Текст книги "Азиаты"

Автор книги: Валентин Рыбин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 26 страниц)

– А почему тебя так волнует пропавший госпиталь? – насторожился Матюшкин.

– Ай, брат мой, Мурад-джан, тоже пропал, – уныло отозвался Берек-хан. – Жалко брата… Мать плачет, говорит мне: надо найти Мурада хоть из-под 0емли…

– О госпитале вот что тебе скажу, Берек-хан… Недавно в Астрахань привезли с того берега туркмены священника Семёновского полка Терентия Буслаева. Он находился на той ластовой плоскодонке, и говорит, что многие спаслись.

– Хай, господин генерал, неужели спаслись?! – Берек-хан аж подскочил от столь неожиданной и обнадёживающей вести.

– Много людей спаслось… Всего в каютах и трюме содержались более двухсот пятидесяти человек. Налетевший шторм сорвал с корабля паруса, отнёс его к Мангышлаку и там прибил к небольшому островку Кулалы. Моряки успели бросить якорь и спасли более ста человек, остальные утонули, потому как корабль ка якоре не удержался – ударило его о скалистый берег, и он затонул… Кто знает, Берек-хан, может, твои брат и успел переправиться на остров, а потом и на туркменский мыс Тюбкараган… Спасшиеся сто десять Человек соорудили себе лодку и на ней переправились на землю. Там несколько днём жили в каменных пещерах, а потом приехали туркмены из Тюбкарагана и взяли потерпевших кораблекрушение к себе. Дальше – события более печальные. От туркмен пострадавшие двинулись по степи к Астрахани, но добрались до неё всего четырнадцать человек, остальные умерли в дороге… Так что, разумей сам, Берек-хан, что сталось с твоим братом, может, и миловала его судьба.

– Когда пришли они в Астрахань? – спросил Берек-хан, надеясь, что это было недавно.

– Ещё прошлым летом, – отозвался Матюшкин, понимая, что брат туркменского хана наверняка утонул или погиб, иначе бы уже вернулся сюда, на Куму, или в новый аул, на Маныч. Об этом же подумал и Берек-хан.

– Пропал Мурад-джан, – потерянно выговорил Берек-хан. – Нет его среди живых. Давай, господин генерал, помянем моего брата…

– Ну-ну, ты мне это брось! – решительно возразил Матюшкин. – Пока не убедился в смерти брата – панихиду не пой. Вот когда кости его отыщешь, тогда и выпьешь за упокой. А теперь давай выпьем за то, чтобы удачно добраться до Святого Креста…

С неделю отсыпались казаки в туркменском ауле, а туркмены не спеша разбирали и укладывали юрты во вьюки. В день выхода отряда, на рассвете, уложили поклажу на верблюдов, и караван, впереди и сзади которого ехали казаки двинулся на Терек Ещё почти десять дней был в пути отряд Матюшкина, устанавливая кибитки через каждые сорок вёрст и оставляя почтарей, пока не добрался до Святого Креста. Тут явно не ждали командира Каспийской флотилии, но его отряд заметили издалека: думали, подкрадываются о тыла кара-ногайцы или лезгины, подняли тревогу, выехали навстречу, оцепили с двух сторон по ущелью. Быть бы битыми казакам Матюшкина, ибо такой туман стелился, по ущелью, но, слава Богу, разглядел какой-то офицер своих: то ли русскую речь услышал, то ли определил по конским подковам. Слава Богу, сумятицы не произошло: выехав в гору, Матюшкин о отрядом оказались в добрых объятиях донских казаков и генерал-майора Кропотова, командующего на Терской линии и постройкой крепости Святой Крест. Выехали в крепостной двор с высокими стенами и бойницами. Тут ещё шло строительство, но жильё для личного состава войск было готово, и весь гарнизон построился для встречи с прибывшим отрядом Вместе с государевым донесением Матюшкин привёз письма офицерам и солдатам. Кропотов пригласил Матюшкина в кабинет и принял под расписку царский свиток. Оглядев его со всех сторон, убедился, что сургуч не сломан, вскрыл и сел на лавку за стол. Прочитал, не отрываясь, затем вновь принялся читать, поднимая голову и глядя на командующего Каспийской флотилией, Матюшкин снисходительно усмехнулся:

– Можете не выдавать мне секретов – мне они известны. В послании, кроме всего прочего, касающегося укрепления Дербента и достройки Святого Креста, речь идёт о поимке Дауд-бека?

– Никак нет, – возразил Кропотов. – О Дауд-беке нет речи, да и не могло быть: турецкий вассал вместе с Шемахой и всем её населением по русско-турецкому договору ныне неприкосновенны. Тут его императорское величество пишет о шамхале… И хотя не называет его по имени, но и без того понятно – речь идёт О шамхале Тарковском Адил-гирее. Этот малодушный князёк, клявшийся Петру Великому в преданности России, сразу же, как отплыл император в Астрахань, вновь переметнулся па сторону Суркая, и Даун-бека. Вот его величество и приказывает мне поймать изменника и доставить в Санкт-Петербург.

– А мне государь будто бы сказывал о Дауде. – Матюшкин в недоумении приподнял плечи. – Я был на приёме у государя и он собственноручно вручил мне сие послание.

Кропотов нахмурился:

– Ну, коли попадётся Дауд-бек – возьмём и его, да только не пришлось бы поплатиться за нарушение нового договора с турками. Позвольте, господин генерал-лейтенант, действовать мне на свой страх и риск. – Кропотов свернул свиток и водворил его в железный ящик, стоящий в углу кабинета, за скамейкой.

Завязался разговор об учреждении почтовых станций и какой-либо помощи в этом деле со стороны. Терского командующего. Кропотов пообещал неусыпно наблюдать за тылом и посылать разъезды в сторону Кумы. Что касается почтовой службы в сторону Гиляни – она исправно действует по нижней, береговой дороге. Если есть у генерала Матюшкина письменные поручения в Дербент или дальше, в Баку и Решт, сии поручения будут отосланы немедленно. Матюшкин пригласил поручика Кудрявцева, приказал сдать почту в южные провинции, в штаб, что и было сделано немедленно. После трёхдневного отдыха командующий Каспийской флотилией отправился в Дербент.

Был февраль, но здесь уже ослабевали морозы: Каспий освободился ото льда. Хлёсткие волны крошили береговую ледяную корку, тянувшуюся, словно кружево. Конный отряд Матюшкина, усиленный донскими казаками, следовал по берегу, то опускаясь к самому морю, то поднимаясь на взгорья. Ночевали в саклях, из которых горцев выселили, и в них размещались небольшие казачьи отряды; здесь же ютилась и почтовая служба. Спустя неделю Матюшкин въезжал в дербентские ворота, возле которых стояли часовые. Старший постовой, унтер-лейтенант, проводил Матюшкина в штаб гарнизона, к полковнику Юнкеру, Штаб размещался у берега моря в только что построенном кирпичном доме. Рядом строилось казарменное помещение, но пока гарнизон располагался на горе, в древней крепости. Полковник Юнкер, встретив Матюшкина, повёл к себе, налил стопку водки и угостил солдатскими щами. Потом осмотрели дом, где останавливался Пётр Великий, дербентскую пристань, которой государь особенно интересовался, уезжая, повелел сделать всё возможное, чтобы углубить её и впредь швартовать у Дербента корабли, большие и малые. Полковник привёл Матюшкина к тому месту, где мощная крепостная стена, спускаясь сверху, уходила под морские волны и терялась из виду под водой. Сказал уныло:

– Попробуй-ка её убрать… Тут и на суше невозможно стену проломить, а под водой – и толковать нечего. Разговаривал я с одним здешним звездочётом, известным своей памятью в мудростью. Он сказывает: по преданию, более тысячи лет назад произошло большое землетрясение и разрушило мол, который вдавался далеко в море, а там причаливали корабли. По словам звездочёта, Дербент в древности имел ворота из чистого железа, а стены крепости сложены из точно подогнанных камней. В каждом камне два отверстия, а в них по железной палке, облитой свинцом Таким образом был построен и мол – для крепости. Но подземная стихия не посчиталась ни с чем: дно завалено обломками камней и целыми глыбами. Я думаю, господин генерал, никаких сил не хватит, чтобы расчистить берег у Дербента. В других местах промеряли дно – оно всё мелкое.

Историю о разрушенном дербентском моле Матюшкин слышал ещё в прошлом году от Фёдора Соймонова, когда он вернулся после исследования береговой линии западного побережья Каспия. Соймонов и советовал заложить морской порт там. Сейчас Соймонов замерял морское дно в восточных я южных бухтах моря. Матюшкин надеялся встретить его в Реште, у полковника Шилова.

В один из вечеров, когда командир Каспийской флотилии вернулся из устья реки Мелукенти, где осматривал выброшенные два года назад царские шхуны, полковник Юнкер известил его:

– Только что получено сообщение: генерал Кропотов пленил Тарковского шамхала Адил-гирея и снарядил особый отряд из казаков, который и сопроводит пленника в Санкт-Петербург к императору.

Матюшкин позавидовал столь деловой расторопности Кропотова:

– Эка хват! Получил царский приказ – саблю в руки и айда на ловлю разбойника. Раз саблей взмахнул – аул загорелся, другой раз – из дыма шамхал Адил-гирей е ноднятыми руками вышел. Прямо как в сказке…

– Фортуна всегда улыбается самым храбрым, – отметил Юнкер и прибавил: – Генерал Кропотов тотчас объявил титул шамхала упразднённым.

– Вряд ля это остановит свободолюбивых горцев от кровавой мести. Теперь во всех аулах сабли точат, жди – не сегодня-завтра будут вылазки, – предположил Матюшкин. – Ты удвой караулы, полковник.

Вылазок не было, но на другой день, после того как весть о захвате Адил-гирея русскими казаками распространилась по аулам и долетела до Дербента, в городе тут и там послышался плач, сопровождаемый заунывными молитвами. Подобное Матюшкин слышал два с лишним года назад, когда был захвачен Дербент. Именно после подобного плача и заклинаний на море начался небывалый шторм и он-то разбросал русские корабли. Тогда многие петровские генералы, в том числе в Матюшкин, впав в суеверие, предположили, что кавказские «шаманы» владеют нечистой силой, которая управляет самой стихией. Слушая заунывный плач, доносившийся из саклей, Матюшкин, несколько раз перекрестившись, сказал Юнкеру:

– Чует душа, опять быть беде, как в прошлый раз, когда ураган налетел…

– Может, и налетит ветер, – согласился Юнкер. – Да нынче он нам особой беды не принесёт. Корабли ваши все в устье Волги зимуют, да в южных пристанях. Вроде бы опасаться нечего…

Ночь и в самом деле никакой беды не принесла, а днём из Тарков примчался курьер с мрачным известием: умер Пётр Великий…

VIII

Отстранённый от губернаторской должности, Волынский заметался, не зная, куда себя деть. Сначала хотел ехать в Астрахань, но, поразмыслив, решил: «Уехать туда, всё равно что в чёрный угол спрятаться. Может, царь и не достанет там, но оттуда и никогда не выбраться – так и сдохнешь в Астрахани, отвергнутый и забытый всеми…». К тому же Волынский не терял надежду, что гнев императора уляжется: посердился Пётр Алексеевич да и простит. Из Санкт-Петербурга Волынский приехал в Москву, к Нарышкиным, где остались на зиму жена с дочерями, и решил перезимовать с ними. Покоя, однако, в Москве не обрёл. Всё время приглядывался да прислушивался, не стучатся ли люди из приказа? И вот сообщили Артемию Петровичу свои люди, что князья Мещерские за надругательство над их родичем обер-лейтенантом Преображенского полка и государевым посланником в Персию подали на астраханского губернатора в суд. Дело весьма серьёзное и вроде бы сам император поддерживает Мещерских. Что делать, как быть?! Вспомнил тут Артемий Петрович о своём воспитателе Семёне Андреевиче Салтыкове, который, по болезни, на зиму в своё подмосковное поместье приехал. «Разве ему пожаловаться?» Салтыкова он называл своим вторым отцом, ибо с пятилетнего возраста жил в его семье, лишившись матери. Отец Артемия, царский стольник, а затем казанский воевода, женившись на другой, так и не взял сына от Салтыковых. В пятнадцать лет Артемия определили в драгунский полк простым солдатом, дослужился он до ротмистра, замечен был Петром Первым и произведён в подполковники, после поездки в Исфагань получил полковничий чин и должность астраханского губернатора. Изредка Волынский писал своему воспитателю. Вспомнив теперь о нём, рассудил; «Повидаться с дяденькой надобно не только ради того, что долго не виделись: Семён Андреевич – ближайший родственный Романовых. Прасковья Фёдоровна Салтыкова была женой царя Ивана, старшего брата Петра Великого. Дочку их, Аннушку, не раз я нашивал на своих плечах хоть и толста была, да ещё по голове моей ладошками хлопала. Дяденька Семён Андреевич, небось, сможет успокоить императора и уговорить простить мне лукавство по службе и самодурство от вспыльчивости Размышляя так, Волынский в то же время сомневался: «А вдруг дяденька шибко болен? Приедешь к нему, а он в постели кофе пьёт или того хуже – горшок под ним? Тогда и поездка будет напрасной, только время потеряешь. Александру бы к Петру Великому отправить прямо с дочками, Машенькой и Аннушкой. Упала бы ему в ноги со слезами, небось, дрогнуло бы императорское сердце. Всё-таки кузина!» Но вспомнил Артемий, что государь даже своего родного сына не пощадил, на суд и казнь отдал. Что для него слёзы кузины?! Скажет, как не раз говорил: «Закон для всех один, нет для него ни родственников, ни друзей! Не посчитался с законом, и он с тобой не посчитается!»

Александра Львовна, видя нерешительность мужа, стала подталкивать его:

– Поезжай, поезжай к Семёну Андреевичу. Коль не поможет он, то сама к государю отправлюсь!

Марфино от Москвы недалеко, возле Мытищ. Добрался туда Волынский за один день.

Отставной генерал-майор Семён Андреевич Салтыков встретил воспитанника с распростёртыми объятиями:

– Боже мой, кого ко мне нелёгкая занесла! – обрадовался он, обнимая и ведя Артемия под руку от ворот усадьбы к барскому дому. – Давно пора бы заявиться. Я уж стал подумывать, что ты вовсе забыл обо мне. С детства ещё заметил за тобой небольшой грешок: любишь и милуешь только того, кто тебе надобен, а как понял, что от него больше пользы нет, так и в сторону, пшёл прочь, каналья! Так ведь говорю? Да не дуйся ты – все с малолетства мы таковы. Потом уж, к старости, ценить начинаем прошлое. Вот и к тебе, видно, добрая отзывчивость пришла.

– Спасибо за добрую встречу, дяденька. – Волынский сверху смотрел на седобрового ветерана и конфузливо думал, что он справедлив в своих суждениях. «Но что поделаешь – сам ведь меня таким воспитал! Только и твердил: не расходуй себя по пустякам, жизнь – не шуточное дело. Сам учил меня с людьми, как с куклами обращаться, а теперь добра и отзывчивости требуешь!»

Волынский поднялся по мраморным ступеням в дом, обнимая привычно на ходу всю салтыковскую челядь: старших чмокал в щёчку, детям вкладывал в руки конфеты в золочёных бумажках. Генералу привёз коробку турецкого табаку, чем несказанно порадовал старика. Семён Андреевич тут же и раскурил трубку, чаю китайского велел подать. К чаю он приучил Артемия с малолетства, потому как все мытищинцы жили, «в чае души не чая».

– Забыл, небось, как и пахнет чаёк, – приговаривал, разливая в чашки, Салтыков. – В персидских краях кофий небось выучился пить? Слышал, будто бы в Исфаганъ к шаху ездил. Интересно в Исфагани-то? Я бы на твоём месте записки составил о поездке.

– Выберу время – напишу, – пообещал Волынский.

– Забудешь многое, сколько уж лет прошло, как вернулся! – предостерёг Салтыков.

– Не забуду, дяденька, я дневник в поездке вёл. Врач мой, Ангермони, обо всём аккуратно записывал: и о шахе, и о его эхтимат-девлете – первом министре. Мы ведь в тот год очень выгодный торговый договор с Хусейном заключили. Почестей мне не было конца. Государь Пётр Великий полковничьим чином вознаградил и генерал-адъютантом своим сделал. А теперь всё посыпалось прахом…

– Что так? – насторожился Салтыков, ставя чашку на стол, а дымящуюся трубку кладя в пепельницу.

– Много всяких мелочных неурядиц поднакопилось,

– Волынский потупился, и генерал понял, что воспитанник его недоговаривает оттого, что не столь уж и мелочны эти неурядицы.

– Что же это за неурядицы, Артемий? Сказывай, чего уж там, если в моих силах – помогу.

– Дурные люди, дяденька, дурными слухами сильны. Двинулись мы в персидский поход, высадились на Тереке. Отряд наш бросился на горцев, да получил как следует по зубам. Тут же сановники царские мнение своё возымели: это де губернатор Волынский, не зная истинной обстановки в Кавказских горах, не смог сообщить о силах противника. Государь выслушал Толстого да Апраксина и поверил им, а ко мне холодность проявил… А теперь с князем Мещерским неурядица получилась… – Артемий Петрович выложил всё, как было, и закончил грубо: – Беда в том, что Мещерские, эти чёртовы недотроги, подали на меня в суд!

Салтыков рассмеялся, представив князя Мещерского на деревянной кобыле, с двумя живыми собаками на ногах, но постепенно смех его перешёл в злой смешок и лицо озарилось важным достоинством.

– Тебе, Артемий, следовало подумать, кто ты и от какого рода идёшь, прежде чем срамить себя перед честным народом. – Старик вновь взялся за трубку я поспешно затянулся дымом, что означало крайнюю его раздражённость. – Сколько раз я говорил, что род твой идёт от самого Боброка. Не думаю, чтобы Боброк стал вешать кому-то живых собак, на ноги или кого-то избивать принародно. Величие и достоинство твои! предков в том, что они жалели и жаловали слабых, а только к врагам государства Российского были беспощадны. За то их любят и ценят потомки… А ты видать, измельчал. Только и досталась тебе от Боброка одна отчаянная злость, а добра он тебе не оставил. Да только ли в одной памяти дело?! – воскликнул Салтыков.

– Ты и из моего, считай, двадцатилетнего воспитания ничего, кроме гордыни, не воспринял.

– Дяденька, о каком воспитании речь? – возразил Волынский. – В школах я не бывал и не знал никаких регул[7]7
  Регулы – правила.


[Закрыть]. До сих пор не знаю ни французского, ни немецкого, ни голландского настолько, чтобы говорить на них. Я до сих пор не прочитал ни одной заморской книги. Мог ли я, отданный вами в пятнадцать лет в драгунский полк, простым солдатом, научиться высокого штиля манерам и грамоте?! Я научился тому, чему учат в полках – сквернословию и мордобою. Я учился терпеть зуботычины, но так и не научился принимать их как должное, и отвечал на одну – двумя, а то и тремя, и четырьмя. Этим я заставил уважать себя. Ну уж когда до ротмистра дослужился – тут моя рука сдерживаться перестала: бил каждого – учил жизни и порядку…

– То-то и оно, что гнев твой не знает предела, – заговорил на высоких басах Салтыков. – Сам жесток и мстителен, при расправе не затрудняешься в выборе средств, а коснись самого – не можешь терпеть ни малейшего оскорбления!

– Вот и я о том, что необучен, как надобно. Вы, дяденька, сына своего, небось, в Западную Европу отправили учиться, во Францию. Петенька ваш теперь все манеры и экзерциции усвоил, о языках уж не говорю. Мог бы и я оказаться в Париже, да дяденька мой, как отослал меня в драгунский полк, так и забыл обо мне.

Салтыков вовсе побагровел от обиды:

– Вот ты мне как платишь за мои, считай, отеческие чувства к тебе! Знал бы наперёд, то отослал тебя не в полк, а к твоему родителю, в Казань. Воевода сам – он бы сделал из тебя наследственного воеводу. Вместе бы обирали башкир да черемисов…

– Спасибо и на том, дяденька. – Волынский грузно поднялся из-за стола, чашку вверх дном перевернул, направился к двери.

– Ты куда это?! – остановил его Салтыков. – А ну-ка сядь и не выкобенивайся. Тут тебе не Астрахань – живо слуг кликну, они тебя научат, как уважать добрых родственников. Говори, зачем пожаловал? Денег надо – возьми. Жить негде – живи сколько хочешь в моём дому, хоть до самого скончания, только не оскорбляй Семёна Андреевича Салтыкова. Я тебе ещё не раз пригожусь. Говори, зачем приехал?

– Спрятаться негде от императора – вот и приехал к вам! Защиты прошу, дяденька, раз вы ещё считаете себя вторым моим отцом. Судное дело с князем Мещерским и впрямь грозит мне большой бедой. Князь Мещерский значится в судном деле не только князем, но и доверенным лицом императора, посланным в Персию на ратификацию русско-персидского договора…

Салтыков задумался, вздохнул тяжко:

– В гиблую трясину ты угодил, Артемий, но не подать тебе руки – было бы с моей стороны сущим предательством. Я подумаю, как тебе помочь… А пока живи у меня и носа на улицу не показывай, чтобы люди тебя не видели…

На другой день старый генерал отправился в Москву. Не было его с неделю. Вернулся, встал на колени перед иконой, заплакал и улыбнулся жалко, не понять, что произошло со стариком. Артемий подошёл сзади: Дяденька, ты может простудился в дороге?

– Я-то здоров, – выговорил с рыданием Салтыков, – а вот государя Петра Алексеевича не стало. Умер неделю назад… Ты скажи барыне, Артемий, чтобы ставни на окнах закрыла, по всей России объявлен траур.

С Волынского как рукой душевную тяжесть сняло, и первое, что озарило его ум и сердце, – образ императрицы Екатерины. «Она может помочь мне! – взволнованно и радостно подумал он, – Надо ехать в Санкт-Петербург… Там теперь все лизоблюды у царственных её ног ползают, должностей просят и ласкового слова жаждут. Нет на земле худа без добра…»

Заторопился Волынский, даже Семёна Андреевича ждать не стал – на что он теперь нужен? Старик хотел было вместе с Артемием ехать, да куда там! Тот ни минуты терять не стал: скорее в Москву, на попутных. В дом Нарышкиных словно на крыльях залетел, жену и дочурок обнял, с родственниками перемолвился и – в Санкт-Петербург.

На похороны не успел. Императора похоронили в Петропавловском соборе. В столице соблюдался строжайший траур, но уже воссела на престол Екатерина при содействии гвардейских полков и ближайшего соратника Петра, светлейшего князя Меншикова. Гвардейцы заполнили Санкт-Петербург. У царского дворца столько их сгрудилось, что не пройти, не проехать, и каждый заглядывает в лица прохожих – не лиходей ли какой идёт? Два дня просидел Волынский в гостинице, боясь открыто подойти к царскому дворцу: коль дело на него подано в суд – могли и задержать. К тому же из разговоров обывателей Волынский знал, что при императрице Екатерине неотступно находятся ближайшие сановники Петра. Заявись туда, тот Пётр Андреевич Толстой на полпути к императрице остановит, скажет с дьявольской улыбкой: «Ишь ты, сам пришёл. Не зря говорится, что на ловца и зверь бежит». Больше других Волынский страшился Толстого. Государь сам побаивался его, оттого и брал с собой в каждый след. Оставишь одного, без царского глазу, может эта голова, напичканная всевозможными и никому недоступными тайнами, выкинуть такое – потом хоть караул кричи. В Астрахани, во время персидского похода, вёл себя Пётр Андреевич тихо, словно монах, но едва произошла первая осечка на Тереке, сразу когти выпустил: «Милейший Артемий Петрович, как же вы дозволили государю послать на шемхала малочисленный отряд? Разве не знали о многочисленности войск у горцев? А может, преднамеренность?…» Волынский боялся поперёк слово сказать Толстому. Одно воспоминание, как Пётр Андреевич заставил выпить яд своего секретаря за то, что тот наговорил о Толстом какую-то чушь, бросало Волынского в дрожь.

Сидя в гостинице, Волынский слушал посторонние разговоры в тихой траурной ресторации и диву давался: «Ну, царь-государь, понять тебя невозможно! Сына своего казнил, меня чуть не забил до смерти и от губернии отстранил, а из-за каких-то подлых солдат или матросов, которые каждодневно мрут тысячами, бросился в Неву, в ледяную воду, чтобы спасти, да простудился и умер!» Волынский дивился и возмущался, но понимал, что именно высокая человечность не передалась ему от великих предков. Он представил себя ни месте Петра, мысленно повторил его действия во время октябрьского наводнения и, к стыду своему, признался; «Нет, государь, будь на твоём месте, я бы не полез, рискуя жизнью, спасать простолюдинов. Видно, по-разному мы понимаем жизнь… Вот и дяденька Семён Андреевич долбит мне, что сила – в великодушии и доброте, а я думаю: сила в силе. На Востоке, в Персиде, тоже так думают: «Камыш не зажмёшь – руку не порежешь». По-русски сие значит: «По уху не дашь – с ног не сшибёшь!»

На третий день дошло до Волынского, что у трона Екатерины уже ведутся речи о престолонаследнике, и выбор пал на внука императора малолетнего Петра, Пётр Великий не успел оставить завещание, и мнение, кому наследовать престол Всероссийский, раздвоилось. Приверженцы Меншикова, Апраксина и Толстого, желавшие видеть на царском троне Екатерину, корили сановников: «Вы подписали смертный приговор Алексею, а теперь сына его тянете на трон?! Вы заранее обрекаете себя на погибель!» Волынский решил открыто явиться к Екатерине и поддержать её. «Утвердится на престоле российском – откроется и мне счастливый путь!..»

После полудня, набросив поверх полковничьего мундира шубу, надев меховую шапку, отправился ко двору. Гвардейцев миновал беспрепятственно, страже у входа представился астраханским губернатором, вызванным по весьма важным делам самой императрицей. К счастью Артемия Петровича, в приёмной Екатерины не столкнулся ни с Толстым, ни с Остерманом. Как и в прошлые приезды на пороге встретился с камергером Нарышкиным. С души Волынского свалялся камень при виде родственника, однако камергер на сей раз повёл себя более чем строго!

– Весьма некстати, – процедил он сквозь зубы. – О вас тут ходят такие слухи…

– Доложите обо мне императрице, – сдержанно, но с такой яростью выговорил Волынский, что камергер попятился и вошёл к ней в кабинет. Вернулся тотчас:

– Прошу-с, её величество желает вас лицезреть.

Волынский, едва переступил порог кабинета, упал на колени и пополз к ногам Екатерины, мыча что-то нечленораздельное.

– Встань, Артемий, ты что?! – воскликнула испуганно Екатерина. – Надо ли так низко кланяться? Я ведь прежде всего женщина. – Она протянула ему руку и он, поднявшись, приложился к её руке, как это делал не раз.

– Матушка-государыня, – уныло начал Волынский, но она остановила его жестом.

– Не теряй времени на обиды и жалобы, мне всё о тебе известно. Я прикажу министрам – они подберут тебе новое место.

– Матушка-государыня, но дело судебное… Князь Мещерский в суд на меня подал.

– Это за собак-то? – по губам Екатерины скользнула брезгливая улыбка. – Постыдился бы князь Мещерский позорить самого себя. Я улажу это дело, и князю велю не унижаться и не позорить свой княжеский род… Успокойся, друг мой, и положись во всём на меня. Сегодня же у меня будет разговор с Толстым. Я извещу тебя… Ты где остановился?

– В гостинице, матушка-государыня, к вам не посмел…

– Переезжай во дворец, скажи камергеру, чтобы отвёл тебе лучшую комнату, а вечером прошу на ужин.

Волынский откланялся и вышел из кабинета окрылённым. В приёмной бросил на ходу Нарышкину:

– Готовь лучшую комнату, сейчас с баулом приеду!

Проводив Волынского, императрица пригласила к себе Толстого. Тон её речи был несколько взволнован И вела она себя строже, словно готовилась преподнести урок управителю Тайной канцелярии.

– Пётр Андреевич, – начала она на высокой ноте. – А отчего вы до сих пор не вспомнили о Петре Павловиче Шафирове? Или Нижегородский острог так далёк, что до него и мысли ваши не доходят?

– Матушка-государыня, ну как же не помнить о нём? – спохватился Толстой. – Я всегда помню о нём, но и не забываю, что барон Шафиров наказан самим императором Петром Великим. Только господня воля да уступчивость императора отвели лезвие топора от повинной головушки барона. Отправившись на пожизненное заточение в Нижний, барон возрадовался своей участи…

– Было бы с нашей стороны высшей милостью, если бы мы открыли замок темницы, в коей томится барон

Шафиров, и вновь призвали его на службу, – в том же топе произнесла Екатерина.

– Ваше величество желает попрать закон, определяющий смертную казнь за нарушение сенатскою регламента? – насторожился Толстой.

– Пётр Великий, присудив по закону Шафирову казнь, тут же миловал его пожизненной ссылкой. Я же, подобно супругу моему, милую барона и освобождаю из острога. Было бы разумно, Пётр Андреевич, возвратить его к коммерц-коллегии и назначить её президентом.

Толстой покорно склонил голову, постигая суть распоряжения императрицы, а она, понимая его размышления, сказала:

– Вас всего-то у меня – светлейший князь Меншиков, Остерман, да вы, Пётр Андреевич. А нужен нам сильный Верховный Совет, дабы крепко держать в руках Российское государство. Шафиров как раз тот человек, который необходим нам… И чтобы ещё раз не возвращаться к помилованиям господ, нужных мне, а стало быть и вам, прошу вернуть попранное достоинство астраханскому губернатору Волынскому. Пётр Алексеевич по горячности своей наказал Артемия Петровича как родственника, а некоторые господа из Сената рады стараться, тотчас возвели на Волынского клевету и открыли судебное дело! – Екатерина заговорила в приказном тоне, и Толстой понял, что перечить ей ни в коем случае нельзя.

– Матушка-государыня, куда бы вы желали определить бывшего астраханского губернатора? Я выполню всякую вашу волю, хотя и предупредить должен, что Волынский не имеет должного образования и для заграницы вряд ли удобен. В своём Отечестве он больше принесёт пользы, особенно на распорядительной должности. Смею также напомнить, что батюшка Артемия Петровича, будучи казанским воеводой, весьма исправно нёс службу и был постоянно в чести у государя. Не послать ли нам и Артемия Петровича в Казань, но не воеводою, а губернатором. В Астрахани он поднаторел на этой должности.

– Что ж, разумно, Пётр Андреевич, – согласилась императрица. – Заготовь указ на Волынского. Но, я думаю, одного указа будет маловато. Казанская губерния велика, одних войск тысяч сто будет да и командующие – сплошь генералы. Легко ли будет Волынскому ладить с ними при полковничьем чине? Заготовьте и второй указ – на присвоение полковнику Волынскому звания генерал-майора…

Вечером в гостиной императрицы Волынский принял новое назначение и генеральский чин. Меншиков и Толстой учили нового казанского губернатора, как вести дела в губернии. Светлейший князь, значась правой рукой императрицы, наставлял сердечно:

– Крестьян особливо в руки бери, не давай им шарахаться из стороны в сторону. Они и раньше от одного помещика к другому бегали, а теперь бегут в Польшу, в башкиры, в Запорожье… Помещикам прикажи, чтоб все недоимки платили в январе, марте и апреле, а кои не заплатят вовремя – облагай процентами… Сборы поручи воеводам…

Волынский слушал светлейшего князя, вежливо соглашался с ним, а сам думал о своём: «Нужно коренное переустройство внутренних государственных дел, да только не подошло моё время, чтобы говорить об этом». Ещё в Астрахани занялся он составлением проекта о гражданстве, Петру Великому хотел поднести свои соображения, но не дала судьба воспользоваться плодом своего ума. А сейчас пока не к месту упоминать об этом. Многовато того, что в один день подарено императрицей. Молчать и поддакивать, однако, было не в правилах Волынского. Следовало что-то сказать стоящее, чтобы оставить хорошее впечатление о себе, В Артемий Петрович, как бы обобщая беседу со светлейшим князем Меншиковым, мудро произнёс: