Текст книги "Залог мира. Далекий фронт"
Автор книги: Вадим Собко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 35 страниц)
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
На окраине Дорнау, против последней бензоколонки, стоит длинное четырёхэтажное здание заводского типа. В открытые широкие окна видны ряды станков, оттуда доносится приглушённый шум моторов.
Авторемонтный завод «Мерседес» в те дни выполнял заказы Советской Военной Администрации. На соседнем пустыре выстраивались целые шеренги искареженных, искалеченных войной машин. Трактор ежедневно втягивал несколько таких автомобилей в широкие заводские ворота. Казалось бы, никакие усилия не смогут придать изуродованным машинам прежний вид. Но умелые руки выпрямляли помятые крылья и кузова, покрывали их блестящей краской, перебирали моторы, и машины снова выбегали на простор дорог.
Для руководства и контроля сюда был направлен военный представитель лейтенант Дробот, в прошлом танкист, хорошо знакомый с ремонтом двигателей. Он и отвечал теперь за выполнение плана.
Заводом уже лет тридцать управлял директор господин Бастерт. Авторитет его здесь был непререкаем, он считался незаменимым специалистом.
Лейтенант Дробот пристально приглядывался к действиям Бастерта. Больше всего удивила лейтенанта система оплаты на заводе. Рабочие получали жалование подённо, и о настоящей продуктивности труда говорить не приходилось.
Дробот пробовал поговорить на эту тему с директором, но тот только руками разводил: испокон веков здесь платили так, требовать сейчас от рабочих большей производительности он не может. Ведь снабжение плохое, да и завод не получает необходимых материалов. Свою правоту директор подкреплял множеством доказательств.
А тем временем рабочие целые дни слонялись из цеха в цех в поисках инструмента и материалов или подкарауливая мастеров, которые то и дело куда-то исчезали.
Дробот поинтересовался, как работал завод в прежние времена. Оказывается, раньше из ремонта ежедневно выходило тридцать – сорок машин, а теперь великим достижением считалось выпустить в день пять автомобилей.
Здесь нужно было действовать решительно, и лейтенант отправился за советом в комендатуру, к капитану Соколову. Офицеры долго сидели в тот день, обсуждая положение на заводе. Конечно, существуют различные административные меры, но приведут ли они к повышению производительности труда, неизвестно.
– Знаешь, Дробот, – после длительного раздумья заговорил Соколов, – мы, кажется, пошли по неправильному пути. Мы тут с тобой соображаем, как и что изменить, а нам прежде всего нужно заручиться поддержкой самих немецких рабочих. Среди них найдутся и такие, которые шли за Гитлером, но ведь больше-то таких, которые Гитлера ненавидели. Вот с ними нам и нужно посоветоваться.
– А может быть, всё-таки издать приказ об обязательной норме выработки? – предложил Дробот.
– Нет, здесь нужно придумать что-то другое. Давай всё-таки посоветуемся с рабочими.
На этом беседа окончилась, а на следующий день лейтенант Дробот пригласил к себе Бертольда Грингеля, токаря из моторного цеха.
Получив такое приглашение, Бертольд Грингель немного удивился, но тут же понял, что к нему-то лейтенант не может иметь никаких претензий. Будучи человеком честным, Грингель и сам возмущался положением на заводе.
У лейтенанта токарь застал капитана Соколова. С самого начала разговора Грингель понял, что его пригласили сюда как друга.
Дробот говорил о неудовлетворительной постановке дела на «Мерседесе», а токарь, как бы соглашаясь с ним, утвердительно кивал головой. На прямой вопрос лейтенанта, что нужно сделать для повышения производительности труда, Грингель ответил не сразу. Он долго молчал, закуривая предложенную папиросу, а затем начал издалека, постепенно подходя к основной теме.
– Тут вот какое создалось положение, – неторопливо объяснял он. – Все ведь уверены, что завод скоро демонтируют. Вы думаете, это не действует на людей, которые работают здесь уже по многу лет? Я не агитирую вас за прекращение демонтажа: Германия должна расплачиваться, об этом спору нет. Но мы-то не знаем, для кого и для чего трудимся. Гитлера свалили, а Бастерт остался. Он эксплоатировал нас раньше и, повидимому, будет экспло-атировать и впредь. А мы хоть и считаемся рабочими, но нам не легче тех, кто и вовсе нигде не работает: нам также приходится думать, как бы достать кусок хлеба. А главное, рабочие не имеют никакого представления, что же будет с нашим заводом и с нами самими. Профсоюзная организация только возникла. В этих условиях очень трудно требовать высокой производительности труда. Конечно, можно объявить завод на военном положении, никого не выпускать со двора, как это было одно время при Гитлере, но, я думаю, этот способ для нас с вами не годится.
– Да, этот способ для нас с вами не подходит, – согласился Соколов, отмечая про себя неожиданное «для нас с вами».
– Ну вот, видите! – продолжал Грингель. – Сейчас начали выходить газеты. Там пишут о будущей единой демократической Германии. Признаться, я не совсем ещё ясно представляю себе, какой будет демократическая Германия. А что же тогда говорить о тех рабочих, которые вообще далеки от политики и ничего не знают о вашей программе? Скажите рабочим, что станет с землёй и фабриками, дайте каждому ясную перспективу. Мы хорошо знаем слова Генералиссимуса Сталина о том, что гитлеры приходят и уходят, а германский народ остаётся. Расскажите нам, как вы собираетесь реализовать эти слова, и тогда всё пойдёт значительно легче.
Разговор оказался поучительным для обоих офицеров. До сих пор они ещё не соприкасались так близко с немецкими рабочими, с их мыслями и чаяниями. Здесь было много материала для размышлений. Вечером, когда Соколов рассказал об этой беседе у полковника, все оживились, заспорили.
– Мы завод «Мерседес» демонтировать не будем, – сказал Чайка. – Военного значения он не имеет. Мы демонтируем только военные заводы. Теперь дальше. Немцы должны иметь перспективу. Это – требование вполне справедливое. Что ж, нам всем придётся стать настоящими пропагандистами. Но одними докладами и лекциями здесь не обойдёшься. Я надеюсь, что уже земельная реформа многим откроет глаза, многих переубедит. А там, очевидно, и большая часть предприятий также перейдёт в руки народа…
– Но нельзя же мириться с недопустимым положением на «Мерседесе»! – возразил Дробот.
– Да и не надо мириться! Приглядитесь как следует к этому самому Бастерту; между прочим, и к профсоюзной организации присмотритесь и к рабочим – не в массе, а к каждому в отдельности. Здесь дело не только в отсутствии перспектив. Возможно, что кто-нибудь из них и своё чёрное дело делает. Врагов у нас здесь немало, а они вовсе не заинтересованы в увеличении производительности завода.
В тот вечер Бертольд Грингель, задавший такую задачу советским офицерам, ждал к себе старого товарища, забойщика с угольной шахты «Утренняя заря», находившейся в километре от Дорнау.
Альфред Ренике – так звали шахтёра – уверенным шагом вошёл в маленькую комнату приятеля, размашистым движением положил шляпу и громко произнёс обычное горняцкое приветствие:
– Глюкауф, Бертольд!
– Добрый вечер, – ответил Грингель, с удовольствием глядя на огромную фигуру товарища, на его энергичное, будто высеченное из камня лицо.
С минуту они сидели молча. Потом Альфред сказал:
– Что ж, ничего не изменилось на свете, Бертольд? Вот пришли русские, а на шахте всё по-старому. Был директор – он и сидит на месте. Были акционеры – они и остались. Сидят себе во Франкфурте и скоро снова будут получать с меня дивиденды. А я попрежнему в шахте уголь ковыряю.
– Нет, – возразил Грингель, – кажется, кое-что меняется.
– Ты говоришь о будущей демократической Германии? Ты в это веришь?
– Точно не знаю, но думаю, что коммунисты не зря об этом говорят.
– И я не знаю. А мне необходимо знать совершенно точно. Видишь ли, если бы я знал, что у нас действительно хотят создать свободную, независимую, демократическую республику, я бы горы мог своротить. Погляди, какие у меня мускулы. Железо ломать могу! А сейчас и силу не к чему приложить. Мне надо знать наверняка.
И Альфред Ренике всердцах стукнул кулаком по столу. Он был членом социал-демократической партии, читал газеты, но ещё не мог как следует осмыслить недавние события, происшедшие в Германии.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Переводчица Валя Петрова бурей влетела в комнату дежурного офицера. Майор Савченко, с которым она только что приехала из деревни, еле поспевал за своей спутницей.
Капитан Соколов, дежурный по комендатуре, сидя у стола, читал книгу. Рабочий день уже давно кончился.
– Товарищ капитан! – ещё с порога заговорила Валя.
– Дайте мне лист бумаги! С меня хватит! Довольно! Я подаю рапорт и еду домой.
– Пожалуйста, – произнёс майор Савченко, закрывая за собой дверь. Он спокойно, без тени улыбки, подошёл к столу и протянул девушке листок бумаги.
– Спасибо! – ответила Валя и села писать.
Она писала сосредоточенно, закусив мелкими ровными зубами нижнюю губу и время от времени вслух перечитывая написанное.
– Рапорт номер четыре, – сказала Валя, ни на минуту не отрываясь от бумаги.
– Что такое? – заинтересовался Соколов.
– Рапорт номер четыре.
– А где первые три?
– В личном деле. Я сто рапортов напишу, а своего добьюсь!
– Что произошло, Валя?
Девушка вскочила из-за стола и выпалила:
– Не буду я здесь работать, не буду!
И она снова уселась на своё место. Через несколько минут рапорт номер четыре был готов.
Валя подписалась и встала.
– Товарищ майор, прошу вас передать это полковнику.
– Давай, давай, – невозмутимо произнёс Савченко. – А чтобы не беспокоить его лишний р аз, я сам и резолюцию наложу.
Он быстро черкнул на рапорте несколько слов.
– «В типографию. Отпечатать сто экземпляров!», – прочитала Валя. – Это для чего?
– А чтобы не тратить времени на писание. Так будет удобнее. Приходишь на работу, сразу подаёшь мне рапорт, потом берёшься за дело. Большая экономия времени!
Валя от возмущения даже подскочила на месте.
– Нет, вы сами посудите, – быстро заговорила она, обращаясь к Соколову, – сами посудите, чья правда.
– Расскажи, расскажи, Валя! – поддержал её Савченко.
– Нет, вы только послушайте! Сегодня мы с майором целый день разъезжали по деревням. Ну, всё очень хорошо. Приехали в Гротдорф. Заходим в один дом – сидит немец и чинит кастрюлю. Майор начинает с ним говорить о всяких делах, а потом я и спрашиваю у немца: «Вы на войне были?». «Был» – говорит. «Где?». «В сорок первом году под Москвой», – говорит. «Где именно?». «В городе Белеве». Зима была жестокая, их оттуда погнали, так он, убегая, для скорости даже сапоги скинул. Ну, конечно, отморозил ноги, и его из армии отпустили. Где же правда? Где, я спрашиваю, правда?
– Не могу сказать, – не понимая ещё валиного возмущения, ответил Соколов.
– Как не можете? Он мой родной Белев разрушил; может быть, именно он моего отца убил, а я сейчас для него здесь земельную реформу готовить должна? Нет, с меня хватит!
– Этак нам всем, надо рапорты подавать.
– Вы, товарищ капитан, решайте для себя, как хотите, а я уж решила совершенно твёрдо. Всё!
– Как тебе не совестно, Валя? – спокойно произнёс Савченко. – Разбушевалась, словно истеричная барышня. Стыдись! А ещё комсомолка, все фронты прошла, можно сказать, войну выиграла. Осталось нам мир закрепить, а у тебя нервов нехватает. Нам здесь надо работать, Валя. Есть на свете такое государственное слово – «надо».
По мере того, как Савченко говорил, после каждой фразы попыхивая трубкой, пыл у Вали пропадал. Она слушала, не перебивая.
– Вот всегда я так, – наконец, сказала она. – Сначала погорячусь, а потом даже самой неловко.
Наступила пауза.
– Но они же мой город сожгли! – снова воспламенилась Валя. – Можете меня не агитировать.
– А знаешь, Валя, здесь много настоящих людей, больше, чем ты думаешь.
– Не вижу я их что-то, – сказала Валя уже более миролюбивым тоном и поглядела на майора, не сердится ли он.
Но Савченко и не думал сердиться. Он уже забыл об этой небольшой стычке и внимательно рассматривал лежавшую на столе немецкую газету.
– Откуда такая взялась? – спросил он у Соколова. – В первый раз вижу.
– А это «Тагесшпигель», союзнички наши начали выпускать в Берлине. Подленькая газетка. Открыто на нас нападать они ещё стесняются, хоть им и хочется. Зато о немцах, которые в нашей зоне работают, пишут всякие гадости.
– Этого следовало ожидать, – глядя на газету, сказал Савченко. – Такого добра здесь скоро будет видимо-невидимо.
– Да, нам ещё придётся повоевать с этими органами, – в тон ему ответил Соколов, оглядываясь.
Дверь в комнату отворилась, и на пороге появился высокий человек в сером спортивного покроя костюме. Он обвёл всех присутствующих необыкновенно живыми, весёлыми глазами и на секунду задержал взгляд на Соколове.
Всматриваясь в него, он как бы старался что-то припомнить. Потом обернулся к майору и сказал по-русски, но с акцентом, который явно выдавал в нём немца:
– Мне надо поговорить с дежурным по комендатуре.
– Это я, – ответил Соколов, тоже внимательно всматриваясь в посетителя.
– Вот мои документы, – протянул удостоверение вновь прибывший. – Моя фамилия – Дальгов, Макс Дальгов. Дорнау – моя родина, но пристанища у меня здесь не осталось. Я прошу разрешения на номер в отеле.
– Вот где нам пришлось встретиться, Макс! – снова поднял глаза на посетителя капитан.
– Соколов?! – радостно воскликнул Дальгов и бросился к столу. – Вот так встреча!
Валя и Савченко с недоумением смотрели на капитана. А тот, увлёкшись разговором с Дальговым, забыл обо всём на свете.
– А помнишь?.. – то и дело восклицал он. – А помнишь?..
Наконец, Валя вмешалась:
– Может быть, вы нас всё-таки познакомите, товарищ капитан? – обратилась она к Соколову.
– Извините, товарищи, это мой старый знакомый – герой войны в Испании Макс Дальгов. Мы встречались с ним в Москве.
– Очень приятно. Петрова, – протянула руку Валя.
– Рад с вами познакомиться, – в свою очередь сказал Савченко. – Вы к нам надолго, товарищ Дальгов?
– Пока на денёк, – ответил Дальгов. – После победы я работал в Гамбурге переводчиком при советской миссии по репатриации. А теперь вот получил новое назначение, и хоть не по пути, а решил всё же заехать сюда. Сегодня переночую, завтра повидаю старых друзей и опять уеду. В Берлин – там меня одно задание ждёт. Зато уж потом совсем вернусь в Дорнау. И если позволят обстоятельства, снова стану актёром. Я об этом давно мечтаю.
– Вы были актёром? – в голосе Вали прозвучало недоверие.
– Да, был. Я и в советских фильмах снимался.
– Вот откуда мне ваше лицо знакомо, – сказала Валя. – Только там вы…
– Играл эсэсовцев, – рассмеялся Дальгов, – совершенно верно. Но мне приходилось на сцене и благородных.
людей играть. Кстати, в Дорнау когда-то жила Эдит Гартман. Чудесная была актриса…
Соколову показалось, что в голосе Дальгова прозвучала грустная нотка.
– Она здесь.
– Неужели? Вот хорошо! Ты знаешь, Соколов, это необыкновенный человек! Подумай только – наотрез и во всеуслышанье отказалась играть в фашистских пьесах. Для этого нужно было обладать большой смелостью. И очень приятно, что она осталась здесь. Я боялся, как бы она не поддалась на всякие мнимые соблазны и не уехала на запад. Ведь это поистине замечательная актриса. Я видел в её исполнении Луизу Миллер в «Коварстве и любви» и скажу честно: это одно из самых ярких театральных впечатлений моей молодости.
Макс говорил увлечённо, почти восторженно, и Соколов почувствовал, что для Дальгова Эдит Гартман – не только любимая актриса.
– Ты её хорошо знаешь? – спросил Соколов.
– Мы когда-то были знакомы, – не сразу ответил Дальгов.
– Да, – спохватился капитан. – Ведь наш гость, наверно, с дороги проголодался. Сейчас мы тебя накормим.
– Не откажусь.
– А ты, как и раньше, не страдаешь отсутствием аппетита?
И они снова стали вспоминать какие-то только им одним известные события.
Валя рассердилась.
– Довольно вам заниматься воспоминаниями, – сказала она. – А если товарища Дальгова надо накормить, то я всё это сейчас устрою.
– Действуй, Валя, – сказал Соколов. – Для такой встречи недурно бы и рюмочку выпить, только на дежурстве нельзя. Ничего, Дальгов, выпьем, когда освобожусь. Я приду к тебе.
Он посмотрел на Валю, и та заторопилась к выходу. На пороге она остановилась, удивлённо развела руками и, нисколько не смущаясь присутствием Дальгова, воскликнула:
– Вот если бы все немцы были такие!
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Три рюмочки, чуть больше напёрстка, стояли на невысоком круглом столе. В центре возвышалась бутылка с ликёром. На этикетке был изображён пузатый лысый монах с бокалом в руке. Янтарно-жёлтый, густой, похожий на подсолнечное масло ликёр золотился в маленьких рюмках. Вкусом он напоминал какой-то лекарственный препарат, и даже ко всему привычные немцы с опаской пили это изобретение хитрых химиков.
Бургомистр Дорнау принимал у себя дорогого гостя. Макс Дальгов сидел за столом и с удовольствием посматривал на Лекса и на Матильду, маленькими глотками прихлёбывая ликёр. После каждого глотка он чуть-чуть морщился, но улыбка не сходила с его усталого лица.
Последний раз они встречались добрый десяток лет назад. Когда-то оба состояли в одной партийной организации. Захват Гитлером власти заставил их уйти в подполье. Затем Макс пробрался в Испанию, а Лекса посадили в концлагерь. Было что вспомнить и о чём рассказать.
И, как всегда бывает при встрече после долгой разлуки, они стали перебирать прежних знакомых. Теперь в их разговоре то и дело слышалось: «погиб в Дахау», «расстрелян», «замучили».
Но друзья не только предавались воспоминаниям. Слишком значительные события происходили сейчас в Германии, чтобы можно было их обойти. И поэтому разговор сам собой перешёл на сегодняшние дела.
– Жаль, что ты снова уезжаешь, Макс, – задумчиво говорил Михаэлис. – Было бы так хорошо, если бы ты сразу приступил к работе в Дорнау. Нас, коммунистов, осталось здесь совсем немного. Просто больно было смотреть, когда впервые собралась вся городская организация. Сколько товарищей погибло!.. Правда, народ уже тянется к коммунистам, и авторитет наш растёт с каждым днём. Недаром к нам перешли многие левые социал-демократы. Но людей с настоящим политическим опытом, подлинных организаторов масс ещё нехватает, а работы так много, что иногда даже страшно становится.
Он пригубил рюмочку и продолжал:
– Ты только подумай, сколько новых общественных организаций появилось у нас в городе! Создаётся Культур-бунд, начали работать профсоюзы, не сегодня-завтра возникнет союз молодёжи, женщины – и те втягиваются в общественную жизнь. Всей этой работой надо руководить.
– А всё же справляетесь вы неплохо, – заметил Макс.
– Да, кое-как справляемся. Правда, нам во многом помогает комендатура. Я сам стараюсь действовать самостоятельно и всех товарищей приучаю, а всё же часто приходится тревожить полковника Чайку или капитана Соколова. Они-то всегда дадут хороший совет, но ведь хотелось бы чувствовать себя увереннее…
– Со временем это придёт, – спокойно ответил Макс. – Скоро люди из плена вернутся. Они принесут с собою много нового, они же видели, как живут и работают в России. Понимаешь, Лекс, Советский Союз – это совершенно удивительная страна. Кто хоть раз почувствовал её дыхание и знает, как горячо и радостно трудятся советские люди, тот уже никогда не сможет жить и работать по-старому. Я провёл там несколько лет, и эти годы были для меня такой школой, какую нигде больше не пройдёшь.
– Да, я понимаю тебя, мне ведь часто приходится встречаться с русскими, – ответил Лекс. – Но, наверно, пройдёт ещё много лет, прежде чем нас, немцев, примут в семью народов как равных. Впрочем, это зависит от нас самих, и когда мне приходится особенно трудно, я напоминаю себе, что тружусь-то для будущего счастья народа! Это очень важно – сознавать, что трудишься для блага всей Германии.
Они немного помолчали.
– Всей Германии… – повторил Дальгов. – Очень сложное это сейчас понятие – Германия. Страна, разрезанная на части, страна с нарушенными родственными, экономическими, политическими, даже просто почтовыми связями. На западе никто из англичан и американцев и не помышляет о создании действительно миролюбивой, единой демократической Германии. Ты увидишь, они ещё когда-нибудь попытаются нас использовать в качестве пушечного мяса. Только уж теперь-то из этого ничего не выйдет. У нас теперь очень надёжные друзья, Лекс. Они победили Гитлера и спасли всех нас. И они доведут дело до конца. Германия будет демократической страной. Помяни моё слово. И произойдёт это скорее, чем мы все думаем.
– Ты видел Сталина? – неожиданно спросила Матильда.
– Да, – тихо ответил Дальгов.
– И говорил с ним?
– Нет, это было на параде. Он стоял на трибуне.
– Тильди недаром спросила о Сталине, – проговорил Лекс Михаэлис. – Все наши надежды связаны с этим именем. Я твёрдо верю, что мы будем жить, как честные люди. Я ещё не знаю, какой она будет, эта новая, единая Германия, но мы её построим, пусть даже нам придётся работать по двадцать пять часов в сутки.
Он улыбнулся и снова наполнил рюмки. Приятели долго молчали, каждый думая о своём. Они вдруг со всей отчётливостью поняли, что на их плечи легли огромные государственные заботы, что именно от них зависит сейчас судьба родины.
– Ты надолго уедешь, Макс? – спросил Михаэлис.
– Месяца на три. Я буду участвовать в подготовке материалов для суда над Герингом, Риббентропом и компанией. Это – важное поручение. Мир должен узнать, какие это были преступники и куда они толкали немецкий народ.
– Но ты в самом деле приедешь?
– Не беспокойся, – рассмеялся Макс. – Я вернусь в Дорнау. Это моя родина, а кроме того есть уже решение командировать меня сюда на партийную работу.
– Хорошо бы тебе поскорее вернуться. Мне было бы тогда значительно легче.
– Мне всё кажется, что ты немного боишься своей работы, Лекс, – улыбнулся Дальгов.
– Нет, работы я не боюсь! Просто мне не с кем вот так, по душам поговорить. У меня много товарищей, которые сейчас вошли в магистрат, но они-то на меня смотрят как на опытного руководителя. А вот с тобой я могу поговорить и о том, как мне трудно, как мне хочется, чтобы было у нас побольше хороших, надёжных людей. Поэтому тебе и кажется, что я жалуюсь. Когда я прихожу в магистрат, я уже не думаю о трудностях. Тут можешь мне поверить.
– А интересно, – после минутного молчания спросил его Макс, – что делает сейчас Эдит Гартман? Она, наверно, снова появится на сцене?
Михаэлис огорчённо покачал головой:
– Нет, она не хочет работать. Даже на собрание артистов не сочла нужным придти. Таких, как она, много, в этом-то вся беда. Люди ещё не разглядели своего будущего, они ещё боятся…
– Как-то непохоже это на Эдит, – задумчиво сказал Макс.
– Похоже или непохоже, но это так.
Неожиданно Дальгов встал.
– Мне пора, – сказал он. – Завтра рано утром я уезжаю. Очень хочется поскорее вернуться сюда.
Макс допил последнюю рюмочку ликёра, попрощался с Матильдой и Михаэлисом и вышел.
Город уже спал. Тёплая летняя ночь опустилась на окрестные холмы.
Он медленно шёл по улице родного Дорнау – Макс Дальгов, немецкий коммунист, боец Интернациональной бригады и политический работник. Он думал о том, каким прекрасным будет этот город, как расцветёт вся страна через несколько лет.
