Текст книги "Азиаты"

Автор книги: Валентин Рыбин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 26 страниц)

– Редко таких вижу – далеко они от нас, да а стоят дорого. В десять, а иной скакун в сто раз дороже человека. Пленных с Урала хивинцы везут – по сто тиллей[23]23
  Тилля – золотая монета.


[Закрыть] продают на базарах, за персов ещё меньше берут, а туркменский конь не каждому по карману.

Арслан прикинул: «В одной пластинке четверть фунта золота – не мало ли за одного коня?» И чем больше он думал о покупке небесных скакунов, тем призрачнее казалась их покупка…

Ещё два дня провели джигиты в гостях у кузнеца Теймипи и снова зарысили их коми по голубому Усть-Юргу, высекая подковами искры из кремнёвых камней. Провели несколько ночёвок на Ай-бугире, в Кунграде и в нескольких маленьких урочищах. Наконец, въехали в Куня-Ургенч – столицу хорезмских туркмен. Сотни кибиток, множество глинобитных хижин, загоны для овец, конюшни – всё это было огорожено высокой стеной, размытой дождями. Кибитки Мурада-косорукого джигиты отыскали без особого труда, стоило только спросить детвору. Жена его, молодая узбечка, вышла с ребёнком на руках, спросила, кто такие? Арслан ответил. Она разрешила джигитам занять две чёрные юрты в которых лежали всякое тряпьё и ржавые подковы, пояснив Арслану:

– Мурад-джан ушёл в Хиву, к Ильбарс-хану. Ушак сказал ему: «Пойдём со мной, коней будешь подковывать», и он уехал.

Пришлось порасспросить у соседей, куда и зачем уехал Мухаммед-Ушак со своим войском. Те, кто об этом знали, сообщили нехотя:

– Ай, поехал воевать! Надир-шах в Индию ушёл, а Ильбарс-хан повёл свои войска на персидский город Серахс. Зачем? Это дело хорошо не кончится…

XIX

Генерал-поручик Татищев прибыл в Мензелинск летом 1737 года. Путь его лежал через разорённые сёла и сожжённые поля. Дорого стоило России устройство Оренбургского края. Два года назад, как только первый его устроитель статский советник Иван Кириллов ступил с экспедицией на реку Орь, башкиры во главе с Кильмак-Абызой выступили против русских. Строительство на их земле новой крепости они восприняли как посягательство на их свободу. Вскоре бунт превратился в восстание. Отбивая налёты повстанцев, беспощадно карая «разбойников», Кириллов с большими потерями построил в устье Ори крепость, соединил её колёсной дорогой с Волгой. Он же отыскал новые прииски медных и железных руд. Умер в саратовском госпитале, привезённый из оренбургской степи. Голый и испепелённый край принял под своё начальство статский советник в генерал-поручик Татищев.

В Мензелинске начальника Оренбургской комиссии (переименованной из экспедиции) поджидали казанский губернатор Мусин-Пушкин, обер-прокурор генерал-майор Соймонов и полковник Тевкелев – один из ближайших помощников умершего Кириллова. Тотчао созвали генеральный совет и начался разбор дел, связанных с восстанием башкир. Под председательством Соймоиова был осуждён военным судом уфимский воевода Шемякин. Суровому порицанию подвергся полковник Тевкелев, ревностно опекавший в защищавший азиатов. Он же взял под защиту и почившего Ивана Кириллова, находя, что крепость оренбургская построена в самом удобном месте. Татищев же назвал место, выбранное для Оренбурга, самым неудобным. Двинувшись из Мензелинска в оренбургские степи, Татищев отыскал для города более подходящее место, в ста восьмидесяти верстах от устья Ори, и повелел перенести город туда, поближе к киргизскому урочищу Красная Гора[24]24
  Впоследствии и это место было оставлено, а город Оренбург перенесён за 70 вёрст от Красной Горы.


[Закрыть]. Полковник Тевкелев препятствовал новым планам Татищева, и лишь его безупречное прошлое мешало Татищеву расправиться с ним. Фёдор Соймонов, сам крутой по натуре, первым предостерёг Татищева:.

– Ты осторожнее будь, Василий Никитич, с этим татарином. Этот мурза во время персидского похода у самого Петра Великого толмачом был, причём по секретным делам,

– Слыхал о таком, – недовольно отозвался Татищев, – оттого и щажу охальника.

– Я сам присутствовал при беседе Петра Алексеевича с мурзой Тевкелевым, – продолжал Соймонов. – Оказывается, он из ордынцев, имевших кормовые поместья в Касимовском, Владимирском и Керинском уездах. Этот мурза предложил Петру принять в подданство России киргиз-кайсакскую степь. «Если поможешь мне в этом, – посулил ему Пётр, – то выдам тебе на это дело миллион». Не успел в тот год великий император заняться киргиз-кайсаками, а потом и умер. Позже уже, в тридцатом году, привёз он нового хана Меньшей орды Абулхайра в Астрахань, к Волынскому и ко мне, как вице-губернатору. Мы тогда хорошо приняли его и отправили киргизских послов в Петербург, к императрице. Там взглянула на них матушка-государыня и послала в киргизскую степь к Абулхайру двух геодезистов вместе с Тевкелевым. Отыскали они его близ Аральского моря. Пытались взять с него присягу и фирман на подданство России, но не все киргиз-кайсаки дали согласие. Зато преуспел Абулхайр в другом: хивинский народ выразил ему полную покорность и назвал правителем хивинского ханства…

– К чему сии подробности, Фёдор Иваныч, не пойму, – поморщился Татищев. – Как ни старался мурза, а не смог надеть на Абулхайра шубу и шапку соболью, да и грамоту на подданство с собой не привёз.

– К тому же и я веду, что нельзя тебе ссориться о полковником Тевкелевым. напротив, приблизь к себе, Мурза поможет тебе короновать Абулхайра. Тогда не только Меньшая и Средняя орда станут нашими подданными, но и хивинское ханство.

– Прав ты, Фёдор Иваныч, придётся смягчить мне свой норов, да только мурза Тевкелев морду воротит.,

Лето шло к концу, и вот сам Абулхайр приехал с отрядом и сыновьями в Башкирию. Поставили киргиз-кайсаки кибитки на краю города, всадники загарцевали на красивых – скакунах, привлекая внимание горожан. Абулхайр сидел в белой юрте, ожидая начальника оренбургской комиссии. Раньше хорошо ладил он с Кирилловым, доброй вспоминал о нём, а потому не спешил первым выезжать на поклон к новому управителю. Дождался хан – приехал курьер от Татищева с приглашением посетить нового русского начальника. Абулхайр с сыновьями и личной охраной отправился к генерал– поручику. После обычной церемонии приёма Татищев усадил гостя за стол.

– Какова же истинная цель твоего приезда в Мензелинск, Абулхайр? Со мной хотел познакомиться, али иные заботы?

– Делом пришёл помочь, господин генерал-поручик. Боялся, как бы башкиры не напали на твой отряд да не изрубили солдат твоих. Нельзя никак доверять им, больно много вреда от них. Сабли башкирские отяжелели от крови. У Верхняцкой пристани башкиры вырезали всю охрану сибирского обоза. Сам мурза Тевкелев был окружён на реке Белой, едва отбился от башкир…

– Знаю, давно осведомлён о разбоях башкирцев, – не стал дальше слушать Татищев гостя. – Говори, с какой задумкой явился ко мне.

– Скажу, господин генерал-поручик, отчего ж не сказать, коль думается мне, что нельзя более русским опираться на башкирские плечи. Надо поставить над башкирами своего человека. Я привёз моих сыновей – одного из них хотел бы сделать начальником над башкирами. Ты видел его, господин генерал, зовут моего старшего Эрали Султан: он храбрый джигит в открытом поле, и мудрый хозяин в своём аиле. Станет управлять башкирами – всех научит кланяться императрице русской, а тебе тем паче.

– Спасибо, Абулхайр, но предложение твоё принять никак не могу. Есть мудрые головы и среди русских, так что найдётся на них управа… Обойдёмся без твоей помощи… Тебе я советую, коли не осерчал, поезжай к Красной Горе и жди меня там… Прежде чем о начальстве над башкирами думать, надо тебе самому вместе со своим народом присягнуть России. Имею полные полномочия от её величества императрицы российской сделать то, что не удалось мурзе Тевкелеву. Славный мурза хоть и чаял надеть на твою голову русскую шапку, а не сумел, кишка тонка! – Генерал-поручик самодовольно рассмеялся, чем удивил и расположил к себе хана.

В разгар жаркого оренбургского лета прибыл Татищев с отрядом в назначенное место. Возле строящейся крепости гремела духовая музыка, палили пушки и ружья. Тысячи русских солдат и казаков, множество джигитов киргиз-кайсакской орды съехались на торжества по случаю принятия российского подданства Меньшей и Средней орд. Генерал Татищев главенствовал на торжествах. Перед ним Абулхайр произнёс присягу. Татищев же опоясал хана богатой саблей и первым провозгласил тост во имя вечной дружбы и единства русского и киргиз-кайсакского народов. Прочие генералы и чины помельче, в их числе и полковник Тевкелев, затерялись в бесчисленной толпе, а затем поехали с Татищевым осматривать Яицкую линию. Абулхайр-хан откочевал в свои владения, к Аральскому морю.

Устраивая новый край, генерал-поручик Татищев продолжал карать воров и взяточников, предателей и доносчиков. Но и сам, полный решимости сослужить верную службу императрице, настрочил и отправил в Петербург донос на Шемберга, надеясь, что Анна Иоановна и обер-камергер Бирон по достоинству оценят высокого духа рвение и преданность статского советника Татищева. Дабы приумножить свою личную преданность императрице, Татищев отправил в Москву Салтыкова с тем, чтобы он переправил Бирону двух серых иноходцев и двух рыжих кобыл, а вместе с ними двух пленников – мальчика и девочку…

Шло время. Службу по устройству Оренбургского края Татищев деятельно сочетал с писанием «Истории государства Российского» заодно изучая материалы о близлежащих к России землях и живущих на ней народах. Труды древнеримских историков постоянно лежали на его столе. Василий Никитич по вечерам при лампадке, склонившись над старыми томами и собственными страницами, нисколько не походил на жёсткого, крутого генерала, каким его знали солдаты и офицеры, В начале 1740 года Татищева неожиданно пригласили в Петербург. Пока ехал в громоздкой своей карете, не думал ни о чём худом. Но в Москве долетели до него слухи, будто бы отозван Татищев из Оренбурга, чтобы дать показания тайной коллегии о делах своих противозапретных. По приезде в Петербург тут же наведался к Волынскому, где был радушно встречен старыми друзьями Соймоновым, Хрущовым, Мусиным-Пушкиным, Еропкиным… Множество столичных новостей узнал «киргизский странник»: Волынский-то не только в генерал-адъютанты пожалован, не только дом на Мойке схлопотал, но и в первые кабинет-министры вышел. Теперь ему сам Остерман нипочём, да и Бирона он минует, входя в кабинет императрицы… Анна Иоановна поручила ему сочинить записку о поправлении государственных дел. Пользуясь правом, что первый кабинет-министр волен сам составлять свой кабинет, Волынский ввёл а него обер-гер-кригс комиссаром Фёдора Соймочова, тайным советником и сенатором Платона Мусина-Пушкина. Хрущов и Еропкин – люди безвестные в высших кругах, но родственники первого министра вошли в кабинет в качестве секретарей-помощников по инженерной и архитектурной службам… Дотянулись наконец-то руки Волынского до «верховников» – грозных врагов Анны Иоановны. Пошла расправа над ними. Долго щадили князя Дмитрия Михайловича Голицына. Но вот приехали за ним в Архангельское, отвезли в Шлиссельбургскую крепость. Князь не вынес позора – скончался в каземате… Почти целый год длилось расследование по делу Долгоруких. Вывезли их в Новгород и за городом, на Торговой стороне близ Скудельничьего кладбища, казнили… А какой маскарад закатила императрица после того, как палачи омыли кровавые руки! Право, маскарад сей был объявлен в честь окончания русско-турецкой войны. Решила Анна Иоановна своего шута, петуха горластого Голицына, женить на уродице Бужениновой. Свадьба состоялась в ледяном доме, и потеха такая, что в грядущих веках о ней будут потомки рассказывать… «Верховников» выкорчевали и взялись за немцев, за бироновщину…

Татищева пригласил к себе Волынский в тот вечер, когда слушались его «Рассуждения о поправлении внутренних государственных дел». Ознакомив гостя с петербургскими новостями, первый кабинет-министр сказал важно, с барской вальяжностью:

– То, что было здесь до сего дня, и то, что в киргизских степях творится, – всё это суета сует. Не сладится то, что творимо много, будет плохо для всех, и для киргизской степи тоже. А посему прошу моих дорогих конфидентов послушать, что мной написано… Итак, начну с укрепления границ и об армии, а также о церковных жёнах, о шляхетстве, о купечестве, о правосудии н экономике…

Конфиденты смолкли, приготовясь слушать. Татищев, опершись локтем о стол, будто бы внимал рассуждениям Волынского, а сам думал: «За что же меня-то приволокли в тайную канцелярию? Неужто сам первый кабинет-министр о сём не знает? Неужто Ушаков лаже Волынского в свои тайны не посвящает?» Татищев отвлечённо воспринимал обрывки фраз, срывающихся с уст хозяина дома:

– «Для укрепления границ не только приводить в хорошее состояние крепости, но и поселить армию на границах же, в слободках», – зачитывал Волынский.

– «Сенаторам ежегодно обозревать все губернии для усмотрения тамошних непорядков, и для того число сенаторов умножить…

– Звание генерал-прокурора, как соединённое с весьма обширною властью, отменить, ибо он может препятствовать сенаторам в свободном действии, но быть при сенате обер-прокурору…»

Фёдор Соймонов при этих словах довольно покряхтел и выпрямился, а Волынский продолжал:

– «По примеру европейских государств ввести шляхетство в духовный и приказный чин, ибо доныне в канцеляриях все люди подлые…

– Учредить по приходам сбор для содержания священников, не допуская их в необходимость заниматься хлебопашеством…

– Представить шляхетству исключительное право содержать винные заводы, а имеющих достаточные деревни обязать заводить у себя конские заводы…

– Видным дворянам и канцелярским служителям предписать носить платье победнее, ограничивая их расточительность…

– В должность воевод и гражданских чиновников определять людей учёных…»

«Толмуд» Волынского вызвал всеобщее одобрение – не было усмотрено ничего предосудительного, что могло бы оскорбить слух императрицы или её фаворита. Татищев полюбопытствовал:

– А как сама императрица смотрит на «Генеральные рассуждения»?

– Сама она и есть сама. – Волынский скептически усмехнулся, давая понять, что императрица в этом деле «не в зуб ногой». И прибавил в том же гоне: – Ей что не поднеси на подпись – всё подпишет, если Бирон до того не успеет прочитать.

Присутствующие тихонько засмеялись: знали они и о более дерзких выражениях и поступках Волынского.

Первый царедворец, первый кабинет-министр, с каким отчаяньем «вгрызался» он в науку, чтобы восполнить умом мудрых философов мира своё ничтожное, образование. Конфиденты перевели для него Юста Липсия, чтение сочинений которого запрещалось в России, Волынскому же преподнесли наиболее острое из написанного: комментарии на Тацита. «Смелая книга, тут ничего иного не скажешь», – рассуждал он, зачитываясь страницами переведённой книги, в которой Липсий сравнивал Иоанну II, неаполитанскую королеву XV века с Клеопатрой и Мессалиной. Находя сходство между ними и русской императрицей Анной Ивановной, писал карандашом на полях: «Она! Она! Это она!»

В подражание Юсту Липсию Волынский с превеликой охотой писал свои рассуждения «О дружбе человеческой», «Надлежит ли иметь мужским персонам дружбу с дамскими?», «Каким образом суд и милость государям иметь надобно»

«Смел до отчаянья первый кабинет-министр, – подумал с некоторой тревогой Татищев. – С Бироном вовсе не считается. Я-то тоже подал донос на Шемберга, а о фаворите самом не подумал. Ну как Бирон за Волынского возьмётся тогда и мне несдобровать… А может, меня и вызвали к Ушакову за донос на Шемберга?!» Поёжившись от своих догадок, Татищев сказал с сомнением:

– Не боишься, Артемий Петрович, самою-то государыню? Она ведь вся с ног до макушки от своего фаворита зависима.

– Волков бояться – в лес не ходить, Василий Никитич. Скрывать то, что государыня у нас дура, не желаю. От неё у нас житьё хуже собачьего… Система наша ни к чёрту! Смотрю на систему нашу и диву даюсь её несовершенству. Посмотрела бы императрица, как польские сенаторы живут! Польскому шляхетству сам король не может ничего сделать – живут припеваючи, а у нас всего боятся, за всё судят.

– Меня-то за что притянули к Ушакову, не скажешь?

– К Ушакову, говоришь? А может, это ошибка? Может, в коммерц-коллегию? Слыхал я, будто растрата денежная у тебя по Оренбургу, требуется отчитаться. Полковник Тевкелев тоже приехал в столицу, видно, хотят послушать о делах покойного Кириллова. Не трусь, Василий Никитич, покуда я сам у дверей Анны, ничего с тобой худого не будет. Слышал, будто ты историей российской занят? Интересно бы почитать или послушать.

– Волынский просительно заглянул в строгие, осторожные глаза Татищева.

– А что ж, Артемий Петрович, был бы рад и премного благодарен, если б собрал господ. Мне очень хотелось услышать их мнения о моих сочинениях…

Через день Василий Никитич читал главы своей истории, с древнейших времён до 1463 года. С особой сладостью говорил о Средней Азии и её народах. Много хорошего сказывали о своих ордах киргиз-кайсаки, надобно лишь всё осознать и разобраться во всех, а загадочного много.

– Вот, господа, вам только две задачки. – Оглядев сидящих напротив него Волынского, Соймонова, Хрущова, улыбнулся с хитрецой: – Знаете, что означает по-русски «киргиз»? Не знаете, небось, да и не задумывались.

– А означает сие – сорок девушек: кырк – сорок, гыз – девушка. А что означает слово кайсак? Мудрые старики, советники Абулхайра, утверждают, что слово кайсак настолько древнее, что уходит своими корнями во времена, когда обитали на землях Средней Азии и в кайсакских степях племена саки… От саков – кайсаки, а от кайсаков и наши казаки. Кстати, раньше они не были нашими. Занимали они поначалу азиатские просторы, а потом многие из их рода откочевали в Приазовье и говорили вовсе не по-русски. Это уже позднее, когда Московское государству отпугнуло от себя подлых людей, подались они на Дон, к морю Азовскому, и постепенно распространили среди полудиких сакских племён русский, говор…

Два вечера, проведённых в доме Волынского, запомнились Василию Никитичу Татищеву. На третий день, когда вошёл в тайную канцелярию к Ушакову, в душе его сразу похолодело. Главный инквизитор, даже не поздоровавшись, ляпнул сразу:

– Гляньте на агнеца, обобрал весь Урал и Сибирь, очистил медные и железные заводы, и хоть бы что ему! Ещё и с улыбочкой руку протягивает. Ты, господин генерал-поручик, руку свою подлую мне не подавай, а го и меня императрица твоим товарищем сочтёт…

– Позвольте, Андрей Иванович…

– Нет, не позволю. С сотню доносов на тебя с Урала и Мензелинска пришли. Татищев – вор, Татищев – взяточник, Татищев – кат… Да что там, тебя за одно лишь то, что вместе с Соймоновым воеводу Шемякина военным судом осудили, на дыбу надо поднять… Знатного мурзу полковника Тевкелева, сподвижника Петра Великого, отбросили от себя, как нечисть поганую! Шемберга оболгал во взяточничестве и казнокрадстве… На самого обер-камергера Бирона тень бросил!

– Позвольте, Андрей Иванович…

– Не позволю… С позволения её величества императрицы Анны Иоановны ныне создана специальная судебная комиссия по делу Татищева. Жаль мне тебя, генерал-поручик, но придётся регалии генеральские снять, и отправиться со стражей в крепостной застенок…

Заточили его в мрачный каземат Петропавловской крепости, где одинаково темно днём и ночью. Разница лишь в том, что день доносил в камеру отдалённый шум городской жизни, ночь приносила гробовую тишину и только угадывалось тяжкое течение с редкими всплесками Невы. Но дважды в сутки в камеру заглядывал тюремный страж, внося хлёбово и зажигая огарок свечи, чтобы взглянуть на арестанта. На все вопросы Татищева лишь хмурился и не раскрывал рта. Довёл благородных кровей арестанта до бешенства: Василий Никитич на пятый день своего заточения шагнул тюремщику навстречу, сказал, сжимая кулаки:

– Ты, крыса подземельная, знаешь ли с кем дело имеешь? Знаешь ли ты какого сана и звания я? Погодь у меня, как выйду, так со свету тебя сживу за то, что мерзкого языка своего развязать боишься и рыло воротишь.

– Так нельзя ж нам, ваше превосходительство, – взмолился надзиратель. – Узнают – на дыбу потянут.

– Много ли я от тебя прошу-то?! Ты мне сказывай каждый раз, как ко мне приходишь, что там за Невой. Какие новости в царском дворце и во всей столице.

– Откель же мне знать, ваше превосходительство?! Держу в ничтожном уме только то, что от других слышу.

– И что же ты слышал позавчера, вчера, сегодня?

– Слышал, будто бы наш первый министр Волынский с самим Бироном сцепился. Кто там у них прав, кто виноват, не нам знать. Но огонь разжёг сам министр. Раньше-то немцы, отец с сыном, Кишкели, у Волынского на конюшне служили. Их он обоих прогнал оттель. А они пожаловались Остерману, и дошло до государыни. Та призвала к себе Волынского и спрашивает: «За что прогнал Кишкелей?» А он вроде бы ей написал доношенне на Остермана и других бироновцев. Поднялся на первого министра сам Бирон. Страсти кипят во дворце – один бог знает, чем кончатся…

– Слушай, милок, – зашептал Татищев. – Ты знаешь, кто я такой. Я – статский советник, а происхожу из древнего боярского рола, от самого князя Рюрика. Озолочу тебя, как выйду отсюда, коль службу сослужишь мне… Немного прошу от тебя, навести тайком первого кабинет-министра Волынского, разузнай от него, что делается во дворце?…

Ровно через сутки лязгнул дверной засов, вошёл надзиратель с синяком под глазом:

– Не обессудьте, ваше превосходительство, но первый кабинет-министр разговаривать со мной не стали, а вместо этого изволили ударить по глазу, отчего я шибко страдаю, и боюсь – не ослепнуть бы…

– Эка ты, тюлень безгласный, не мог языка с Волынским найти! – огорчился Татищев. – Ну а другие что говорят?

– Заговор вроде бы обнаружили немцы, который задумал Волынскии против царского двора и императрицы…

– Ну и ну, угощаешь ты меня чёрными блинами. – Татищев призадумался: «Как бы и меня не притянули к делу Волынского!»

Прошёл ещё один день: вывели Татищева из каземата, посадили в крытую повозку, повезли в тайную канцелярию. Снова Татищева принял Ушаков.

– О Волынском печёшься, кат? Другого от тебя и ожидать нельзя: вы с ним два сапога – пара. Он взяточник, и ты тоже. Он расхититель – и ты тоже. Ему любо по мордам других бить, и ты всякий раз за плети да розги хватаешься. Надзиратель твой донёс мне, о чём ты интересуешься… Скажу тебе так о Волынском: сей заговорщик собрал вокруг себя конфидентов да и решили они её величество императрицу российскую– свергнуть с престола. Ты-то, как мне известно, со всеми теми людьми давненько в связях состоишь. Соймонов, Еропкин, Хрущов, Мусин-Пушкин – все твои друзья.

– От друзей не отказываюсь, но ни в коем заговоре против государыни императрицы никогда не участвовал и, упаси меня Господь, никогда не подниму ничтожный глас свой против монаршей воли. Будет вам известно, Андрей – Иванович, я и в истории моей, коей занимаюсь, решительно утверждаю, что самодержавие русское может держаться только на государях…

– Я пробежал твою историю… Тут она, у меня… Коли оправдаешься – верну тебе твои сочинения… А пока изволь выслушать обвинение. Жалоб поступило великое множество, но к следствию мы выбрали всего несколько – от мурзы Тевкелева и помощника его Бородкевича, от купца Иноземцева и купца Фирсова… А ещё от полковника Давыдова… Знаком ли с таковыми господами?

– Знаком, и каждому дам достойный отпор!

Ушаков поправил букли парика, лениво перевернул несколько исписанных страниц, сказал самодовольно:

– Вот, кстати, по твоей истории несколько слов из доношения Тевкелева: Татищев де в своём писании православную веру и закон опровергает, а сам носится ещё с проектом об управлении Уральским и Оренбургским краями. Что на это скажешь, Василий Никитич?

– Веру свою православную никогда не опровергал и никогда того не будет, а что касаемо управлений Уральским и Оренбургским краями, то кому как не мне выносить по сему вопросу предложения перед кабинет-министром и лично её величеством?

После допроса отвезли опять Татищева в каземат Петропавловской крепости и надзирателя нового приставили. Занялась инквизиция делом Волынского и надолго забыла о Татищеве. Долго не ведал он о страшной участи первого кабинет-министра и его конфидентов

В годовщину Полтавской битвы на Сытном рынке, около Петропавловской крепости, в восьмом часу утра вывели Волынского и всех других осуждённых по его делу; лишь Мусина-Пушкина, страдающего подагрой, не было – ему отрезали язык в каземате. Волынский шёл в оцеплении первым. Правая рука его, вывихнутая на дыбе, висела, как плеть; рот перетянут толстой холщовой повязкой от подбородка к голове. Сквозь неё струилась кровь: в крепости у Волынского тоже вырезали язык. У эшафота он лишился сознания, и два стражника втащили его под руки на помост. При виде торчащего кола, на который должны были его посадить, он задрожал, и тут же зачитали указ о том, что государыня смягчает ему казнь, заменяя посажение на кол отрублением головы.

Казнь свершилась тотчас: сначала Волынскому отрубили правую руку, затем отсекли голову. Вслед за ним обезглавили Хрущова и Еропкина.

Соймонова и Эйхлера после наказания кнутом, а де-ла-Суда – плетьми отвезли обратно в Петропавловскую крепость. Наказанных телесно через несколько дней отправили в ссылку: Соймонова – в Охотск, Эйхлера – в Жиганский острог за Якутском, де-ла-Суда – на Камчатку, графа Мусина-Пушкина – в Соловецкий монастырь.

Тела казнённых предали земле без церковной церемонии, в ограде церкви Самсония Странноприимца, построенной Петром Великим в память Полтавской победы. Так герцог Бирон, расправясь с группой приверженцев Петра, отплатил и самому великому императору.