Текст книги "Азиаты"

Автор книги: Валентин Рыбин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 26 страниц)

VI

Эскадра генерала Матюшкина с четырьмя полками на борту жарким июльским днём подошла к Баку в произвела мощный салют, возвещая о своём прибытии. Пушки гремели на линейных кораблях, а перепуганные бакинцы бежали кто куда, и, прежде всего, за гору «Бакинские уши», куда, по их соображениям, не могли долететь пушечные ядра. Видя, что «салютом наций» наделан невиданный переполох, генерал-майор Матюшкин высадил на берег войска и послал нарочного, чтобы пригласил бакинского султана на флагманский корабль для встречи с командующим Каспийской флотилией. Султан, понимая, что на русском корабле ничего хорошего не будет, отказался ехать. Тогда объявили ему, что командующий флотилией генерал-майор Матюшкин привёл многопушечные корабли дабы взять город под защиту от бунтовщиков; о том же говорится в письме персидского посланника Измаил-бека, который находится в Санкт-Петербурге, ведёт переговоры с великим государем России Петром Великим и гуляет в его загородных дворцах. Султан ознакомился с письмом Измаил-бека, скривился от неудовольствия и заявил, что бакинцы, верноподданные шаха, сами легко справятся с бунтовщиком Даудом и его головорезами и в помощи не нуждаются. Тогда Матюшкин велел открыть огонь из пушек по городским кварталам, и прежде всего по резиденции султана. Четыре залпа из бортовых орудий пяти линейных кораблей, затем готовящаяся атака на крепость заставили бакинцев сдать город без боя. Матюшкин оставил в Баку сильный гарнизон, который прикрывали с залива несколько линейных кораблей, и сам отплыл в Астрахань с сообщением о взятии Баку. Молодой генерал-майор, едва причалил к пристани, сразу же нанёс визит губернатору. Тот только что возвратился из поездки по степям, был доволен встречей с калмыками и туркменами, и особенно охотой в камышах Кумы. Гайдуки настреляли множество разной дичи, убили с десяток кабанов и даже одного медведя, из шкуры которого теперь делали чучело, чтобы послать в императорскую кунсткамеру в Санкт-Петербург. В комнатах губернатора, как приметил Матюшкин, появились туркменские ковры, серебряная посуда и всевозможные украшения. На них губернатор просил не обращать особого внимания, ибо это обычный дар, или по-восточному «пешкеш», отказываться от которого неловко, иначе до смерти обидишь того, кто тебе дарит. Впрочем, Матюшкину, оглушённому собственной славой от взятия Баку, было не до ковров. Он торопил губернатора дать надёжного курьера с охраной для доставки великой важности сообщения. За курьером дело не стало: Волынский тотчас распорядился отправить в Санкт-Петербург к государю послание, и чуть свет в лёгком тарантасе при сотне донских казаков курьер пустился в путь. Сделав одно дело, Матюшкин приступил к другому. Не сомневаясь, что западное побережье Каспия перешло к России навсегда, Матюшкин через несколько дней вновь пожаловал к Волынскому.

– Винюсь, Артемий Петрович, что замучил я тебя своими заботами, но что поделаешь – такова служба. Каспий-то вроде бы и южное море, а на зиму замерзает…

– Ну и чёрт с ним, пусть замерзает, тебе до этого какое дело! – Волынский подтянулся, насторожился, как охотничий пёс.

– По замёрзшему морю суда не ходят, а мне нужно сообщение и зимой. – Матюшкин пытливо посмотрел ка губернатора. – Службу почтовую надобно создать, чтобы от Астрахани до Решта казаки или калмыки с туркменами денно и нощно с казёнными пакетами в все стороны на конях скакали.

– Ну, так и создавай, – лениво отозвался Волынский.

– Без тебя, Артемий Петрович, и шагу не сделаешь, – пожаловался Матюшкин. – Все блага идут от тебя. Челом бью, спаситель ты наш, выдай из губернаторской казны необходимую сумму денег для создание почтовых станций и самой почтовой службы!

– Ни в жисть не дам ни копейки! – Волынский хлопнул кулаком по столу. – Я вам не девка, с которой кто хочет, тот и сымает портки! Где я возьму тебе денег?! Ты с государя требуй – у него золотые подвалы под ногам и!

Ты не кипятись, Артемий Петрович. Сам ведь слышал: когда государь отплывал в Санкт-Петербург, приказал мне образовать почтовую службу за счёт астраханской казны. Чего ж ты тогда не возражал, а теперь закуражился?

Разошлись в этот вечер губернатор с командующим каспийской флотилией, не придя ни к чему. Утром переполненный злобой Волынский, между прочим, поинтересовался, был ли суд по пропаже иконы. Мажордом губернатора, обрусевший калмык по кличке Кубанец, вкрадчиво доложил, что слугу Божидара пытали и так, и сяк, но выбить признание не могли, оттого решили, что не брал он иконы. А настоятеля монастырского признали виновным, ибо не имел он никакого права отдавать или выносить из монастыря икону, подаренную самим царём Иваном Грозным: получил настоятель за самоуправство пожизненную каторгу. Лицо Волынского осветилось довольной улыбкой:

– Передай в приказ, чтобы сослали вора подальше от Астрахани. В острог его сибирский пусть отправят… Ишь ты, гад ползучий, вздумал на губернатора напраслину возводить! И слуга мой преданный из-за него пострадал. Жив ли он?

– Жив, да только спина вся расписана кошками и руки повисли плетьми, на дыбу поднимали.

– Ну ничего, могло быть и хуже. Выдай Божидару мешок муки и четверть сивухи – пусть поправляется.

Дело кончилось в пользу губернатора. Повеселел он на время. Только беседа с Матюшкиным о почтовых станциях никак не выходила из головы Всё время думал: «Напишу письмо Петру Алексеевичу и сообщу, что астраханская казна пуста», но никак не мор решиться, боялся царского гнева.

И вот опять Матюшкин в гости пожаловал. Счастлив до такой степени, что и радости своей не может скрыть:

– Артемий Петрович, друг мой, поздравь меня: его императорское величество повысил меня за Баку в звании. Теперь я генерал-лейтенант. Вот, почитай послание, писанное рукой самого государя!

Волынский с явной неохотой прочёл: «Письмо ваше я получил с великим довольством, что вы Баку получили – ибо не без сомнения от турков было, за которые ваши труды вам и всем при вас в оном деле трудившимся благодарствуем и повышаем вас чином генерал-лейтенанта. Немалое и у нас бомбардирование того вечера было, когда сия ведомость получена».

– Неужели в Баку такая гнусная обстановка, что если бы Матюшкин не взял Баку, то сей город заняли бы турки и о том сообщили государю Российскому? – Губернатор явно желал принизить успехи Матюшкина, и этим только обидел его. Новоиспечённый генерал-лейтенант, несколько конфузясь, отвечал на это:

– Мне некогда было разбираться, где турки, а где чурки. Но коли сам государь оценивает столь велико мой успех, значит, можно считать, что город Баку мы из-под самого носа султана Ахмета вырвали… Ну да ладно, Артемий Петрович, говорить обо мне. Тут в государевом указе столько всяких поручений, что голова кругом идёт, а все дела исполнять надо немедля. Опять же денег немало потребуется.

– Пошёл ты к чёртовой матери! – вскричал вне себя Волынский.

Командующий каспийской флотилией только рассмеялся в ответ на немощь губернатора и заставил его прочесть государево послание до конца. Поручений было много, и все связаны с большими расходами. Проводив Матюшкина, губернатор твёрдо решил взять золотом с шаха за содержание русских войск в персидских провинциях. С этого дня и начал думать, как на деле осуществить свой замысел…

Между тем незаметно подкралась осень, а с нею дожди и холода. Сверкавшая куполами церквей Астрахань сразу будто бы захирела. И людей вроде бы стало меньше, и индийский гостиный двор перестал галдеть. Изредка по улицам проносились бубенцы – горожане справляли свадьбы. Но вот выпал снег, ударили морозы, заскрипели на дорогах сани и появились трупы замёрзших людей. Покрылась ледяным панцирем Волга и её протоки, а затем и Каспий отдал себя во власть матушки зимы. Связь с Харками, Дербентом и Баку прекратилась, и именно в эту пору Волынского и Матюшкина Пётр Первый пригласил в Санкт-Петербург. Незадолго до их отъезда губернатор устроил бал в дворянском собрании. Губернаторша Александра Львовна приехала в расписных санях, в шубе песцовой, а раздевшись, оказалась во французском платье с глубоким полукруглым вырезом на груди. Дамы астраханские зафыркали, а купец Снегирёв высказал вслух какую-то непристойность, отчего женщины засмеялись. Гайдуки прознали об этом и донесли губернатору. Артемий Петрович только усмехнулся и ничего не сказал. А через день пригласил на ужин купца Снегирёва.

– Проходите, ваше степенство, давно мечтаю с вами познакомиться.

– Премного обязаны вам за оказанную честь, господин губернатор.

Разделся купец, сел за стол. Волынский уселся напротив, а за спиной купца сразу встали два гайдука о палками, окованными железом. Только купец руку к ложке протянул, как один из гайдуков хрясть палкой по руке. Купец взвыл, а второй гайдук по другой руке саданул. Волынский захохотал и удивлённо воскликнул:

– За что вы его бьёте, ребята, или провинился в чём?!

– За язык его длинный и пакостный, господин генерал-адъютант!

– Ну так и бейте по языку, – посоветовал Волыни

Гайдуки бросили палки, выволокли купца Снегирёва из-за стола и занялись мордобоем. Купчина орал благим матом, но губернатор только входил в раж.

– Ну, хватит драться, давайте забавляться, – остановил Волынский гайдуков. – Тащите его во двор, там мясом накормим.

Самый изощрённый иезуит мог бы позавидовать фантазии губернатора. После ассамблеи он ночь не спая – придумывал наказание купцу за нанесённую обиду. Вспомнил Артемий Петрович, что в подвале, по недосмотру Кубанца, свиная туша протухла. Виновных колопов Артемий Петрович приказал высечь, мажордому залепил оплеуху, а протухшую свиную тушу велел изрубить и бросить собакам. Вскинулся ночью губернатор, разбудил Кубанца. Спросил, отдали гнилое мясо собакам или ещё висит на крюке? Мажордом начал виниться – не успел, мол, распорядиться. Волынский обрадовался: вот и хорошо, что не успел, оно для другого дела пригодится.

Купца вывели во двор, обвешали гнилыми кусками свинины, выпустили из клетей борзых и – «ату его, охальника!». Налетела голодная свора на добычу: не только мясо сорвали с купца, но и самого порядком погрызли. Но и на этом не кончилась «забава». Истерзанному купцу гайдуки натёрли лицо солью, посадили в снег на мороз, а потом, околевшего, подбросили к купеческому подворью…

На другой день Волынский и Матюшкин в крытых войлоком и шкурами санях летели вдоль матушки Волги по астраханской дороге. Путь до Санкт-Петербурга долгий – на каждой станции меняли лошадей. Из саней вылазили только по нужде и мчались дальше. Под облучком у ямщика позвякивали бутыли с водкой. Пили без просыпу, до одурения. Проснувшись, порой не узнавали друг друга, трудно соображали, куда и зачем едут. Так целый месяц – через сёла и города, через Москву и Тверь. Ямщики менялись, но всякий помнил одно: господа должны к Рождеству Христову быть у императора, и гнали лошадей до упаду.

В Санкт-Петербург приехали опухшие до неузнаваемости: глаза, как щёлки, щёки бурые, словно у рязанских баб-свинарок, язык не ворочается. Прежде чем ехать на царский двор, остановились в пригородной корчме у старого финна. Два дня приводили себя в порядок: сходили в баню, выбили из себя пьяную одурь, переоделись в парадные генеральские мундиры, а потом уж в гостиницу и – на царский двор, к государю Петру Великому. Праздник Рождества Христова уже качался: над Невой трещали фейерверки, в залах дворца к в донах петровских вельмож устраивались ассамблеи и балы с масками. В доме Петра гостей не счесть – не только придворные вельможи с дамами, но и посланники всех европейских государств и некоторых стран Азии.

Пётр встретил астраханцев с распростёртыми объятиями, позвал в кабинет, велел подать водку и закуску прежде чем приступить к разговору. Выпили за удачный поход Матюшкина на юг, за взятие Баку. Пока суть да дело – подошли Остерман, Апраксин, Толстой. Коротко генерал-лейтенант Матюшкин рассказал о житии русских солдат в Дербенте, о захвате Баку, о высадке войск в Гиляни и мелких стычках с афганцами. Пётр сидел в кресле, выше всех на голову, в золототканом кафтане при бармах и думал о большом деле, кое развернулось на каспийских берегах, в персидских провинциях.

– Запоминай, Матюшкин, что в голову мне пришло во время слушания твоего доклада. – Пётр вытянул под столом длинные ноги в красных башмаках, раскурил трубку и назидательно продолжал: – Во-первых, крепость Святого Креста будущим летом надо закончить и учредить постоянное сообщение с оной, со стороны Астрахани и Гиляни. Гиляныо овладели, надлежит овладеть Мазандеранской и Астрабадской провинциями, Далее следует укрепить, как должно, Баку и вверх по Куре подняться, о её судоходстве узнать. Но самое главное – в занятые персидские провинция следует переселить часть армян и других христиан, которые под игом басурман стонут. Затем дадите мне знать, сколько русской нации можно поселить по берегам Каспия. Денег не жалеть, ибо предприятие наше десятикратно окупится.

Матюшкин с Волынским переглянулись и опустили очи. Ни тот, ни другой пока не осмелились спросить, из какой казны деньгами пользоваться. А Пётр, не думая о средствах, продолжал?

– Нынешним летом, пока генерал-лейтенант Матюшкин Баку занимал, в Константинополе наш посланник Иван Неплюев с турецким рейс-эфенди дипломатическую баталию вёл. Турки хотят управлять не только Грузией и Арменией, во и всем прикаспийскими областями, а Россия де не имеет никакою права, ибо народа там исповедуют магометанскую веру. К чёс*а нашего посланника, он хорошо осадил турецкого рейс-эфенди, сказав ему, что вера не служит определением границ. Если бы определять границы по вере, то во всём свете мира не было бы. Сколько христианских заводов под властью Порты! Султану Ахмету объявлено, что мы не допустим к каспийским берегам никакой другой державы, и особенно Турции. Опираясь на сие разумной заявление Неплюева, мы опираемся и на договор, заключённый в сентябре с Тахмасибовым посланником. Турки твердят, что Тахмасиб не может быть законным шахом, поскольку стен его жив, а только содержится в неволе, но нам начхать на их заявления…

– Ещё и грозят, государь, – заметил тайный советник Пётр Андреевич Толстой. – Дескать, русский император в договоре с Тахмасибом обязался стоять за него против всех его врагов, а значит, и против турок; из сего следует, что вечный мир между Россией и Турцией нарушен…

– Словом, господа, восточные дела ныне первостепенны, и решение их требует смелого ума и крепкой силы, а сила, как вам известно, опирается на казну, которая за годы долгой войны со шведами иссякла. Тебе, Артемий Петрович, придётся брать на себя большую часть расходов на содержание войск в провинциях и Каспийской флотилии. – Пётр со строгостью посмотрел па Волынского.

– Государь, помилуй, да где ж мне взять столько средств?! Это же понадобятся миллионы! – Волынский покраснел от волнения.

– Найдёшь, раз такая потребность есть! Я ведь тебя, Артемий, не по родству послал в Астрахань, а по уму. Показался ты мне человеком сообразительным. Право сказать, о своём выборе я не жалею, хотя и подталкивать всё время тебя приходится. Попомни раз и навсегда, губернатор, что у тебя самый богатый край России. Разве что Демидов может с тобой поспорить железом. А у тебя – красная рыба, табуны калмыцких коней, скот, ковры на любой вкус. Заставляй подданных трудиться денно и нощно на благо России.

– Стараюсь, государь, все силы отдаю Отечеству.

– Ну и не хнычь по пустякам. Зиму с Матюшкиным проведёте в Санкт-Петербурге, весной отправитесь восвояси. Снабжу вас инструкцией.

О многом говорили в тот день у Петра астраханские гости и, выйдя из царского кабинета, отправились в ассамблею. Очутившись среди вельмож и сановников, Волынский быстро отыскал своё место среди генераладъютантов. Здесь повстречал старого друга и ближайшего родственника, камергера Нарышкина. Тот заключил Артемия в объятия:

– Сашенька-то как, жива ли, здорова?

– Жива… Вторым беременна… Поклон тебе сердечный шлёт.

– Ну так что ж ты, Артемий, с дороги не ко мне?1

– Спешил шибко, боялся опоздать к Рождеству, да и государь торопил – дела наиважнейшие. Сашенька недельки через две приедет: до лета здесь и в Москве пробудет. Там и рожать собирается.

– Эка вы какие оборотистые, не успели одну нам родить, уже другую или другого ждёте! – Нарышкин обернулся, не слышит ли кто их столь прозаического разговора, и, придвинувшись ближе, почти на ухо прошептал: – А тут такие события назревают, но пока ни-ни, ни слова не могу сказать, иначе государь голову; снимет.

– Ну и молчи, Христос с тобой, а то впрямь голову потеряешь. Ты мне лучше покажи, дорогой шурин, Измаил-бека персидского, говорят, он здесь, на балу.

Мгновенно наступившая тишина заставила Волынского и Нарышкина прекратить беседу и посмотреть на парадную лестницу, по которой, окружённая светскими дамами и пажами, спускалась царица Екатерина. Пухлая и румяная, в платье, украшенном драгоценностями и расширенном в бёдрах фижмами, выглядела она молодо, о чём говорили и её озорно сверкающие глаза. Волынский почувствовал глубочайший прилив нежности, увидев царицу. Вспомнил царский корабль у пристани, поездку в Учуги, званый вечер в своём доме. О Боже, там она была самой обычной женщиной, а здесь… Забыв об этикете и не думая, что скажут о нём в петербургском свете, он прошёл через всю залу а почтительно склонился, сделав реверанс.

– Матушка-государыня, прими мои верноподданнические чувства. Я не смог удержаться, увидев тебя а столь сиятельном блеске!

– Ах, Артемий, это, оказывается, ты! – Екатерина улыбнулась и подала руку. Он прильнул к руке, ткнувшись губами в холодный, осыпанный бриллиантами браслет, и отступил.

Знатная столичная публика не осудила наглого льстеца. Напротив, следуя его примеру, к ногам царицы бросились и другие вельможи, выражая свою преданность к любовь. Камергер Нарышкин, едва Волынский отошёл, сказал ему с улыбкой:

– Ну, брат мой, ты делаешь блестящий успех. Теперь её камер-юнкеры Монс и Балк с ума сойдут от ревности. Берегись их…

– Это кого – вот этих щенков, которые шлейф её платья несут? Скажу тебе, дорогой камергер, не таясь: придёт мой час – я этих немецких холуёв отгоню от царского двора вёрст за тысячу. Толку от них… Что Монс, что Мопс – какая разница!

– Ну-ну, Артемий, осторожнее, государь о них думает иначе…

Несколько рождественских балов с постоянным присутствием на них астраханского губернатора породили о Волынском слухи не только как об искусном льстеце, но и галантной кавалере, пользующимся успехом у столичных дам. Даже Нарышкин поддразнивал Вонынского: оттого, мол, не идёшь жить ко мне, что в гостинице свободнее принимать гостей, тонко намекая на интимные встречи со столичными красавицами. Занимался ли губернатор дамами – об этом не мор сказать даже гостиничный лакей, но то, что спал Волынский иной раз до обеда и дольше, это точно. А после полудня, откушав в ресторации, а иногда прямо в постели, ехал в санках по набережной в коллегию к Андрею Ивановичу Остерману – вице-президенту Коллегии иностранных дел, недавно принявшему эту должность. После полудня сюда заезжая и управители Тайной канцелярией Пётр Андреевич Толстой. Сводила их не только личная привязанность друг к другу, но и возникшие обстоятельства в связи с обострением обстановки в Персии и на Кавказе. Толстой знал Турцию не со стороны: двенадцать лет служил посланником в Константинополе. Служил с предельной честностью – ни разу не посрамил государя и Отечество, и за упрямство своё перед турецким султаном дважды сидел в Семибашенном замке. Пётр Андреевич, хорошо зная нравы турок, сказывал молодому посланнику в Турции Ивану Неплюеву, как себя вести в той или иной ситуации. Всё это лето рейс-эфенди, по подсказке султана Ахмета, нажимал на Неплюева, грозя войной, и русский посланник с достоинством отбивал его «атаки» и переходил в наступление.

В начале февраля тайная служба доставила из Константинополя послание Неплюева о том, что его посетил переводчик и сказал: «Объявляется русским война, и Неплюев должен или возвратиться немедленно в Россию, или быть при визире в походе, или жить в Константинополе простым человеком, сложив с себя обязанности посла, ибо Турция более не считает тебя министром…» Неплюев принял решение возвратиться в Россию, послал слугу немедленно за паспортом, но паспорт ему не дали… Как быть? Сложившиеся обстоятельства заставили задуматься Петра, и он заставил усердно думать своих сановников. В беседах выражались мнения, может, отозвать Неплюева, но Толстой настаивал на своём: «Надо знать турок… Войны они начинают не с таких апломбов…» Собирались – судили, рядили и ждали, что будет дальше. А дальше шли дни и недели, но никаких военных действий Турция против России не принимала.

Между тем время стремилось к весне, и наступила пора плыть в Персию – ратифицировать договор. Консул Аврамов давно уже был в Санкт-Петербурге по вызову государя и дожидался, когда лёд на Волге тронется. А император уже подыскал подходящего избранника, кому к Тахмасибу с договором ехать: им стал унтер-лейтенант Преображенского полка князи Борис Мещерский. Узнав об этом, Волынский тотчас решил действовать: пригласил в ресторацию на ужин своего доброго друга Фёдора Соймонова, кому корабли в Мерсию вести, а с ним и князя Мещерского. Подготовил загодя послание для Тахмасиба, о котором государь знать не знал, а в послании написал, между приветствиями и пожеланиями, о том, что на содержание в персидских провинциях русских войск Тахмасиб обязан выдать из шахской казны приличную сумму золотом и передать посланнику – русскому князю Мещерскому. Посланник, получив золото, закупит в России необходимый провиант и направит его кораблями в Решт. Волынский передал послание князю, попросив выполнить поручение, а заодно наставительно посоветовал:

– Ты там с ними особенно не церемонься. С Тахмасибом держись на равных. Станет отказывать в золоте – постращай его. Скажи, что голодное русское войско не сможет защищать, как надобно, персидские пределы.

Через несколько дней посольство выехало с сильной охраной казаков в Астрахань, чтобы пересесть на корабль и плыть к персидским берегам.