Текст книги "Азиаты"

Автор книги: Валентин Рыбин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 26 страниц)

Тотчас он начал устраивать свои дела так, чтобы Россия вела свою политику с выгодой, для его герцогства. Курляндия зависела от Польши, посему герцог поддерживал с Речью Посполитой самые дружеские отношения. К тому же польский посол в Курляндии Кайзерлинг от имени своего короля просил русскую императрицу и ходатайствовал перед курляндским шляхетством о выборе в герцоги Бирона и с этим надо было считаться, Анна Иоановна, видя, сколь опьянев Бироа счастьем и хлопотами о своём герцогстве, сначала забеспокоилась, а потом почувствовала, как не хватает ей Волынского. Мало того, что с его отъездом в Митаву, на переговоры, прекратилась охота и забавы с травлей диких зверей, не говоря уже о конюшнях, но и документы некому стало готовить для императрицы. Весь кабинет, где сплошь одни немцы, увивался вокруг герцога Бирона, о государыне все забыли. Президент тайной коллегии Ушаков высказал императрице, что во всех российских губерниях мор да воровство, в тюрьмах и острогах теснота – дышать нечем, а от беспрестанных пыток и сечения голов дыбы скрипят и топоры затупились. Не стало у подлых людей ни страха, ни совести. Свезли «верховников» в Шлиссельбургскую крепость, а в поместьях Долгоруких в Голицыных крепостная чернь высовывает рожи, в защиту за своих бар за ножи хватается. Надо кончать с «верховниками», во до сей поры даже состав следственной комиссии не определён. Немца не назначишь – не его дело карать преступную Русь, да и на самих немцев дворянство ополчается. В Москве слухи идут: «Государыня Бирона на герцогский трон усадила, теперь ему только и осталось – пересесть на царский!» Ушаков не преувеличивал: Анна Иоановна и от других слышала подобное. Семёну Андреевичу Салтыкову в Москву написала: хотела узнать о своих воздыхателях, кои ухаживали за ней в её ранней молодости. Спрашивала: «Опиши, женился ли камергер Юсупов?… Помирились ли Щербатовы?… Слышала я, что у Василия Аврамовича Лопухина есть старинные гусли, ты возьми их у него да пришли мне… А ещё узнай, где есть персидские лошади? Коли найдёшь таковых, обещай владельцу: императрица, мол, уплатит за них прилично…» Семён Андреевич в своём ответном письме Лишь вскользь упомянул, что постарается исполнить просьбы матушки-государыни, а в остальном – одни опасения в письме высказал: русские дворяне ведовольны немцами, – просил быть осторожнее и больше опираться на русских людей, таких, как Волынский. «Он-то, хоть и горяч в делах, но Отечеству верен до беспамятства, не в жизнь не подведёт!» Незадолго до приезда из Немирова русского посольства, Анна Иоановна спросила президента тайной канцелярии, кого бы он хотел видеть в составе следственной комиссии над «верховниками»? Ушаков, приличия ради, подумал, хотя ответ у него давно был готов и назвал себя, Остермана и Волынского. Императрица беспрекословно согласилась, видя, насколько вырос Волынский не только в её глазах, но и в глазах Ушакова.

– Подумайте, Андрей Иванович, а не назначить ли нам первым кабинет-министром Артемия Петровича Волынского? Право, я ныне не вижу более подходящего человека, который мог бы возглавить кабинет, оставленный покойным Ягужинским.

– И думать не стану, – поддержал императрицу Ушаков. – Это единственный из нас, кто поведёт дело умно и исключительно на благо государства Российского.

Через два месяца, вернувшись из Немирова озлобленным тем, что конгресс не принёс России ожидаемого мира – война с турками продолжалась, – Волынский был радостно потрясён, когда на заседании Совета императрица огласила Указ о назначении бывшего обер-егермейстера Волынского на должность первого кабинет-министра правительствующего Сената. О многом мечтал Артемий Петрович, поднимаясь по служебной лестнице, но только не о кабинете первого министра. Сознание того, что теперь все коллегии о их президентами станут подчиняться ему, распирало его грудь от гордости. и голова кружилась приятно. Волынский не знал, какими словами благодарить императрицу, и только помнил, что она мечтает приобрести небесных коней, а о них-то и написал Волынскому из Орска Василий Никитич Татищев. После заседания Сената императрица пригласила к себе нового кабинет-министра. Войдя к ней, он упал на колени и стал целовать ей руку, прикладывая губы сначала к запястью, а затем торопливо всё выше и выше к плечу.

– Ну, полноте, Артемий Петрович, – не очень-то возражала она, наконец, сама подставила щёку и лукаво улыбнулась: – Тебя до себя допустить, так ты разом своего добьёшься! Бирон и так с ума сходит. Как узнал, что я тебя первым кабинет-министром решила сделать, так сразу и разговаривать мягко перестал! опять, говорит, своего любимца к себе приближаешь… А у этого любимца – жена-красавица, какой в Санкт-Петербурге не сыщешь. Думаю, не взять ли её к себе фрейлиной.

– Как вам будет угодно, великая государыня… Сына маленького можно препоручить племяннице – она у меня хозяйкой по дому. – Волынский угодливо ощупывал масляными глазами императрицу, готовый на всё. Бесстыжие его глаза смущали её настолько, что она не знала, как вести с ним, и находила лишь одно средство – говорить.

– Между прочим, Артемий Петрович, заметила я, что в твоём распрекрасном доме слишком много всякой черни. Слуги всякие, старухи, гайдуки какие-то с красными харями!

– Великая государыня, да у меня всего-то шестнадцать человек прислуги, а остальные люди на хозяйств венном дворе – при амбарах да погребах.

– Вот и я о том, что шастает по твоему двору всякая рвань. Я было советовала обзавестись тебе ещё двумя или тремя домами, в которых бы ты содержал людей средних и низших.

– Великая государыня, если позволите, то я… Я куплю себе ещё три дома. Продают тут небезызвестные вам князья и вельможи один дом на Мойке, почти что рядом с моим, другой, с каменными палатами, на Неве, на Фонтанке ещё один.

– Ну так покупай, кто же тебе не велит: теперь ты сам себе хозяин.

– Матушка-государыня, не знаю, как тебя благодарить: выбирай сама, какое тебе благо от меня надо, а я пока порадую тебя любопытным известием, полученным из киргиз-кайсакской степи от Татищева. Есть, оказывается, небесные кони.

– А я что тебе говорила! – Глаза у Анны Иоановны радостно заблестели. – Я говорила есть, стало быть, есть! Ну так сказывай, где эти небесные кони пасутся. Не на небесах ли? А то, может, и там трава есть?

– Туркмены разводят этих коней.

– Бог ты мой, а мы и не знали! От Астрахани до туркмен далеко ли? Вёрст триста небось.

– Не те туркмены разводят небесных коней. – Волынский озабоченно стиснул пальцами подбородок. – Есть ещё коренная Туркмения, находится она рядом с Персидой. В глухие давние времена персы владели нынешними землями туркмен, потому и назывались небесные кони персидскими. А ныне, когда туркменские племена никому не подчиняются, то и кони небесные теперь называются туркменскими.

– Вон оно как! – заинтересовалась императрица. – А есть ли пути к тем туркменам?

– Есть пути, но весьма опасные. Вспомните, что сталось с поручиком Бековичем-Черкасским, любимцем Петра Великого, когда он отправился в те края. Он и до Хивы ещё не дошёл, а уже растерзал его хан Ширгази: тело соломой набили – чучело сделали, а голову бухарскому хану отправил…

– Страсти-то какие. Выбрали казнь, какую и нарочно не придумаешь, – возмутилась Анна Иоановна, а Волынский продолжал:

– Ему в тот год умереть на роду было написано. Я видел Бековича в Астрахани. Чуть ли не в один день мы отправились в чужие края: он – в Хиву, а я к шаху в Перейду. Со взморья я заехал попрощаться с ним, а он мне говорит: «Предчувствую недоброе, Артемий, сердце болит – дальше уж и некуда, прямо разрывается». Я-то тогда подумал: «Неужто трусит князь Черкасский?» А потом уж узнал, что предчувствия его были гласом с неба. Жена его и две дочери поехали в лодке проститься с ним, да и утонули все трое.

– Ох, Господи, помилуй меня! – Анна Иоановые перекрестилась.

– Утонули, – печально произнёс Волынский. – Волна большая накатилась и перевернула лодку. А князь, пока в Хиву ехал, умом ослабел. Всё ему стало нипочём. Ширгази предложил ему разделить отряд на пять частей и разместить казаков в пяти кишлаках. Был бы в здравом уме, сообразил, что ни в коем разе нельзя этого делать, но князь лишь рукой махнул: делайте как лучше… А когда развели казаков и солдат – тут же хивинцы налетели на них и всех порубили… Ну так это было возле Хивы, а те места, где обитают небесные коки, много южнее. Долина там сказочная возле гор, а селения называются Дурун и Ниса, которая была столицей Александра Македонского во время его походов на Восток. Небесных коней дарили ему парфяне… Но небесные кони выведены за три тысячи лет до Македонского… Предание живёт, что они одомашнены ещё до пророка Зороастра… А то, что сказывал старухе Куракиной посол персидский Измаил, будто какой-то пророк на сих конях к звёздам летал, то это и есть пророк Зороастр. Ибо если перевести его имя на русский, то будет так; Зоро – борец, а астра – звезда. Вот и получается – звёздный борец…

– Чудеса какие-то! – удивилась Анна Иоановна, – Три тысячи лет прошло, а люди всё помнят… Вот так кони! Скажу тебе прямо, Артемий Петрович, порадовал ты меня своим рассказом. Теперь подумай, как добраться до той туркменской долины и купить небесных коней. В цене не постоим, но где людей таких найти, которые могли бы пройти через Хиву нетронутыми?.

– Думал я над этим. Есть среди наших туркмен, живущих возле гор Кавказа, лихие джигиты. Только они и смогут туда добраться. Чтобы переправить их на ту сторону Каспия, нужен корабль. Слезут наши джигиты на мысе Тюбкараганском, сразу же и узнают мангышлакские туркмены, что приехали их российские сородичи. А как узнают, так и разнесут весть по всей Азин, и до Хивы слухи дойдут.

– Всё оно так и будет, согласилась Анна Иоановна, – А потому придётся снабдить их гербовой бумагой, с письмом за моей личной подписью о том, что отправляются сии господа-джигиты в Туркмению для покупки коней в императорскую конюшню. Попросим тамошних ханов не трогать наших посланцев. Неужто и тех, кто без войска придут, истребят? Заготовь, Артемий Петрович, грамоту сегодня же, да поскорее дай ход делу…

XVIII

Осенью туркмены возвратились с русско-турецкой войны. Вернулись не все: одних сразило пулями, другие умерли в чумных палатках на днепровских болотах, третьи долечивались в лазаретах. В Арзгир пришли поредевшие сотни, и плач над аулом стоял долгий и скорбный. Арслан в изношенном чекмене я потрёпанной папахе, в дырявых сапогах вошёл в юрту и со злостью сбросил с себя одежду. Старуха мать и Наргуль, которую он даже не узнал, потащили его вшивую солдатскую робу на задворки: там развели костёр и сожгли тряпьё. Затем нагрели воды. Поливая на себя из чашки горячей водой, вскрикивал от удовольствия и слышал, как бранила мать Наргуль:

– Аю, гелин[21]21
  Гелин – молодая женщина, молодуха.


[Закрыть], разве ты не жена ему?! Почему стыдишься собственного мужа. Войди к нему, помой спину!

«Неужели это та самая Наргуль, моя жена? – удивлённо думал он. – Та была жалким существом, а эта полногрудая красавица с красивыми, как у горной серны, глазами".

Наргуль, поддаваясь требованию свекрови, вошла было в юрту, но Арслан так испуганно закричал, что она выскочила как ошпаренная и заплакала:

– Ой, мама, разве это муж – это дикарь, ненавидящий женщин!

– Подай чистые балаки и рубаху! – потребовал он из юрты. – Откуда я мог узнать, что ты та самая Наргуль? Пока я воевал в Крыму и в Хотине, ты только и знала, что росла и хорошела. Ну, ничего, я заставлю тебя похудеть! – От лёгкости после горячей воды, от счастья, что наконец-то он добрался домой, от того, что Наргуль стала истинной красавицей, он дурачился в таким неистовством, что Наргуль поняла его шутки а рассмеялась.

Облачившись в чистую одежду, накинув на себя новый чекмень и нахлобучив тельпек, он побежал в свою юрту и потребовал чая. Наргуль принесла большой фарфоровый чайник с пиалой и конфетами, поставила перед ним и села напротив, разглядывая обросшего чёрной бородой мужа. Смущённый её близким присутствием, он почувствовал, как подкатили к горлу жаркие удушающие спазмы, и не знал, что делать. Руки его затряслись от возникшей лихорадки во всём теле. Закипела в нём плоть, ибо много лет он не знал женщин. Сердце требовало объятий, стучало гулко и неровно. Почувствовав неотвратимое, забеспокоилась вдруг, словно пойманная в силки птица, Наргуль. Хотела встать, но Арслан поймал её за руку и привлёк к себе. Недолгая борьба довела обоих почти до беспамятства. Лицо молодой женщины побледнело, глаза загорелись тихой зовущей любовью. А он смотрел на неё и торжествовал. Наргуль попыталась встать и выйти, но он не отпускал её, боясь, что, увидев её, мать сразу всё поймёт. Он вышел из юрты, принёс вторую пиалу, налил чаю и подал ей…

И началось их тихое счастье, продолжавшееся всю осень и зиму. С началом весны приехал с Кумы Берек-хан с вестью срочно явиться Арслану с десятью джигитами в Астрахань, к управляющему первого кабинет-министра Волынского. Берек-хан не стал скрывать от сына суть вызова. Сказал удручённо:

– Государыня Анна Иоановна повелела ехать джигитам в Дурун и Нису и купить там туркменских коней. Всякие кони у неё есть, а туркменских, самых быстрых и выносливых, каких больше в мире не существует, у неё в конюшне нет.

Арслан призадумался. Не хотелось ему вновь покидать тёплый домашний очаг, около которого пригрелся за зиму с молодой женой и ожидал к лету младенца. Пугал и очень далёкий путь, безвестность страшила, страх и сомнения угнетали – вернёшься ли живым назад? Но ехать надо: управляющий Василий Кубанец, Арслан хорошо помним никого другого посылать к дурунским туркменам не желал. Берек-хану он прямо сказал: «Сбежит или останется там твой сын – все расходы по поездке и золото, которое выдам на покупку коней, взыщу с тебя, Берек-хан!»

За день до отъезда собрались джигиты во дворе летней ставки Берек-хана. Тахир-мулла, Нияз-бек, Берек-хан и другие аксакалы напутствовали удальцов. Мулла сказал:

– Царское дело – дело богоугодное. Если царица русская захотела завести в своей конюшне туркменских лошадей, то и Аллах будет того желать и помогать джигитам на всём их долгом пути в далёкий Дурун. Почаще молитесь, сынки, почаще призывайте Аллаха…,

Берек-хан поддержал Тахира-муллу:

– Об Аллахе надо помнить всегда – это верно, но не забудь, сын мой, о своём дяде Мураде. Прошло много лет с того дня, как утонула русская баржа с больными и ранеными солдатами, но один Аллах ведает, умер или жив твой дядя – Аллаху молись и у людей спрашивай о Мураде. На Тюбкараган доберётесь – сразу у мангышлакцев узнай о той утонувшей барже и о спасшихся. Мангышлакцам скажи, из какого рода ты сам и твои джигиты. Скажи им, а то они давно забыли о нас, бежавших из Хорезма на Мангышлак, а оттуда на Куму. Пусть узнают, что самыми первыми ступили на западный берег Каспия Береки…

– Хай, Берек-ага! – недовольно воскликнул Нияз-бек. – Зачем обманывать мангышлакцев? Ты думаешь, они не знают, кто самым первым оказался на Куме, Маныче, Калаусе? Они очень хорошо помнят Чингиз-хана и его внука Джучи, который погнал хорезмских туркмен к южным берегам Каспия. Преследуя их, он заставил их бежать по Талышским горам, по Шемахе и Дагестану, пока не выгнал в эти степи, где теперь мы живём. Да будет всем известно, и тебе тоже, Берек-хан, что твой прадед и дед хорошо знали, куда они идут, когда переправлялись вместе с калмыками через Волгу. Они шли на землю своих предков. Именно эти места захватили Береки, на которых во времена Чингиз-хана селились туркмены Хорезма.

– Вах-хов, дорогой Нияз-бек! – властным тоном прервал затянувшийся рассказ своего нового родственника Берек-хан. – Ещё два-три слова, и ты начнёшь утверждать, что именно тогда сошлись туркмены с казаками…

– Именно тогда они и сошлись, и тогда же казаке приняли наши обычаи вместе с шапкой-трухменкой и талаком!

– Болтун ты, Нияз-бек, – небрежно отмахнулся он него Берек-хан и продолжал: – Не слушайте его, джигиты. Приедете в Хорезм – скажете о себе так: мы люди из России, но сами туркмены. Мы служим русской императрице, но кровь у нас туркменская… Постарайся, Арслан, найти самого главного хана в Хорезме – передать мой поклон и просьбу защищать вас, пока будете в коренной Туркмении,

– Надир-шах – самый главный, – вновь эаговорил Нияз-бек. – Он родом из туркменского племени афшар. Пусть у него ищут защиты.

– Надир-шах на Кавказе, а Хорезм – на Арале, – умно высказался Тахир-мулла. – Только один Аллах н там, и тут, потому что он на небесах. У Аллаха ищите защиты, сынки…

Разбрелись джигиты по своим кибиткам, когда запели первые петухи. Берек-хан слез с тахты последним, остановил Арслана:

– Сынок, если с дядей вернёшься, продлишь на десять лет жизнь матери. Она, как и я, только и думает о Мураде…

– О чём просишь, отец, – обиделся Арслан. – Разве надо напоминать об этом… Разве я не туркмен на рода Береков?

– Ладно, прости, сынок… Иди спи… Надо отдохнуть перед дорогой.

Жарко прощался Арслан с женой. Всю ночь перед выездом ласкал её: сам не спал и ей не давал. Сколько слов о любви было сказано, сколько слёз молодой женщиной пролито. Под утро лишь уснули в крепких объятиях, а в полдень Арслан по-мужски обнял жену, мать, отца, кликнул джигитов и поскакали они на Астраханскую дорогу, не оглядываясь, чтобы больше не бередить душу себе и своим родственникам.

Весь путь до Астрахани, с остановками на ночлег, покрыли за пять суток. Остановились в индийском караван-сарае, в низких комнатах без окон, где уже бывали не раз, когда приезжали на базар. Кубанца отыскали на гостином дворе – он давно и с нетерпением ждал джигитов. Сразу же повёл их на пристань, где среди вереницы галер, баркасов, шкоутов и прочих кораблей стоял быстроходный военный бриг, принадлежавший Каспийской флотилии. Капитан брига поджидал у трапа: знал уже, куда ему плыть и за какой надобностью. Кубанец ввёл Арслана в каюту, закрыл дверь и приказал джигиту раздеться догола.

– Эй, Вася, зачем дурака валяешь! – вскипел Арслан. – Я не женщина, я – джигит! Я в Крыму воевал!

– Знаем, что не женщина! – Кубанец засмеялся в достал из сундучка, принесённого с собой, широкий пояс с множеством карманчиков. Вынул из одного, другого, третьего, и так из всех десяти золотые слитки, дал подержать их Арслану, затем водворил на своё место и опять приказал:

– Раздевайся и обвяжись этим поясом по талии, а потом уж штаны и рубаху надевай. Иного, как сохранить золото, выданное на покупку коней, я ничего не придумал. Расчёт такой: за каждого молодого жеребчика или кобылу по одному слитку. А ежели купишь дешевле, скажем, за слиток двух лошадей, «виват» тебе прокричим и вознаградим. Только не смей обманывать, всё равно дознаюсь. И не вздумай шутить с великой государыней российской. Сбежишь или останешься в коренной Туркмении – потеряешь отца, мать, жену и всех туркмен, что живут на Маныче и Калаусе. Всех. сошлём в Сибирь, а то и дальше – на Камчатку. Если погибнешь, оставшиеся в живых джигиты твой труп пусть имеете с конями доставят… Все погибнете – тогда найдутся другие туркмены, которые подтвердят вашу погибель… Тогда и с меня за вашу потерю никто голову не снимет и четвертовать не станет. Словом, дорогой Арслан, повязаны мы все одной верёвочкой – ответственность несём друг за друга, так что не обессудь за строгое наставление. Хоть мы и молимся разным богам, но ходим под одним топором, имя которому «Слово и дело», придуманное ещё во времена царя Михаила Фёдоровича. Это наш Тайный приказ, по которому обвиняемые и свидетели подвергаются пыткам, так что, в случае провала дела, обоих на дыбу потянут…

Пока Кубанец наставлял Арслана, джигит закрепил выше бёдер золотой пояс, оделся и, видя, что Вася разговорился и остановиться не может, сказал спокойно и твёрдо:

– Ладно, вместе помрём. Скажи теперь, как оттуда туркменских коней в Астрахань поведём?

– Той же дорогой. Едучи туда, доплывёте до Тюбкарагана, дальше, через Хиву, до Дуруна. Вернётесь с конями опять на Тюбкараган – здесь дадите знать любому русскому купцу, и этот же бриг приплывёт за вами,

– Ну вот, теперь всё понятно, – успокоился Арслан и велел джигитам располагаться в двух каютах, а лошадей завести на палубу, где в виде надстройки а возвышалась плавучая конюшня, в которой перевозили коней, коров и даже овец, по надобности,

Кубанец не уходил с пристани до тех пор, пока бриг «Св. Евангелист» не отчалил от берега, выведенный на широкий фарватер реки двумя восьмивесельным я шлюпками. Хлопая и полоща на ветру, развернулись белые паруса брига. Следуя вдоль каменного города, он вошёл в Бахтемир и направился к взморью, Джигиты стояли у борта и долго видела на берегу Кубанца в синем камзоле и шляпе. Арслан смотрел на него и думал: «Управитель Волынского похож на волчий капкан, в который джигиты уже попали, и вырваться из него невозможно». Но постепенно скрылись с глаз Кремль и вся Астрахань, потянулись голые пустынные берега и болота, поросшие камышом. Ближе к взморью пошли сплошные болота: берега Бахтемира терялись в них. Но вот зелёной гладью засверкали Чадинские мели и завиднелся высокий Четырехбугорный маяк, а в окрестностях его корабли и большие кусовые лодки. Отсюда, собственно, начиналось Каспийское море.

«Св. Евангелист» прошёл мимо скопища кораблей. Капитан брига сказал со знанием дела:

– Вышвырнули персы весь наш флот из своих пределов: ни одного корабля не осталось ни в Гиляни, ни в Баку. Да и купцы в этот год вовсе отказались плыть туда с товарами. Надир-шаха боятся…

Капитан ушёл, а джигиты продолжили разговор о том, как бежали от Надир-шаха крымские татары, а с ними и жители Дагестана. Их было так много, что генерал-фельдмаршал Миних с перепугу распорядился вывести русские войска с Крымского полуострова. Арслав и его джигиты бежали из Бахчисарая, словно воры, без оглядки, пока не оказались в степях Таврии. Ещё тогда ходили слухи о Надир-шахе, как о самом великом полководце. А когда джигиты узнали, что родом он из туркменского племени, то прониклись к нему особым уважением и по крупицам добывали о нём сведения. Арслан, вспомнив о нём, сказал с гордостью:

– Из туркмен много великих людей вышло: Аба – сердар, Кара-коюнлу и Ак-коюнлу, но Надир-шах превзошёл их всех.

– А какого племени он? – поинтересовался один из джигитов.

– Из племени караклю, а род его – афшары, – ответил Арслан. – Караклю раньше жили в Туркестане, а когда напал Чингиз-хан, ушли в Азербайджан. Долго ли там жили или нет, не знаю, но говорят, при Исмаил-шахе они перекочевали в Хорасан, к Абиверду, Где-то там и появился на свет Надир-шах афшар… Рядом живут карадашлы – тоже туркмены: вот они и разводят небесных коней, как их называет Кубанец.

– Выходит, едем прямо в пасть к Надир-шаху? – испуганно догадался джигит Кичгельды. – Оттуда не только коней, но и своих ног не унесёшь.

– Ай, не зови смерть раньше времени, а то услышит, – одёрнул его Арслан.

Тюбкараганского мыса достигли на третий день. Сначала завиднелись горы Мангыс-тау, с невысокой вер– шиной Бесшокы, о которой не раз вспоминал ещё прадед Арслана: будто живут на ней злые духи, и, когда захотят принести морякам вред, то дуют во все щёки и поднимают такие ветра, что корабли теряют паруса, тонут или их выбрасывает на скалы. Ниже гор тянулась ровная степь, снижаясь едва заметно к Каспию. Но вот открылся сам мыс, вдающийся песчаной косой в море, лодки на мели и большой аул. Бриг ещё был далеко от берега, но из юрт вышли люди и наблюдали за приближающимся кораблём. Капитан велел матросам бросить якорь и спустить на воду с ростров две шлюпки. Джигиты побросали в шлюпки хурджуны, сели сами, дождались моряков, которые взялись за вёсла, и погнали шлюпки к аулу. На других шлюпках переправляли коней. Переправа длилась долго, но Арслан в его друзья не замечали времени: мангышлакцы увели их в юрты и начались расспросы и угощения, Узнав, что все парни из одного племени – игдыр и что деды их раньше жили здесь, на Мангышлаке, диву дались:

– Хай бой! – слышались удивлённые голоса. – Неужели туркмены и среди русских живут?!

– Не разучились ли они говорить по-своему?

– А одеваются как? Наверное, по-русски?

– Как видите, уважаемые, – отвечал Арслан. – И говорить по-туркменски не разучились, и одежда на них такая же, как и на вас.

– Но Богу-то русскому, Иисусу Христу кланяетесь?!

– Нет, мы молимся нашему Аллаху…

– Но калмыки, ушедшие к Волге, приняли крещенние!

– Не все приняли. Часть окрестилась, а многие исповедуют свою веру, Ламе поклоняются…

– Значит, хорошо живёте. Тогда зачем пожаловали, если вам живётся с русскими хорошо?! – вопросы задавал самый почтенный в ауле яшули Казак-бай. И отвечал ему, как старший среди джигитов, Арслан.

– Пожаловали, яшули, чтобы в Хорезме побывать и ещё дальше, в тех краях, где живут карадашлы. Нет» у нас и особое дело – не знаю, помогут ли нам мангышлакцы? Дядя мой здесь пропал… В тот год, когда русский царь Пётр Великий на Персию войной пошёл, да споткнулся, один корабль во время бури прибило к вашим берегам…

– Да, дорогой джигит, об этом мы хорошо помним. А как звали твоего дядю? – заинтересовался Казак-бай.

– Мурадом…

– Не косорукий ли он?

– Не знаю, яшули. На войну уезжал с целыми руками, но отец говорил, что ему повредили руку саблей под Дербентом джигиты Султан-хана Аварского.

– Был у нас один с того разбитого корабля и звали его Мурадом. Привезли его с Куланьего острова, где затонул русский корабль. Бедняга был без сознания, думали, умрёт. Но табиб наш соединил ему разрубленную кость ниже локтя, да неловко это сделал – кость срослась неровно, рука крюком торчит. Года два в ауле у нас жил Мурад, никак не мог вспомнить, где его родной аул. Спрашивали его, а он только и отвечал: «Кум – моя родина». Кум – песок, а пески у нас за спиной, за Усть-Юртом, за Хивой… Мы отправили его туда… А потом, года два назад, я видел косорукого Мурада в кузнице Кадыра-усто, на Усть-Юрте, в ауле Довлет-Гирей… Другого Мурада не знаем…

– Спасибо, яшули, другого нам и не надо. По всему видно, что косорукий Мурад и есть мой дядя. Только как нам добраться до того аула, где стоит кузница? – Арслан, словно охотник, вышедший на хорошую дичь, собрал своё внимание.

– Сынок, это не так близко, но по нашим меркам не так и далеко. Сейчас я тебе скажу, сколько минзилей[22]22
  Минзиль – дневной переход каравана.


[Закрыть] до аула Довлет-Гирей. – Казак-бай загнул мизинец на левой руке, запрокинул подбородок, зашептал про себя, затем сказал: – Восемь минзилей будет. Заплатишь немного, покормишь в дороге – дам тебе провожатого.

– Без провожатого нам и шага по этой земле не сделать! – обрадовался Арслан. – Кто будет провожатым?

– Внук мой, Корсак-бай, он часто в Хиву и назад с караванщиками ходит.

– Спасибо, яшули…

После двухдневного отдыха Арслан с джигитами и проводником, при двух верблюдах, пустились в путь. Весна только начиналась. На мангышлакском плато пробивалась трава: лезла она отовсюду, из-под камней в трещин. Солнце ласково пригревало с высоты, и всюду, словно жёлтые тени, мелькали тушканчики. Несколько раз появлялись на горизонте стада сайгаков и уносились прочь, оставляя гулкое эхо. Урочища или юрты, как их называли хозяева киргиз-кайсакской степи, представляли собой мелкие хуторки из нескольких кибиток и агилов для скота, но непременно с колодцем во дворе. Джигиты, напоив коней, готовили ужин – разогревали на огне приготовленное ещё в Арзгире жареное баранье мясо, отправляли жирные кусочки в рот, в макали в растопленное сало чурек. Ночевали на кошмах. Чтобы отогнать от себя блох, подкладывали под голову и тело сухую полынь. Утром чуть свет пили чай в отправлялись дальше.

На урочище Ак-булак, где протекал родник с чистой, как слезинка, водой, джигиты не только напоили коней и запаслись водой в дорогу, но и помылись до пояса, из одежды вытрясли жгучую дорожную пыль. В эту ночь спал Арслан беспокойно, томимый мыслями о встрече в Довлет-Гирее с дядей. Думал он о нём и весь дневной переход, вспоминая, какой он?… Помнилась скупая улыбка и сдержанная речь. Совет его помнил: «Джигита украшает только ум его и храбрость! Не подумав, не руби сгоряча голову даже врагу. Не беги от врага, чтобы не потерять храбрость!»

Вечером были в Довлет-Гирее. Урочище назвали тяге в честь князя Бековича-Черкасского. Здесь он останавливался со своим отрядом, когда шёл в Хорезм к хивинскому хану Ширгази. Мало его кто называл по имени. Называли государственным послом – довлет-гиреем. Арслан, как только увидел кузницу, направил коня к ней. Звон кузнечного молота вселял надежду на встречу с дядей, но из кузницы вышел молодой детина с волосатыми плечами. Арслан поздоровался и спросил:

– Не вы ли будете Кадыр-усто?

– Вах, джигит, Кадыр-усто год назад умер. Это был мой дед, а я ему приходился внуком.

– Вот как, – удручённо отозвался Арслан. – А криворукий Мурад, что с ним лошадей ковал, где?

– Криворукий Мурад взял в жёны дочь Кадыра-усто, мою тётю, и уехал в Куня-Ургенч. Там он живёт, а служит хану Мухаммед-Ушаку А ты сам кто будешь?

– Косорукий Мурад – мой родной дядя, значит, ты мне приходишься родственником.

– Бай-бой! – не дал договорить кузнец и чуть было не стащил с лошади Арслана.

Спустя час джигиты сидели в юрте кузнеца, насыщаясь чем бог послал, и расспрашивали о том, что творится в Хорезме. Теймир, так звали кузнеца, рассказывал обо всём, что знал.

– Ширгази-хан, который отрубил Довлет-Гирею голову, давно умер. Теперь в Хиве сидит Ильбаре-хан. Два раза – весной и осенью – Ильбарс выезжает с биями на охоту, один раз заезжал ко мне – я подковал ему жеребца. Сам он неплохой хан, ест и пьёт немного, но много хвалится и кричит. Надир-шах для него – жалкий щенок. Говорит: «Придёт ко мне тот счастливый день – я заставлю ползать Надира перед собой на коленях».

– Почему он так презирает Надир-шаха? – спросил Арслан.

– Ай, Надир-шах – простолюдин. Раньше он был простым джигитом у Баба Али-бека. Этот бек из афшаров женил Надира на своей дочери и возвысил его в юз-баши. Как только он это сделал, Надир сразу поехал в Дурун и напал на карадашлинцев, своих же туркмен. Те прогнали его за горы, а он опять напал… Потом начал терзать и тех, что жили в Мерве и на Амударье. Хивинский хан Ильбарс – человек царственного происхождения, всё время ищет дружбы с туркменским ханом Мухаммедом-Ушаком, чтобы вместе напасть на Надира и сбить с него спесь.

– Коней часто приходится копать? – Арслан задал вопрос исподволь, чтобы не выдать, зачем джигиты еду? в Хорезм и ещё дальше.

– Ай, всадники всё время туда-сюда едут.

– Много ли хороших коней видишь? Туркменские из Дурун а и Нессы попадаются?