспешили – пошли по дворам, поднимая на ноги всех, кто работал в ночную смену и теперь отдыхал.

К трем часам дня фабричный клуб стал заполняться текстильщиками – в основном женщинами. В фойе – пестро от цветастых платков. Появились оркестранты – молодые, безусые фезеошники – музыканты старшего поколения все на фронте. Нестройно, но в общем-то сносно, запели трубы старинный вальс «На сопках Маньчжурии». Секретарша из фабкома накрыла стол президиума красной скатеркой, поставила графин с водой и стакан. Пришла Пронина… Где-то около четырех подкатил к клубу синий автобус с гостями и сопровождающими их ашхабадцами. Вышли из него трое – в черной, морской форме, с нашивками на рукавах, на фуражках – золотые крабы. Женщины взяли моряков под руки и – на сцену. Представитель горкома партии посоветовался о чем-то с Прониной, и: вот – готов президиум собрания. Чары-агу Пальванова как ветерана тоже избрали в президиум. Он поднялся на сцену и сел рядом с моряками за стол. Пронина открыла собрание: дала слово моряку-подводнику Смирнову. Тот вышел на трибуну, пригладил ершик волос на голове, подождал, пока прекратятся аплодисменты, сказал по-свойски:

– Хорошо встречаете, ничего не скажешь. Но скажу вам откровенно. Наши ребята просили, как говорят у нас, «продраить» ваш коллектив. Что же это такое получается? Не выполнять в такое время план, это знаете что? Это все равно, что нам, подводникам, не справляться с боевым заданием… Ну-да, ладно, не будем обижаться друг на друга, а лучше давайте познакомимся… Наши показатели, стало быть, таковы. За время войны мы, подводники, потопили на Балтике семьдесят немецких кораблей. На дно пошли сотни тысяч тонн смертоносного груза и тысячи фашистских солдат и офицеров. – Смирнов посмотрел в бумажку и продолжал. – А теперь, когда мы прорвали блокаду и соединились со всей страной – плохо придется фашистам.

Смирнов принялся рассказывать о своей подводной лодке, о подвигах экипажа. Речь свою закончил призывом – работать только с перевыполнением плана. Тотчас поднялась на трибуну Гульчехра. На ходу сняла платок с головы, приосанилась.

– Товарищи, фабрика это тоже участок фронта, а мы – бойцы на нем…

«Кто-то, наверное, научил ее – сама бы таких слов не нашла, – подумал о дочери Чары-ага. – Пронина, наверное…» Отвалившись на спинку стула, словно экзаменатор, он уставился на дочь и не сводил с нее глаз, пока она не сошла с трибуны. Тут он скептически хмыкнул и вновь облокотился на стол. Не понравилось Чары-аге, что Гульчехра сказала очень мало и не упомянула о том, о чем, по его соображениям, надо было в первую очередь сказать.

Другие выступающие, как и Гульчехра, заверили моряков: «текстилка» теперь будет трудиться только с перевыполнением плана. Тут же, на собрании, приняли обязательство: «Передайте тем, кто дерется сейчас в Ленинграде и Кронштадте, что февральский план будет, перевыполнен».

Собрание закончилось под звуки фабричного оркестра. Выходящих из клуба моряков провожали песней «Священная война». Провожали до центральной улицы. Там они сели в автобус и уехали.

Чары-ага вновь увидел уже в толпе женщин Гульчехру и поморщился. Подозвав ее и узнав, что она идет домой, сказал:

– Вместе пойдем – два слова хочу тебе сказать.

– Я слушаю, отец. Тебе понравилось, как я выступила?

– Не очень-то, – буркнул он под нос. – Об этом и хотел сказать тебе. То, что фабрика – тоже фронт, это хорошо. А почему ты не сказала ни слова о том, как мы помогали фронту? Разве мы мало отправили теплой одежды бойцам? А о самолете нашем почему забыла сказать? Вах, люди добрые, пощадите мою дочь за забывчивость!

– Папа, но это же естественно – посылать на фронт теплые вещи и строить для фронта танки и самолеты. А вот план не выполнять в военное время – это неестественно. Разве не так?

– Так-то оно так, да надо было сказать и о самолете. И о брате своем Сердаре могла бы вспомнить. Летчик, все-таки. Если вручат ему наш самолет…

– Ах, отец, зачем заранее загадывать? – отозвалась с обидой Гульчехра. – Еще неизвестно – вручат ли? Уже скоро месяц, как отнес ты письмо, а ответа нет. Да и стоило ли писать – отвлекать от дела горком? Можно подумать, ему больше делать нечего, как заниматься твоими просьбами.

– Цветок мой, ты о чем говоришь?! – вспылил Чары-ага. – Ты почему так со мной разговариваешь?

– А ты – как? Дочь твоя первый раз на трибуну поднялась, а ты ругаешь ее. Другой бы отец сказал два-три добрых слова: трудно же выступать! Первый раз же!

– Хай, дурак я старый! – засмеялся Чары-ага. – Вот об этом совсем забыл, не подумал даже. Прости, Гульчехра. Ты хорошо говорила. Для первого раза – очень хорошо. О том, что фабрика – фронт, сама догадалась или Пронина научила?

– Сама, отец.

– Молодец, не сглазить бы. Теперь продолжай в таком же духе.

Через несколько дней на пятиминутке Пронина распорядилась: всех учащихся текстильного ФЗО вместе с мастерами и нескольких слесарей из механического цеха перебросить в ткацкий цех. Задача конкретная: ввести в строй восемнадцать неисправных станков.

– Что толку-то? – усомнилась мастер цеха. – Станки дополнительные введем, а рук все равно лишних нет.