Текст книги "Разбег"

Автор книги: Валентин Рыбин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 23 страниц)

XX

Лилия Аркадьевна жила в том же особняке, на Гоголя, с дочерью – девятилетней Шурочкой и состарившейся матерью. Сам инженер Шнайдер еще до войны умер – о нем в доме вспоминали редко. Больше говорили о Чепурном, называя его всяк по своему. Дочь называла «папкой», жена – Васылем, а теща всегда и неизменно, стоило о нем заговорить, произносила три слова – «мой милый зять». Раз в полмесяца Чепурной присылал очередное письмо. Сначала писал из мест, где формировалась Южная дивизия, затем два письма с дороги, когда ехал на фронт. В июне сообщил, что дивизия заняла позиции во втором эшелоне. Последнее письмо от него было в июле, а потом он надолго замолчал. Лилия Аркадьевна нервы собрала в комок, все время думала о самом жутком – возможной смерти мужа: ведь на войне никто не застрахован, тем более, что на Курском направлении идут такие жестокие бои. В сводках Совинформбюро сообщалось, что немцы в районе Понырей продвинулись на десять-двенадцать километров, а на Белгородском направлении – на тридцать пять. Прут «тиграми», «пантерами», «фердинандами». Теряют каждый день сотни машин и тысячи людей, но прут. У Лилии Аркадьевны заходилось сердце при мысли о гибели мужа. Разгоряченное воображение рисовало перед ней самую страшную картину: Чепурной ранен, стонет, истекает кровью, и никого рядом нет. Лилия Аркадьевна по ночам долго не могла уснуть – ворочалась, вздыхала. Мать, Вера Сергеевна, успокаивала ее: «Спи, спи не переживай – ничего плохого не будет. Не такой он, чтобы сразу поддаться смерти». Лилия Аркадьевна взбодрилась, когда на всю страну и на всех улицах Ашхабада прозвучал Приказ Верховного Главнокомандующего о разгроме фашистских войск под Курском и салюте в ознаменование взятия Орла и Белгорода. Но отгремели торжества, и фронт продвинулся к Харькову и Донбассу, а писем от мужа все не было. Снова начали жечь сомнения. Вечером, а иногда и поздно ночью, Шнайдер возвращалась домой, открывала дверь и чувствовала, как отвратительно неприятно замирает сердце. Мать, понимая ее состояние, спешила улыбнуться, и Лилия Аркадьевна облегченно вздыхала. И вот наконец-то долгожданное письмо. Мать ей позвонила тотчас, как только почтальон вручил конверт с почерком Чепурного. Лилия Аркадьевна, оставив службу, прибежала домой и застала мать странно растерянной.

– Мама, что с тобой? Что случилось? Что с Васылем? – содрогаясь от страха, выпалила Лиля.

– Жив он… жив, – печально проговорила Вера Сергеевна… – Другого убили… Иргизова…

– Как? – не поняла Лилия Аркадьевна. – Убили Иргизова?

И села на кровать. Сжалось у нее сердце, сделалось маленьким, как детский мячик. А потом, словно кто-то стал его надувать горячим воздухом. Сердцу все труднее становилось в груди – не хватало места. Лилия Аркадьевна схватилась обеими руками за грудь, за горло и заплакала. Долгое душевное напряжение и острая жалость к Иргизову разрядились обильными слезами. Лилия Аркадьевна на какое-то время забыла о письме. Оно лежало рядом на подушке и казалось совершенно ненужным, ибо все уже было сказано матерью. Что там было еще в письме? – это пока совершенно не интересовало Лилию Аркадьевну. Она плакала и не замечала, с каким страхом и отчаянием смотрит с другой кровати на нее дочь Шурочка. Девочка, не понимая – почему плачет мать, выговорила дрожащим голосом:

– Мама, но живой же папка, чего ты так плачешь! Бабушка сказала, что он живой!

Искреннее недоумение дочери привело Лилию Аркадьевну в себя.

– Жив, – сказала она. – Папка твой жив, не бойся за него. Это я просто так – давно не плакала.

Девочка села с ней рядом и положила тощую маленькую руку на плечо матери.

– Он же скоро приедет? – спросила Шура.

– Конечно, маленькая… Он скоро приедет…

Вера Сергеевна, понимавшая свою дочь, может быть, даже больше, чем Лиля понимает самою себя, сказала тихо:

– Не надо, Лиля – это судьба. Ты не смогла бы ничего изменить в его судьбе, если б даже он был твоим. Я всегда видела, что ты носишь в своем сердце двух, но что поделаешь – таковы женщины.

Лилия Аркадьевна не возразила матери и даже не задумалась над смыслом сказанного. С минуту она еще просидела молча, собирая силы, чтобы взять с подушки письмо и прочесть его. Развернув убористо исписанный химическим карандашом листок, принялась читать. Мельком пробежала первые строки и словно споткнулась на строке в самой середине письма:

«Милая Лиля, погиб Иргизов… Погиб смертью настоящего героя… Мы были с ним почти рядом, но я не знал об этом. Полк, в котором служил Иргизов, пополнил нашу дивизию где-то в начале июля. Если б я знал, что в ней Иргизов, то конечно бы разыскал его. Но я не знал, а случайной встречи не произошло, ибо дивизия – это тысячи человек. Уже после того, как мы отбросили фашистов, я неожиданно в штабе дивизии повстречал Морозова… Да, да, не удивляйся – Сергея Кузьмича. Он рассказал мне о том, как артиллеристы, где со своим радистом был и Иргизов, уничтожили шестнадцать «тигров» и около ста немецких автоматчиков. Уничтожили, но ни одного не пропустили. Я был на месте разыгравшейся геройской трагедии. Это небольшая березовая роща, а за ней шоссейная дорога… Их похоронили в братской могиле. Командир дивизии всех представил к награде посмертно. Живым вышел из боя лишь один – сержант Супрунов. Официально о геройской смерти героев сообщено родным, так что жена, сестра и сын Иргизова, наверное, уже знают об его участи. Но ты сходи к ним, Лиля, взбодри их, чтобы, поплакав, не сгибали головы, а гордились Иргизовым. Это был настоящий человек – человек широкой души и большой отваги…»

Несколько дней Лилия Аркадьевна находилась во власти памяти. Она ложилась спать и просыпалась с образом Иргизова. Молодой, синеглазый командир с вопрошающей улыбкой смотрел ей в глаза, и, казалось, спрашивал: «Так кто же из нас виноват?» Как давно все это было – и ухаживания Иргизова, и размолвка с ним, но Лилии Аркадьевне казалось – это случилось вчера.

Лилия Аркадьевна позвонила в госпиталь дней через десять. Зины на дежурстве не оказалось – трубку подняла дежурная медсестра. Шнайдер сначала сказала «очень жаль, что ее нет», и тут же решила спросить: все ли в порядке, в семье Зины Иргизовой. «Да ну, какой там порядок! – с сожалением воскликнула дежурная. – У них же траур!» Лилия Аркадьевна не стала ни о чем расспрашивать, лишь предупредила, чтобы сообщили Зинаиде Иргизовой, что ей звонила Шнайдер.

После этого дня прошло еще недели две. Утопая в служебных делах и заботах по дому – начался учебный год, дочь пошла в третий класс, она постепенно стала забывать об Иргизове. Помнила о нем, но переживала уже не столь остро. Тревоги о муже опять стали заполнять ее сердце. Снова что-то долго не было писем от него. И вот в такой тоскливый для Лилии Шнайдер день пришла к ней Зина Иргизова. Переступив порог и прикрыв дверь, Зина всхлипнула, припала к плечу Лилии Аркадьевны и заплакала:

– Жалость-то какая… Сереженька сиротой остался… Некому теперь его приласкать… Только я одна у него…

– Ну, ты не плачь, не плачь, Зинуля. – Шнайдер гладила по голове Зину и, успокаивая ее, про себя недоумевала: «Почему же она Нину Михайловну так не любит? Ведь, все-таки, она мать Сережи!»

– В школу все пошли, а Сережки нет. Сбежал из дому – где-то на кирпичном заводе прячется со шпаной. Я ходила – искала его по всем печам – не нашла, – продолжала, всхлипывая, Зина.

– А мать его где? – Лилия Аркадьевна повысила голос. – Почему ты, да ты? Что ж, разве Нина Михайловна ему – не мать?

Зина вздрогнула, недоуменно посмотрела на Лилию Аркадьевну, спросила, пожав плечами:

– Как… Разве вы не знаете, что… Нина тоже погибла?

Лилия Аркадьевна растерялась – побледнела. Зина произнесла тише:

– Погибла она! Тоже там – на фронте… Ездила куда-то под Ленинград, на Северо-Западный фронт. Машина взорвалась на мине… Нина сидела в кабине с шофером – вот оба и погибли. А остальные – ничего.

– Горе ты мое! – Лилия Аркадьевна взялась за голову. – Да что же это такое… Это прямо злой рок… Когда это случилось?

– В июне еще, а узнали в прошлом месяце. Я думала – вы знаете, поэтому и позвонили мне в госпиталь, – сказала, вытирая лицо, Зина.

– Я знала об Иргизове… Письмо Чепурной прислал – сообщил о гибели твоего брата. Но, оказывается, и жена его тоже погибла. Действительно, как же теперь быть Сереже? Ему уже четырнадцатый год. Он совсем уже большой.

– Школу Сережка бросил, – с болью выговорила Зина. – В восьмой не пошел, со шпаной связался. Говорят, видели его на кирпичном заводе – там все огольцы собираются.

– Ну, успокойся, успокойся. Садись, вместе подумаем – что делать. – Лилия Аркадьевна усадила Зину в кресло.

– Я бы отыскала его, но у меня же совсем времени нет. Я – то в госпитале, то на фабрике в медпункте. А теперь и дома – все хозяйство на мне. Свекровь болеет, третий месяц не встает. Чары-ага к Сердару уехал в Куйбышев. В госпитале он… Целая история… – Зина неловко улыбнулась – Как-то не так все получилось. Поехал Чары-ага самолет вручать на военный завод, а приехал в госпиталь. Оказывается, Сердар схватился с двумя «мессершмиттами» – одного сбил, а второй поджег его. Три дня назад телеграмму от Чары-аги и Сердара получили: «Не беспокойтесь, через месяц приедем». Странная телеграмма… То ли Сердар прибудет в отпуск, после ранения, то ли – насовсем.

Зина замолчала, думая о муже и о встрече с ним, и Лилия Аркадьевна вернулась к прежнему разговору.

– Знаешь, Иргизочка, что мы сделаем? Ты положись целиком на меня. Я обещаю тебе отыскать Сережу и помочь ему вновь вершиться в школу. Ты иди и работай, я позвоню тебе…

Сережу задержала милиция через несколько дней, ночью, возле хлебозавода. Беспризорники вылезли из печей кирпичного завода и отправились за сухарями. Случаи, когда ребята перелезали через забор, пробирались в цеха и крали печеный хлеб и сухари, были нередкими. Время от времени городская милиция устраивала облавы на налетчиков. И вот, при такой облаве был задержан и Сережа Иргизов. Ночью беспризорников доставили в КПЗ, а утром Лилии Аркадьевне доложили, что попался и тот, кого она так старательно ищет.

– Приведите его ко мне, – распорядилась Шнайдер и тотчас позвонила Зине.

Сережку привели в кабинет следователя. Он вошел, насупившись, бычком, не поднимая глаз, остановился у двери. Лилия Аркадьевна с жалостью посмотрела на него: вспомнила, что видела его еще семилетним. Он был в матроске и бескозырке с ленточками. Лилия Аркадьевна тогда угостила его шоколадкой и поразилась – как он похож на отца. Сейчас Сережа был в грязной рубашке с расстегнутым воротником, брюки помяты, а на ногах драные брезентовые полуботинки.

– Ну, здравствуй, Сережа, – сказала Лилия Аркадьевна. – Ты узнал меня?

– Че ж не узнать, все пацаны вас знают, – отозвался он, не поднимая глаз.

– Знают, как «милиционершу» – ты это хотел сказать? – Лилия Аркадьевна подошла к нему и приподняла за подбородок. – Но меня-то ты знаешь по-другому… Знаешь ведь?

Сережка посмотрел на нее синими непонимающими глазами, и Лилия Аркадьевна печально покачала головой:

– Боже мой, как же ты похож на своего отца – две капли воды. Сережа, я – тетя Лиля – неужели не помнишь? Мы же с тобой вместе были на свадьбе твоей тетки!

– А-а! Так это вы?! – обрадовался Сережа, и Лилия Аркадьевна вновь подумала: «Даже манеры Иргизовские».

– Я, конечно, – сказала Лилия Шнайдер, – гроза беспризорников, но, как видишь, – самая обыкновенная.

Сережа удивленно смотрел на нее, и она почувствовала и поняла, что, собственно, кроме Зины и ее, Лилии Аркадьевны, у него никого больше нет. Отвернувшись к окну, она усилием воли подавила в себе непрошеные слезы и погладила его по голове.

– Хорошо, что мы с тобой встретились, Сережа… Очень хорошо… Мы ведь были друзьями – твой отец и я… Я смотрю на тебя и вижу в тебе твоего папу… Мне кажется – он жив, только помолодел…

Опустившись на колени, чтобы заглянуть ему в глаза, она увидела, как борется, по-мужски сурово с предательскими слезами, мальчик. Губы его кривились, брови хмурились. «Вот так рождаются мужчины», – подумала Лилия Аркадьевна и поцеловала его, с трудом сдерживая слезы.

– Я буду любить тебя, как любила тебя твоя мама.

Сережка не выдержал – по лицу у него потекли слезы. И он, безмерно проникаясь чувством преданности к Лилии Аркадьевне, но стыдясь собственных слез, отвернулся и лег подбородком на спинку стула.

– Сереженька, я очень хочу, чтобы ты жил у меня, – умоляюще выговорила Лилия Аркадьевна. – У нас тебе будет хорошо… У меня дочка… Зовут ее Шурочкой… Ей десятый год – она пошла в третий класс. И бабушка – Вера Сергеевна, очень добрая… Ты слышишь меня, Сережа?

Он не отозвался, но плечи его, поднявшись к затылку, выразили стесненное согласие. Лилия Аркадьевна зашла со спинки стула и снова встала на колени, обняв его за плечи. В этой позе и застала Лилию Шнайдер, войдя в кабинет, Зина.

– Здравствуйте, Лилия Аркадьевна! – выпалила она. – Ну, где он? – Увидев Сережку, улыбнулась и сделалась тотчас строгой: – У, таракан шестилапый. Люди учатся, а ты? По кирпичным ямам шляешься. В карты играешь!

– Ну-ну, Зинуля, не надо так, – защитила Сережу Лилия Аркадьевна. – Мы уже договорились с Сережей: он будет жить у меня. Места у нас предостаточно, обстановка нормальная. Что касается школы, завтра же он отправится на уроки.

– А учебники? – растерянно сказала Зина. – Он учебники свои забросил.

– Ничего не забросил, они – на Артиллерийской, – возразил Сережка.

– Вот видишь, а ты накинулась на парня, – упрекнула Лилия Аркадьевна, незаметно моргнув Зине, чтобы не перечила. – Сейчас мы пойдем на Артиллерийскую, возьмем портфель с учебниками и отправимся прямо к нам.

– А ты, значит, и на Артиллерийскую бегал? – упрекнула племянника Зина. – Чего туда бегать-то? Знаешь же, что я все вещи твоего отца и матери перевезла к себе.

– Вещи-то перевезла, а книжки? – с вызовом отозвался Сережка. – Книжки-то его все оставила. Все учебники по истории и археологии там, на полках, и чемодан с черепушками под кроватью.

– Сейчас не до истории, – попробовала защититься Зина, но Лилия Аркадьевна посмотрела на нее с укоризной… И они пошли…

Дом на Артиллерийской, в котором когда-то жили Иргизовы, теперь выглядел сиротливо. Крыльцо занесено песочной пылью, на подоконниках тоже песок. В коридоре темно – ни души. Сережка достал ключ из-под старого половика, открыл дверь. Вошли в квартиру. В ней пустой шкаф, дверцы распахнуты, стол без скатерти, сквозь ставенки в окна пробивается свет. Лилия Аркадьевна с жалостью оглядела комнату.

– Сережа, а зачем ты ключ под половиком оставляешь? Узнают твои огольцы – мигом тут ночлежку устроят: в самом центре города. Дай-ка мне ключ.

– А если вдруг они приедут, тогда как же? – возразил Сережа, протягивая ключ. – Они и в дом не смогут попасть.

– Кто приедет? – не поняла Лилия Аркадьевна.

– Мама… или отец, – выговорил с трудом Сережа. – Может, еще – ошибка какая-нибудь… Может, еще живы…

Лилия Аркадьевна и Зина беспомощно переглянулись. Промолчали обе. Много еще пройдет времени, прежде чем Сережа смирится со страшной, невосполнимой потерей.

В доме у Лилии Аркадьевны встретила их мать. Седая, сгорбившаяся женщина, она не сразу поняла – что за люди пришли с ее дочерью.

– Мама, познакомься, – сказала Лилия Аркадьевна. – Это сын Иргизова – Сережа: он будет жить у нас. А это Зинаида Алексеевна – его сестра.

Вера Сергеевна удивленно посмотрела на дочь, но тотчас ее удивление сменилось трогательной добротой – поняла, что дочь приняла самое разумное решение. Шурочка глазела то на мать, то на бабушку, которая сразу же повела Сережу к себе в комнату, затем догнала их:

– Ты с фронта приехал? – спросила, пока еще не понимая – откуда привели чумазого, в драной рубахе мальчишку.

– С фронта, – сказал Сережка. – С кирпичного…

XXI

В дом Чары-аги Пальванова, вернувшегося из долгой поездки, с фронтовиком сыном, несколько дней шли старые друзья и знакомые. Шли послушать старика о его странствиях и взглянуть на Сердара… Летчик-истребитель возвратился домой без руки. Левый рукав его гимнастерки, которую пока что он не собирался менять на гражданскую рубашку, был подоткнут под широкий офицерский ремень. И на груди у Сердара красовались два ордена.

Шли гости, и Чары-ага, встречая их – иногда один, иногда вместе с сыном – усаживали их на веранде, на ковре. Бике-дайза или Зина подавали чай с набатом. Гости прикладывались к пиалам, и Чары-ага удрученно вздыхая, начинал:

– Да, друзья мои, война много горя людям принесла. Города по ту сторону Волги все в развалинах лежат. Совсем нет домов целых. Семей в стране целых тоже нет. В каждой семье хоть один человек погиб на войне. В каждой семье три или четыре человека слезы льют по погибшему… Когда я задумал поехать на военный завод и там вручить Сердару наш боевой самолет, мне тогда не казалось это забавой или глупостью. Но когда увидал разбомбленные города и сам побывал под бомбежкой, когда повстречал людей, живущих в стенах без крыш и детей в лохмотьях, я испугался своего намерения. Я сказал себе: «Чары, ты что же делаешь, сукин сын?! Зачем ты приехал отнимать у людей время?» Но поздно было отступать. Да и рабочие авиационного завода, слава аллаху, очень добрыми людьми оказались. В гостиницу поместили, паек выписали. «Живи, сказали, товарищ Пальванов, а мы пока уточним, где боевой полк твоего сына находится». Долго ждал я – с месяц не меньше, а они в это время самолет наш доделывали и Сердара разыскали. Наконец приходят, говорят: «Приведите, товарищ Пальванов, себя в порядок, завтра ваш сын прибудет за самолетом». На другой день повели меня на аэродром. Смотрю, там наш красавец самолет стоит и около него конструкторы. Инженер, который меня сопровождал, показывает на одного авиатора: «Товарищ Пальванов, узнаете? Вон, в темно-синей пилотке стоит – это ваш сын!» – «Да что вы! – возмутился я. – Разве я своего сына не знаю? Этот маленький, а мой Сердар – я его за двадцать километров могу узнать!»

Чары-ага делал продолжительную паузу, отхлебывал из пиалы чай и заинтригованные гости нетерпеливо спрашивали:

– Вах, а что могло случиться – почему он меньше стал?

Чары-ага выговаривал со вздохом:

– В общем, подходит ко мне этот летчик и говорит: «Извините, товарищ Пальванов, но ваш сын Сердар, мой боевой друг, приехать не смог. Он схватился с двумя «мессершмиттами» – одного сбил, а второй сбил его. Ваш сын тяжело ранен и находится в куйбышевском госпитале».

Дальше Чары-ага упоенно рассказывал, как долго и трудно добирался до Куйбышева, как наконец прорвался к сыну в палату. Но это уже было не столь важно для гостей, ибо они видели Сердара живым и бодрым, хоть и без руки. Гости начинали подбадривать Чары-агу, давали всевозможные советы, затем прощались и покидали его дом.

Аман Каюмов тоже побывал у Чары Пальванова. Вместе сидели – вспоминали об Иргизове, о его жене и сыне, оставшемся сиротой. Хвалили за высокую человечность Лилию Шнайдер. Правда, Чары-ага с оговоркой согласился с тем, что сын Иргизова воспитывается у чужой женщины. Но Аман лишь ухмыльнулся на это: «Еще неизвестно, Чары-ага, кто был Иргизову ближе – ты или эта женщина, так что помолчи!» Чары-ага с некоторым недоумением посмотрел на Амана, взвесил что-то у себя в уме, произнес философски «н-да» и перевел беседу в другое русло.

Говорили о многом. Конечно же, Чары-ага вспомнил и о сыне Амана, спросил – пишет ли письма. Аман сокрушенно махнул рукой и отвернулся. И ни Аман, ни Чары-ага в тот день еще не знали, что капитан Акмурад Каюмов пал смертью храбрых рядом с Иргизовым на той самой березовой высотке, о которой они услышали от Зины, а Зина – от Лилии Шнайдер. Не знала о смерти Акмурада и Лилия Аркадьевна. Муж ее, майор Чепурной, не назвал в письме его имени. Чепурной не был близко знаком с Акмурадом Каюмовым, да вероятно, и Морозов, сообщив Чепурному о гибели Иргизова, не счел нужным говорить о капитане Каюмове – ведь все равно Чепурной его не знает… К тому же погибло их не двое. Живым остался лишь сержант Супрунов…

О гибели сына Аман узнал недели через две после встречи с Чары-агой. В семь вечера он возвратился с вахты домой, и, войдя в комнату, увидел: Галия-ханум лежит без сознания на кушетке, а Тамара Яновна трет ваткой ей виски, дает что-то нюхать.

Аман испугался:

– Что с ней?!

– Ах, Аман… – Тамара Яновна, хоть и врач – боролась не раз со смертью, оставаясь со строгими сухими глазами, но сейчас всхлипнула. – Сын твой… Акмурад… погиб… Письмо из Ташкента…

У Амана сжалось сердце и потемнело в глазах. Охнув, он сел рядом с лежащей Галией и почувствовал, как оставляют его силы: пальцы на руках и ногах вдруг ослабли, лицо занемело. Он собрал всю свою волю, чтобы не закричать от навалившегося страха. Он что-то промычал нечленораздельное и почувствовал, ощутил всеми жилочками, что силы к нему возвращаются. Лоб его покрылся испариной, в висках с болью запульсировала кровь. Ему захотелось встать, но он не решился этого сделать: какая-то подсознательная сила подсказала ему – посиди немного. Он тупо смотрел на Тамару Яновну. Она, понимая, что не только Галие, но и Аману плохо, тоже сунула ему под нос вату, намоченную нашатырным спиртом, и сказала строго:

– Господи, Аман, ты хоть не распускай нервы – ты же мужчина!

Аман взял со стола письмо и попытался прочесть его. Странно, но одолев первые три строки, он никак не мог прочесть дальше – все время возвращался к началу:

«Дорогие родители, Аман Каюмович и Галия-ханум, вот и все – свет мой померк, Акмурада больше нет, он погиб, о чем и сообщили мне похоронкой…»

Лишь основательно осознав, что Акмурад убит, и сообщает об этом его жена Назима, Аман прочел все письмо до конца:

«Теперь я одна с двумя детьми на руках – как быть, не знаю. Папа, Кадыр-ака, тоже умер, еще раньше. Он был старенький и больной. Вы одни у нас остались, поэтому дайте совет, поддержите хотя бы словом…»

Пока Аман читал письмо, Тамара Яновна, сидя у изголовья Галии-ханум, упрашивала ее:

– Ты поплачь, родная, поплачь – легче будет.

Галия не реагировала на ее слова – смотрела широко раскрытыми глазами в потолок, лицо у нее было бледным и неподвижным. Но вот Аман приблизился к ней, держа в руках письмо, – она увидела его и застонала.

– Поплачь, поплачь, – повторила Тамара Яновна, но опять не услышала в ответ ни слов, ни всхлипов.

В полночь она ушла к себе, оставив супругов вдвоем.

Галия, не вставая, пролежала до утра, а Аман сидел около нее и молчал. Уснул он или впал в тяжелое забытье лишь перед рассветом. А когда очнулся, то увидел – Галия собирает в чемодан вещи.

– Куда ты? – спросил он.

– Надо ехать, Аман, – выговорила она твердо.

– Ехать в Ташкент? – удивился он, но жена не ответила, а может быть, занятая мыслями, и не слышала его вопроса.

Он помолчал, понаблюдал за ней, как она проворно и решительно кладет в чемодан платья, блузки, туфли, и заговорил строже:

– Галия, нас настиг злой рок, но мы не должны терять рассудок. Не надо торопиться – надо все обдумать как следует.

Галия не отозвалась и даже не среагировала на его замечание. Она закрыла крышку чемодана, щелкнула замком, взяла с вешалки пыльник, со стола ридикюль и вышла из комнаты.

– Куда ты?! – закричал Аман. – А ну, остановись, да ты с ума сошла!

Он выскочил за женой во двор, схватил ее за руку, но она вырвалась, оттолкнула его и вышла за ворота. Аман устремился за ней. Шел сбоку и уговаривал ее вернуться. Так они пришли на вокзал. Здесь Галия-ханум, не выпуская из рук чемодана, направилась прямо к начальнику вокзала, затем вышла с самим начальником и они пошли к кассе, возле которой толпилось не менее сотни человек. Начальник зашел с обратной стороны, и Аман понял, что жена берет билет только себе, кинулся в кассу:

– Товарищ начальник, выдайте два билета! Я – муж этой женщины. Ее горе – это мое горе. Погиб наш сын… У жены помутился рассудок, я не пущу ее одну в Ташкент.

– Это, действительно, ваш муж? – спросил начальник.

– Да, конечно…

Через час они сидели в плацкартном вагоне. Поезд ехал в Ташкент. Ехал неторопливо – подолгу стоял на каждой станции. Соседи по купе попытались заговорить с молчаливыми пассажирами, но Галия не стала отвечать на вопросы, и Аман внес полную ясность всего лишь одной фразой:

– Разве не видите, что ей плохо? Дайте место – пусть поспит.

Пассажиры вышли из купе, и Галия-ханум расположилась на средней полке. Сам он, как и многие другие, ехал двое суток сидя, то и дело пересаживаясь с полки на полку.

В Ташкент прибыли утром, наняли фаэтон. Улица Зеленая, на которой жила Назима, оказалась в старом городе. Ехали долго – сначала между пирамидальных тополей, потом через центр города. Ташкент, как и Ашхабад, был наводнен ранеными. На тротуарах, на перекрестках улиц, возле будок, возле театра и в сквере – всюду были они – в госпитальных халатах, с костылями и клюшками. Аман, глядя на них из коляски, размышлял: «Вот сумели же люди уберечься от смерти. Руки, ноги свои похоронили, а сами живыми остались! Счастливые люди!» Он стал думать о том, что его сын Акмурад тоже мог бы остаться в живых. Конечно же, он бросился на врага с открытой грудью – и погиб.

Галию-ханум мало интересовал Ташкент, хотя она и не была здесь раньше ни разу. Она тоже смотрела на тротуары, но взгляд ее был отсутствующим; За всю дорогу Галия произнесла всего несколько слов, и тут, в фаэтоне, устав от долгой езды, сказала лишь: «Ах, скоро что ли доедем?!»

Но вот завиднелся за кронами деревьев купол Шей-хантаура, потянулись глинобитные кибитки, обнесенные дувалами. Во дворах тутовые деревья, кизячные пирамидки на плоских крышах. Улочки узенькие – двум арбам с трудом можно разъехаться, и пыль. Желтым облачком она поднималась над задком фаэтона и летела через дувалы. За фаэтоном с криком бежала детвора, с лаем бросались под самые колеса собаки. Аман нервничал, поругивался тихонько, Галия-ханум все так же терпеливо молчала, а фаэтонщик лихо понукал лошадей. Изредка он доставал концом кнута зазевавшуюся собаку, и она с истошным лаем отставала от коляски. По лицу кучера разливалась довольная улыбка. Наконец-то приехали. Паренек в грязной рубахе, шмыгая носом и вытирая его рукавом, показал двор Кадыровых. Кучер слез с козел и постучал в приоткрытую калитку. Постучал несколько раз, потом принялся звать хозяев. Галия-ханум и Аман тем временем углубились во двор и остановились в виноградной беседке, от которой шла аллейка к дому с айваном. Не дождавшись пока кто-нибудь выйдет из дома, Аман и Галия поднялись на айван и отворили дверь в комнату, из которой доносились звуки работающего станка.

– Есть кто-нибудь здесь? – позвал Аман.

Наступила тишина – и у порога появилась молодая женщина в траурном платье. Мальчик, лет пяти, держась за подол платья женщины, боязливо спрятался за ее спиной.

– Вы, наверное, и есть Назима? – спросил Аман.

– Да, это я… А вам – что…

– Мы – родители Акмурада…

У Назимы дрогнули губы и из груди вырвался всхлип. В следующую секунду она бросилась в объятия Галии-ханум и обе женщины заплакали в голос. Аман содрогнулся от этого горестного, полного боли и отчаяния плача. Взял на руки перепуганного и тоже заплакавшего ребенка, принялся гладить его по голове. Но постепенно плач стал утихать, женщины заговорили между собой, и Аман облегченно вздохнул: понял, что вместе со слезами с сердца Галии свалился тот тяжкий ком, который мешал ей сосредоточиться и разжать губы, чтобы выплакать невосполнимую боль утраты.