Текст книги "Азиаты"

Автор книги: Валентин Рыбин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 26 страниц)

VI

На излуке Амударьи, у Питняка, где до самого наступления зимы зеленели травы, паслись шахские кони. Это были добротные пойменные луга, где испокон века владыки Хорезма выпасали свои табуны и крупный рогатый скот. Луга тянулись по отлогим берегам, спускаюсь к самой воде, и в наиболее низких местах были устроены водопои. На другой стороне Амударьи виднелись крутые обрывистые берега, по низу заросшие камышом. Там, несмотря на позднюю осень, всё ещё гнездились птицы, оттуда по ночам доносились вой шакалов и хохот гиен, ко река в этих местах слишком быстра, звери не могли переплыть её. К тому же пойма под Питняком охранялась днём и ночью пешими нукерами и фаррашами, которые не участвовали в сражениях шаха, а занимались его хозяйственными делами. К прибытию русского отряда на Питняк пойменные луга кишели конями, коровами и овцами. Вокруг этого царства домашних животных стояли тесно друг к другу старые, видавшие виды шатры и такие же драные кибитки. Здесь резали скот и сдирали шкуры, мясо складывали в ледники, устроенные искусно, как это умели делать только персы, издревле научившиеся побеждать жаркое солнце. Въехав на подворье, русские прежде всего обратили внимание на высокие цилиндрические башни, примерно, восьми саженей. Сложены они были из каркасов, на которых держалась растительность, скошенная с берегов реки.

– Что это? – спросил Муравин у перса, сопровождавшего русских от самой Хивы.

– Это ледники, в них мы храним мясо, сало и масло, – ответил перс.

– Любопытно, впервые вижу такие чучела. Нельзя ли взглянуть поближе? – Муравин направил коня к первой башне, и отряд поехал за ним. Офицеры и Арслан, оставив конников в стороне, вошли в ледник и остановились у огромной накрытой ямы. Хозяин ледника открыл деревянную крышку, обнажив отверстие, оттуда пахнуло ледяным холодом. Ничего не было хитрого в этом устройстве – обыкновенный, только больших размеров погреб, а над ним огромная зелёная шапка. Но в ней-то и была вся суть. Эта зелёная шапка защищала погреб от солнечных лучей и, по уверению хозяина ледника, продукты в погребных ямах не портились даже при самой страшной жаре.

– Вах-хов, – удивлённо воскликнул Арслан. Какие же мы глупцы! Сколько живём на свете, а до такого не могли додуматься. Приеду в Арзгир – сразу же устрою такой ледник.

– А что, разве у вас так жарко? – спросил Муравин,

– Летом жарко, господин подпоручик, мешки с жареным мясом обливаем всё время, чтобы не испортилось…

Русские беседовали, а сами посматривали в ту сторону, где паслись кони. Табун был далеко от ледниковых башен, и прежде чем попасть туда, гости нагляделись на всякое. Проходя мимо шатров, увидели немало шапок самого разного покроя и фасона.

– Вот чудеса-то! – воскликнул Муравин. – Сроду не видал столько головных уборов! Откуда взялось столько?!

– С убитых сняты, – первым догадался Арслан. Кровь с шапок смыли, а теперь сушат. Потом повезут в Хорасан и продадут на базарах.

– Ба, да каких тут только нет шапок! – удивился Муравин. – Малахаи, треухи лисьи, тельпеки туркменские – чёрные и белые, шапки каджари, турецкие фрески… Смотрите, даже красные, как вёдра, шапки кизыл – башей! А это, наверное, индийские тюрбаны… Смерть во всех семи цветах радуги выползла на поле… А сколько смертей ещё впереди… О Боже, глупое человечество, куда ты идёшь! Куда ты тащишь мир!

Только прошли мимо шапок, увидели шатёр со всевозможной одеждой: чекмени, халаты красные, синие, зелёные, шаровары, кафтаны… Дальше сапоги и чарыки всех расцветок. А вот целая куча, сложенная из железа. Арслан подошёл, присмотрелся, сказал удручённо:

– Стремена, удила, цепи…

– Видно, и коней погибло не меньше, чем людей, – сказал Муравин и заглянул в ближайший шатёр: – А тут сабли – навалом лежат. Вот оно жестокое лицо войны!

Не доходя до поля, где паслись кони, провожатые персы остановили русских гостей. Сели на траву, подождали, пока появится сейис. Вот он пришёл. Персы доложили ему о распоряжении Надир-шаха выдать десять скакунов царскому двору России. Сейис кивнул и сказал Муравину:

– Дурунских и нессинских коней у нас много. Выбирайте сами, на каких укажите, таких и отловим.

Муравим снял треуголку, промокнул платком вспотевший лоб.

– Ну что, Арслан-хан, ты лучше нас знаешь, какие кони нужны царскому двору. Кто тебя наставлял, когда ты в путь-дорогу отправлялся? Не сама же государыни! Небось, какой-нибудь знаток лошадей из Санкт-Петербурга – шталмейстер или егермейстер…

Сейис вывел на поле коня и пустил его по кругу. Конь густо-жёлтого цвета сначала пошёл медленно, по с каждой минутой набирал скорость и преображался в неписанного красавца: ещё скачок-другой – и взлетит в небо. Русские с восторгом смотрели на лихого скакуна и не могли отвести глаз от него. Сейис, остановив скакуна, подошёл к офицерам, а конь, разгорячившись, никак не мог успокоиться: становился на дыбы и выплясывал дробь копытами. Едва удерживая коня на поводу, сейис предложил Арслану:

– Дорогой хан, в шахском табуне больше двадцати дурунских коней гнедой масти. Советую тебе взять для твоего царя коней только этой масти. Я подберу пять жеребцов и пять кобыл, а вы пока посидите в шатре, отдохните.

После обеда гости часок вздремнули тут же, в шатре, в когда проснулись и вышли на воздух, десять красавцев-коней уже стояли, привязанные к стойлу. Арслан, ошарашенный невиданной удачей, не мор поверить, сколь щедрым может быть Надир-шах, о котором только в говорят, как о деспоте. Муравин поторопил его:

– Хватит разглядывать, насмотришься ещё… Надо поскорее ехать: не приведи Господь, вдруг персидский шах переменит своё отношение к России! Узнает, что плохой царь сел на престол, и отберёт скакунов. Вёрст за сто отъедем, тогда и отдохнём.

Вскоре отряд выехал из Питняка и подался на север, затем сошёл с главной дороги и зарысил краем песков, чтобы не столкнуться с каким-нибудь дозором персов: пришлось бы возвращаться назад и доказывать, что русские в Хорезме находятся с соизволения Надир-шаха, в кони у них не краденые.

Двигаясь в обход Хивы, русские выехали к Газавату в там остановились на ночлег. Здесь же ночевали туркмены из ополчения хана Ушака. Вели они себя бойко, вовсе не боясь шахских нукеров, которые были храбры аолько тогда, когда собирались в полчища. Одинокие же отряды в сто и даже пятьсот человек не решались уходить далеко от основных сил. Дурунские кони вызвали восхищение. Каждый мечтал заиметь такого скакуна, да не просто было купить его или выкрасть. Только Ушак ездил на таком, но его коню перевалило за десять лет, в он проигрывал живостью и статью перед трёхлетками из Питняка.

Доверяя джигитам хана Ушака, поскольку все они были на стороне русских, тем более много говорили о своём желании принять подданство России, русские всё же легли спать, поставив небесных скакунов в круг между спящими и выставив охрану на всю ночь. Ночью ничего страшного не случилось, а утром после чая в завтрака отряд отправился на север Хорезма, через Ташауз, Тахту, пока не прибыл в Куня-Ургенч. Следом на Газавата приехали и туркменские сотни. У подворья Ушака собралось множество всадников, а через день начался массовый отъезд жителей города в Кунград и дальше, по Мангышлакской дороге на Усть-Юрт, Эмбу и к Астрахани.

В Куня-Ургенче русские заночевали у хана Ушака: сговорились с ним, что выедут вместе, как только вернутся из своих аулов джигиты. Этой же ночью джигиты известили хана: «К старым минаретам съезжаются мерсы». Муравин чуть свет подался к Мураду-криворукому, разбудил Арслана:

– Быстро поднимайтесь, складывайте кибитки и – прочь из Куня-Ургенча: персы па окраине города остановились, затевают что-то недоброе.

Джигиты выскочили из кибиток, стали готовиться в путь-дорогу. Муравин вернулся к Ушаку, а тут уже гонцы от Надир-шаха. Приехали на переговоры самые именитые сановники повелителя Персии, среди которых бухарец Эмир-и-Кабир. Новый вассал шаха привёз дорогие подарки, а, главное, привёл всех пленных, захваченных в сражении близ города Ханка. На приглашение Мухаммед-Али-хана Ушака посетить его дом и там поговорить обо всём Эмир-и-Кабир мягко и с присущей ему вежливостью отказался.

– Удобно ли будет сидеть нам в тесной кибитке Ушака? Здесь, на воле у раскинутых шатров, вести переговоры – одно удовольствие. Передайте Ушаку и его сердарам – мы ждём его с нетерпением.

Ушак-хан поднялся на минарет, чтобы взглянуть па персидский лагерь, и удивился: «Вот так переговоры! На берегу Дарьялыка сотни шатров, а за шатрами тысяч десять персидской конницы!» Он приказал своему отряду ехать к персидскому лагерю и остановиться в полу-фарсахе от него: в случае, если Эмир-и-Кабир прибегнет к силе и попытается схватить туркменских вождей, то джигиты успеют придти на помощь.

С тремя сотнями джигитов Ушак-хан, Онбеги, Чапык-Нияз-батыр, Камбар-бек и Кара-батыр отправились В персидский лагерь. Предводители слезли с коней и направились к шатру шахских сановников. Те встречали их, стоя у входа в шатёр. Поздоровались, как приличествует знатным людям. Эмир-и-Кабир выразил опасение:

– Дорогой сердар, для чего ты вывел своих удальцов и поставил рядом с нашим лагерем? Разве ты не доверяешь нам?

– Вам доверяю, но вашему десятитысячному войску доверять опасаюсь. Чтобы не произошло кровопролития, давайте побыстрее решим наши дела миром. – Ушак сурово посмотрел на Эмир-и-Кабира и других шахских сановников.

– Сердар Мухаммед-Али-хан Ушак, – приступил торжественно к переговорам бухарский наместник. – Его величество великий шах-ин-шах, царь царей и солнце царей, велел мне зачитать и вручить вам, туркменским сердарам разных туркменских племён, и особенно вождям иомудов и тёке, свой фирман, писаный в городе Хиве, преклонившей свои минареты к стопам его величества. Великий Надир-шах прощает вам все беды и оскорбления, какие нанесли вы ему в Хорезме. Шах высылает в туркменские земли своих вербовщиков и просит сердаров помочь им набрать в шахское войско тысячу самых ловких и сильных джигитов-конников. За оказанное содействие шах-ин-шаху и для того, чтобы впредь жить с туркменскими вождями в мире и полном согласии его величество, солнце царей, приглашает туркменских сердаров и старшин к себе на службу и извещает: «В какой бы из стран Ирана или Турана не пожелали они поселиться, я представлю им возможность это сделать! Каждый из них получит звание тархана а будет пожизненно пользоваться всеми благами и почестями!»

Туркменские сердары спокойно и с достоинством выслушали…держание шахского фирмана, сказали «сагбол»[42]42
  Сагбол – спасибо.


[Закрыть] и отошли посовещаться между собой. Вскоре вернулись с ответом. Сам Ушак и произнёс слова, которые донесли бы Надир-шаху его верные слуги:

– Да будет известна Надир-шаху туркменская мудрость, которой следует весь туркменский народ: «Отстать на мгновенье от злонамеренного лучше, чем прожить семьдесят-восемьдесят лет!»

Сердары отвесили поклон и удалились. Персы с негодованием смотрели им вслед. В самый раз бы броситься на них и связать всех, но неподалёку, словно красная туча, оттого что все были в красных халатах, стояли конные джигиты. Как только Ушак с его преданными сердарами выехали из персидского стойбища, туркменская конница двинулась следом. Ещё день простояла она около Куня-Ургенча, наблюдая за персами. Но вот они сложили шатры и выехали на дорогу, ведущую в Хиву. Когда облака пыли рассеялись, Мухаммед-Али-хан Ушак отправился со своим войском на север, в Кунград…

Около трёхсот тысяч кибиток, снявшихся с берегов Амударьи, из Хорезма и других мест, перевалив через Усть-Юрт, оказались в голодных пустынях Мангышлака. Уходя всё дальше и дальше от персидской смерти, многие беженцы не выдерживали пути и останавливались на одиноких урочищах, где были колодцы, или на степных ручьях. Соратники хана Ушака, его преданные сердары, никогда не отступавшие от него, на этот раз разошлись в понятии – как жить дальше. «Спасение надо искать у русских! – заявили они ему. – Мы пойдём к берегам Эмбы, Яика – там найдём своё пристанище». Хан Ушак не стал удерживать их, а сам остался на родовом урочище Ушак или Ашак, так называли туркмены место и большой аул, прилепившийся к высоким обрывам Усть-Юрта.

Наступила зима заковывая в ледяной панцирь нагорье Усть-Юрта. На урочищах застывали ручьи. Беженцу кетменями раскалывали лёд, добираясь к воде, чтобы напоить лошадей, овец, верблюдов, искали защищённые от ветра низины, ставили кибитки. Другие, не найдя себе места, отправлялись дальше, пока не пристраивались под каким-нибудь холмом или у оврага. Наиболее сильные рода шли уверенно на Мангышлак, к Тюбкарагану, к Эмбе, чтобы перезимовать на берегу Каспия, а как покинет Надир-шах земли Хорезма, вернуться назад. Но большинство туркмен двинулось к Яику, надеясь переправиться через реку и податься в волжские просторы, к калмыкам. Вёл их за собой старшина Союн, чьи предки издавна знались с калмыками, и теперь правнуки их и внуки наезжали в Хорезм. Как раз накануне нашествия Надир-шаха на Хиву приехал в гости к Союну дальний родственник Чистан. А когда пришли персы и началось массовое бегство, Чистан и увлёк за собой большой союновский род. За Усть-Юр– том, когда беженцы «дробились» – каждый род выбирал свою дорогу, к Союну пристали ещё три старейшины со своими людьми. Чистан тогда сказал Союну:

– Тебя, Союн-ага, и твоих стариков, жён и детей я сумею увести в свой улус, но остальных не пустят.

– Кто не пустит? – спросил Союн.

– На Яике стоят казаки – они не пустят. Князь Урусов приказал никого не пускать за Яик… А жалко людей-то, которые за нами увязались. Я думаю, пока далеко не отошли от Арала, съездить к Даржи Назарову он с офицерами князя Урусова близ Арала кочует.

Умчался Чистан в степь. Долго его не было, дней пять-шесть, но зато возвратился с Даржи Назаровым. Уговорил его Чистан проводить туркмен за Яик, в калмыцкие улусы, и отыскать ставку самого Дондук-Омбо, чтобы главный калмыцкий хан помог расселиться беженцам.

Много дней шли по киргиз-кайсакским степям туркмены, лишь в конце января начали по льду переправляться через Яик. Одолевали реку в разных местах, потому неурядицы возникали тут и там. Задерживали казаки беженцев, отбирали верблюдов, самих сгоняли и держали подолгу у костров. Вестовые с Яика скакали в Оренбург к князю Урусову. Уразумев, что происходит в Хорезме и киргиз-кайсакской степи, высылал людей, чтобы оказали помощь беженцам. Своему помощнику по калмыцким делам полковнику Кольцову князь Урусов велел: «Ежели изволите усмотреть, когда означенные трухменцы к хану Дондук-Омбо кочевать захотят для каких-либо высочайших его императорского величества интересов, препятствовать не надлежит. В гаком случае можете от себя прямо яицкому войску предложить, чтоб оное тем трухмевцам никакого препятствия в том не чинили…»

В начале февраля несколько туркменских караванов достигли улуса Даржи Назарова. Расположив их поодаль от своих кибиток, Даржи взял с собой Союна и ещё трёх старшин, отправился с ними в улус хана Дондук-Омбо. Днём раньше приехал к главному тайдше калмыцкого народа полковник Кольцов.

– Ну, что, тайдша, – приветствовал Кольцов Дондука-Омбо, – ведомо ли тебе, что вновь на твои земли идут трухменцы?

– Слыхал, люди мои доложили мне, – без особой радости отвечал калмыцкий тайдша. – Они бы в вея ко мне дороги не нашли, если бы не мой дядя Дарджи. Этому мёд в рот не клади, лишь бы русским служить, Служба русским для него – слаще мёда.

– Что-то не очень ты жалуешь русскую службу или надоело? – сверкнул глазами полковник Кольцов,

– Нет, господин полковник, мне грех жаловаться на русских. Государыня Айна Иоановна за услуги, оказанные ей в войне против турок, жаловала меня грамотой на ханское достоинство, золотом осыпала и подарками всякими. Жена моя Джана по сей день плачет – жалеет, что русская царица рано померла.

– А может по иной причине твоя Джана слёзы льёт? Она ведь у тебя кубанка… дочь кубанского князя. А ты, усердствуя перед русской императрицей, говорят, всю Кубань разорил, которая на стороне крымского хана стояла. До самого Копыла дошёл, до столицы ихней, и её сжёг дотла. Может, потому и плачет Джана?

– Нет, господин полковник… Джана плачет оттого, что некому теперь будет на моё место сына нашего Рангуна посадить.

– Что-то рано заговорил ты о тронном месте. Тебе жить да жить и управлять своим народом.

– Нет, господин полковник, скоро ко мне смерть придёт. По ночам сам её зову, а отчего зову – не знаю. Как глаза закрою, так и вижу, как она идёт из Джунгарии по степям ковыльным: на плечах у неё белый череп, а в руке кривая палка. Как придёт ко мне в улус, так и хрястнет по голове…

– Не тужи, тайдша, меньше думай о смерти, а больше о делах. Трухменцам вот надо помочь. Шах персидский, как волк, налетел, разогнал всё стадо по миру.

– Чем могу помочь, господин полковник? Всё. что есть у меня, отдам им – с голода не дам умереть. Зиму перезимуют, а потом пусть ищут пропитание…

На другой день въехали в аул Даржи Назаров, а с ним Чистан, Союн и три старшины туркменских. По– братски встретил их Дондук-Омбо, только дяде тихонько на ухо сказал:

– Дядя Даржи, говорят, первыми возлюбили туркмен твои прадеды, это они увели их с Мангышлака на Куму, а теперь ты стараешься. Не боишься, что они, падая от голода, нас с тобой съедят?

– Ничего, племянник. Мы – люди широкодушные, а душу нельзя съесть. Надо написать астраханскому губернатору князю Голицыну, чтобы запросил у царского двора сотню тысяч пудов зерна и хлеба. Пусть триста-четыреста кораблей купеческих доставят на Тюб-Караган продовольствие.

– Ты в уме ли, дядя?! – ужаснулся Дондук-Омбо. – Зачем так много?

– Дорогой мой тайдша, разве ты не знаешь, что триста тысяч кибиток откочевали из Туркмении и теперь стоят на Мангышлаке, Яике и у нас! Вот старшина Союн может подтвердить.

– Видит Аллах, это так. – Союн-ага склонился перед тайдшой. – Не поленись, друг наш Дондук-Омбо, о тебе много слышали, много знаем. Попроси русского господина, пусть напишет о нас письмо в Петербург. Пусть скажет о наших бедах и попросит подданства у русского государя…

– Господин полковник, просьба гостя – закон для меня. Давай бери перо и бумагу, – попросил Кольцова тайдша.

– Сомнительно, однако, чтобы триста тысяч кибиток прикочевали, – проворчал Кольцов, однако расстегнули сумку, достал бумагу и перо с чернильницей.

На другой день гонец с посланием калмыцкого хана поскакал в Санкт-Петербург, к царскому двору…

VII

Четыре месяца, пока шло смятение в Туркестане от появления персидских войск, Лютф-Али-хан вёз на двух орудийных лафетах, запряжённых верблюдами, нефритовый камень с гробницы Тимура и двойные бронзовые ворота с мечети Биби-ханым. Отряд в пять сотен сабель сопровождал эти исторические реликвии. Путь лежал от Самарканда по долине Зеравшана, бухарским землям, через понтонный чарджуйский мост, через барханные пески к Мургабу и Теджену. Путь настолько изнурительный, что не только нукеры, но и Лютф-Али-хан, сколько не старался скрасить этот тяжёлый переход долгими передышками в городах и селениях, всё равно превратился из хана с дебелым, смугло-матовым лицом и пышными усами в жалкого человека, худого и бледного, с болтающейся саблей на боку. Едва выехали из Самарканда, Лютф-Али-хан заболел лихорадкой: через день, ровно в три часа после обеда брал его в мерзкие холодные руки приступ. Лихорадило так, что едва-едва попадал зуб на зуб, и он корчился, стараясь спрятать подбородок в колени. Различные снадобья давал ему лекарь, но ничего не помогало. В отчаянии Лютф-Али-хан заглатывал крупинку терьяка, и это на короткое время возвращало его в мир мечтаний и лёгкого веселья, затем голова раскалывалась от боли и кости в суставах трещали, как солома. В один из таких вечеров, когда он пребывал «на верху блаженства», один из юз-баши доложил ему, что нефритовый камень Тимура разломился на две части. От такой страшной вести Лютф-Али-хан сразу пришёл в себя. Лихорадка отступила, словно испугалась приключившейся беды, и он начал, допытываться, кто именно уронил камень с лафета. Нукеры убеждали Лютф-Али-хана, что камень разделился на две части по велению самого Аллаха, ибо упав с высоты ниже человеческого колена в мягкий песок, он не мог расколоться. Даже звезда, упавшая с неба на этот мягкий песок, осталась бы целой! Страшась за свою участь, ибо Надир-шах за разбитие надгробного камня Тимура может лишить головы кого угодно, Лютф-Али-хан приказал сечь палками всех до одного, кто был рядом с нефритовым надгробием. Индеец Абд-ал Кеирм Кашмири пытался остановить его от наказания безвинных нукеров; «Ваше высочество, доподлинно предание гласит, что триста лет назад внук Тимура Улугбек привёз два нефритовых камня в Самарканд из Семиречья. Оба были склеены сложным раствором и возложены на могилу Тимура. Теперь они разъединились, ибо нет надобности им быть вместе, убранным с могилы!» Лютф-Али-хан несколько успокоился, но мысли, что Надир-шах не оставит без внимания раздвоение нефритового камня, не покидали его.

В завершении четвёртого месяца тяжкого пути Лютф-Али-хан, наконец, приехал в Мешхед и, добравшись до своего дома, едва переступив порог, повалился на ковёр и забылся в двухдневном сне. Затем он долго отмывался в бане, натираясь полотняным пузырём. Только потом пригласил родственников и друзей в честь своего возвращения. Здесь он узнал, в каких местах пребывает с войсками Надир-шах. Оказалось, большую часть своих войск Надир-шах уже отправил из Хорезма в Хорасан, а сам с небольшим отрядом находится в Мерве. Солнце Царей направился туда, надеясь застать там среднего сына Насруллу-мирзу, но тот был в Мешхеде. Тогда Надир-шах совершил объезд земель Мерва, осмотрел плотину, носящую его имя, и поехал в Мешхед.

Лютф-Али-хан, ожидая шаха, почти каждый день виделся с Реза-Кули-мирзой, и в эти дни, как никогда, они понимали друг друга с полуслова, настроенные против своего государя. Мирза, отстранённый от должности правителя Хорасана, никак не мог смириться с таким унижением. Встречаясь с новым хорасанским наместником Али-ханом, он, не скрывая презрения, бросал ему в яйцо самые гнусные оскорбления. Но тот лишь горделиво поднимал голову и делал вид, что ничего не слышит. С приездом Лютф-Али-хана мирза сразу же высказал все свои жалобы и горести ему:

– Ну и отец! Я не желал бы иметь такого отца даже самому злейшему моему врагу! Он подозревает меня во всём, заставляет следить за мной своих лизоблюдов. Я бежал от него в Мешхед, чтобы не быть с ним рядом: он читает мои мысли на расстоянии!

Лютф-Али-хан, слушая племянника, тоже источал злость на Надир-шаха.

– Дорогой мирза, тебе плохо – я это вижу, но ты не познал на себе и десятой доли того, что причинил мне твой отец! Я был на пороге у самой смерти… Я четыре месяца ехал по горам и пескам, больной и грязный, как бездомный бродяга, нищий. Надир-шах нарочно отправил меня в Самарканд, чтобы удалить от себя подальше. Наши судьбы, дорогой мирза, сходны, и одна участь ожидает нас, если мы не упредим жестокие замыслы, которые вынашивает твой отец. Мы должны уничтожить его и посадить на престол тебя. Мы были близки к этому, когда он воевал в Индии, но ты струсил, дорогой мирза. Теперь это сделать не так просто, но я клянусь, что не буду называться твоим родным дядей, если не столкну с трона этого кровожадного деспота.

– Дядя, дорогой мой, я в твоих руках! Поскорее придумай что-нибудь, чтобы мы смогли взять персидский престол в свои руки.

– День этот близок, племянник, шах сейчас в дороге к Мешхеду. Я не упущу случая, если он представится Мне, но и ты не дремли: у тебя много своих преданных людей – они готовы на всё ради твоего благополучия. Готовь к перевороту молодых юз-баши. Троих из них, которые ходят за тобой по пятам, преданно заглядывают тебе в глаза, играют в шахматы и утешаются вместе с тобой молодыми гуриями, я хорошо знаю: это Афшар, Салах и Мамед-хан. Если к ним присоединятся их храбрые нукеры, то может произойти в войсках взрыв, подобный извержению вулкана. Тогда горячим пеплом засыплет и самого Надир-шаха, и всех его царедворцев. Это они своим угодничеством, лестью и чрезмерным восхвалением возвели его в «солнце царей», в «ось земли» и «опору веры». Он потерял человеческую душу и вселил в себя поганую душу Иблиса[43]43
  Иблис – сагана, дьявол.


[Закрыть].

Подобные разговоры происходили между Лютф-Али-ханом даже в те дни, когда Надир-шах приближался к Мешхеду.

Зелёный и плодоносный Хорасан, несмотря на то, что пришла зима и с гор повеяло холодом, торжественно ликовал, встречая царя-царей. Снова, как и год назад, шли отягощённые трофеями караваны, возвращались на родину рабы, когда-то проданные в хивинское рабство разбойниками. Возле Абиверда строился новый город Хива-абад, и рос он быстро, словно в сказке. Тысячи хорасанцев приветствовали на всём пути Надир-шаха-победителя, освободителя и благодетеля. Все лучшие слова, какие только существовали в персидском языке, относились к едущему на сером аргамаке Надир-шаху. В Мешхеде его встречали вся дворцовая знать, родственники, сыновья и затаивший в себе месть Лютф-Али-хан. Выслушав о поломке нефритового надгробия Тимура, Надир-шах вошёл в большую залу, где лежали самаркандские реликвии, и, ничего не говоря, долго рассматривал их. Шах не обругал Лютф-Али-хана и даже не сделал никакого замечания, что нукеры уронили нефрит. Вечер Надир-шах провёл в обществе сыновей, потом посетил старшую жену, навестил молодых красавиц гарема, остался с одной ненадолго и отправился в свои покои.

Спустя час его околдовало вселенское чудо. Он увидел перед собой покрытую голубым инеем бесконечную пустыню. Над бледно-синим пространством сияли звёзды и кружились планеты. Сначала они были чуть больше звёзд, но вот начали увеличиваться и понеслись, совершая огромные круги и снижаясь к земле: Марс, Венера, Сатурн, Нептун… Вот они всё ближе и ближе, и размеры стали больше мешхедского дворца. Каждая из планет, подлетая к Надир-шаху, останавливалась, тяжело дыша огромными круглыми боками, и уносилась дальше. Так представились ему все планеты и, снова кружась, улетели в звёздное небо. А потом стало тихо-тихо, и спустился с неба на белом облаке Аллах.

– Салам алейкум, – сказал он и ощупал Надир-шаха голубыми глазами.

Шах догадался, что это сам Аллах, и упал перед ним на колени. Всевышний дотронулся до лба Надир-шаха, сказал с горечью:

– Много я видел властелинов, но такого, который бы грабил мёртвых царей, вижу впервые. Вели тому, кто привёз тебе надгробие Тимура и ворота от мечети, немедленно отвезти назад, в Самарканд. Пусть тот, кто взял их, и положит на прежнее место…»

Надир-шах проснулся оглушённый и раздавленный словами Аллаха. В голове его стоял необычный, неземной звон, а грудь давило изнутри, словно в ней поселился чужой дух. Он не только распирал грудную клетку, но и заставлял каяться в содеянном над прахом Тимура. Хватаясь то за горло, то за голову, Надир-шах понял, что Аллах вселил в него душу самого Тимура. Он заставлял Надир-шаха мысленно, про себя произносить: «Виноват, каюсь… Злой дух попутал меня посягнуть на твою вековечную славу и украсть её для себя… Я поступил, как разбойник, но не как властелин… Я прошу прощения и клянусь тебе, великий Тимур, надгробие с твоей могилы отвезёт и положит на место тот, кто его снял. Когда тяжёлый нефритовый камень снова прикроет твой прах, то и душа твоя успокоится и не будет носиться по всей Вселенной. И тот, кто снял ворота с мечети Биби-ханым, он же и поставит их на место, – в этом тоже даю клятву. Пусть душа твоя, могучий Тимур, ходит через эти ворота к твоей верной супруге… Прости меня и ты, Всевышний, не поднимай больше душу Тимура и не насылай её на меня. Нет ничего позорнее, когда один великий дух смущает дух другого великого!»

«Ты велик?! Тогда кто же низок!» – разнеслось под сводами опочивальни, и Надир-щах от страха закрыл лицо ладонями.

Он долго не поднимал голову, боясь увидеть Аллаха, и уже твёрдо уверовал: всё, что произошло в эту ночь, не было сном. Стеснённый чужим духом, Надир-шах с трудом дождался голоса муэдзина, призывавшего к первой утренней молитве. Добрый, идущий из самого сердца клич «Во имя единого и Всевышнего», шах воспринял как тёплый бальзам, положенный на сердечную рану. Выйдя из опочивальни, шах направился по галерее к шейх-уль-Исламу, глядя на стоящих по обеим сторонам гвардейцев. «Стража надёжна, но нет такой стражи, которая могла бы удержать Аллаха», – подумал он, Шейх-уль-Ислам, а попросту мулла-баши, как обращал к нему повелитель Персии, уже стоял на коленях – совершал утренний намаз. Беседуя с Аллахом, он не обратил на своего повелителя ни малейшего внимания, и Надир-шах вновь отметил: «Нет Бога выше, чем Аллах!» Наконец, шейх-уль-Ислам, благообразный старичок в чёрной феске и таком же домашнем халате, встал и отвесил нижайший поклон своему государю.

– Мулла-баши, моё величество этой ночью имело честь общаться с самим Аллахом, – стеснённо проговорил Надир-шах.

– Ваше величество все ваши подданные, следуя примеру своего повелителя, ежедневно общаются с Аллахом. Имя ваше и могущество…

– Подданные общаются с ним не ночью, – жёстко прервал словословие шейх-уль-Ислама Надир-шах. – Я же имел честь беседовать с Аллахом ночью, часа за два до того, как подал свой голос муэдзин. Аллах возбудил дух Тимура и принёс его ко мне, ибо нет ему покоя без надгробного камня, привезённого в Мешхед. Дух Тимура коснулся моей души и привёл её в смятение…

– Ваше величество, я сегодня же, с вашего соизволения, прочту в главной мечети фатиху по успокоению души Тимурленга. Назовите час, когда мы вместе войдём в мечеть Гаухар-шад, ибо простые смертные не могут находиться ни в мечети, ни в усыпальнице Имама Резы во время пребывания там солнцеликого.

– Пойдём в мечеть сейчас же, – приказал Надир– шах, и шейх-уль-Ислам слегка вздрогнул, увидев, какое нетерпение проявляет повелитель.

Не прошло и часа, как усыпальница Имама Резы была оцеплена гвардейцами шаха, образовался живой коридор из пышно одетых нукеров, стоявших по обеим сторонам аллеи, ведущей к усыпальнице восьмого имама. Надир-шах подъехал в карете, запряжённой шестёркой арабских лошадей, и вышел из неё вместе с шейх-уль-Исламом. Толпы паломников, несмотря на холодное зимнее утро, стояли вокруг, наблюдая за повелителен персидской державы. Шах в тёмно-жёлтом бурнусе в тюрбане, под которым горели зеленовато злые усталые глаза и устрашающе, во всё лицо, топорщились чёрные усы, проследовал с мулла-баши и небольшой свитой к айвану Алишера Навои, возвышавшемуся над площадью в два этажа, затем, не останавливаясь у усыпальницы Имама Резы и медресе, вошёл внутрь ярко украшенной изразцами мечети Гаухар-шад. Последовавших за ним и шейх-уль-Исламом сановников Надир-шах остановил движением руки. Оказавшись под огромным куполом, оба встали на колени лицом к амвону, и мулла-баши, постоянно кланяясь, прочёл фатиху. Надир-шах повторял все его движения, прислушался к молитве, но понять её не мог, да и не желал. Кланяясь, он чувствовал, как сваливается с его души тяжкий камень, и думал о нефритовом камне, который он отправит в Самарканд сегодня же…