Текст книги "Залог мира. Далекий фронт"
Автор книги: Вадим Собко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 35 страниц)
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ
В политической жизни советской зоны наступила горячая пора. Завершалось организационное оформление Социалистической единой партии Германии. Макс Дальгов с головой ушёл в эту работу.
Став партийным руководителем, он почувствовал на себе ответственность за всё происходящее в округе. Его можно было увидеть в ближних деревнях и в магистрате, на заводах и в учреждениях, в шахтёрском посёлке и в городском саду.
Однажды, проходя по площади, он посмотрел на ратушу и остановился, ещё не понимая, что, собственно, его удивило. Он очень хорошо знал это красное кирпичное здание с высоким шпилем и большим циферблатом часов. Он помнил ратушу с детства и не мог уяснить себе, что в ней изменилось.
С минуту он присматривался, а потом понимающе кивнул головой. В сущности, ничего не изменилось. Просто часы, огромные башенные часы, которые раньше каждые пятнадцать минут так мелодично отбивали время, теперь стояли. И потому вся ратуша казалась какой-то мёртвой, неприветливой.
Большие позолоченные стрелки застыли на половине четвёртого. Когда они остановились? В ночь налёта американских «летающих крепостей» или несколькими днями позже, когда старый магистрат разбежался и часовщику перестали платить жалованье?
Не откладывая дела в долгий ящик, Макс зашёл в ратушу. Лекс Михаэлис встретил его, как самого дорогого гостя.
Лекс чувствовал себя на своём посту всё более уверенно. На прошедших недавно муниципальных выборах он был избран бургомистром и теперь мог действовать, опираясь не только на поддержку коменданта, но и на голоса большинства жителей города.
– Очень хорошо, что ты пришёл, – приветствовал он Дальгова. – У меня к тебе много дел.
– А у меня к тебе только одно, – в тон ему ответил Дальгов.
– Какое?
– Ты мне не можешь сказать, когда пустят часы на башне?
Лекс Михаэлис рассмеялся.
– Наконец-то я понял, в чём дело! – весело сказал он. – Поверишь ли, я каждый день смотрю на ратушу и всё думаю: чего же в ней не хватает? Правильно! Надо опять ввести должность часовщика. Ну, это я быстро проведу через магистрат. А как будет хорошо, когда часы снова прозвучат на весь город: бамм, бамм! Такие мелочи создают ощущение порядка.
И Лекс Михаэлис снова рассмеялся, довольный открытием Макса.
– Ну, часы часами, а что нового? – спросил Дальгов.
– Есть интересная новость. Завтра фрау Соколова познакомит артистов с советской пьесой. Зигфрид Горн, наш заведующий отделом культуры, соберёт людей. Фрау капитан готова помочь театру. Это очень хорошо, что у нас будет новый репертуар! Народ хочет побольше узнать о Советском Союзе.
На Макса Дальгова нахлынули давние воспоминания. Вот он, совсем юноша, выходит впервые на сцену городского театра города Дорнау. В его роли нет слов, но перед ним публика, заполнившая тёмный зал, и он волнуется, волнуется за всех: за себя, за артистов, которые уже произносят первые реплики, за режиссёра, – и душа его полна восторга.
А потом гастроли рейнгардтовцев, и знакомство с Эдит Гартман, и пылкая, немного наивная юношеская влюблённость. Затем памятная встреча, когда он просил Эдит стать его женой. Навсегда запомнилась её смущённая улыбка:
– Разве ты не знаешь, Макс? Ведь я уже около года замужем…
А потом судьба и события в Европе надолго разлучили их. С тех пор много воды утекло. Оба они немало пережили за это время. Как-то они теперь встретятся? Конечно, ни о какой влюблённости сейчас уже не может быть и речи. А всё-таки сердце бьётся немного тревожнее, когда он думает об Эдит. И почему он всё не решается её навестить?
– Что с тобой, Макс? – удивился Михаэлис. – Ты так задумался, будто решаешь самую важную проблему своей жизни.
Дальгов встрепенулся.
– Нет, ничего особенного, – сказал он. – Просто многое, очень многое вспомнилось, когда ты упомянул о театре. А где муж Эдит Гартман? – вне всякой последовательности спросил он.
– Муж её погиб на восточном фронте. Ты знал его?
– Да. Немного знал, – ответил Дальгов. – А скажи, пожалуйста, в котором часу завтра фрау капитан встретится с артистами?
– Точно не могу сказать. Сейчас спросим у Горна.
Заведующий отделом культуры немного растерялся, узнав, что руководитель городской организации СЕПГ интересуется завтрашним мероприятием, и обещал немедленно представить исчерпывающую информацию.
Горн вышел из кабинета Михаэлиса в полном смятении. Присутствие Дальгова на чтении пьесы не входило в его планы. Он с минуту подумал, потом позвонил секретарю Михаэлиса и попросил передать господину Дальгову интересующие его сведения.
Сообщение Горна было лживым: он нарочно указал неверное время с таким расчётом, чтобы Дальгов опоздал на два часа. Потом можно будет всё свалить на секретаря.
А Дальгов и Михаэлис долго беседовали в тот день.
– Да, дорогой друг, – говорил бургомистр, – больше всего меня удручает, что Германия разорвана на части. На всех собраниях, во всех разговорах мне приходится слышать один и тот же вопрос: «Когда наша страна будет единой?». Мне кажется, что я и сейчас, сидя вот здесь, с тобой, слышу тяжкие стоны всего немецкого народа, всей страны, разрезанной на куски зональными границами.
– Не будем унывать, старина! – ответил Дальгов, положив товарищу руку на плечо. – Мы своего добьёмся. Главное, у нас хорошие друзья. Тебе никогда не приходилось думать о величии этих людей? Немцы причинили столько горя их стране, нанесли ей такие ужасные раны, а они пришли к нам, как истинные освободители. – Дальгов внимательно посмотрел на Михаэлиса. – Да, это настоящие друзья! – добавил он.
Голос его звучал горячо и убеждённо. Сейчас Макс Дальгов уже не думал о манящем призвании артиста. Сейчас это был политический деятель, человек, взваливший на себя нелёгкое бремя заботы о будущем своей родины.
И Михаэлису показалось, что Макс неожиданно вырос, что ему уже тесно в этой комнате, будто каждый жест его, каждое слово находят прямой и немедленный отклик в сердцах идущих за ним людей.
Да и сам Дальгов вышел от Михаэлиса обновлённым. Хотелось работать, в каждом мускуле чувствовалась сила.
Он опять взглянул на часы, на огромный чёрный циферблат ратуши, почему-то снова вспомнил Эдит Гартман и улыбнулся. «Да, пора уже этим большим золотым стрелкам отсчитывать время, которое работает на нас…»– подумал он.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ
Руководитель отдела культуры магистрата точно выполнил распоряжение Гильды Фукс. Одного упоминания имени Зандера было достаточно, чтобы господин Горн стал послушным, как овечка. По указанию штурмбанфюрера он не пригласил на чтение пьесы никого из артистов театра. Сам он тоже не решился присутствовать. Гильда, впрочем, на этом и не настаивала. Достаточно того, что там будут Штельмахер, Пичман и Янике.
Для Любы Соколовой время в этот день тянулось нестерпимо медленно. Она позвонила заведующему отделом культуры. Да, да, ровно в восемь у него в кабинете. Сам господин Горн просит его извинить: у него тяжело заболела жена. Он перечислил фамилии трёх известных театральных деятелей, которые будут обязательно. Всё пройдёт чудесно, и фрау капитан может не сомневаться в полном успехе.
Без десяти восемь Люба вошла в кабинет Горна. Возле стола сидел Штельмахер и задумчиво пускал изо рта круглые, ровные колечки дыма. Увидев Любу, он вскочил, засуетился, стал низко кланяться. Любе даже показалось, что он, того и гляди, переломится: долговязый Штельмахер в поклоне сгибался почти до пола.
Потом появились, как всегда вместе, Пичман и Янике. Когда стрелки часов показывали ровно восемь и Штельмахер, решив, что никто уже больше не придёт, предложил начинать, в комнату вошла Эдит Гартман.
Штельмахер осёкся и сразу умолк. Остальные тоже были крайне удивлены, но и виду не показали.
Эдит чувствовала себя неловко. Она отказалась от стула, услужливо пододвинутого Штельмахером, отошла к окну и, как бы подчёркивая свою обособленность, села на подоконник.
Люба хотела было предложить ей место поближе, но, взглянув на актрису, решила её не беспокоить. По лицу Эдит Гартман было видно, что она глубоко взволнована.
Эдит и сама не могла понять, что её так тревожит. Ведь она не брала на себя никаких обязательств. Каждую минуту она могла уйти так же свободно, как и пришла. Но беспокойство Эдит лишь усилилось, когда она оглядела собравшуюся здесь компанию. Эти люди имели весьма малое отношение к театру. Если они берутся ставить советскую пьесу, то это по меньшей мере странная затея.
Люба Соколова устроилась в кресле, в котором днём восседал сам господин Зигфрид Горн, слушатели расселись вокруг стола, и чтение началось.
Эдит не могла бы точно определить, когда она забыла об этой скучной комнате с невзрачным письменным столом, шкафами, стульями, телефоном, о Штельмахере, сидевшем перед ней, о переглядывающихся Пичмане и Янике. Она перенеслась в необыкновенный, невиданный ею мир, где всё было увлекающе интересно, романтично. Будто подвели её к огромному окну и раздвинули тёмную штору. В маленькой комнате магистрата заплескалось море, и матросы – люди беззаветной отваги – прошли перед Эдит Гартман, и женщина-комиссар появилась перед ней, всех подчиняя своей железной воле, воле партии…
Чтение закончилось. Будто опять сомкнулся тяжёлый занавес, отдёрнутый по приказу неведомого чародея. Эдит Гартман снова очутилась в кабинете господина Горна.
Несколько секунд в комнате дарило молчание, потом прозвучали аплодисменты.
– Браво! Бесподобно! Чудесно! – наперебой восклицали Пичман, Янике и Штельмахер.
В хоре дружных возгласов ликования не слышно было только голоса Эдит Гартман. Когда первые восторги немного утихли, Штельмахер сказал:
– Шекспировские образы, мужественные характеры, они пробудили во мне чудесные воспоминания о лучших традициях героического театра! Я завидую актёрам, которые будут играть эту пьесу!
– Германия ещё никогда не видела ничего подобного! – подхватил Пичман. – Эта пьеса – новое слово в драматургии, шаг в неизведанное, полёт в высоту, в недосягаемую высоту!
– Я поражена, – сладко пела Янике. – Я опытная актриса, знаю тысячи пьес, сыграла сотни ролей, а сейчас едва сдерживала слёзы. Эта драма восхитительна! Она неповторима!
– Счастлив театр, который имеет в своём репертуаре такие пьесы! – объявил Штельмахер. – Мы ещё долго будем только мечтать о чём-либо подобном.
– Зачем же мечтать? – спросила Люба, смутно уже чувствуя что-то неладное. – Мы собрались здесь именно для того, чтобы обсудить, как эту пьесу поставить. Если театр хочет рассказать немецкому народу правду о Советском Союзе, то это будет неплохим началом, и всё зависит только от вас.
– Вы правы, но я чувствую себя так, словно должна сразу решить судьбу самого замечательного произведения мировой драматургии, – пропищала Янике.
– Да, стоя у подножия горы, никогда правильно не определишь её высоту, – глядя куда-то в пространство, медленно произнёс Пичман. – Мы сейчас не в состоянии рассуждать трезво…
Штельмахер вдруг поднялся со стула и широко развёл руками.
– Мои чувства взбудоражены, – заявил он. – Я должен остаться наедине, ещё раз продумать все особенности этого необыкновенного произведения, вникнуть в каждый характер, в каждую роль. Я очень благодарен вам, фрау капитан, за огромное эстетическое наслаждение.
Он поклонился, перегнувшись пополам, и быстро, будто сдерживая слёзы, а возможно, и смех, вышел.
Тут с места вскочила Янике, и снова медовый голосок её нагло прозвучал в комнате:
– Я сегодня же расскажу всему городу, нет, всему свету о колоссальном впечатлении от нашей встречи. Спешу, спешу обрадовать родственников и соседей!..
Даже не простясь, только скривив в усмешке свои тонкие губы, она вышла следом за Штельмахером. Настала очередь Пичмана.
– Марта Янике правильнее всех передала наш восторг, – всё ещё с трудом, словно не оправившись от потрясения, сказал он. – Мои друзья не знают ещё о пережитом мною наслаждении, и я должен поделиться с ними своей радостью.
Он низко поклонился, блеснув лысиной, и исчез.
Люба Соколова встала, посмотрела на лежащую перед ней рукопись и снова села. Она поняла всё и, возмущённая до глубины души, совсем забыла о присутствии Эдит Гартман.
– Так, всё ясно… – сказала она про себя.
– Я думаю, вы не всё поняли, фрау капитан, – раздался вдруг глубокий, грудной голос Эдит Гартман.
Люба вздрогнула от неожиданности.
– Ах, это вы! – сказала она. – А почему, собственно говоря, вы не последовали за ними?
– Может быть, потому, что мне действительно понравилась пьеса. Матросы, женщина-комиссар, удивительное ощущение свободы – всё это на самом деле волнует.
– Да, да, после чего весьма кстати будет сказать, что вам необходимо поделиться своим восторгом с друзьями.
– Нет, уйти я всегда успею. Я не собираюсь играть в этой пьесе и говорю с вами совершенно откровенно. Эти людишки – вовсе не артисты. Вы, очевидно, этого не знали. Когда-то они пробовали играть на сцене, но у них ничего не вышло.
– Ах, вот как, – тихо сказала Люба. – Ну, что ж! Очень жаль. А мне так хотелось!..
Эдит угадала мысль Любы и поспешно отошла от стола. Люба заметила её движение и поняла актрису. Значит, ничего не получится. Она взяла телефонную трубку.
Голос Соколова отозвался издалека, и Люба чуть не заплакала, услышав его.
– Поздравить? – говорила Люба в трубку. – Да, можешь поздравить. Эти господа выслушали, наговорили кучу комплиментов – и разошлись. Ставить пьесу? Да нет! Они для того и пришли сюда, чтобы сорвать нашу первую встречу. Приедешь за мной? Не надо, я доберусь сама.
На другом конце города Соколов повесил трубку, так и не дослушав, последних слов жены, и немедленно приказал подать машину. А Люба печально оглядела комнату, взглянула на рукопись и вышла.
По коридору прозвучали её торопливые шаги, потом всё стихло.
Эдит Гартман подошла к столу и взяла оставленную Любой пьесу. Она задумчиво перелистывала страницы. Снова послышался ей плеск морской волны, снова образ женщины-комиссара встал перед её глазами. Эдит даже не заметила, как отворилась дверь. Неожиданно перед ней оказался высокий человек с приветливым, странно знакомым лицом.
– Извините, – сказал вошедший. – Здесь где-то должны были собраться актёры…
– Мне кажется, я вас знаю, – неуверенно произнесла Эдит.
– Конечно, знаешь, Эдит, я же Макс Дальгов.
Эдит кинулась к нему:
– Боже мой, Макс! Вот хорошо! Ведь я же знала, что ты здесь! Я в газете читала… Откуда ты приехал? Из Америки?
– Нет, Эдит, совсем из другой страны.
– Я только слышала, что ты бежал из Дорнау, чтобы воевать в Испании.
– Правильно, Эдит. У нас там была дружная бригада. А потом пришлось опять бежать. Долго добирался я до Москеы, а когда добрался, снова началась война. Теперь вот вернулся домой.
– Ты долго жил в Москве?
– С тридцать восьмого до сорок первого, потом был переводчиком на фронте.
– Послушай, Макс, скажи, там действительно всё так, как рассказывают?
– Не знаю, что тебе рассказывали, но я влюблён и в эту страну и в этот народ.
– Ты очень изменился, Макс.
– Это – не то слово, Эдит, – рассмеялся Дальгов. – Я не изменился, я многое узнал и увидел. Расскажи лучше как тебе живётся?
– Как всем немцам.
– Немцы живут по-разному, Эдит.
– Ты прав, Макс, – сказала она, подумав. – Раньше мне казалось, будто все немцы одинаковы, а сейчас я вижу, что это не так. Одни получили землю и теперь совсем по-иному смотрят на события, другие больше всего боятся за свои заводы и фабрики и совсем не рады, а, наоборот, мечтают убежать на запад, только жаль добро бросать. Но удивительнее всего то, что вот, казалось бы, страна побеждена, оккупирована, а нищих и безработных не стало. Я даже не понимаю, как это получилось. Живётся нам, конечно, трудно – карточки, всего в обрез, – а голодных нет…
Макс Дальгов очень внимательно посмотрел на Эдит: актриса никогда раньше не интересовалась общественной жизнью, но вот заметила же такие перемены! Пожалуй, далеко ещё не все немцы смотрят на вещи так, как она, и уж совсем немногие могут по-настоящему оценить происшедшее.
Эдит неожиданно изменила тему разговора:
– Ты бывал в московских театрах, Макс?
– Конечно.
– Ты играл там?
– Немного, в кино. На сцене не мог. По-русски я говорю с акцентом и никак не могу от него избавиться. Но об этом потом. Я пришёл слушать пьесу.
– Пьеса уже прочитана, можешь посмотреть её, вот она лежит. Ты знаешь эту пьесу?
Макс Дальгов взял со стола рукопись.
– Да, знаю.
– Ты видел её на сцене?
– Да.
– Послушай, Макс, пожалуй, это странно: женщина руководит матросами?
– Мне это не показалось странным.
– На меня пьеса произвела удивительное впечатление. Сначала как будто ничего особенного, а потом она проникает всё глубже в сознание – и не думать о ней уже невозможно.
– Хорошо, что ты её почувствовала. В Москве я видел не одну такую пьесу. И ещё я понял в Советском Союзе, как почётно быть артистом. Ты бы видела, с какой радостью встречали актёров, когда они приезжали к нам на фронт, на передовую!..
Эдит смотрела на Дальгова, будто не слыша его слов.
– Скажи, Макс, ну а в действительности могла быть на корабле женщина-комиссар или это только эффектная выдумка автора?
– Нет, это правда, – сказал он. – Были женщины-комиссары и во флоте, хотя в армии их было больше. А знаешь, Эдит, актёр там может стать даже членом правительства.
– Что же тут удивительного? Если женщина может быть комиссаром!.. Скажи, Макс, почему всё-таки матросы подчиняются этой женщине? В чём её сила?
– Они не женщину слушаются, Эдит. Она для них представитель партии. Вот в чём её сила.
– Да, пожалуй…
Макс заглянул ей в глаза и спросил:
– Ты хочешь её сыграть?
– Нет!
– Да ведь ты только и мечтаешь о роли комиссара!
– Если бы я могла её сыграть, это было бы самым большим счастьем в моей жизни. Сегодня, слушая пьесу, я поставила себя на место этой женщины, и у меня будто крылья за плечами выросли. Я вдруг почувствовала себя настоящим человеком…
– Такое же чувство было у меня, когда я попал в Москву и кто-то впервые назвал меня «товарищ».
– А тут ещё такая история…
– Какая история?
Эдит рассказала о той отвратительной сцене, которая разыгралась здесь полчаса назад.
– Я уверена, что всё это было подстроено заранее, – закончила она свой рассказ.
Дальгов даже руками всплеснул:
– Господи, как обидно, что я опоздал! А почему же ты молчала, Эдит?
Вопрос застал актрису врасплох. Ей и в голову не приходило, что она могла вмешаться. Эдит даже покраснела от неожиданности. Ведь были все основания и её заподозрить в сговоре с этими негодяями.
– Я здесь посторонний человек, Макс. Я держусь нейтралитета.
– Что ж, нейтралитет – удобная позиция в трудные времена. Всегда можно примкнуть к любому лагерю.
Эдит не сказала ни слова. Дальгов не следил за выражением её лица. Он хотел понять, почему сегодня явились сюда именно эти трое. Здесь явно что-то таится… Здесь дело нечисто… Дальгов решил завтра же разобраться в этом подозрительном происшествии.
– А что ты сейчас делаешь, Эдит?
Актриса старалась прикрыть своё смущение несколько нарочитой непринуждённостью.
– Пою песенки в ресторане мамаши Линде.
– В такое время? Это не для тебя, Эдит!
– Ты что, сговорился с капитаном Соколовым? Сейчас скажешь: немецкий народ строит демократическую Германию, а Эдит Гартман поёт под чечётку?! Он уже это говорил мне.
– Могу повторить и я.
– Можешь не повторять.
Они помолчали. Затем, уже совсем другим тоном, Эдит внезапно спросила:
– Скажи, Макс, а что эти матросы действительно, не колеблясь, могли отдать жизнь за своего комиссара?
Макс Дальгов перестал улыбаться.
– Послушай, Эдит, – серьёзно сказал он. – Ты уже не вольна отказаться от этой роли. Ты теперь от неё не избавишься. Ты перестанешь спать по ночам, всё тебе будет видеться море, чудиться плеск волн и слышаться голос вахтенного матроса… И всякий раз, как только ты представишь себя в роли комиссара, у тебя снова будут вырастать за плечами крылья. И тебе будет так хорошо, что ни забыть, ни отвернуться от этого образа ты уже не сможешь…
– Неправда! – крикнула Эдит. – Неправда! Я скоро уезжаю отсюда, меня уже пригласили в Голливуд!
– Всё возможно, – спокойно ответил Макс, – всё возможно. А только, где бы ты ни была, в Голливуде или здесь, в Дорнау, у тебя всегда будет сжиматься сердце при воспоминании об этой несыгранной роли. Я хорошо знаю тебя, Эдит. Ты можешь уехать из Дорнау, убежать от друзей, но убежать от самой себя – нет, вряд ли…
– Зачем ты пришёл сюда?
– Вероятно, для того, чтобы ты всё-таки сыграла роль большевистского комиссара, – усмехнулся Дальгов.
Не успел он произнести последние слова, как дверь отворилась и в комнату быстро вошёл капитан Соколов. Он удивлённо посмотрел на Макса Дальгова и Эдит Гартман, кивнул им, оглянулся и, не найдя Любы, которую рассчитывал застать здесь, сказал:
– Добрый вечер, фрау Гартман! Привет, Дальгов! Что, моя жена уже ушла?
– Да, она уже ушла, – ответила Эдит.
– Тут что, была горячая дискуссия?
– Дискуссий никаких не было, – резко ответил Макс. – Было обыкновенное хамство, приправленное доброй дозой ненависти ко всем нам и печалью об утрате Гитлера. Мне неверно сообщили время, и я пришёл, когда всё уже кончилось.
Соколов покачал головой.
– Значит, актёры не согласились ставить эту пьесу?
– Здесь не было актёров. Сюда нарочно позвали людей, по существу, не имеющих отношения к театру. Настоящие актёры очень хотят играть в советской пьесе, – твёрдо сказал Макс Дальгов, многозначительно взглянув на Эдит.
– О чём ты говоришь? – вырвалось у неё.
– Вот ты, например, очень хочешь играть женщину-комиссара.
Соколов вопросительно посмотрел на актрису. Для Эдит наступил момент, когда говорят только правду. Она хотела было возразить, хотя отлично знала, что, отказавшись сейчас, сожжёт все корабли. Потом уже не придёшь просить прощения. В жизни бывают минуты, когда надо со всей честностью отдать себе отчёт в своих истинных намерениях. И Эдит решилась.
– Меня очень заинтересовал образ женщины-комиссара, – сказала она, глядя прямо в глаза Соколову. – Макс говорит правду: я хочу сыграть эту роль.
И она вышла из кабинета, прежде чем капитан успел произнести хоть слово.
