Текст книги "Азиаты"

Автор книги: Валентин Рыбин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 26 страниц)

– Да, господин генерал, я всё понимаю. Но не знаю, сумею ли поехать в горы Кавказа? Далеко туда, да н высоко.

– Дарма-Бала, это тебя не должно страшить, – отозвался Арслан. – Ты будешь сидеть в тёплой кибитке, а я привезу Дондука-Омбо.

Сговор состоялся, и Берек-хан пригласил всех в юрту на обед. Военные запротестовали, ссылаясь на занятость. Тогда Берек-хан отвёл в сторону Волынского и, умоляюще глядя ему в глаза, попросил:

– Господин генерал-майор, в тот год, когда мы тебе отдали кабардинских коней, сын мой Арслан был у тебя в Казани конюхом-сейисом. Там он по ошибке твою жену немножко целовал-обнимал… Прости ему, господин генерал-майор, дорогой Артемий Петрович. У сына все эти годы душа болит за то несчастье, которое он доставил тебе.

– Ты что, ошалел что ли?! – обиделся Волынский. – О какой жене говоришь! Таких жён у меня в каждом городе по три! Ишь ты, душой заболел! Взял бы её с собой – и дело с концом, а то бежал, а её оставил на произвол судьбы… Ладно, Берек-хан, не ко времени этот разговор, но скажи своему сыну, что я пришлю ему эту женщину…

– Господин генерал-майор, не надо присылать! – испугался Берек-хан. – У Арслана жена есть!

– Да нет уж, пришлю, если мои люди её сыщут. Я человек щедрый – могу чем угодно с хорошими людьми поделиться: хоть саблей, хоть бабой. Но и вы не забывайте обо мне: побьём турок – коней мне ещё подготовьте. Конные заводы теперь учреждаем во всех крупных городах.

Берек-хан отошёл от Волынского с таким ощущением, словно на него вылили из ведра нечистоты. «Ай, дурак! – клял он себя, пока шёл к своей кибитке. – Зачем надо было вспоминать о той женщине?! Если привезут её Арслану – от позора умрёшь!» Арслану о своём разговоре Берек-хан решил не говорить. На другое утро Арслан с сотней джигитов и Дарма-Бала выехали из аула и направились к Кавказским горам…

Войска крымского хана Каплан-Гирея, пройдя к этому времени через русские владения, вышли на Кумыцкую низину и по Каспийскому берегу продвигались к персидским провинциям – Дербенту и Баку. В этих городах, пока ещё занимаемых русскими солдатами, царил хаос, и по всему Кавказу носились вести, что Надир-хан, заключая договор с русским правительством о совместной войне против турецкого султана, вынудил русских покинуть Дербент и Баку, но сам ещё не занял их. Вот и рвались туда крымчане, надеясь, что русские не станут защищать и и Дербента, ни Баку, ни других' поселений по берегу Каспия. Крымские татары, продвигаясь русской степью, прорвались сквозь штыки царского войска под Кумой, но на Тереке встретили отчаянное сопротивление. Другой крымский предводитель Султан провёл свои боевые сотни со стороны Кубани, вступил в Кабарду и тоже завязал сражение с русскими солдатами…

Арслан с отрядом продвигался к горам Кавказа и воочию видел следы недавних боёв на предгорной равнине. Трупы лошадей и верблюдов валялись тут и там, и стаи хищных птиц пировали на местах побоищ. Ближе к горам завиднелись юрты. Дарма-Бала безошибочно определила:

– Это кибитки калмыков. Я хоть и старая, но глаз у меня острый, как у орлицы.

– Дарма-Бала, одного глаза мало, надо ещё иметь волчий нюх, дабы не оказаться в капкане. Если попадём к татарам, ты первая скажешь им, что бежала от русских, чтобы встретиться с внуком Дондуком-Омбо. А меня наняла, чтобы я с джигитами привёз тебя к нему.

– Ты молодой, но хитроумный, это хорошо, – польстила калмычка. – Дондук тоже, как ты, не обдумав дело, ни за что за него не возьмётся. Еду вот, а сама всё время думаю: «Зачем ему через горы в Персию ехать? Каплан-Гирей – магометанин и данник турецкого султана, а Дондук-Омбо кланяется Ламе да и шерт давал не на верность России. Не пойдёт Дондук-Омбо е татарами. На Церена обиделся… но одной обиды мало, чтобы совсем бросить и забыть свою Калмыкию.

Уверившись в своих мыслях, Дарма-Бала не сомневалась, в удаче. И когда отряд Арслана, миновав несколько оврагов, выехал на дорогу и сразу столкнулся с крымчанами, Дарма-Бала даже не поверила в их появление.

– Эй, молодцы! – закричала она, выехав вперёд Арслана. – Мы калмыки, ищем стан самого Дондука-Омбо! Не подскажете ли, где он?!

Татары остановились, но близко не подъехали, ибо численность их отряда была меньше, чем у туркмен. Задираться они не посмели, сотник очень уж вежливо крикнул:

– Хай, женщина! Мы едем на Куму, к Каплан-Гирею, и никого больше не знаем… Наверное, калмыки сидят вон в тех юртах, – он указал рукояткой ногайки в сторону гор.

– Ай, не будем травой – не съедят нас овцы. Будем волками – сами поточим клыки об овец. Поехали! – скомандовал Арслан, и отряд до самых кибиток рысил, не останавливаясь.

Это был калмыцкий улус: кибитки стояли неподалёку от горного ущелья, прикрывая вход в него. Выехавшая навстречу нежданным гостям сотня калмыков, вооружённых пистолетами и фузеями, остановилась у брода через небольшую речку. Сотник, кряжистый калмык и лисьем треухе, только успел крикнуть, приказывая остановиться, как Дарма-Бала осадила его крепкими словами:

– Эй, толстопузый Алмас, ты разве не узнал меня?! Или Дарма-Бала так изменилась, что и слуги перестали её узнавать! А ну-ка опустите ружья да помогите переправиться через речку. Тут ли брод или в другом месте?

На том берегу у калмыков произошло оживление: Алмас, не ожидавший встретиться со своей хозяйкой, бросился к ней в речку. Конь споткнулся, сбросив седока в воду, и сотник едва выбрался на берег. Вода была ледяная – лёд только растаял, но Алмас даже не обратил внимания, что намок, столь велика была у него потребность упасть на колени перед Дармой-Бала и высказать ей свою преданность. Дарма-Бала, видя, что Алмас может простудиться, приказала властно:

– Эй, джигиты, чего разинули рты! Снимите с Алмаса одежду и оденьте в другую! И нас не держите у воды, на холоде. Скажите, где мой тайдша Дондук-Омбо? Я разыскиваю его.

– Там он, там, – лязгая зубами от холода, проговорил Алмас, показывая на ущелье. Мы охраняем нашего тайдшу от татар.

– От татар? – не поверил Арслан. – Наверное, он не сошёлся с Каплан-Гиреем…

Джигиты переправились через брод и сопровождаемые калмыками проехали через улус, в ущелье. Здесь на широкой поляне, омываемой той же речкой, стояло несколько белых юрт, и от них уходило в сторону ещё одно ущелье. Арслан сразу догадался: Дондук-Омбо это место избрал, чтобы в случае беды уйти незаметно. У кибиток паслись кони и стояли слуги тайдши. Вот и сам Дондук-Омбо вышел, бросил взгляд на туркмен, узнал Арслана, а затем и Дарма-Балу, вскинул радостно руки и побежал обнять близких ему людей.

– Он всё ещё ребёнок! – радостно воскликнула ханша, принимая в объятия внука. – Не знаю уж, как он обходится без меня в этих горах.

– Ах, бабушка, есть кому обо мне заботиться, – с радостью отвечал внук, и Арслан, глядя на него, не узнавал тайдшу, ибо никогда не видел его радостным и улыбчивым. Лицо Дондука-Омбо всегда было каменным, а взгляд строгим, как у орла. Из другой юрты вышла одетая в кабардинский полушубок и меховую шапочку женщина, ведя за руку трёхлетнего мальчика, Дарма-Бала радостно бросилась к ним, понимая, что эта красавица – кабардинская княжна Джана – жена Дондука-Омбо, а мальчишка – его сын. О них не раз слышала от калмыков, бывавших в Кабарде, да и Арслан в дороге рассказал знатной калмычке о том, как проходила свадьба Дондука-Омбо. Обняв княжну и ребёнка, Дарма-Бала требовательно заявила:

– Хватит тебе, Дондук-Омбо, мыкаться по белому свету, да ещё с семьёй. Собирайся, поедем в Калмыкию. Русская императрица Анна Иоановна прислала к нам Волынского с указом о возведении тебя на калмыцкий престол. Церена она берёт в Санкт-Петербург, потому как зла за ним не усмотрела. Ты займёшь его место и земли его на Волге… Собирайся, дорогой внук, Волынский ждёт тебя, чтобы одарить золотой саблей…

– За что такая великая милость? – Дондук-Омбо растерянно посмотрел на ханшу. – Это больше похоже на ловушку.

– Это то и другое. – Дарма-Бала усмехнулась. – Ты уйдёшь от Каплан-Гирея и вольёшь свои сотни в армию принца Гессен-Гамбургского. С ним вместе двинетесь в Крым, – так сказал мне сам принц…

Дондук-Омбо задумался, затем вынул из-за кушака пистолет и выстрелил вверх:

– Ну что ж, поедем к принцу. Дондук-Омбо старой обиды не помнит!

XVII

В Санкт-Петербурге Волынского ожидали почести и слава. Ещё год назад за успешную осаду Данцига, окончившуюся бегством Лещинского и назначением на польский престол Августа III, императрица возвела Волынского в чин генерал-лейтенанта и в генерал-адъютанты. По прибытии в столицу он явился ко двору при всех регалиях, доложил об успешном решении калмыцкого дела. Анна Иоановна в кресле, обер-камергер Бирон, стоя за её спиной, с интересом слушали рассказ Артемия Петровича о том, как они с Соймоновым легко уговорили Дондука-Омбо вернуться в свои пределы, и как Церен-Дондук неохотно отправлялся в Санкт-Петербург, хотя ему дали несколько карет и почётный отряд донских казаков. Ныне же Церен уже в столице, и великая государыня могла бы его лицезреть, когда ей заблагорассудится. Анна Иоановна довольно улыбалась, но не оттого, что её радовали калмыки. Дав ему выговориться, она как бы между прочим сказала:

– Нам тоже хотелось бы порадовать вас, Артемий Петрович, зная, как вы нуждаетесь в собственности. Стало угодно мне подарить вам место для постройки дома на Мойке.

– Великая государыня, возможно ли такое счастье! Я вечно преданный слуга и раб у ваших нор… – залепетал Волынский и не вставал до тех пор, пока она не насладилась лестью.

Покинув царский дворец, он тотчас взялся за дело, и полетели его распорядительные письма в Москву и Казань. Он написал мажордому Василию Кубанцу, что отныне должность его – управляющий делами и хозяйством Волынского. Из сего следует, что все деревни с крепостными людьми, движимое и недвижимое имущество, а также посевные земли и пустоши для заведения конных заводов взять на учёт, в свои руки, и отвечать по всем российским законам. Приказывал Волынский всех деревенских помещиков, кои на то согласны, зачислить в списки состоящих на службе генерал-адъютанта её величества, а несогласных гнать прочь и выдавать за недвижимость мзду по прейскурантам коммерц-коллегии. Для работ по возведению восемнадцатикомнатного дома в Санкт-Петербурге отыскать в деревнях и весях лучших мастеров по дереву. Одновременно Волынский поручил казанскому помещику Писемскому описать подходящие пустоши и произвести расчёты по постройке конных заводов не только близ самой Казани, но и в других губерниях. Со строительством конюшен сразу же заняться приобретением коней всех пород и выведением новых, для чего привлечь знатоков конного дела.

Занятый собственными хозяйскими делами, еженощно сидя за проектами и финансовыми расчётами, Волынский ни разу не позволил себе проспать и не успеть в императорскую конюшню. Чуть свет чисто выбритый, в наглаженном камзоле и ухоженном парике, иногда в егерском костюме, он появлялся на огромном манежном дворе, осматривал коней, особенно был внимателен к чистопородной паре арабских аргамаков, которым отдавала особое предпочтение Анна Иоановна.

Часом позже появлялся обер-камергер Бирон, радуясь порядку, какой сумел навести в царских конюшнях новый помощник графа Левенвольде. Ёжась ох прохлады и позёвывая, Бирон однажды польстил Волынскому:

– Я не раз говорил государыне: имя того, кто расчистит её авгиевы конюшни станет бессмертным. И вот поди ж ты, нашёлся такой новоявленный Геркулес.

– Полноте, Эрнст Иоганн, дворянин Курляндский!

– так же шуткой отвечал Волынский. Да и лесть ли это? А может унизительная колкость!

Бирон как ни в чём не бывало продолжал посмеиваться:

– Сначала очистить авгиевы конюшни, а потом можно и Антея удавить, не так ли, Артемий Петрович? – Бирон захохотал во всю глотку, отчего кони насторожились и запрядали ушами.

Артемий Петрович, также тихо посмеиваясь, подумал про себя: «Кого ты имеешь в виду, хитроумный Эрнст? Карла Левенвольде? А может себя? Будь вы хоть оба Антеями – задавлю обоих, когда придёт время!»

Видя, как сквозь усмешку гневом горят глаза Волынского, обер-камергер серьёзно сказал:

– Я понимаю вас, Артемий Петрович, при вашем-то уме да генеральском звании негоже хвосты лошадям крутить.

– Смотря чьим лошадям! – возразил Волынский.

– Это не имеет значения. Вы способны на более важные дела, и я позабочусь о вас…

Обычно часом позже приезжала императрица. Увлёкшись лошадьми с первых дней своего царствования, она сначала любовалась, как лихо проезжает то на одном, то на другом скакуне её фаворит. Но постепенно научилась и сама езде. Теперь поутру императрица а обер-камергером совершали конные прогулки вместе, выезжая в окрестности Санкт-Петербурга. Иногда, отправив впереди себя кареты, они верхом пускались в Петергоф. Проехав полпути в седле, догоняли повозочный кортеж, пересаживались в императорскую карету и не открывали её дверцу до самого Петергофа.

Увеселительные прогулки сменялись «генеральными собраниями», где все речи сводились к положению на русско-турецких позициях. Армия генерал-фельдмаршала Миниха, пользуясь уходом татар за Кавказ, заняла Крым и разгромила Бахчисарай. На Дону успешно атаковал Азовскую крепость командующий донской армией генерал Ласи… Заканчивались «генеральные собрания» – назначалась очередная ассамблея. Волынский преуспевал и тут и там. На собрании он был превосходным докладчиком, на балах – галантный кавалер. Утомлённые государственными делами мужья, глядя на Волынского, побаивались за своих жён, а утомлённые сплетнями и безделием дамы жаждали свиданий с Волынским.

Между тем дом Волынского на Мойке рос не по дням, а по часам. Шла уже внутренняя отделка комнат, когда в жизни Артемия Петровича произошла ещё одна перемена. Умер его начальник Карл Левенвольде. Всё было готово к тому, что место его займёт Волынский, но на пути встал любимец Бирона, балагур, острослов и бесподобный устроитель причудливых балов князь Александр Борисович Куракин. Обер-камергер представил его императрице как непревзойдённого знатока лошадей, чем оскорбил честолюбивого Волынского Князь стал «задирать» голову и при первом подходящем случае пускал какую-нибудь сплетню, порочащую Волынского. Артемий Петрович не раз, когда никого не было рядом, подносил к носу Куракина увесистый кулак и произносил с угрозой: «Прибью и пикнуть не успеешь!» Вражда между ними обострилась, у того и другого появились свои сторонники. Бирон посмеивался над русскими простаками, нарочно стравливая их между собой, но при случае более лестно всё же отзывался о Волынском:

– В России все дураки. Но из всех дураков самый умный – Волынский.

«Умный дурак», оставив место помощника шталмейстера, стал обер-егермейстером и вскоре был произведён в действительные генералы. С новым назначением

Волынского императрица неожиданно сменила своё увлечение лошадьми на стрельбу из ружья и охоту. Теперь у неё во дворце в каждом углу стояли заряженные ружья и были открыты окна. Проходя по анфиладе комнат и заслышав вдруг карканье вороны или крик сороки, Анна Иоановна находила глазами птицу, вскидывала ружьё и сбивала её. Волынскому приказано было в Петергофе и других окрестных городах Санкт-Петербурга выстроить зверинцы, наполнить их всякого рода туземными и чужеземными зверями и птицами. Указ императрицы гласил, чтобы все верноподданные присылали в зверинцы пойманную дичь. Всем же было стрелять запрещено. Волынский находился всегда рядом и умело разжигал в ней страсти «Дианы-охотницы». Высокая, полная, рябоватая, в мужском егерском костюме, с горящим взглядом, Анна Иоановна больше всего походила на командующего гвардейскими полками, её все слушались, трепетали перед ней, видя, с какой лёгкостью справляется она даже с самым свирепым зверем.

В охоте на вепря – огромного кабана с мощными клыками, привезённого из речных дебрей, Волынский, хоть и надеялся на хватку императрицы, всё же поставил за её спиной опытных егерей. Бирон отказался видеть Анну Иоановну в «мужицкой» роли и на охоту не поехал. Императрица, засев в засаде с крупнокалиберным ружьём, отогнала от себя егерей, решив схватиться с вепрем один на один. Загонщики-егеря погнали на неё зверя. Кабан мчался по просеке и был уже совсем близко, когда императрица выстрелила в него из одного ружья, затем схватила другое и выпалила в зверя почти в упор. Вепрь пронёсся всего в сажени от неё, свалил на пути лошадь вместе с егерем, стоявшим позади императрицы и охранявшим её. Зверя, смертельно раненного двумя крупными зарядами, добили, и свита Анны Иоановны трижды прокричала ей «виват!» Однако сама императрица была потрясена. У неё дрожали руки, и сердце билось так часто, что она, боясь упасть, опёрлась рукой о плечо Волынского. С минуту он держал её за руку, успокаивая, и чувствовал во всю силу власть над ней. Так когда-то при сердечных приступах опиралась на его сильное мужское плечо Александра Львовна. Почувствовав в ней женщину, Волынский взял её под руку, довёл до кареты и усадил на сидение. Когда же стал отходить, Анна Иоановна попросила сесть рядом с ней. Так они и ехали до Петергофа, невидимые никем. В столовой, за пышным обедом, в честь императрицы-охотницы Анна Иоановна принимала беспрестанно поздравления вельмож, но всё время бросала осторожные взгляды на Волынского. Не дождавшись конца обеда, ушла к себе в комнату, а вскоре удалился и Волынский.

Из Петергофа императрица возвратилась заметно ожившая и помолодевшая. Бирону доносили о каждом её шаге, слове и вздохе, и он сдержанно, но недовольно сказал ей:

– Душа моя, ты подвергла себя страшному испытанию, выйдя один на один с клыкастой смертью. Я благодарю судьбу, что она оберегла тебя от погибели. Но обер-егермейстеру надо бы вынести порицание, чтобы впредь не обязывал ваше величество заниматься не женскими делами!

– Чем мне заниматься и с кем, это моё дело, – неожиданно дерзко отозвалась императрица.

– Ты возвращалась вместе с ним в твоей карете? – Бирон опустил глаза, изображая обиду.

– Представь себе, душа моя. Нам вдвоём было довольно весело, но я не хочу перед тобой в чем-нибудь оправдываться… Ведь я сама не требую от тебя никаких оправданий, хотя следовало бы тебе больше помнить о государыне.

– Хорошо, душа моя, я учту твои замечания и впредь буду ездить с тобой на любую охоту, но без Волынского.

– Ах, боже мой, ты, оказывается, ревнуешь меня! – Анна Иоановна неестественно засмеялась. – Не надо этого делать, душа моя, двор привык считать тебя только обер-камергером…

Следующая охота была на оленя. Императрица пригласила Бирона, но был с ней и Волынский. Откровенные ухаживания Артемия Петровича и злые взгляды, которыми Бирон вознаграждал своего соперника, веселили императрицу. Охота была больше похожа на расстрел. Оленя егеря выгнали на поляну, и Анна Иоановна двумя выстрелами убила его. Снова звучали торжествующие крики «виват!» и счастливая улыбка осветила рябое вспотевшее лицо императрицы. Бирон, видя её такой, морщился и вздыхал, по вслух сказал:

– Поражаюсь, сколь быстро обер-егермейстер научил тебя, душа моя, столь меткой стрельбе. Он достоин за это самой высокой награды.

– Я вознагражу его, – пообещала Анна Иоановна. – А тебе подарю царственные рога убитого оленя…

Бирон холодно засмеялся и умолк. Волынский, стоявший рядом и слышавший весь разговор, с радостью и опаской подумал: «Игра обретает жёсткий характер, по игра стоит этого… Надо погасить любовь императрицы к Бирону, тогда распадётся и вся бироновщина!»

Личность Волынского в глазах императрицы возросла настолько, что она перестала совершенно считаться с князем Куракиным, негласно перепоручив его шталмейстерские заботы Артемию Петровичу. Напрасно Бирон напоминал ей, что князь Куракин вовсе отошёл от дел, только тем и занимаясь, что устраивает музыку при треске ракет, бураков и лусткукелей да готовит изысканные блюда.

– Вот и пусть занимается суетой сует, – отвечала Анна Иоановна, – он нашёл своё истинное занятие, к тому же не мешает мне своими глупыми советами. Терпеть не могу балаболок, а он болтлив не меньше языкастой мамаши. К тому же сплетник, каких свет доселе не видывал. Уволь меня от него, душа моя. Хоть ты и возвёл Куракина в знатока лошадей, но он способен лишь седлать коней да крутить им хвосты, а меня интересует конное дело с другой стороны…

Императрица вскоре отдала в полное распоряжение Волынского государственные конные заводы и сама продиктовала инструкцию:

«Занимаясь разведением и размножением особливых конских заводов, выбирая по всем заводам рослых, статных лошадей, стараясь, чтобы не было между ними седлистых, острокостных, головастых, щекастых, слабоухих, лысых и прочих тому подобных; неусыпно заботясь о содержании чужестранных лошадей в особенной чистоте и покоях, и довольстве, её величество, императрица Всероссийская приказывает…»

Волынский, едва поспевая за Анной Ивановной, строчил инструкцию и радовался: «Дворян… Всех поместных дворян посажу на коневодство! Станет Россия лучшей в мире страной по разведению коней».

Прошло ещё несколько недель, и Волынский вместе с сенаторами и вельможами рискнул пригласить на освещение только что выстроенного дома на Мойке императрицу. Анна Иоановна приехала в карете с обер– камергером и нимало огорчила хозяина дома. Бирон словно тень ходил с ней рядом и то скептически, то вполне радушно оценивал обстановку комнат.

Восемнадцать комнат – и парадные из них были обиты красным атласом с травами и шёлковыми персидскими канаватами, а внутренние – цветной камкой и шёлковыми шпалерами. Всюду по стенаем и простенкам стояли зеркала в золотых рамах. Украшали стены дома сорок восемь картин, писанных масляными красками, отдельно висели портреты Петра Великого, Анны Иоановны и Бирона. Под ними сияли густо жёлтым лаком канапе, двадцать четыре стола и множество стульев с триковыми подушками – это была гостевая или пиршественная зала. Столы её были заставлены всевозможной снедью и настойками, наливками – венгерскими, испанскими, рейнскими, бургундскими – и шампанскими винами в экзотических бутылях и флягах. Бирон как увидел свой портрет, тотчас изменил своё поведение. С этой минуты он стал восхвалять и возвеличивать Артемия Петровича за его богатство, равное разве что легендарному Крезу, но Крез слыл самым скупым человеком, а Волынский – бог расточительства! Анна Иоановна, напротив, вела себя сдержанно и больше посматривала на супругу Волынского, грациозную красавицу в тёмно-зелёном платье со шлейфом и косами, уложен; ми корзинкой. Проходя мимо зеркал, императрица сравнила себя с Волынской и застыдилась своей полноты и рябого лица. От этого ей становилось дурно и хотелось поскорее покинуть дом. Она попросила показать ей конюшню, прошла за Артемием Волынским во двор. В конюшне стояли жеребцы немецкой, неополитанской, кабардинской, грузинской, турецкой и калмыцкой пород. Уходя, она заметила разочарованно:

– Придётся согласиться с вами, Артемий Петрович, что небесных коней вовсе не существует, а жаль…

На обед Анна Иоановна не осталась, вместо себя оставила Бирона.

За обедом с многочисленными тостами во здравие и процветание хозяина дома Бирон, как бы между прочим, вспомнил, что недавно в Самаре умер статский советник Иван Кириллов, посланный на устройство к Уралу нового пограничного края. Присутствующие на новоселье друзья Волынского – Еропкин, Соймонов, Мусин-Пушкин – тут же почтили память покойного, так много сделавшего для России, заговорили о его заслугах. Что ни говори, а Иван Кириллович за три года сделал немало полезного: построил на реке Ори городок, оградил его укреплённой линией и оставил в нём гарнизон. И не только город, но и крепости поменьше поставлены в степи: Табынская, Озёрная, Губерлинская, Переволоцкая… Через их посредство соединён путь от Яика до Волги… Бирон, сожалея о преждевременной кончине Кириллова, сообщил, что Анна Иоановна выдала три года назад за собственноручной подписью инструкцию ныне покойному на искание руды и минералов для заведения плавильных заводов, но теперь всё пошло прахом. Кто теперь заменит столь деятельного в недавнем прошлом Ивана Кирилловича? Разве что Татищев? – Бирон кинул пронзительный взгляд на Волынского, ища поддержки. Артемий Петрович согласно кивнул:

– Только один Татищев и сможет удерживать подле себя Абулхайр-хана, другим господам с ним не сговориться. Киргизская степь, пятясь от джунгарских орд, башкирам на плечи лезет. Тут нужен глаз да глаз! А у Татищева строгое око…

– Да и на заводах у Татищева не всё ладно. Доносные письма мешками идут к императрице. В чём только не обвиняют подлые людишки нашего доброго Василия Никитича: во взятках, в казнокрадстве, в грубости и лиходействе… Мы окажем милость ему, если подскажем матушке-государыне бросить Татищева на киргизскую степь.

Сидящие рядом Соймонов, только что возведённый в чин обер-прокурора за успешное возвращение с Кубани калмыцкого тайдши Дондук-Омбо, архитектор Еропкин, Мусин-Пушкин и другие конфиденты Волынского переглядывались между собой, зная истинную причину «нежности» фаворита императрицы к Татищеву. Она лежала не столь уж глубоко, чтобы не ведать о ней. Обер-камергер Бирон едва только вселился в апартаменты Анны Иоановны, сразу же обратил внимание на Сибирь и Урал, откуда можно пополнять свой кошель даровым золотом. Не мудрствуя долго, Бирон отправил на уральские заводы своего близкого человека генерал-берг-директора Шемберга. Тот так поставил дело, что Бирон долгое время не мог нарадоваться изворотливости своего друга. Но вот беда, стали поговаривать в шляхетских домах да и во дворце царском о миллионах, наворованных Шембергом, и о том, что этими миллионами пользуется сам Эрнст Иоганн Бирон – фаворит императрицы. Тень от сих миллионов пала и на Татищева, который управлял всеми горными заводами, делая вид, что ничего не ведает о воровстве Шемберга. Крепко напугала людская молва Татищева – стал он доносить в кабинет министров о незаконных действиях Шемберга. Доносы напугали не только министров – Остермана и князя Черкасского, но и Бирона. Фаворит императрицы, дабы похоронить всяческие слухи о миллионах, решил сместить с должности управляющего горными заводами. Долго искал подходящего случая, но вот сама судьба распорядилась: бывший устроитель Оренбургского края Иван Кириллов, собираясь с экспедицией в Ташкент, заболел перед самым отъездом. Болезнь оказалась смертельной. Скоротечная чахотка в несколько дней расправилась с командиром Оренбургской крепости… Фаворит решил, что лучшего случая изгнать Татищева с медеплавильных заводов не будет. И сейчас, на новоселье у Волынского, высказавшись о переводе Татищева на киргизскую степь, фактически оповестил Волынского и его ближайших соратников о свершившемся. Всего месяцем раньше заседал кабинет министров, где было решено поделить начальство над Оренбургской экспедицией между полковником Тевкелевым, Бахметевым и астраханским вице– губернатором генерал-майором Соймоновым. Ныне такая необходимость отпала. 10 мая 1737 года Татищев в чине тайного советника, в должности генерал-поручика назначен был в Оренбургскую экспедицию, а Тевкелев,

Бахметев и Соймонов вошли в Мензелинский генеральный совет.

– Так что, господин обер-прокурор, – Бирон свысока посмотрел на Соймонова, – надлежит и немедля отправляться в Мензелинск и встретиться с Татищевым.

Бирон более не стал задерживаться у Волынского. Сославшись на занятость и плохое настроение императрицы, он покинул хозяина и его гостей. Тут и гости стали собираться, продолжая говорить о случившемся. Соймонов сказал Волынскому:

– Сколько мы топчемся на одном месте, а биронщина паучьими щупальцами расползается по всей России. Известно ли тебе, Артемий Петрович; что один лишь президент горно-промышленной коллегии Шемберг сколотил на взятках и поборах больше миллиона рублей? Это известно тайной коллегии, но даже сам Ушаков беспомощен обломать золотые рога Шембергу.

– Не спеши, Фёдор Иваныч, дай время – сломаем любые рога, даже самому Бирону!

Оба поглядели по сторонам: нет ли лишних, не подслушивает ли кто? Соймонов усмехнулся:

– Вот видишь, какая у нас сила против немцев. Пока что мы боимся собственного голоса. Да и только ли боимся! Ты, Артемий Петрович, прежде чем поносить Бирона грозными словами, снял бы его портрет со стены.

– Ну, Фёдор Иваныч! Этим портретом я и возьму его, как осетра за жабры. Бирон коварен и хитёр, но перед поклонением и лестью не устоит. Он откроет мне все двери и в тайны свои посвятит. Двери откроем – войдём в его кабинеты и друзей туда введём!..

Волынский угождал Анне Иоановне и её обер-камергеру, хотя последнему его придумки были явно не по вкусу. Каждый день, перед обедом, по распоряжению Волынского, устраивалась травля зверей. С каким наслаждением смотрела императрица на схватку медведя с волком. Она не отходила от загородки до тех пор, пока косолапый не задавил матёрого волчищу. В другой раз здесь травили дикую свинью. Довели её до изнеможения. Но до бешенства дошла императрица: не удержавшись, в диком восторге, выстрелила свинке в лоб и облегчённо вздохнула.

Вельможи и сановники побаивались грубую и бессердечную государыню, а время распоряжалось так, что преподносило ей со всех сторон жестокое лицо жизни. Начинается генеральное собрание, и вдруг следует одно сообщение за другим от президентов коллегий:

– Русские войска покидают Баку и Дербент… Идёт беспорядочное отступление… Множество больных цингой и животом… Много дезертиров… Умножились преступления… Солдаты бегут, ища защиты у «верхов– ников» на Урале и в Сибири…

– Умер недомогавший всё время Ягужинский…

– В Санкт-Петербурге траур и похороны при многочисленном стечении обывателей. Кто взойдёт на его место? Пока оно пусто.

– Многотысячная армия генерал-фельдмаршала Миниха успешно прошла весь Крым, но вернулась оттуда, боясь быть запертой возвращающимися с Кавказа татарами: Надир-шах разгромил их и выгнал из Закавказья…

– Успехи на днепровском направлении. Взят Азов, во войска лишены провианта… В полках мор, чума… Тысячи трупов гниют по берегам Днепра и в степях Малороссии… и тут – массовое дезертирство.

Снова заходит речь о недобитых Долгоруких и Голицыных, и Анна Иоановна уже проходит мимо травли зверей равнодушно: звери её больше не интересуют. Её интересует Василий Лукич Долгоруков, смердящий где-то в Сибири. Думая о нём, вспоминает она всех Долгоруких и Голицыных. «Шалые люди, не знающие цены Отечеству, все готовы променять на глупое благо, даже Родину!»

Недавно донёс ей Бирон, что из Италии вернулся князь Михаил Алексеевич Голицын с женой итальянкой. Пока куралесил вокруг итальянской невесты, вовсе о русской вере забыл, принял римско-католическую веру. Примеру его последовал и зятёк его Алексей Петрович Апраксин. Под влиянием тестя сменил свою веру на католическую. Анна Иоановна пригласила обоих к себе и обратила их в шутов. Теперь каждое утро после завтрака, идя в церковь, она с удовольствием наблюдала, с каким красивым куриным квохтаньем, притворяясь курами-наседками, встречали её шуты Голицын и Апраксин. Увидев на лице государыни злую гримасу, «куры» начинали кудахтать и кричали, до тех пор, пока на лице Анны Иоановны не появлялась брезгливая улыбка. Бирон и Волынский, часто провожая императрицу в церковь, наслаждались этим потешным зрелищем, но думали о близкой расправе над недобитыми «верховниками». Ушаков «стаскивал» врагов Анны Иоановны поближе к Санкт-Петербургу, в Шлиссельбургскую крепость, и вёл доследование по делу «верховников». А пока суть да дело, пришло из Прибалтики известие о присвоении звания герцога Курляндского фавориту и обер-камергеру императрицы Эрнсту Иоганну Бирону.