Текст книги "Азиаты"

Автор книги: Валентин Рыбин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 26 страниц)

III

Пётр не сомневался, что Россия навсегда укрепилась на каспийском перешейке. Едва прибыв в Астрахань, он отослал гонца с депешей в Санкт-Петербург: «И тако можем мы, благодаря Вышнего, сею кампаниею довольны быть: ибо мы ныне крепкое основание на Каспийском море заложили». После утомительного похода государь позволил себе расслабиться: за столом в доме Волынского запахло водкой, венгерское зашипело в бокалах и жаркое затрещало на шампурах. Пётр вспоминал о диких каспийских штормах, когда доложили о прибытии Апраксина, и что эскадра его опять подверглась разрушительному шторму. Пётр возмутился:

– Что за напасти! Или в самом деле кавказские; муллы владеют волшебными чарами?!

– Это точно, великий государь, – подтвердил Волынский. – Не хотел уведомлять, чтобы не обидеть нелепицей, но рассказывали мне наши казаки, будто перед штормом вечером дербентцы молили Аллаха наказать русских: ночью же и налетел ураган, а теперь опять.

Апраксин вошёл в гостиную губернатора с повинным видом, сказал глухо:

– Несколько галер разбито, погибли человек сто, А госпитальную плоскодонку с больными и ранеными – свыше двухсот душ – унесло в море. До сих пор о них ничего неизвестно.

Пётр грохнул о пол бокалом:

– Выходит, господин генерал-адмирал, не так уж мы и сильны, что со своим морем не можем справиться! Выходит, флот русский в Европе зазря славят! Не слишком ли щедры твои капитаны, коль вздумали кормить море шхунами да галерами! Не лучше ли им заняться навигационной наукой, да в розу ветров Каспийского моря как надобно изучить. Не ты ли мне говорил, что Каспий грозен только поздней осенью да зимой, а том ласков? Чепуху ты нёс, господин генерал-адмирал. Глаза мои не видели бы тебя, убирайся к чёртовой матери!

Никогда ещё Апраксин не испытывал не себе столе сильного царского гнева. Хотел было сыскать оправдание, но видя, как дёргается у государя щека и топорщатся усы, удалился. Пётр же, успокоившись малость, сказал Волынскому:

– Завтра же, Артемий, отвези нас с Екатериной к рыбакам на Учуги. Устал от вас – отдохнуть надо.

На следующий день царская галера, сопровождаемая четырьмя шлюпками, заполненными гвардейцами, отправилась по протокам в места заповедные, где ловилась для государева стола и отправлялась живьём в Санкт-Петербург красная рыба. В заводях, где рядком стояли рыбацкие хижины, была первозданная тишина, лишь на ивах, склонённых над прозрачной водой, посвистывали птицы, в воде лениво передвигались огромные осетры. Низкорослый, кряжистый рыбак по кличке Сом снял со стены острогу, взвесил на руке, затем кинул в воду и выволок бьющегося осетра. Жена рыбака тут же подхватила добычу и поволокла на задний двор. Пётр взял из рук рыбака острогу, прицелился в огромного осетра, однако промахнулся и метнул острогу ещё раз. Рыба серой тенью метнулась в сторону и исчезла. Сом сел на крылечко у самой заводи, сказал довольно:

– Распужали, теперь не скоро соберётся. Разве что мясца бросить – приманить.

– Не надо, – остановил его Пётр и поинтересовался: – Как берут осетра живым и невредимым?

– А очень просто, государь. Есть такая сеть – аханом называется. Аханами осетров ловим на взморье, а тут они живут да плавают ради нашего удовольствия, для сковороды. Ко двору вашего величества возим со взморья живую рыбу, в особых чанах.

К ужину жена Сома подала шашлык из осетра, приправленный гранатовым соком. Целую горку спелых гранатов поставила в чаше перед царём и царицей. Пётр с Екатериной выпили, отведали шашлыка, беседуя с рыбаком.

Гранаты из Персии? – спросил Пётр.

– Оттуда, – подтвердил Сом. – А может, и из самой Мидии. Купцов-то на гостином дворе в Астрахани – каких только нет! И индусы, и персы, и сарты самаркандские. Им пути во все концы света открыты.

– То-то и оно, – согласился Пётр. – Купцам всё доступно, а я уже какой год пробиваю дорогу в Индию, а дальше Астрахани пока не уехал. Хотел с востока зайти – хивинский хан помешал; с запада зашёл – кавказские князья поперёк дороги встали, да и Каспий обиделся, разбросал корабли.

– Громоздкие больно корабли-то. К морю нашему больше годятся расшивы, бусы, струги. Купцы давно приноровились к Каспию, не говоря уж о рыбаках. А туркмены по морю как по большой луже плавают, ничего не боятся. У них киржимы – большие лодки с одним парусом. Этим никакие бури не страшны, скачут по волнам» как лягавые собаки по полю.

Ночевала царская чета в деревянной избе на палатях. Чуть свет Пётр с детворой отправился рыбачить. Взял удилище, ботфорты надел выше колен, сел на берегу под ивой. «Хорошо здесь, – подумал с удовольствием. – Чёрт меня дёрнул родиться царём – прожил всю жизнь без отдыха!» Только так подумал, и вот уже ребятишки зовут:

– Великий государь, никак за вами околотошный, а с ним енярал с усами!

Оглянулся царь, встал. Человек в морской форме доложил, покачиваясь от волнения:

– Кабинет-курьер-Чеботарёв! Смею доложить о прибытии с секретной бумагой от консула, господина Аврамова.

– Где бумага? – Пётр протянул руку, предчувствуя, что весть должна быть весьма важная.

Кабинет-курьер торопливо вынул свиток, из сумки, подал царю. Пётр быстро прочёл, широко улыбнулся и облегчённо вздохнул:

– Ну вот, и на нашу улицу пришёл праздник…

В письме сообщалось, что из Исфагани в Решт приехал визирь шаха с сообщением астраханскому губернатору Волынскому о том, что «угнетаемая афганцами Гилянь с радостью отдаётся могущественному покровительству России и с нетерпением ждёт победоносные русские войска». Далее сообщалось, что афганцы захватили персидскую столицу, шаха Хусейна бросили а подземелье, но его визирю и наследнику, бежавшим в Гилянь, удалось скрыться. Ныне молодой принц Тахмасиб намеревается отправить к русскому государю своего посланника Измаил-бека, но не уверен, возможен ли договор с Россией.

– Возможен договор и необходим! – выговорил, ни к кому не обращаясь, Пётр и приказал немедля доставить к нему Волынского, Апраксина и Толстого.

Они явились в Учуги незамедлительно. Пётр сам зачитал им письмо консула. Спросил у Волынского:

– Велика ли Гилянь – сколько туда потребуется войск?

– Великий государь, Гилянь, как провинция, велика – в ней одной можно разместить всю российскую армию…

– Дело говори!

– Ежели по-деловому, то в Гиляни лишь одно достойное внимания место – это город Решт. Стоит он на берегу моря – там и базары, и лавки, и купечество в караван-сарае обретается. Мнится мне, двух батальонов хватило бы Решту, на первый случай.

– Не мало? – Пётр перевёл взгляд на Апраксина.

– Нет, государь, не мало. Для двух батальонов потребуется шесть судов, но, дай Бог, им проскочить через море с севера на юг да не угодить в шторма. Надо на флагманский корабль капитана умелого сыскать. Я бы на сей раз назначил лейтенанта Фёдора Соймонова: два года назад он проводил гидрографию на Каспийском море, берега хорошо знает. Он и во время похода к берегам Персиды со мной постоянно был.

Царь велел доставить Соймонова. Пока шёл совет и велась речь о полковнике Шипове, батальоны которого надобно отправить в Гилянь, привезли на шлюпке молодого лейтенанта. Царь и раньше приметил его, как офицера способного, ещё на Северной войне, но слишком молод был. Пётр решил проверить его способности.

– Хорошо ли Каспийское море изучил, господин лейтенант? – спросил нестрого. – В Гилянь плыть зимой при разбойных ветрах возможно ли?

– Если с умом, то не только через ветра, но и через геенну огненную пойти можно, государь, – смело отвечал Соймонов. – В случае штормов на мели можно отсидеться. Мест подходящих по западному берегу немало: за Дербентом сплошь бухты… Самур, Низовая, Бармак, Апшерон, Наргин, Буила, Везир, Кура, Кызал-Агач, Астара…

– Эка, ты молодец! – похвалил Пётр. – Назначаю тебя, капитан-лейтенант, командиром флагманского корабля, поведёшь пехотные батальоны, полковника Шипова в Решт.

– Великий государь, вы оговориться изволили. – Соймонов смущённо пожал плечами. – Я всего лишь лейтенант.

– Нет, не оговорился, – возразил царь. – Отныне капитан-лейтенант российского флота. Принимай командование!

Вскоре Соймонов вывел парусники в море. Пётр про водил экспедицию до самого взморья и, вернувшись в, Астрахань, стал собираться в Санкт-Петербург.

На прощальном обеде наставлял Волынского:

– Персидского посланника, как появится в Астрахани, следует снабдить добротными проводниками, стражу надлежащую посланнику выдели. Поставь дело так, Артемий, чтобы гостю персидскому во всём угождали и всё нравилось ему у нас. Прежде всего, заставь службу сам город Астрахань в порядок обратить. Чтобы улицы были чисты и пьяниц по ним не шлялось. В кабаках бы драк и поножовщины не было. Насильников и воров смертью карай или в Сибирь на каторгу. Заметил я, Артемий, находясь тут, что рука твоя не очень тверда. Да и попривыкли за лето обыватели астраханские лишь о царём считаться, а губернатора за власть не принимают. Напомни им об этом, как только проводишь меня.

– Да уж это. точно, государь, всяк норовит в рожу плюнуть. Но я покажу каждому, где его место. Об этом не изволь беспокоиться, великий государь. – Волынский, переполненный усердием, сжал кулак и по столу; хрястнул, аж посуда зазвенела.

Царь заметил:

– Вижу давно, что силы в тебе необузданной много. Тратишь её попусту. Кузину мою впредь не вздумай обижать – голову снесу. – Пётр бросил взгляд в конец стола, где сидела с государыней супруга Волынского, подурневшая от беременности.

– Каюсь во всех грехах, государь, и обязуюсь свято хранить очаг семейный. – Волынский перекрестился и поклонился до пояса.

– В церкви будешь каяться, – оттолкнул его Пётр. – А мне достаточно твоего слова.

Утром «Орёл» отчалил от берега, вышел на середину Волги и поднял паруса. С адмиральского корабля в честь отбытия государя загремел пушечный салют. Мощным залпом ответили ему береговые пушки. Волынский с астраханской знатью стоял на берегу, махал шапкой в кричал: «Виват императору всероссийскому!» Домой возвратился радостный, плюхнулся в кресло, шляпу бросил на кровать. Александра Львовна подошла к мужу:

– Проводили, стало быть?

– Проводили… Дай Бог хорошего пути… Но ты, стерва, если ещё раз пожалуешься на меня государю, пеняй тогда на себя!

– Да ты что, Артемий?! – испугалась губернаторша. – Да я только и рассказала о твоих шалостях с этой, прости господи, да и то государыне, а не самому императору.

– Бог высоко, царь далеко, придётся астраханцам кланяться и подчиняться мне во всём, – вставая, рассудил Волынский. Снял шубу, сел за стол, выпил бокал водки и стал думать о том, как далее управлять Астраханской губернией…

Родословная Артемия Волынского была настолько знатна, что окажись в государстве российском безвластие, то и его бы могли вспомнить и назвать одним из претендентов на царский престол. Своей знатностью Артемий Петрович хвастался где надобно и ненадобно, а особенно на пиршествах, принимая какого-нибудь именитого гостя. Захмелев, Артемий начинал принижать значение крупных боярских и дворянских родов, а когда гость выражал несогласие, на стол ложилась родословная, увенчанная российским гербом, в коей значилось, что Артемий Петрович Волынский – сын комнатного стольника Петра Артемьевича, родился в 1689 году, а знатнейший род его происходит от очень древней фамилии, родоначальник которой выехал в Россию из Волыни во второй половине четырнадцатого столетия. Этот родоначальник есть потомок Святополка-Михаила II, знаменитый воевода князь Дмитрий Михайлович Волынский-Боброков, разделивший с Дмитрием Донским славу Куликовской победы. Был он женат на родной сестре Дмитрия Донского Анне Ивановне, имел от неё двух сыновей: Бориса и Давида. И от Бориса пошли Волынские… Знатность Артемия много возросла, когда он женился на Александре Львовне Нарышкиной, породнившись с домом Романовых. Со слов Артемия было видно, что государь Пётр Первый сам обвенчал Волынского со своей двоюродной сестрой, ибо Артемий за несколько лет до этого сослужил ему великую службу, будучи при кабинете у царского фаворита барона Петра Павловича Шафирова. Барон, возомнив о себе, как о человеке самого высокого ума, вёл себя по отношению к Петру Первому с некоторым пренебрежением. Император терпел до поры до времени, хотя Артемий и извещал его об интриганстве Шафирова. Чаша терпения, однако, хлынула через край, когда Шафиров учинил скандал в Сенате, и за нарушение указа «о грубом нарушении регламента» по закону был приговорён к смертной казни. Голова его уже лежала на плахе и палач занёс над ней топор, и в это мгновение император смилостивился: заменил смертную казнь ссылкой. При выборе чрезвычайного посланника в Персию царь обратил внимание на молодого, статного и красивого, услужливого и знатного Волынского. Вскоре он и отправился с посольством в Исфагань, к шаху Хусейну, с целью утверждения постоянных и прочных торговых сношений с Персией, через которую можно было проложить путь в землю обетованную – Индию. Волынский заключил торговый договор с шахом. Возможно, смог бы проторить и торговый путь в Индию, но, как говорят на Востоке, «на всё воля Аллаха». Воля Всевышнего склонилась к восставшим афганцам: захватив Хорасан, они бросились на Исфагань, свергли Хусейна-шаха. Младший сын шаха Тахмасиб, бежавший с визирем к Каспийскому морю, объявил себя шахом, но фактически власть в Персии находилась в руках афганца Мир-Вейса. Не признали молодого шаха Тахмасиба ни Турция, ни иные страны, а на Кавказе началось освободительное движение: персидские провинции с падением Хусейна мгновенно отложились от Персии и запросили у турецкого султана Ахмега принять всех суннитов Кавказа, живущих между Чёрным и Каспийским морями, в турецкое подданство… Кавказ бушевал, словно Каспий в штормовую погоду. Сунниты, оказывая сопротивление русским войскам, звали на помощь турецкого султана. Христианские нач роды – грузины и армяне – просили защиты у России. В круговороте этих жарких событий и жил Артемий Волынский, назначенный после возвращения из Персии астраханским губернатором. Сознавая, какая тяжёлая ноша легла на его плечи, он понимал, что никакими другими мерами губернию в руках её удержишь, кроме применения силы и наказания. В знаменательный для него день, после проводов императора, сидя в раздумья за столом, Артемий Петрович пришёл к такому выводу, а утвердившись в нём, позвал супругу:

– Я думаю, Сашенька, зла и твёрдости у меня не меньше, чем у государя. Да и ума, если понапрячь себя как следует, не меньше будет. Как ты думаешь?

Александра Львовна с некоторой опаской посмотрела на мужа, но возражать не стала. Зла у него, действительно, хватало. Разбушевавшись по какому-либо случаю, он мог свирепствовать до беспамятства. Часто от него и слуги получали оплеухи да зуботычины. А бил он, как норовистая лошадь подковой. Зная свою силу, всякий раз любовался ударом. Иной раз ради глупого интереса подзовёт к себе гайдука, скажет: «А ну-ка, руки по швам! Да держись у меня на ногах, а то чуть тронь – вы и валитесь, как снопы, наземь». Саданёт кулаком – да так, что жертва и охнуть не успеет, а уже не земле валяется. Иных водой отливали, чтобы привести в чувство. Силён, что и говорить, а вот. насчёт ума Александра Львовна усомнилась, но про себя: язык у неё не повиновался, чтобы возразить.

Порядок стал наводить с того, что, увидев в окно праздно идущих солдат мимо губернаторского дома, возмутился. Они и раньше тут ходили, но Артемий Петрович не обращал на них никакого внимания. Идут словно не мимо губернаторского дома, а мимо какой-то обывательской избы. Вышел во двор Волынский, кликнул гайдуков, приказал им немедля остановить служивых и привести на подворье. Те рады стараться: вмиг исполнили приказание. Гаркнул губернатор, поставил всех в ряд и начал учить уму-разуму: всех посшибал с ног, и гайдукам велел почесать свои кулаки об охальников, не знающих ни чести, ни совести. Потом предупредил: «Если ещё раз увижу возле Моего дома и не будете отдавать мне почестей по всем правилам воинского устава, сошлю в Сибирь!» С этого дня перестали ходить мимо губернаторского дома солдаты. А если кто и появлялся, то принимал бодрую выправку и неизменно держал у виска руку.

Выходил Волынский с гайдукской свитой в людные места. Шёл с превеликой важностью, с диковинной тросточкой в руке. Тому, кто не поклонился губернатору, – зуботычина, а кто огрызнулся – того под батоги. Пройдёт по индийскому гостиному двору – тысячу поклонов соберёт. Купцы при виде Артемня Петровича, словно собаки перед хозяином, начинали юлить, исходить лаской. А вечером Волынский и знать не знает: на кровати лежит или ужинать изволит, и в это время гайдуки на заднем дворе от купцов подарки принимают. В первые дни Артемий Петрович диву давался: «До чего же народ сговорчивый – сунь ему кулак в рыло – он тут же подлой улыбкой ответит, да ещё и отблагодарит!» Потом привык: стал брать всё подряд и почувствовал вседозволенность: «Для Волынского всё можно!»

Ещё в день приезда Петра, когда царю астраханский Кремль показывали и зашли в монастырь, настоятель похвастался иконой, подаренной астраханцам царём Иваном Грозным. Подарок был поднесён после того, как русский царь покорил Астраханское ханство, изгнал ногайских татар и велел заложить крепость. С той поры прошло более полутораста лет, крепость та за это время из деревянной, перестроилась в каменную, появились соборы и монастыри, лишь царская икона, обложенная ризой, осталась прежней: золото не тускнеет. Пётр, разглядывая обложение, велел монастырскому настоятелю хранить подарок Грозного пуще собственного ока, а Волынский, как увидел драгоценное обложение, сердцем возгорелся. Подумал тогда со стыдом: «Вот бы её в дом!» Теперь же поднаторел а бесстыдных делах – и совесть его никакая не мучила. «Надо выкрасть икону из монастыря, но как?» Долго думал Артемий Петрович и решил взять её на время домой. Отправился губернатор в монастырь, гайдуков с собой прихватил. Обступили они со всех сторон икону, в восхищение пришли. Волынский заявил настоятелю: «Снеси-ка с моим холопом ко мне домой иконку, хочу, чтобы мой художник срисовал обложение». Настоятель испугался, но, увидев свирепый взгляд губернатора, заторопился: «Будет сделано сей секунд, не извольте беспокоиться».

Спустя час гайдук принёс в дом Волынского икону. Губернатор принял её, поставил в угол.

– Вот дрянь пузатая! Кое-как уговорил этого настом геля! – выругался с удовольствием, и глаза у него загорелись, как у хищника.

– Да ведь грех, Артемий, зариться на такое ред постное добро! – испуганно предостерегла мужа Александра Львовна.

– У тебя на всё грех! – одёрнул он её. – Повесь– ка икону, да молись на неё денно и нощно. Икона-то царская, самого царя Грозного, руками его облапанная. Будешь на неё молиться – глядишь, будущего царя родишь! – Волынский так выразительно глянул на жену, что она и не поняла: шутит или правду говорит.

Пришёл срок – супруга губернатора разродилась девочкой. Артемий с усмешкой буркнул: «Вот тебе и царь-государь без стручка!» Позвал гайдуков и велел отнести икону в монастырь.

IV

Капитан-лейтенант Соймонов под полными парусами с двумя пехотными батальонами удачно прошёл до Гилянской провинции. Корабли встали на якорь в бухте Решта. Горожане, сбежавшиеся к берегу, враждебно встречали гостей, держа в руках ружья: знали, что русские приплыли по приглашению Тахмасиба, но кто он такой! Всего лишь принц. Быть ли ему шахом – одному Аллаху известно. А пока что Персией управляли афганцы. Гилянский губернатор стал собирать силы, чтобы изгнать русских солдат, а тем временем в Реште объявились Тахмасиб, шахский визирь и назначенный посланником в Россию Измаил-бек. Соймонов принял на корабль шахского посланника со свитой. Ночью отправился в сопровождении двух скампавей в Санкт-Петербург. Полковник Шипов двумя батальонами отбил ночную атаку персиян, обратил их в бегство и укрепил ворота и стены караван-сарая, в котором жили царские солдаты. Наступило затишье. Пока персияне собирались с новыми силами, по Кавказу и персидским провинциям прокатился слух: в Санкт-Петербурге русский царь ведёт переговоры с персидским посланником, в которых участвует и представитель Турции, поэтому возможен вечный мир. На время прекратились стычки между царскими солдатами и горцами на всём Каспийском перешейке.

Донские казаки и калмыцко-туркменский отряд стояли всю зиму на Тереке, в Тарках и Дербенте. Четыре сотни туркмен охраняли строящуюся крепость Святые Кресты. С наступлением весны Берек-хан с разрешения командования взял с собой две сотни и отправился на Куму: причина была веская – император Пётр Великий выдал туркменам грамоту на переселение в южно-русскую степь.

Берек-хан ехал домой и сердце у него то воспламенялось от радости, то холодело от горя. Радостью была царская грамота, горем – потеря родного брата. Плавучий госпиталь, в котором находился вместе с другими ранеными Мурад, потерялся во время шторма и в Астрахань не пришёл. Берек-хан думал о матери: «Увидев меня, она прольёт слёзы радости, но услышав о потере Мурада, тут же прольёт слёзы горя».

Древняя дорога, превращённая за тысячелетия конскими копытами чуть ли не в овраг, то тянулась вдоль берега моря, то отдалялась от него к предгорьям. Дорога подходила к малым речкам и терялась около бродов, а на другом берегу вновь появлялась и вела всё дальше на север. Но вот засверкало на горизонте устье Кумы, раздроблённое на сотни мелких озёр, заросших камышами. Тучи птиц тёмными облаками перемешались над болотистой низиной, заслоняя синее небо. Где-то там, в речной низине на берегах Кумы, лепились четыре туркменских аула. С севера туркмен прижимали калмыки, с юга – кара-ногайцы, Берек-хану на радостях верилось и не верилось, что по приезде в аул поднимет он в дорогу своё племя, уйдёт в русские степи и позабудут туркмены о скудной Куме. «Ай, будь что будет! – мысленно говорил Берек-хан. – В русской степи поселимся, но и кумыкскую реку не оставим: зимовать на ней можно. Всё-таки Кума – наша вторая родина». До аула оставалось вёрст тридцать, и Берек – хан, понукая коня и оглядываясь на джигитов, которые ехали следом в три ряда, вспоминал, как он, будучи ребёнком, с дедом охотился на уток. Дичи на озере было так много, что дед Берек, почти не целясь, подстреливал из ружья сразу трёх-четырёх птиц. А в другой раз отыскивали гнёзда фазанов в камышовых зарослях. Всё это хорошо помнил Берек-хан. Дед с гордостью рассказывал о себе и старшем брате Зксельбае, знаменитом табибе. От деда Берек узнал, что его род раньше жил в Хорезме, в ауле Тахта. Но началась война с Хивой и туркмены, в их караване и Береки, откочевали на Мангышлак, оттуда поехали в Московию, к государю Фёдору Алексеевичу, попросились в подданство России и переселились в астраханскую степью. Однако налетели калмыки и увели туркмен с собой на Куму, поселили рядом и стали брать дань. Недолго туркмены считались калмыцкими пленниками – скоро превратились в друзей. Началось с того, что у калмыков умер старый хан, Пунцук Мончак, и стали его сыновья между собой драться за престол. Старшему сыну Аюке по праву принадлежала власть, но захватил её младший тайдша. Тогда Аюка прислал людей к туркмену Береку за помощью. Берек собрал джигитов, сели они на коней, поскакали в улус к молодому тайдше и, отобрав у него знамя, отдали Аюке. Деда Берека в той стычке ранили, на помощь пришёл его брат Эксельбай. Он сказал Аюке: «Дай мне человеческого мяса и я вылечу Берека!» Аюка разрешил срезать мясо с убитого калмыка. Эксельбай приложил мясо к ране Берека и спас его от смерти. Тогда Аюка сказал: «За то, что Берек утвердил меня на калмыцком троне, я освобождаю туркмен от плена. А от того, что храброго Берека спасла от смерти калмыцкая кровь, я называю туркмен своими братьями и отдаю им в вечное пользование реку Куму. Имя Берек стало в туркменском ауле самым уважительным. Многие джигиты называли своих мальцов этим именем… И в роду деда Берека появились молодые Береки, но самым храбрым из них и прославившим туркмен стал Берек-хан. Зная, что русские ведут счёт своим царям, Берек-хана с уважением называли Берек Третий. А прославился он в семнадцать лет под Азовом, когда Пётр Первый бросил на штурм азовской крепости калмыков, с ними был и туркменский отряд. Затем Берек-хан с джигитами ходил под Полтаву, участвовал в большом сражении со шведами и получил в награду медаль. Вот тогда-то и назвали его Береком Третьим… Не все туркмены уважительно произносили «Берек Третий», некоторые с насмешкой. Это те, что жили в соседних аулах, переправившиеся на Куму с Мангышлака. Они сначала ездили в аул Береков за хлебом и солью, но когда обжились на новом месте, стали задираться: «От этих Береков житья нет – ведут себя, словно великие ханы, а чем мы хуже их? Насмешка переросли в оскорбления: «Смотрите-ка, этот сопливый ребёнок чуть подрос – и его поставили на уровень с русскими царями! Что будет с нами, когда появится Берек Четвёртый?!» Узнав, какими обидными словами поносят его имя, Берек-хан приехал к соседям вместе с отрядом калмыков, которыми командовал сын Аюки – Церен Дондук, и заставил обидчиков «прикусить языки»…

Сейчас вместе с Берек-ханом возвращались с Терека и бывшие его обидчики. Давно уже стали они друзьями Берек-хана, влились в объединённый калмыцкий отряд. И четыре аула на Куме жили дружно. Вот только теснота на пастбищах мешала хорошо жить туркменам. Нарушая запреты не выпасать овец на русской территории, туркмены угоняли отары в южно-русскую степь. Много бед терпели от этого. Налегали на них донские казаки, облюбовавшие эти места; калмыки по приказу астраханского губернатора гнали их прочь, назад на Куму. В ссорах терялись отары, погибали чабаны, а порой и целые отряды джигитов, участвовавших в перегонах скота на летовку. «Слава Аллаху, теперь этого не будет», – Берек-хан согнулся над гривой копя, опустил руку в хурджун, нащупал царский свиток, радостно гыкнул и самозабвенно запел. На ум пришла колыбельная песня – он её слышал в детстве от бабушки и от матери. Но и теперь, когда Береку Третьему исполнилось сорок три, мотив колыбельной и её наивные слова то и дело возникали в его памяти:

 
Спи, сынок, гелалай —
Поскорее засыпай.
Скоро наш отец придёт.
Нам орехов принесёт.
А придёт без ничего —
Палкой встретим мы его!
 

Берек-хан пропел колыбельную с таким чувством, что едущие с ним рядом джигиты пришли в восторг а весело рассмеялись: каждому была мила эта песня, каждый рос с нею. И вот уже сзади зазвучал дестан о Кер-оглы:

 
Месяц – Кират, Солнце – Кырат,
На каждом боку у тебя пара крыл.
На тебе сидит тот, кто твоим хозяином был, —
Играй душа моя, Кырат, играй!
 

Растревожил Берек-хан души джигитов, забыл, что вместе с радостью горе везёт. Приумолк было, насупился, да поздно – впереди виднелись аулы. Они стояли неподалёку друг от друга, первый, самый старый – аул Овездурды, назван был в честь прадеда Берек-хана: он первым из туркмен ступил на кумыкскую землю. Второй – Какабай – появился на двадцать лет позже. Третий – Сапар-оглаи, четвёртый – Атамурад-ходжа и пятый – Айдогды – всего четыре года назад, когда хивинский хан Ширгази, уничтожив русский отряд князя Бековича-Черкасского, начал расправляться с Туркменами за то, что они находились в русском отряде и показывали дорогу в Хорезм, Туркмены, теснимые ханом, отступили, на Мангышлак, а затем перешли Волгу и подались на Куму к своим соотечественникам.

Первыми увидели возвращающихся джигитов собаки и играющая у кибиток детвора. Собаки огромными скачками, ребятишки гурьбой бросились навстречу всадникам. Джигиты вскинули вверх ружья н спустили курки, стрельбой выражая своё приветствие. У сухих рукавов реки конные согни разъехались в разные стороны, по своим аулам. Берек-хан напомнил сотникам, чтобы со сбором в дорогу не затягивали: в следующую пятницу решено было выйти всем миром в путь, к новому местожительству.

Берека встречал его единственный сын Арслан – первенец из четверых детей. Ему было одиннадцать – он вполне уже выглядел отроком. И встретил отца не так, как другие дети. Эти запрыгали, как зайцы, около коней, а Арслан стеснённо дал себя обнять, взял уздечку и повёл скакуна, рассказывая новости. Дома, слава Аллаху, все живы, ждут не дождутся Берек-хана и Мурада. Чабаны тревожатся – пойдут ли в это лето на летовку в степь или придётся ждать, пока закончится война на Тереке? Берек, глядя на сына, пожалел, что не назвал его Береком. Когда он родился, решил назвать Арсланом: не сомневался, что будут ещё сыновья – н один из них станет Береком Четвёртым, по обманулся самонадеянный отец. Следом родились три дочери… Будет ли ещё один сын, одному Аллаху известно…

Аул Овезберды – в два ряда войлочные кибитки, глиняные мазанки, крытые камышом, и агилы для овец на задах кибиток, – тянулся над сухим оврагом. Весеннее тепло растопило снег и испарило влагу. На пологих берегах тут и там паслись овцы и верблюды, спеша насытиться молодой травкой и побегами колючки – ещё неделя, другая и закроется дно оврага мутным потоком: Кума, проснувшись от зимней спячки, рванётся с гор в прикаспийскую низину, заполнит все впадины водой и снова замрёт. Прилетят на разлившиеся озёра и болота птичьи стан, зароятся тучами комары, мешая жить всему живому. И туркмены снимут свои кибитки и погонят скот подальше от этих гиблых мест, в русскую степь, как это делали много лет назад со дня поселения на Куме. Только на этот раз войдут они в южно-русскую степь не украдкой, а полноправными хозяевами.

Берек-хан, окружённый детьми, подошёл к своим четырём кибиткам и остановился перед матерью и женой, стоявшими и насторожённом молчании у входа в белую юрту. Три его дочери, одна меньше другой, держались за подолы женщин и с испугом смотрели па отца. Берек-хан поклонился матери. Та, со строгим пытливым взглядом, прятавшимся в глубоких морщинах, спросила сдержанно:

– Хорошо ли доехал, сынок?

– Слава Аллаху, мама. В горах люди успокоились – вот мы и приехали домой. Вернулись, можно сказать, с хорошей вестью. Русский царь Пётр Великий одарил нас царской грамотой – в пятницу отправимся в степь и останемся там навсегда.

– Наконец-то, сынок, ты добился того, о чём мечтали все Береки – и дед твой, и отец, и ты сам. – Старуха от волнения промакнула глаза платком, а затем, не сдержавшись, всхлипнула от радости, и дочки Берека тоже заголосили.

– Цыц! – прикрикнул Берек-хан на дочерей и взял одну на руки. Поставив её наземь, достал из глубокого кармана походного чекменя горсть орехов и разделил поровну между детьми. Одарив мать и жену платками, вынул из хурджуна царский свиток, развернул, его и показал всем.