Текст книги "Азиаты"

Автор книги: Валентин Рыбин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 26 страниц)

XII

Москва жила торжествами пребывания в ней императрицы Анны Ивановны.

Всякий день, едва начинало светать, на Спасский Крестец у Кремля вылезало духовенство всех санов и званий – попы, дьяконы, причетники. Высшие духовники сходились новостями обменяться, каких, с коронацией новой императрицы, было великое премножество. Церковники поменьше саном я особенно богомазы выносили на продажу книги духовного содержания, изготовленные, собственноручно. Народ российский на время праздников щедр душой, последнюю копейку отдаст, но покажет другому, что он тоже не лыком шит. Книги и картины покупались. И тут же с покупками обыватели шли в кофейню и кабаки к Спасскому мосту. Справа от ворот, сразу за мостом, возвышалась двухэтажная библиотека с внешними галереями в два яруса, предназначенная для торговля книгами. На ступенях её сидело и толпилось много всякого люда, но не с книгами, а с винными кружками, ибо это было самое удобное место для распития вина.

Шумела Москва и по ту сторону Кремля, у Боровицких ворот, не говоря уже о Красной площади, где было тесно от всевозможных лавок. Площадь походила больше на московский рынок – вся и разница, что не продавалось тут свиных туш и потрохов, а всё остальное – пожалуйста: пирожки и оладья, сласти всевозможные, и опять же картины и иконы, Но преображалась вдруг эта тесная людская толчея, когда разносился клич горластого глашатая: «Едет! Государыня едет!» Толпа устремлялась к Спасскому мосту, через который к главным воротам Кремля выбиралась, раскачиваясь, огромная карета императрицы, а за ней тянулся целый кортеж разномастных повозок с сановниками и генералами.

В один из таких дней в свите императрицы приехали в Кремль Волынский и граф Семён Андреевич Салтыков. Не безвестным старым ветераном, каких в Москве жило множество, сопровождал императрицу Салтыков. Государыня ещё только прибыла в подмосковное село Всесвятское, а по Москве уже ходили слухи, кого изгнала, кого возвысила. Салтыков был примят государыней одним из первых и сразу же назначен московским губернатором. Сейчас он торжественно въехал во двор Кремля, везя с собой Артемия Петровича Волынского, чтобы представить его императрице. А до сего дня казанский губернатор сидел под стражей, как вор и взяточник по доносу митрополита Сильвестра. Прежде чем вызволил его Семён Андреевич из цепких лап инквизиторов, пришлось посуетиться. Дело дошло до Анны Иоановны. Вступилась она за своего родственничка, хотя и покуражилась малость: не государево дело возиться с мелочными делами. Поручила сие дело Бирону, предупредив его, что оговор Волынского исходит не иначе как от Долгоруких. Обер-камергер, познакомившись с Артемием Петровичем, нашёл его неглупым человеком. Дело было улажено после того, как Волынский вручил Бирону тридцать тысяч рублей…

Въехав во двор Кремля, Салтыков с Волынским вылезли из кареты и остановились, наблюдая за царской коляской. Вот она развернулась на Ивановской площади, и из неё вышла, словно вывалилась, Анна Иоановна. В широченной юбке и блузе небесного цвета, в красном платке, повязанном вокруг головы, она постояла и пошла, оглядывая площадь и соборы, к Каменному дворцу. Рядом с ним она уже успела возвести свой дворец, деревянный, и назвала его по-немецки – Анненгоф. Обер-камергер Бирон медленно направился за ней. Высокий и такой же, как императрица, толстый и дородный, он, быть может, один из всех вельмож и сановников только и годился на роль фаворита Анны Иоановны. Каменное лицо Бирона, на которое изредка набегала скупая улыбка, похожая на оскал, не располагала к себе никого, напротив настораживала. Даже новые кабинет-министры – канцлер граф Головкин, князь Алексей Черкасский и барон Остерман держались от всемогущего фаворита подальше. Пока свитские шли следом за царицей к её дворцу, вокруг Анны Иоановны кружились её уроды и шуты, среди которых главенствовал шут Балакирев, любимец Петра Великого, переживший своего властелина. Рядом с ним подпрыгивали и вертелись волчком португальский жид Лякоста и итальянец Педрилло, но особое внимание к себе привлекали коротконогая карлица, переваливающаяся с боку на бок, и камчадалка, знатная своим уродливым лицом, Анна Буженинова. Свитские, глядя на шутов, скромно улыбались боясь засмеяться в голос, чтобы не навлечь на себя косые взгляды идущих рядом. Только Волынский открыто посмеивался над шутами и даже пытался острить:

– Вот кому живётся! Балуйся да остри на своё здоровье! Это правда, дяденька, что итальяшка Педрилло приехал в Россию скрипачом, а сделался шутом?

– Ты, Артемий, язык-то свой держи покороче. Салтыков нахмурился. – Какой я тебе дяденька? Дома можешь называть меня хоть папенькой, но здесь изволь… Здесь я для тебя московский губернатор… И шутов бойся: попадёшь на язык шуту Балакиреву – он тебя может увести куда угодно, вплоть до застенка. Слушайся во всём меня, пока не освоишься.

Остановившись у Аниенгофа, свита императрица долго топталась у входа во дворец, наконец, и их пригласили. Господа направились в пиршественную залу а сели за столы. Императрица – в торце длинного стола, рядом с ней Бирон и управляющий канцелярией тайных розыскных дел Андрей Иванович Ушаков, славный своей суровостью. На слуху у всех был его указ по делу Долгоруких. И сейчас двор императрицы смотрел на него как на человека, лишённого какой-либо мягкости к кому угодно. Разбросал Ушаков виновных кого куда: князя Ивана Григорьевича – воеводою в Вологду, другим братьям – Алексею и Сергею приказал жить безвыездно в родовых имениях. Но всякий знал, что всё делалось с согласия Анны Иоановны.

Много было разговоров на царском обеде о недругах, и не только о Долгоруких, но и о Голицыных. Когда же вся желчь ушла в желудки, императрица заинтересовалась Волынским, на которого посматривала во время пиршества. Семилетний мальчик, который носил её, маленькую крошку, на своих плечах, стал теперь статным и высоким красавцем.

– Ну, а что же теперь в Казани, дорогой губернатор? – обратилась она к нему через весь стол, и все притихли. – Сказывают мне, что с востока иноземцы почём зря на Россию давят? – Анна Иоановна бросила взгляд на Головкина – он ей говорил, что калмыки бунтуют на Волге, а киргиз-кайсаки Малой и Средней орды просятся в подданство Российского государства.

Волынский не знал, как обратиться к ней: то ли «ваше величество», то ли «матушка-государыня» и, наконец, выговорил:

– Великая государыня, в бытность мою астраханским губернатором, я мог управлять дикими народами… Не знаю, сладит ли с калмыками да киргиз-кайсакам и посланный в Астрахань князь Долгоруков?

– И я об этом думаю. – Анна Иоановна улыбнулась Волынскому. – А не обидитесь ли, Артемий Петрович, коли мы вас назначим военным инспектором да и пошлём на время к восточным нашим границам?

Волынский мгновенно оценил, какая жизнь уготована ему впереди, но откажись – неизвестно, что будет. Возьмёт да передумает императрица – вновь велит заняться следствию по делу Волынского. Тяжело вздохнув в задержав в груди воздух, Артемий Петрович отрапортовал, словно на смотру:

– Как прикажете, великая государыня!

– Я думаю, лучшего человека, который бы так знал Азию, нам не сыскать. – Государыня посмотрела на Бирона, и он, шевельнув жирными плечами, вынул изо рта вилку и торопливо кивнул ей.

Дальше зашла речь о персидских провинциях, в коих стояли русские войска без надобности. По мнению Анны Иоановны, торговли с Персидой не было. Диковинных зверей привозили оттуда мало, да и то одних лишь обезьян. А на что они обезьяны-то, когда в России каждая пьяная харя не хуже любой обезьяньей! Тут же Волынский узнал, что ещё несколько месяцев назад отправился в Персию послом барон Шафиров, подумал мстительно: «Дождался своего, жид хитроумный!» Однако тут же Анна Иоановна, ведя разговор о персидских делах, представила Шафирова как мученика. Оказывается, барон с восшествием на престол Петра Второго отстранён от службы Долгоруким, сидел более двух лет без дела и средств, и только с воцарением Анны Иоановны был назначен посланником в Тегеран, куда перенесена персидская столица с падением шаха Тахмасиба и восшествием на трон Ашрафа. По мнению императрицы, барон Шафиров, с его-то мудрой головой, уладит все спорные моменты, кои существуют между двумя державами. Мельком и без знания подлинной обстановки в Персии поговорили о каком-то новом полководца Надир-хане. Для Волынского это имя прозвучало пустым звуком: будучи посланником в Персии, он и не слыхивал о таком. «Ну да Бог с ним, – подумал с пренебрежением. – Годы идут – люди растут: среди тысячи глупцов появляется один умный?»

После застолья императрица прошла в Грановитую палату, осмотрела палаты старых русских царей. Свита сопровождала её, но беседовала она с Салтыковым о Волынском, расспрашивало тех, кого раньше знала, но ещё не успела справиться о них. Спросила и о семейных делах Волынского, а, узнав, что Артемий Петрович схоронил жену, воскликнула:

– Ах, бедная Александра Львовна! Но каково вам, Артемий Петрович, без мамки-то, у вас же две дочери?! Может, отложим ваш инспекторский вояж на Каспий займётесь воспитанием дочерей?

Предложение императрицы Волынский воспринял как унижение. «Это мне-то с детьми возиться, на манер мамаши или гувернантки?!» – чуть было не выпалил он эти слова, но спохватился вовремя:

– Место мужчины в своём строю, а для воспитания дочерей отыщутся другие: родни много.

– Ну, так сговоритесь с Головкиным, он подскажем когда ехать и по каким моментам вести переговоры в дикой степи. А вы, Семён Андреевич, помогите вашему воспитаннику, о чём бы не попросил.

Вечером, прежде чем вернуться домой, где было холодно и пусто (обе дочери жили у Нарышкиных), Волынский заехал к Семёну Андреевичу. Целая сотня казаков провожала губернатора, а когда он вошёл в свой дом, стража оцепила особняк с улица, встала под самыми окнами. Чай подали в кабинет, и Семён Андреевич, не особо чванливо, но всё же не сдерживая гордости, стал поучать Волынского:

– Надеюсь, понял ты, Артемий, в какую сторону жизнь поворачивает? Анна наша живёт с курляндским немцем, во всём его слушается, но в своём русском народе души не чает. Бирон для постели, а Волынский для большого дела. Так-то… Поднатужься, выбрось из себя дурь да покажи на что способен. Силы в тебе богатырские, да расходуешь ты их по пустякам. Сейчас нам, верным сторонникам почившего Петра Великого, много надо сил, дабы уберечь русское государство от недругов. Долгоруких она разогнала, к Голицыным подбирается. А как не станет ни тех, ни других, на тебя, да на таких, как ты, и будет вся опора! Не немцам же отдавать русскую землю. А коли опора на тебя, то ты и подготовься, подобно Атланту, русскую землю на своих плечах держать… Прости старика грешного за высокопарность, но видится мне, что быть тебе у самого порога хором Анны Иоановны.

– Спасибо, Семён Андреевич, за любовь вашу ко мне, за искренние отеческие советы. Озорства и впрямь во мне много, а злости ещё больше, но я постараюсь пустить их по новому руслу.

Волынский уехал от Салтыкова окрылённый. С неделю ночевал в холодной комнате, а в других гуляла пустота, шурша тараканами и мышами. Во флигеле обретался мажордом с гайдуками, а на заднем дворе прислуга. Узнал Артемий Петрович от знакомых, что капитан-лейтенант Фёдор Соймонов объявился в Москве. Отправил за ним слуг – привезли его, а с ним архитектора Петра Михайловича Еропкина. Славно в этот вечер посидели и поговорили о назначении русского дворянства единомышленники. Открыл Артемий Петрович свою тайну о создании прожекта о гражданстве и устройстве российской жизни. Дальше – больше: в одиноком и обширном доме собиралась теперь целая группа людей, разделявших взгляды Волынского. Завсегдатаями в доме, помимо Соймонова и Еропкина, стали ещё два горных инженера – Андрей Фёдорович Хрущов и Василий Никитич Татищев. Они воспитывались под могучими крылами Петра Первого, учились за границей, кроме Татищева, и в знаниях далеко превосходили Волынского. У каждого своя библиотека, в книгах, о которых Артемий Петрович раньше и не слыхивал, – Липсий, Тацит, Сенека – и всё на иностранных языках, подступиться к чтению невозможно. Новые сподвижника Волынского охотно переводили необходимые для его образования политические и исторические тексты. Все эти статьи так или иначе согласовывались с воззрениями самого Артемия Петровича. И конечно, эти люди принимали горячее участие в шляхетских замыслах, даба приблизить Анну Иоановну к русскому Отечеству. Волынский нимало был удивлён, что и Татищев занят сочинительством. Недавно он представил Верховному тайному совету записку о государственном устройстве России: в ней изложил проект шляхетского политического представительства с двумя палатами – верхней и нижней… Архитектора Еропкина Волынский полюбил за размах, с которым он отделывал архитектурные сооружения в Санкт-Петербурге. Еропкин познакомил Артемия Петровича со своей сестрой Натальей, родом из смоленских князей. Высокородная дворянка с аристократическими манерами поведения и ангельски мягким голосом в один вечер воспламенила буйное сердцу Волынского. На Рождество он женился, а весной, готовясь к отъезду в Астрахань под начальством фельдмаршала Миниха, услышал от новой супруги, что она беременна. Волынский со спокойным сердцем покинул Москву…

Опять он плыл на струге, но не с купцами, а с генералами. Степенные чины не позволяли себе ничего лишнего в присутствии других, но ночью, в каютах, в одиночку пили и утром выходили на палубу с опухшими глазами и хриплым кашлем. Волынский под стать военным вёл себя тоже степенно и строго. Должность военного инспектора обязывала его к этому. А мысли его витали над Москвой, думы роились о супруге. «Хрупка, как молодая голубка, – с нежностью думал он. – Лишнего движения не сделаешь – всё ей больно да неприятно. У Юленьки бы ей поучиться!» Однако, предпочтение отдавал нежной Наталье. С ней дело всерьёз, может быть, на всю жизнь. Он решил вообще не видеться с Юлией. Да и некогда амуры разводить. В неделю надо управиться, чтобы перевезти из казанского дома весь скарб и погрузить на огромную речную шхуну, которая тащилась сзади стругов, словно большая черепаха.

В Казани, по заведённому обычаю, губернатора встречали чиновники магистрата, духовенство и обыватели. Играл духовой оркестр. Но вот прокатился по толпе слушок, что приехал сам Миних, и начальствующий в Казани генерал бросился к пушкам. Загремел салют. Миних сошёл по трапу на берег, сопровождаемый генералами, и Волынский словно бы затерялся: глаза обывателей обратились на сподвижника Петра. Плечи самолюбивого Волынского вздёрнулись и сердце наполнилось обидой и злобой. Пересилив себя, губернатор взял на себя роль хозяина Казани и сопровождал генерала Миниха в церковь, на обед и снова на пристань. Наконец, когда военные двинулись дальше по Волге, Волынский дал волю нервам: налетел на служителей магистрата, затем на Кубанца, чтобы живее брался за дело. Гайдуки везли в фурах и тащили на себе к пристани шкафы и кровати, кресла и стулья, ковры и гобелены. Снова, словно святыню, внёс на шхуну Кубанец икону Ивана Грозного.

Ночевал Волынский в каюте на струге. Губернатора подташнивало от малой качки и он думал: лучше бы с вечера поехать к Писемскому, там и заночевать. Утром он взял с собой десятерых гайдуков и отправился в деревню. Его со страхом ждали все, ибо ночью прискакал с пристани Фридрих и сообщил барину о приезде «самого». Весть тут же полетела к хозяйке, а от неё к горничным. Ёкнуло от страха сердце у Юлии. О любовных утехах Юлии с туркменским джигитом знали все, до сих пор посмеивались, помня, как туркмены внезапно собрались и уехали в Казань, а оттуда подались на юг, к Астрахани. Один Бог ведает, кто именно, но кто-то, едва приехал Волынский, рассказал ему, как блюла себя его любовница. Глаза Волынского налились кровью, лицо потемнело, однако он нашёл силы сдержаться, чтобы не застрелить её, хотя и брался уже за рукоятку пистолета и порывался пойти к ней в горницу. Ни жива, ни мертва сидела она на кровати и ждала своей участи. Волынский приказал позвать её. Вошла Юлия бледная, с опущенными очами. Волынский приподнял ей пальцем подбородок:

– Что, Юленька, меня мало – решила побаловаться с азиатом? Чем же он тебя взял? Неужто этот юнец краше меня и дело своё лучше в постели знает?

Стиснув зубы, Юлия молчала, и он не стал её больше расспрашивать, сказал с брезгливой усмешкой:

– Ладно, пойдём кабардинских коней посмотрим да подушку с собой захвати!

Не понимая, зачем нужна подушка, Юлия сняла с кровати большую пуховую подушку и, неся её в обеих руках, последовала за ним. Фридрих и Писемский шля впереди. Вошли в новую конюшню, остановились возле одного жеребца, затем возле другого.

– Хороши, ничего не скажешь! – радовался Волынский, но голос его дрожал и чувствовалась в нём скрытая угроза. Наконец, увидев свободные ясли, спросил: – А тут кто обретается?

– Кобыла… сивая, – пояснил Фридрих. – Недавно ожеребилась, я велел увести её в другое помещение.

Волынский оглядел стоило, бросил уничижающий взгляд на Юлию.

– Поставил бы я тебя сюда вместо кобылы да жеребца породистого привёл… Или ещё лучше, заголить бы тебе зад да пустить на тебя всех моих гайдуков вместе с барином и дохтуром! Вот бы ты насладилась вдоволь… Ну-да я человек дворянских кровей, люблю выдумку и изящество. Неси-ка, дохтур, дёготь…

– Дёготь вот-с, в бочке, ваше превосходительство.

– Хорошо, что дёготь рядом. Тогда иди и приведя кобылу, какую похуже, и скипидару принеси.

Фридрих с гайдуками ушли и вскоре вернулись. Волынский довольно усмехнулся, посмотрел на гайдуков:

– Снимите с нашей азиатской княжны всё, что на ней есть!

Юлия завизжала, но гайдуки споро сняли с неё платье, лифчик и портки с кружавчиками. Заплакав, онв согнулась и прикрыла стыдное место, а Волынский зачерпнул лопаткой из бочки дёгтя и вылил ей на спину:

– Разукрасьте всю с ног до головы! – приказал гайдукам. Когда они вымазали Юлию, велел разорвать подушку и обсыпать пухом свою бывшую любовницу. Чёрную, как негритянку, обсыпанную пухом, посадили её на клячу, сунув под хвост коню тряпку со скипидаром, и помчалась она по двору. Тогда открыли ворота и натравили собак. Понеслась Юлия на взбесившейся кобыле, потешая жителей. Мальчишки бежали за ней с криками, а бабы и мужики хохотали до тех пор, пока не упала Юлия наземь. Подскочили – узнали губернаторскую любовницу. Присмирели. Когда Волынский с гайдуками уехали из деревни, повели отмывать Юлию, приговаривая с досадой: «Так-то оно с барами да господа ми в постелях валяться!»

XIII

Астрахань жила под впечатлением посетившего город посольства китайского императора. Богато разодетые чин-мачины, важные и недоступные, прошлись по улицам, по берегу Волги, побывали на приёме у вице– губернатора Фёдора Соймонова. Затем отправились в калмыцкую степь к Церен-Дондуку, чтобы уговорить калмыков жить мирно и служить одному, уже избранному. Но вновь Дондук-Омбо запротестовал, приехав на встречу с китайцами. В ханском улусе началась перебранка. Главный чин-мачин сказал:

– Ты, Дондук-Омбо, мал ещё, чтобы махать руками на старших! И не одна волжская степь – ваша родина. Волжская степь – десятая часть тех земель, которыми владеют калмыки. Там, за морем Каспийским, за Хивой и Ташкентом, есть страна Джунгария – и она принадлежит ойратам. Живут по одним законам с калмыками, а закон этот «Цааджийн-бичиг» – он один объединяет всех ойратов… Знаешь ли ты, молодой тайдша, кто такой Галдан-Церен? Это вождь калмыков, брат Церен-Дондука, и он любим самим китайским императором. О силе ойратов не говорю… Не так давно они вахватили Ташкент и теперь теснят киргиз-кайсаков… Знаешь ли ты, молодой тайдша, где сейчас киргиз-кайсакский хан Абулхаир? Он сидит у порога губернатора Астрахани и молит его защитить от джунгарских калмыков. Встань на колени, Дондук-Омбо, и поклонись Церену. Закон «Цааджийн-бичиг» велит тебе это сделать!

– Эй, чин-мачин, никогда ты не услышишь от меня слов покорства! – яростно выкрикнул Дондук-Омбо. – Больше половины улусов в калмыцкой степи на моей стороне! Убирайтесь, откуда пришли!

Тут и Дарма-Бала поддержала внука, да так, что главный чин-мачин попятился, наступил каблуком на собственный халат и упал. Приверженцы Дондука-Омбо засмеялись:

– Да китайцы ли они?! Это люди Далай-ламы! Гоните их вон из нашего улуса!

Церен опустил глаза, стыдясь за китайского посланника. Вскоре собравшиеся разъехались по своим улусам, и чин-мачины ни с чем отправились на Волгу. В день, когда они переправились через великую реку, в Астрахань прибыл бывший её губернатор, а теперь военный инспектор Артемий Волынский с комиссией. Был он в генеральском мундире и вышагивал соответственно, держа позади себя свиту военных. С пристани отправился в губернаторский особняк, к Соймонову. Ехал в чёрной коляске, сопровождаемый конными офицерами и казаками, а следом на некотором расстоянии рысили киргиз-кайсаки, ожидавшие его в Астрахани с месяц.

Казаки распахнули ворота. Волынский, оказавшись на старом подворье, вдохнул кислый гнилостный воздух и физически ощутил ушедшее в вечность время, а котором он жил и которое всё ещё гнездилось в этом огромном дворе. Почувствовав это, он вдруг услышал и знакомый собачий лай, словно возникший из прошедших лет. Навстречу ему с заливистым радостным лаем летела его борзая, которую мажордом оставил из-за того, что была с кутятами. Волынский слез с пролётки и не успел разогнуться, как она, визжа от радости, прыгнула ему на грудь и лизнула тёплым языком в нос и губы. Он и сам был рад столь неожиданной встрече. Присев, обнял её, похлопал по шее, погладил по спине, сказал, обращаясь к Соймонову:

– Вот она собачья преданность. Люди на такую преданность не способны. – И подав руку, снисходительно произнёс: – Ну, здравствуй, здравствуй, Фёдор Иваныч. Заждался, небось: депешу мы тебе ещё в марте отослали, а сами только вот.

– Я Долгорукова ждал сюда губернатором. А его, говорят, с дороги назад вернули. Так ли?

– Так, Фёдор Иваныч. Передумала Анна. В ссылку их всех. Начинается переброска войск ближе к восточным границам. Матушка-государыня весьма озабочена произволом, который царит на южных границах. Персы в Гиляни капризничают, требуют вернуть им бывшие провинции, а по ту сторону моря вовсе неразбериха. Мечутся туда-сюда» как муравьи на серой скатерти, по азиатским степям калмыки, киргиз-кайсаки, туркмены. Дошло до того, что дальше уже и некуда: сам китайский император посольство в Калмыкию прислал, не спросись и не уведомив нас. Так и всё многомиллионное население Китая к нам на Волгу переселится, а мы и знать не будем. Ты вели слугам делом заняться. Борзых разведи, Фёдор Иваныч. Сука-то моя, Анчутка, вишь, как по мне соскучилась, а всё оттого, что я её в каждый след с собой брал. На охоту – с собой, к калмыкам – тоже… Да и не на дворе она у меня жила, а в сенцах. Всех гостей встречала и провожала… Ты этих киргиз-кайсаков пригласи сюда, чего они там на дворе толпятся. – спохватился он. – Не надо для них особых почестей– слишком велика честь. Посмотрим, с чем приехали…

Гости вошли, упали на колени и преклоняли лбы к полу. Абулхайр. быстро заговорил по-своему, видно, прочёл молитву, и, разогнувшись, уставился на вице-губернатора, затем на Волынского и снова на вице-губернатора.

– Встаньте, – сказал Соймонов, – и говорите, в чём пожаловали.

Один из султанов Меньшей Орды, знающий русский язык, пояснил, что главный у них хан Абулхайд, но он не знает по-русски, поэтому говорить будет Султан.

– С чем пожаловали? – строже спросил Волынский. – Фирман к русской императрице привезли?

Султан бросил взгляд на хана, сказал что-то, и Абулхайр подошёл и подал Волынскому огромный лист, исписанный по-арабски, внизу которого значилось несколько подписей и множество отпечатков пальцев. Волынский разгладил бумагу, пододвинул её к Соймонову, а Султан принялся жаловаться:

– Долго жили мирно киргиз-кайсаки, но и к ним пришла большая беда. В год зайца, тысяча семьсот двадцать третий по-христианскому исчислению, джунгарские ойраты захватили Ташкент, потом напали на нас. Много раз мы били их, о чём пять лет назад писали русскому государю и просили у него подданства. Ныне вновь обращаемся с той же просьбой и клятвенно заверяем русскую императрицу Анну Иоановну в вечной преданности…

Не слушая дальше Султана, Волынский заговорил а Соймоновым:

– Фирман я возьму с собой, на рассмотрение её величества. Послов киргизских тоже прихвачу. Но сейчас мы не можем вселить надежду в головы сих правителей на благополучный исход дела. – И обратился к Султану: – Есть что-то ещё у вас?

– Да, у нас ещё есть вот это. – Султан поставил на стол небольшие, сшитые из шерстяной ткани мешочки. В них оказалась медная руда, уголь и железо.

– Далеко вперёд заглядывают, это похвально, – отметил с явной заинтересованностью Соймонов, затем пошвырявшись в руде, спросил: – Много у вас этого добра?

– Очень много…

– Ладно, можете быть свободны. – Волынский разрешил киргиз-кайсакам уйти, но гости, явно неудовлетворённые столь быстрым окончанием дела, затоптались на месте.

– Господин генерал, если императрица повелит поставить одну большую крепость на Ори – вся вражда в кайсакской степи потухнет…

– Хорошо, хорошо, мы рассмотрим ваше прошение в Сенате, можете не сомневаться ни о чём, идите… – Волынский был явно недоволен скупостью киргиз-кайсаков: впервые встретился с такими гостями, что не преподнесли подарков. Однако досада его тотчас рассеялась, как только он вышел в прихожую и увидел голубой китайский сервиз из фарфора, стопками – ковры, меховые шубы, шапки и прочие дорогие вещи.

– Однако, не только рудами богаты кайсаки! – удивился Волынский. – Ты что ли, Фёдор Иваныч, не дал им преподнести сии красоты открыто?

– Ну что ты, Артемий Петрович, я и знать не знал о подарках. Мнится мне, что они более дорогим подарком считают богатства киргиз-кайсакской степи, кое преподносят России, а это второстепенно… Ты можешь и руды, и меха отвезти императрице.

Волынский, не слушая Соймонова, копался в вещах, краснея от волнения, затем вроде бы нехотя согласился:

– В самом деле, отвезу подарки Анне Иоановне, всё это придётся ей по вкусу… особенно минералы… Замечу тебе, друг мой, – совсем, на радостях, разоткровенничался Волынский, – что императрица по достоинству оценит твоё благожелательное и даже щедрое внимание к ней. – Волынский сладкоречиво говорил, но думал о том, куда поставить у себя в доме китайский сервиз, и не будет ли велика для Натальи норковая шуба, сшитая явно в Сибири и проданная кайсакам. Обдумав всё, Артемий Петрович заговорил ещё об одном деле:

– Предстоит нам с тобой, Фёдор Иваныч, в ближайшие дни выехать в калмыцкую степь да возвести в ханское достоинство Церен-Дондука. Матушка-государыня зимой как узнала, что китайцы к нему приехали, так и обмерла от испуга: «А вдруг китайский император возвеличит в ханы нашего калмыцкого правителя, тогда что?! Тогда калмыки будут жить у нас, а слушаться во всём китайцев! Давай-ка, Артемий Петрович, поскорее поезжай, и, если возможно, исправь нашу оплошность. Россия сама должна жаловать ему титул хана, так-то будет лучше!» Вот приехал и радуюсь, что младший тайдша Дондук-Омбо не дал китайцам возвести в ханы своего дядю или отца, не знаю, кем они друг другу доводятся, но ссорятся и дерутся между собой злее, чем чужие люди.

Сговорились ехать в калмыцкую степь, как только оттуда вернётся и доложит о делах в Калмыкии подполковник Кудрявцев. Вскоре он приехал. Растерян и расстроен был Нефёд:

– До преж такого не было, чтобы сопатые тайдша и даже простые калмыки на казаков кидались, а тут словно с цепи сорвались. Китайцы-то только огня добавили в жаркую свару. Пригрозил я Дондуку-Омбо: пока не поздно, опомнись! Приедет Волынский, шкуру с тебя сдерёт, что идёшь поперёк его. Грамота губернатора, выданная Церену на управление Калмыкией, священна. А он мне сказанул: «Вор и взяточник твой Волынский!» Ну, я его успел нагайкой огреть – ускакал проклятый.

– Вором, говоришь, обозвал? – пальцы Волынского сжались в кулаки и сразу расслабились. – Широко, стало быть, разнеслась дурная слава обо мне, а всё пошло от Долгоруких… от Василия Лукича да Алексея Григорьевича – это они меня чуть было не отдали инквизиции…

Прошло две недели. Правители калмыцких улусов потихоньку съезжались: поставили кибитки по берегу Волги, некоторые остановились в индийском караван– сарае. Обыватели астраханские предвидели недоброе: толки по городу шли, как бы не взъярились калмыки да не порезали астраханцев. Ну как соберутся все на площади перед Кремлём, а калмыки со всех сторон нападут – и всё тут. Достигли эти слухи Соймонова и Волынского. Посоветовались они и решили свершить обряд возведения в ханы прямо на берегу Волги, а со стороны калмыцкой степи выставить отряды казаков.

В назначенный день к десяти утра все чины губернаторские вместе с вице-губернатором прибыли к месту торжества. Вскоре подъехал в коляске, сопровождаемый конной свитой, Волынский. Бросив взгляд на тайдшей, стоявших у помоста, но отдельными кучками, ибо даже тут они не признавали друг друга, Волынский усмехнулся:

– Маловато собралось тайдшей да нойонов… Здесь ли спесивый Дондук?

– И не подумал приехать, – обиженно заметил Кудрявцев. – Как бы не напал.

– А Церен здесь?

– Здесь я, – отозвался Церен-Дондук, который стоял за спиной Волынского и повторял все его движения, тем самым выказывая полную покорность и преданность военному инспектору, а с ним и императрице России.

Церемония возведения в ханы началась с чтения указа императрицы: Волынский, поднявшись с ханом на помост и пригласив вице-губернатора и его ближайших помощников, развернул грамоту и громогласно зачитал её. Хан, преклонившись, принял её и дал клятву на верность России. Возложенная на его голову треуголка и накинутый на плечи кафтан, какие надевали только высокого сана особы, завершили официальную церемонию, и начались игрища. Губернские высшие чины, вице-губернатор, военный инспектор и свита уселись на длинные скамьи, когда объявили скачки. Полсотни джигитов выехали в поле и помчались по кругу с развёрнутым знаменем, которое им доверил Церен-Дондук.

Промчавшись мимо русских чинов, калмыки с гиканьем помахали из стороны в сторону знаменем, прокричали что-то по-своему и унеслись в степь. Губернатор и генералы, а с ними и Церен-Дондук долго смотрели им вслед, думая, возвратятся ли наездники, но их след простыл. Тайдши посмеивались над Цереном, усаживаясь на коней. Волынский, качая головой и сокрушаясь о случившемся, поправил на Церене-Дондуке треуголку, спросил сердито: